Дул упорный северо-восточный ветер. Между двумя избенками, стены которых были защищены от морозов старой коноплею, неистово и монотонно дудело. А порой озорковато взвизгивало над крышами, а то отрывисто и уныло голосило, точно кто-то вскрикивал там над лохматою соломенной кровлей, исходя от боли.
-- Ой! Ой! Ой! -- неслось короткими вскрикиваньями.
Семен Зайцев и Лотушка, оба с лыковыми котомками за плечами, понуро стояли, чуть-чуть сойдя с дороги, по которой они шли, переговариваясь с высоким мужиком с длинной бородою, росшей тремя отдельными клоками: один на подбородке, два на щеках. Мужик этот, словно бы о трех бородах, сердито кричал им, заглушая шум ветра, осиплым, простуженным голосом:
-- А если вы пильщики, к чему вы пилу продали? Как вы теперь кормиться будете? И какую я вам здесь найду работу? Где здесь, в кобыле, найдешь? А вам до дому идти еще далеко?
-- В том и дело, что далеко, -- протянул Лотушка.
Было печально его добродушное, безусое и круглое, как блин, лицо, под огромной бараньей шапкой.
-- Свыше двухсот верст нам до дому, а мы вот уж пятые сутки идем, -- проговорил и Семен Зайцев, напрягаясь, морща воспаленные, сухо блестевшие глаза.
На его голове была нахлобучена летняя легкая фуражка, и он болезненно ощущал острое прикосновение холодной струи ветра к самому мозгу. Морща свое благообразное лицо, он дергал себя тогда за русую бородку с сильной проседью и на минуту будто погружался в теплую, приветливую ванну. И тогда все вокруг него морщилось, кривилось, расторгалось, вдруг делаясь похожим на сказку, словно перерождаясь и принимая причудливые формы. Но через несколько мгновений он снова выныривал в стужу и ветер, вновь ощущая горькую действительность. И, перекашивая плечи, он жалобно тянул:
-- Ничего не поделаешь, миленький. Свыше двухсот верст идти еще нам...
Мерзлой черной улицей деревушки несло бурые, как ржавый чугун, клочья гороховой соломы, которые два мужика навивали на воз у гумен, и мелкую, снежную крупу, беспрерывно падавшую с неба и с визгом уносимую ветром. Трехбородый мужик, сердито изгибаясь над странниками, нудно и сипло кричал:
-- И эти тоже! Куды, в кобыле, солому в эдакий ветер навивают! Полвоза на ветер, в кобыле, выбросят!
-- А если им нечем скотину кормить? -- добродушно спросил Лотушка.
Высокий истошно завопил, совсем исходя от ненависти:
-- Охапками тогда надо перетаскать солому во двор! Охапками! Или и у тебя, в кобыле, разума на это нет? То-то вы и очутились пильщиками без пилы!
Также вдруг осердившись, Семен Зайцев крикнул ему в лицо:
-- Голод! Есть было нечего! Холодно! А ты или в лисьи меха сам-то зарылся?
Сразу ему стало душно и жарко, и точно затянуло чем всю окрестность. Затекало в виски у него, ущемило у сердца, и вдруг захотелось плакать долго и тяжко. Хотелось говорить, обливаясь слезами, что вот он работал не покладая рук до сорока пяти лет, и все-таки он не застраховал себя от возможности умереть с голода на мерзлой земле. Губы его дрогнули и издали жалобный, тоненький, какой-то размокший звук.
-- И голодно и холодно нам, -- с трудом заговорил он, громко хлюпая грудью и чувствуя всей головой лютую струю ветра, -- а ты на нас же со злом и руганью опрокинулся, как на разбойников каких, на нас, на труждающихся...
Его лицо совсем перекосилось, выдавливая слезы.
Трехбородый крикнул:
-- О чем ты? Миленький! Разве я обидел тебя чем? Это у меня поговорка такая лихая, а я не такой, в кобыле, злой, как кажусь! Заходите, когда так, к образам в избу, по ломтю хлеба теплого или не отрежу вам?
Трехбородый широко улыбнулся, опять ни к селу ни к городу резко выговорил: "К кобыле, идите", -- и, повернувшись задом к ветру, отворил дверь в избенку.
Семен Зайцев и Лотушка, пригнувшись под низкой притолкой, переступили порог.
