Кондарев быстро шел навстречу к Опалихину берегом Вершаута. Он увидал его еще издали и криком, и жестами привлек, наконец, его внимание. Опалихин был нужен ему до зарезу, и он подстерегал его здесь чуть не с утра. Он знал, что Опалихин пойдет этой дорогой, возвращаясь с лугов. И теперь Кондарев почти бежал к нему навстречу, скользя по отлогому скату, выше вздымавшемуся совсем отвесными кручами. Он был в черной шелковой рубахе, в черных шароварах и белой фуражке. Воротник его светло-серого летнего пальто был приподнят. Здесь у воды было свежо; дул резкий ветер, и волны Вершаута с злым шипеньем разбивались о желтые глыбы свергнутой сверху глины. Над лесом за Вершаутом клубились черные тучи и порою протяжно ревел гром. Ревел он гулко и сердито, и казалось, что там, по ту сторону шипевшего Вершаута, за лесом, ходит закованный в цепи какой-то сказочный титан, негодующе ревет, сердясь на неволю, и громыхает своею железной цепью. Кое-где на тусклых водах Вершаута лиловыми пятнами догорала заря. Окрестность быстро темнела.
Кондарев и Опалихин встретились, остановились и поздоровались. Опалихин спросил его:
-- Ты меня хотел видеть?
Кондарев односложно произнес:
-- Да.
Он минуту подумал и добавил:
-- Мне тебя очень было нужно.
-- Знаешь ли, -- чуть усмехнулся Опалихин, -- и ты был нужен мне до зарезу.
-- До зарезу? -- переспросил Кондарев в задумчивости. Они круто повернули обратно в ту сторону, откуда пришел Кондарев.
Кондарев шел, потупив голову, и внимательно глядел себе под ноги. Ветер дул им прямо в лицо. Волны Вершаута шипели у их ног.
-- Как захолодало, -- заговорил Опалихин, пожимая плечами, -- да, -- встрепенулся он, -- что я хотел тебе сказать? Да, бишь, -- поправился он, -- мне тебя тоже очень было нужно видеть. -- Он снова усмехнулся.
Кондарев подумал: "А он все-то смеется. Ничего-то мальчик не знает!" Он сказал вслух:
-- Чего ты все смеешься?.. Точно цыпленок!
Опалихин, не слушая его, продолжал:
-- Я сейчас из лугов и хотел только переодеться и к тебе. Посоветоваться кое о чем. Недаром же я зову тебя лучшим другом.
-- Этого не надо. Не надо, брат, -- вяло и даже как будто ласково проговорил Кондарев, трогая его плечо.
-- Чего? -- с недоумением поднял на него глаза Опалихин. И вдруг, всмотревшись в его лицо, он изумленно воскликнул:
-- Да что ж это тебя, братец, так перевернуло? Ведь на тебе лица нет!
-- Да что ты? -- устало усмехнулся Кондарев.
-- Еще бы! -- повторил Опалихин с участием. -- На тебе просто лица нет. У тебя не припадки ли печени? -- добавил он и замолчал.
Крупные дождевые капли запрыгали по Вершауту. Над лесом что-то протяжно загудело и сердито отрывисто рявкнуло. Волны зашипели, прибивая к берегу в порошок истертую пыль соломы и навоза, а кое-где трупики красных жучков.
Вокруг сильно потемнело.
-- Куда ж мы, однако, идем? -- спросил Опалихин. -- Нас захлещет дождем. Он оглядел затянутую свинцовой сеткой дождя окрестность. -- Сейчас мы как раз под Ложбининским садом, -- продолжал он, слегка отворачивая лицо от ударов ветра, -- и знаешь, что? Пойдем на обрыв в беседку и потолкуем?
Кондарев молча кивнул головою. Они полезли вверх по крутому скату, наклоняясь вперед и скользя ногами. Вокруг них резко свистел ветер и за их спинами кто-то негодующе ревел, бряцая железною цепью.
Дождь сразу полил как из ведра, точно наверху внезапно что-то порвалось.
-- У-ф-ф, -- отдувался Опалихин, вбегая в беседку, -- однако, нас все-таки слегка вспрыснуло! -- Он снял серую шляпу, стряхнул дождевые капли и, все еще тяжело дыша от быстрого бега по крутому скату, опустился в кресло.
Кондарев сел на стул у окна, у противоположной стены.
В беседке было темно; только большие и громоздкие подсвечники, изображавшие сатиров, мягко светились во мраке матовой бронзой. Сад гудел и шипел под дождем. Кондарев сидел у окна и во все глаза глядел на Опалихина. Он только сейчас заметил, что его лицо носило выражение сконфуженности. На Опалихине был синий домашний пиджак, голубая мягкая косоворотка и высокие полевые сапоги.
-- Ну, что ты мне скажешь? -- наконец спросил он Кондарева, сдвигая на затылок серую шляпу и вытягивая ноги.
-- А ты мне что скажешь? -- вопросом же отвечал
Кондарев, с любопытством рассматривая это новое выражение его лица.
-- Мои дела очень плохи! -- печально махнул рукою Опалихин. -- Вся губерния, как один человек, считает меня за вора. -- Он умолк.
