Старая цыганка с серыми лохмами волос, с крупным черным носом издали казалась каменным идолом, так неподвижно сидела она у самой дороги. Семен Зайцев и Лотушка смотрели на нее не без любопытства и хмуро вышагивали, каждый занятый своею думою. Обоим им уже давно надоело идти. Надоело выклянчивать хотя какую-нибудь поденную работу. И с каждым днем все тяжелее казалось бремя незадачливого пути. От жестких кочек замерзшей и незапорошенной снегом дороги стало ломить ступни. Студеный ветер, резко свистевший сейчас в голом лесочке, знобил лица. И нудно ломили желудки, отвыкшие от теплой пищи. Морща лицо под ветром, Лотушка думал:
-- И вчера мы шли, и сегодня идем, и завтра будем идти! Нет конца у дороги!
Хмурые ползли тучи, пророча невзгоды. Порошил порою снежок, мелкий, словно истертый тяжкими жерновами, и уносился неведомо куда, едва достигая земли. Точно простуженная каркала сутулая ворона на чахлой березке. Плаксиво гудел ветер, точно жаловался на что-то и пытался расторгнуть мутные сны. И было скучно слушать его монотонные жалобы.
Когда поравнялись с цыганкой, она что-то сказала неразборчивое и глухое, словно спросонок. И они оба остановились.
-- Таланливые, счастливые, -- опять глухо забормотала цыганка, -- дайте, счастливые, пятачок голодной, холодной, бездомной, дайте, таланливые, и она расскажет вам всю судьбу, вот, вот вижу ее, как на ладони!
-- А сколько у меня пятаков в кармане, это ты видишь? -- спросил ее Лотушка насмешливо.
Цыганка понурилась. Ветер заиграл ее серыми космами.
-- Не хочешь, не гадай, -- сказала она сердито, -- только упадет твой талан-счастье в море, как его назад выловишь?
Умолкнув, она обиженно зажевала губами, а Семен Зайцев в ту же минуту сообразил, что она голодна. Очень голодна. Покрякивая под ветром, он достал прямо из кармана двухкопеечную монетку и сунул ее в коричневую ладонь цыганки.
-- Вот тебе, старая, -- сказал он, изнеможенно склабясь.
В его кармане осталось теперь ровным счетом семь копеек, и он это тотчас же подвел в своем уме. Но милостыня не вызвала в нем досады и сожаления, а скорее наполнила торжеством. Между тем цыганка поспешно спрятала куда-то под лохмотья полученную монету и затем, с тою же поспешностью поймав ладонь Семена, забормотала над ней:
-- Я тебе погадаю за твои деньги, погадаю, сокол ясный. Вот идет по полю счастье твое на четырех колесах под рогожей. Сторожат твой клад, злато-серебро, старый да малый. Малый не разумен, старый слаб. Обгони, догони счастье свое. Отчурай робость! Гляди в глаза солнцу! Вот ты богат и счастлив, и знатен! Ай да молодец! Ай да лих-парень!
От поспешного бормотанья или от холода губы цыганки стали синими, и на желтый длинный клык набегала слюна.
-- Ай, не опоздай, ай, не опоздай, своего талана не отпугивай, -- снова торопливо забормотала цыганка, потрясая серыми лохмами волос.
-- Ну, будя! -- сердито отнял свою руку Семен Зайцев. -- И без того за две копейки четыре мешка наболтала, одному даже не донести! Да и для тебя убыточно!
Он рассмеялся. Рассмеялась и цыганка, осклабив желтый клык. Улыбнулся чуть-чуть Лотушка.
И, поправив лыковые котомки, оба двинулись в путь.
Цыганка крикнула им вдогонку:
-- Найдете счастье свое, подарите старой колдунье три серебряных рубля!
Каркнула что-то сутулая ворона с березы.
-- Не к добр-р-ру! -- почудилось в ее крике Лотушке.
Опять потянулась дымная дорога с жесткими кочками. Закурилась, завыла всею утробой сизая муть. До самых сумерек изнеможенно вышагивали оба, слушая ее дикие песни. А в сумерки желтые огни деревеньки мигнули приветливо сквозь колеблющуюся серую сетку.
-- Ночлег рядышком, -- сказал Лотушка. -- Ох, хорошо согреть усталое, иззябшее тело у теплой печки!
Наддали оба, как по уговору, и оба же чуть не вскрикнули, оторопев от ужаса. У калитки чуть ли не первой же избы они увидели трехбородого, точно четверо суток около одного места толклись они, точно мутный сон томил их обоих. Даже попятились они оба, кривя рты, морща заиндевевшие брови.
-- Это опять вы? -- вскрикнул, между тем, и трехбородый навстречу странникам.
Стал жаловаться ему Семен Зайцев:
-- Веришь ли, четверо суток мы возле одних и тех же мест бродим, чисто тебе лошадь на топчаке. Сами понять даже не можем, живем ли мы, или сны несуразные видим. Вот до чего дошло, да воскреснет Бог!
С завывкою заплакал Семен Зайцев. И Лотушка отер брови и ресницы.
-- Главное дело мы большую рюху по выходе из Кенжева сделали, -- добавил он, кривя губы. -- Нам нужно было идти на Пропорьево, а мы пошли на Прокофьево. Да и дымно уж очень в полях. Как одним местом идешь. Ровно муха в сметане!
-- Идите, когда так, в избу ко мне, -- предложил трехбородый, -- переночуете, обогреетесь. У меня полати страсть теплые.
Вошли все трое в избу.
Оказалось, ночевал еще у трехбородого шабойник с мальчиком, тот, что по деревнях в кибитках разъезжает, булавки, иголки, мыльца, тесемочки на старое тряпье и ломанное железо меняет. Шабойник старенький, худенький, сморщенный, с провалившимся ртом, а малец у него глухонемой от рожденья. Лицо точно из дерева вырублено. Все сели вокруг стола, истово на образа помолившись. И малец с деревянным лицом покрестился и даже повздыхал. Угостил радушно трехбородый всех ночующих у него вареной картошкой, жаркой, как уголь, и пшенной кашей, политой конопляным маслом. За едой сказывал хозяин: воз конопли выгодно продал он вчера на базаре. Тридцать рублей выручил! Все ели степенно, деловито и озабоченно. Шабойник за себя и за мальца двадцать пять копеек за еду и постой уплатил, а с Семена Зайцева и Лотушки ничего не взял трехбородый. А потом и спать все улеглись. Шабойник с мальцом на печке, Семен Зайцев на полатях, а хозяин с хозяйкой и детьми за перегородкой на широчайшей кровати.
Удивило всех, что шабойник старенький так, как был, в валенках, на печку убрякался. Задула хозяйка лампу. И, почитай, тотчас же уснули все. Храпом наполнилась избенка до самого потолка. Но тотчас же после полуночи проснулись оба сразу, Семен Зайцев и Лотушка, и увидели, как страшный сон. Лунный свет в низеньком оконце жиблется, а старенький шабойник сидит на печке, с ног валенки стаскивает. Стащил и стал тихохонько онучи развертывать. А за этими онучами оба увидели двадцатипятирублевые билеты пачками; за одной онучей десять пачек, за другой тринадцать. И все -- как одна. В каждой пачке билетов по двадцати.
Застучали зубы у Лотушки и Семена Зайцева. И накрылись они с головой полушубком, чтобы ничего не видеть больше. И вспомнились им слова старой цыганки:
"Сторожат твой клад старый, да малый".
Оба мыслью взбудораженной зашептали:
-- Чур нас, чур, чур... сила нездешняя, чур...