Богавут лежал у себя во флигеле на постели, накрытый до горла одеялом. Рядом на стуле сидела Надежда Львовна и широко раскрытыми испуганными глазами смотрела на его багрово-красное, словно переполненное кровью, лицо, на его сильно заострившийся нос. Вздрагивая, говорила ему:
-- Сейчас приедет доктор. Сейчас, вот сейчас!
Но он не видел ее, не слышал. Не чувствовал.
Скрипя зубами, порою выбрасывал бессвязные фразы:
-- Я всегда стоял за жребий! Считай папиросы! Не надо расшатывать волю!
Лидия Ивановна стояла тут же и капала себе в рюмку валерьяновые капли. Думала: "И я непременно расхвораюсь теперь: мне вредны всякие волнения..."
Слышно было, как на дворе, неподалеку от окон флигеля, перекорялись Илюша и Кофточкин:
-- Я ни при чем. Я дуэль обезвредил, как знакомые артиллеристы. Я их на суд вызову свидетелями! Я за тебя не ответчик!
Сердитый, шипящий голосок огрызался:
-- Нет, ты -- всему виной, ты и ответишь! Зачем закатил двойной заряд пороха? Я целил в щиколку. Я под присягой так покажу! Пуля ударила в живот от двойной отдачи, от двойного заряда пороха. Ты ответишь! За это за самое!
-- Будь ты проклят, свинья! -- плакался голос. -- Будь сто раз проклят!
-- Симметричный болван! -- шипело в ответ.
-- Я со счета сбилась, -- жаловалась плаксиво Лидия Ивановна, -- накапала капель неизвестно сколько. Недоставало, -- еще отравишься! Надя, помоги же мне! Это все твои амурные куролесы! Ох, каждый год, каждый год! Надо же меру знать!
Богавут глухо и отрывочно выговорил:
-- Я не изменник! Врете! Я имел право на отдых!
Надежда Львовна виновато бросалась от его постели к матери и обратно. Защищалась от укоров матери:
-- С ним у меня решительно ничего не было! Вздор! Илюшка насочинил все!
Голос дрожал, сбивался.
В мыслях ее тоскливо проходило: "Стоит жить?"
Лидия Ивановна пила капли и тихо выговаривала:
-- Что о тебе в городе говорят? Подумай сама! О-ох! Отчего муж твой запил? И ты все не уймешься!
И снова тяжело вздыхала:
-- О-о, Господи, Господи! Крест наш!..
Перед обедом приехал доктор, согнувшись в трясучей тележке. Плохо причесанный и невыспавшийся, он пошел, задевая за косяки, к больному. Долго, тяжко долго, возился над ним, выслав из флигеля женщин.
Страшно, тоненьким голосом кричал больной.
-- Не надо! Не надо! Не надо! -- наполняли двор сверлящие, тонкие взвизгивания, пугая на крышах голубей.
Протяжные стоны заползали в открытые окна, и женщины говорили: "ох!" и зажимали уши,
-- Ну? -- встретили женщины возвратившегося доктора, вытиравшего полотенцем руки.
Тот глядел под ноготь большого пальца и бережно обтирал его.
-- Что? Безусловная смерть! -- сказал он. -- Пробита печень и кишки.
Лидия Ивановна спросила:
-- И он опять будет кричать?
Доктор закурил папиросу, жадно дважды затянулся и медленно, в раздумье, ответил:
-- Едва ли, скоро начнется конец. -- Опять затянулся, задумался. Оперся рукой на стол. Задумчиво выговорил:
-- Если бы в городе... Специалисты-хирурги... Впрочем, и то едва ли... А рядом с вами, в Болотине, -- оспа, -- добавил он после паузы. -- А в Жуковке -- дифтерит....
Надежда Львовна поспешно пошла двором во флигель; спотыкнувшись на чурку, чуть не упала. И опять думала:
"Стоит жить?"
Ночью началась агония. Он лежал с высоко поднятыми под одеялом коленами и видел:
В гулких, душных и знойных коридорах суетливо бегали часовые, с горячими жестами, беспрерывно выкрикивали злобно и пронзительно бесконечные цифры: считали папиросы. Накидали их целые груды и все считали, все считали.
"Сколько их! Сколько их!" -- тоскливо думал он, беспокойно отворачивая лицо.
-- Это -- не папиросы, а угли, угли, угли! -- кричал монах с суковатым посохом.
-- Мне бы только месяц покоя, один месяц, один месяц еще! -- жаловался он ему и отворачивал лицо.
Часовые кричали:
-- Десять тысяч! Пять тысяч! Три! Два! Ноль!
Цифра "ноль" катилась огненным пылающим обручем в самое лицо.
В полночь во флигель опять вошла Надежда Львовна. На пороге ухватилась за косяк.
Горел синий ночник. Дежуривший фельдшер спал в кресле, одетый, раскрыв рот, точно он пил воду. Дыхание странно бульбулкало в тишине, и что-то страшно клокотало в горле у лежащего в постели. Она, придерживаясь за стол, подошла к этой постели, облокотилась на подушку, припала к самому уху. Шепнула:
-- Ты меня слышишь?
Он глядел в потолок глубоко запавшими глазами, словно превратившимися в одни зрачки.
-- Не слышит! Не слышит! -- с тоской прошло в ней.
Сердце дрогнуло и сжалось. Она часто-часто задышала у его уха и опять зашептала:
-- Прости меня! Я -- дрянь! Потаскуха!.. Я и с Илюшкой в прошлом году... Да!.. И за это он... тебя...
И из ее глаз побежали слезы, скатываясь на его подушку. Он глухо, с трудом ворочая языком, так, что мышцы лица вздрагивали от усилий, выговорил:
-- А-л-л-л-егория... е-с-с-ст...
Она в ужасе отшатнулась от него, испугавшись его голоса. Издали глядела на него и думала:
"А ты любил меня? Зачем?"
И слезы безостановочно бежали по щекам.
Близко тикали карманные часы, высчитывая что-то ненужное.
Он вдруг приподнялся с подушек, повернулся к ней лицом, тяжело выговорил:
-- Ал-л-лебастр? Да?
В упор пристально и долго глядел на нее.
Опять с трудом сказал:
-- Огненный... Обманул? Да? Об-б-ман!..
Его тело странно задрожало мелкою дрожью, снова он выговорил, точно сознательно:
-- В-воздуху нет... Открой дверь...
В его горле снова заклокотало.
Она проворно бросилась к двери и слышала, как он грузно упал в подушки. Клокотание смолкло, точно оборвалось.
"Смерть", -- сразу же догадалась она в страхе.
В открытую дверь заглянуло небо, синее, в звездах.
Ветер заиграл прядью его волос над выпуклым лбом, как мертвою травой...
Она стояла у двери, издали смотрела на него и думала:
"Смерть..."
И крестилась.
Источник текста : Сборник рассказов "С гор вода". 1912 г.