Кондарев поймал в его глазах виноватое и угнетенное выражение и подумал: "Эге, да как тебя, братец, повернуло!" Опалихин продолжал:
-- Вчера я был у нас в управе, и кое-кто при моем входе отвернулся к окну, чтобы не подавать мне руки. -- Он сделал резкий жест, сердито и надменно рассмеялся и добавил:
-- О, дуралеи! Отчет мой их удовлетворил и они все-таки верят сказке! Они тверды как скалы, и я начинаю терять почву!
-- Да, это верно, -- согласился с ним Кондарев, -- вся губерния в один голос кричит: "Опалихин вор!"
-- Да, -- вздохнул Опалихин, -- это, наконец, выше моих сил, и, знаешь, -- продолжал он, -- я хочу просить у тебя помощи... То есть, понимаешь ли...
Он смешался.
-- Это у меня-то помощи? -- перебил его Кондарев равнодушным тоном.
-- Да, у тебя. А что? Окажи услугу, -- продолжал он, -- скажи кое-кому и вообще старайся пустить по уезду, что ты предлагал мне эти сорок пять тысяч взаймы, без расписки и без векселя. Ведь это же верно? Да? Так пусть же олухи сообразят, что мне много выгоднее было бы взять у тебя эти деньги взаймы без отдачи, чем прибегать к воровству. Пусть они пошевелят своими бараньими мозгами!
Опалихин умолк с резким жестом. Шум дождя врывался в беседку.
-- Ты сделаешь это? -- поднял он на Кондарева глаза, и тот снова увидел в них сконфуженное выражение.
-- А как же "падающего толкни"? -- внезапно спросил его Кондарев и уставил на его лице равнодушный взор. -- Куда же мы с тобой в таком случае эту заповедь спрячем? Ведь ты теперь тоже падающий? -- Он устало усмехнулся. -- Или мы этот уставчик, -- продолжал он, -- для других падающих про запас оставим, а тебя обойдем? Да?
Он снова лениво усмехнулся. Его лицо странно белело во мраке. Опалихин глядел на него во все глаза.
-- Ты что это, шутишь? -- спросил он, наконец, и даже побледнел. -- Если так, то это очень странная шутка, -- добавил он.
-- Шучу, -- односложно буркнул Кондарев и, отвернувшись от него, стал глядеть в окно.
-- Так ты сделаешь это для меня? -- настойчиво повторил свой вопрос Опалихин.
-- Сделаю.
Кондарев махнул головою.
Опалихин вздохнул. В беседке стало тихо. Порывы ветра со свистом набрасывались на ее стены, колебали крышей и улетали дальше к гудевшим вершинам. Дождь шумел по-прежнему.
-- А знаешь, что? -- внезапно заговорил Опалихин, как будто несколько оживившись. -- Мне кажется, что я начинаю кое-что соображать.
-- Ну? -- лениво повернулся к нему Кондарев.
-- Мне кажется, -- продолжал Опалихин, -- я начинаю догадываться, кто мог подсунуть в бандероль моей книги эти сорок пять тысяч.
-- Кто? -- равнодушно усмехнулся Кондарев.
-- А тот паренек, который мне прислуживает.
-- Это тот самый, который летом о зиме поет, а зимой о лете? -- снова усмехнулся Кондарев.
-- В тот вечер, -- не слушая его, продолжал Опалихин, -- за мной приехал вот именно он, а не кучер. И у него мог быть заранее приготовлен ключ, подобранный к моему столу, так как о тождестве наших столов, а также и о том, что в твоем столе сохраняются сорок пять тысяч, мог слышать только этот паренек и никто больше. Не так ли?
Кондарев шевельнулся.
-- А тогда для чего он засунул эти деньги вот именно в бандероль книги? -- спросил он Опалихина в свою очередь. -- В карман твоего пальто он еще мог их спрятать, тут еще есть кой-какие цели; но в бандероль книги это уж совсем дико. Книга-то в твои руки во всяком случае должна была раньше попасть, чем к нему. Нет, это ерунда! Это совершенная дичь, -- шевельнулся он.
Опалихин молчал в задумчивости.
-- Тогда кто же это мог сделать? -- проговорил он, пожав плечом.
-- Да я, -- равнодушно отозвался у своего окна Кондарев.
-- То есть, как это ты? -- спросил его Опалихин, и по тону его голоса, спокойному и даже слегка насмешливому, Кондарев услышал, что он не придает его словам ровно никакого значения.
-- Да мне-то уж было бы легче всего это сделать, -- устало усмехнулся Кондарев. -- Пошел, отпер своим собственным ключом свой же собственный стол, вынул оттуда денежки и сунул их в бандероль твоей книги. И только. Только всего и труда. Не так ли? -- повернул он к нему свое лицо.
Опалихин равнодушно усмехнулся.
-- Да во имя чего ты мог это сделать?
-- А во имя чего я не должен был этого делать? -- вопросом же ответил Кондарев.
-- Что это, опять философия? -- пожал плечом Опалихин.
-- Нет, это не философия, Сергей Николаич, это не философия, а правда, самая настоящая правда! -- крикнул от окна Кондарев.