Опалихин глядел на Кондарева, ничего не понимая, с недоумением на всем лице. Между тем, Кондарев встал со своего стула, почти в упор подошел к Опалихину и засунул руки в карманы шаровар.
-- Не случалось ли тебе, Сергей Николаевич, -- вдруг заговорил он внятно и с расстановкой, и вялость исчезла с его лица, -- не случалось ли тебе когда-нибудь подписывать своих писем псевдонимом Евстигнея Федотова?
Он умолк, оглядел Опалихина внимательно и серьезно и подождал ответа. Опалихин молчал, широко раскрыв глаза, с выражением полного недоумения на всем лице.
-- Случалось. Я это знаю! -- как бы за него отвечал Кондарев после короткой паузы. -- Я это наверное знаю! А как ты называл меня после этого псевдонимчика, -- продолжал он свой допрос, -- не припомнишь ли, а?
Он снова подождал ответа и опять-таки не дождался его.
-- Лучшим другом! -- отвечал он как будто за Опалихина.
-- Ты меня звал лучшим другом. Это уж так-с! -- Он тяжело вздохнул. -- А не припомнишь ли ты, -- повысил он голос, -- какие ты мне заповеди диктовал? Не припомнишь ли? Нет? -- допытывался он, и в его глазах загорелись огоньки. -- Если нет, так слушай. Первая. В борьбе все пути открыты. Вторая. Стыдиться надо только глупости. Третья. Что нехорошо для всякого, то вкусно для Якова. И четвертая. Толкать падающего -- напрасная трата энергии.
Опалихин шевельнулся, точно желая возражать.
-- Молчать! -- бешено крикнул Кондарев и его лицо словно запрыгало. -- Слушай, -- понизил он голос, -- слушай! Ты мне мой путь своей рукой наметил, -- заговорил он прерывающимся голосом, -- своею же рукой! И вот в один прекрасный день, после письма Евстигнея Федотова, я явился к тебе и подобрал к твоему столу ключ, памятуя твои заповеди!
Он с трудом передохнул.
-- Ты лжешь! -- крикнул Опалихин, бледнея.
-- Нехорошо для всякого, да вкусно для Якова, -- с хриплым смехом повторил Кондарев, -- я подобрал! Вот этими самыми руками! Я, и никто больше!
Опалихин смешался и потупился.
-- Слушай! -- настойчиво повторил Кондарев. -- Это только присказка. Затем-с, -- продолжал он, -- я умышленно сжег свой стол, умышленно сжег, и купил себе вот именно такой, который мог бы отпираться твоим ключом. Все это было мною предусмотрено заранее. Затем-с, я ездил по уезду и кричал на всех перекрестках о твоих долгах; затем, я позвал тебя в гости и одной рукой обнимал тебя, а другой веревку на твою шею крутил. И я, я, понимаешь ли, я сам, без посторонней помощи, вот этими самыми руками в твой карман деньги свои засунул и вором тебя сделал. Я и никто больше!
Кондарев глядел в глаза Оиалихина весь бледный с трепетавшим лицом.
-- Я тебе не верю, -- внезапно крикнул Опалихин, поднимаясь со стула, -- ты лжешь на себя! Я тебе не верю! Ты сумасшедший!
-- Клянусь, -- прошептал Кондарев, колотя себя рукою в грудь, -- клянусь! Я все это сделал, я! Да что ж ты, Сергей Николаич, -- вдруг сделал он к нему резкий шаг, -- шутки, что ли, ты со мной шутил, когда мне заповеди свои диктовал? Так разве Богом шутят, разве сердцем человеческим шутят? -- Его глаза бегали по лицу Опалихина с выражением ненависти и тоски.
-- Ты лжешь, -- шепотом повторил Опалихин, -- я тебе не верю, слышишь ли, не верю!
-- Клянусь! -- в исступлении крикнул Кондарев, простирая руки. -- Клянусь, -- иль ты не веришь моей силе?
Опалихин опустился в кресло, точно у него подкосились ноги.
-- Лучше б ты меня убил тогда, после того письма, -- простонал он.