Было парно, как в бане, в избенке, но тепло. И теплы были вкусные ломти хлеба. Капало с окон. Грудастая баба, мусля пальцы, пряла кудель. Кашлял больной ребенок на печке и то и дело просил пить. Похрюкивал поросенок, тыкая носом по половицам. И девочка баюкала котенка с гноящимися глазами, завернув его в старую, заношенную и дырявую портянку. Трехбородый мужик сидел напротив и долго рассказывал что-то, хмуро и сердито жалуясь на всегдашние незадачи и через два-три слова вкрапливая в речь свое бессмысленное "в кобыле". А Семен Зайцев и Лотушка, слушая его, медленно и аппетитно дожевывали свои крутопосоленные ломти. Потом, дожевав свой ломоть до последней крошки, стал жаловаться на судьбу свою Лотушка.
Вот почему пильщики оказались без пилы, решившись продать свой инструмент, который их кормил. Горько рассказывать даже об этих печальных приключениях. Ох, как горько! Два месяца, сентябрь и октябрь, они оба, Семен Зайцев и Лотушка, работали на отряд на лесной пристани Абрама Глодырева; распиливали на тес восьмивершковые бревна. И при расчете 4 ноября они получили на руки, за вычетом за харчи, 57 рублей 80 копеек. В этот же день к вечеру они пришли на вокзал в село Кондоль, чтоб с утренним поездом уехать домой. Торопились они. Хотелось быть дома к 8 числу. Престол у них на Михаила Архангела, и радостно было бы встретить праздник дома, в семье, и при деньгах. Переночевать они решились на вокзале на полу, положив в изголовья лыковые сумки. И, укладываясь на ночь, Семен Зайцев всю совместную их выручку спрятал к себе в портмонет, который он затем бережно засунул в карман вторых нижних портков, придавив его своим телом. Кажется, чего бы аккуратнее. Но тем не менее утром -- уже на другой день, проснувшись рано, Семен Зайцев обнаружил, что кошелька в его кармане нет. Да нет даже и самого кармана, который оказался вырезанным, очевидно, острым, как бритва, ножом. Какова история! Как тут найти похитчика? И с какими глазами идти домой?
С взмокшим лбом Лотушка возбужденно хлопал руками по полам.
-- А до дому больше четырехсот верст! Куда пойдешь? Кому скажешь? Судьба нас слопала со всеми потрохами!
-- Судьба эдакая бывает, чтоб ее, в кобыле! -- вскрикнул трехбородый с прежним озлоблением. -- Живого человека съест и не подавится! Для кого судьба -- рабочая лошадь, а для кого -- щука!
Семен Зайцев напряженно думал:
"Может быть, завтра же мы найдем работу. Или над нами не Бог?"
Матово светились его ласковые, благожелательные глаза.
Стали вновь вздевать на себя лыковые котомки странники. Провожая их за околицу, трехбородый посоветовал им.
-- Идите в село Кенжево. Десять верст отсюда. До ночи как раз дойдете. А там богатеев много. Там найдете какую ни на есть работу. Да! Была бы шея, петля найдется!
Лотушка спросил:
-- А как пройти в Кенжево?
-- Одна дорога, на которой вот стоишь, -- крикнул зевласто трехбородый, -- и рад бы, в кобыле, да не собьешься!
-- Адя, -- сказал Лотушка Зайцеву.
Снова оба сиротливыми тенями замаячили среди мутных, воющих на разные голоса полей.
В Кенжеве семьдесят четыре двора оказалось, но ни в одном из них не нашлось работы для иззябших странников. И довелось им обоим в первый раз в жизни попросить Христовым именем милостыню. Подало им зажиточное Кенжево пятнадцать копеек по копеечке да пол-коровашка хлеба. В одной избе попоили теплым молоком. Хлебали молоко Семен Зайцев и Лотушка, и закипали в груди у обоих едкие, жгучие, саднившие слезы.
Долго потом оба молились крестьянским образам. И рады были уснуть на теплых полатях. Хлеба им хватило на трое суток, а пятнадцать копеек берегли оба, как зеницу ока. Впрочем, пришлось издержать пять копеек. Купил восьмушку махорки Лотушка. А вечером опять оба побирались в крошечной деревне Мотовиловке; набрали 8 копеек, четыре хлеба и пяток блинов. В одной избе покормили пшенной кашей. На ночь оба не помолились Богу. Лежали на полатях и злыми глазами смотрели в потолок. Утром разговорились с встречными, оказалось, что до дому и еще свыше двухсот верст им осталось. Все четыре последние дня зряшный крюк они делали. На ночь оба молились Богу с плачем: обоим стало страшно. Уж дойдут ли они до дому?