-- Зачем? -- проговорил Кондарев, прижимая обе руки к сердцу. -- Мне не тебя нужно было убить, Сергей Николаич, как ты этого не поймешь? Не тебя, -- прошептал он, -- мне твою веру нужно было убить, и если бы я мог ее убить! Если бы я мог!
Опалихину показалось, что точно светлое облако прошло по лицу Кондарева.
-- Подлец! -- крикнул он содрогаясь.
Кондарев долго глядел на него во все глаза.
-- Слава Богу, -- прошептал он, -- наконец-то я от тебя настоящего слова дождался, а я ведь думал, что в твоем лексиконе и слова-то такого нет.
-- Подлец, подлец, подлец! -- задыхаясь, шептал Опалихин.
-- Молчать! -- бешено крикнул Кондарев, придвигаясь к нему и меряя его глазами. -- Впрочем, что ж я? -- устало усмехнулся он через мгновенье. -- Ведь это ты не меня ругаешь. Ведь это ты веру свою поносишь. Ты мой восприемник, я -- твое чадо. Мне-то что! -- Он снова криво усмехнулся, пожимая плечами и двигаясь в сумраке комнаты.
Опалихин неподвижно сидел в кресле у стола, подперев руками голову. Кондарев подошел к противоположной стене и стал к ней, как к печке, точно пытаясь согреть спину и ладони. В саду было тихо; дождь уже отшумел и только одинокие капли порою тяжело падали с веток, да вдали что-то глухо и одобрительно рокотало.
-- В какую ты яму меня толкнул, -- простонал Опалихин, -- тебя убить за это мало! Убить мало! -- Внезапно его точно чем обожгло; дикая злоба вспыхнула в его сердце; он вскочил с кресла. -- Я убью тебя! -- злобно крикнул он. -- Слышишь ли ты, я убью тебя! Тут же на месте, чем ни попало, как собаку! -- Он бегал глазами по беседке, точно ища подходящего оружия. И его взгляд упал на подсвечники. Он будто инстинктом сразу оценил, что они должны быть тяжелы, как топор.
С захолонувшим сердцем он двинулся туда, к черной тумбе. Кондарев не выдавал своего присутствия ни одним звуком, ни одним жестом. И это точно укололо Опалихина и вернуло к нему сознание. Он сделал резкий жест и с полдороги от тумбы круто повернул к Кондареву. Кондарев стоял все так же у стены в неподвижной и равнодушной позе, точно грея руки и спину.
Опалихин с любопытством взглянул в его лицо и взял его за локоть. Кондарев усмехнулся.
-- Что ж ты отменил свое решение? -- спросил он Опалихина, шевеля бледными губами. -- Ведь ты веру свою как собаку убить хотел, и я тебя на это благословляю!
Опалихин внимательно разглядывал его лицо. На этом лице что-то ясно было написано, но Опалихин никак не мог прочитать этих слов, и это наполняло его жгучей тревогой. Он ушел от него, сел в свое кресло настал соображать. Кондарев молчал у стены. С крыши тяжело падали дождевые капли. Сад точно вздыхал и возился. Мутные тени влезали порою на низкое крыльцо беседки и любопытно заглядывали в ее темную и жуткую глубь.
Опалихин все сидел в своем кресле и точно старался вспомнить о чем-то, напрягая все силы. И вдруг он вспомнил рассказ Столбунцова о каком-то пении ночью. Он быстро подошел к Кондареву, снова взял его за локоть и заглянул в его лицо. И весь вид этого лица укрепил его в чем-то.
-- Ты что, -- спросил его Кондарев, -- иль догадался, мальчик?
-- Что с ней? -- тронул его за локоть Опалихин. -- Говори сейчас же, что с ней? С ней несчастие? Она сошла с ума? -- добавил он, содрогаясь.
Кондарев, молча, закивал лицом, и из его глаз сразу хлынули слезы. Опалихин потупил голову и дрогнувшим шепотом спросил:
-- Тебе тяжело очень? Да?
Он ушел от него, сел в кресло, пережидая, когда он, наконец, выплачется. А затем он подошел к нему и твердо произнес:
-- Идем сейчас же к ней.
Его глаза глядели ясно и спокойно.
-- Сейчас, -- зашептал Кондарев, наскоро вытирая платком свое лицо, -- сейчас мы пойдем к ней вместе! Сейчас!