По утру первым проснулся Лотушка. Проснулся и сразу же подумал:
"Одиннадцать тысяч пятьсот те валенки стоют! Ну, и валенки!"
Он почесался, покряхтел и огляделся. Мутный рассвет тихо лился в избенку. Рядом спал Семен Зайцев. Худым и испитым показалось его сонное лицо. На печке спокойно посапливал носом старичок в огромных валенках. Как истукан, с деревянным лицом неподвижно лежал глухонемой.
"Ну, и валенки!" -- опять вдруг подумал Лотушка.
И ему вдруг почудилось, что над ним и над Зайцевым замыкается страшный железный круг чьих-то непреложных предначертаний, что отныне он и Зайцев становятся ничтожными соломинками, влекомыми неодолимой бурей. Снова от леденящего ужаса застучали его зубы. Распаленной мыслью он стал читать одну за другой молитвы, все, какие только когда-либо знал. А потом начал будить Семена.
Все стали понемногу просыпаться в избе. И во дворе громко заблеяли овцы, требуя корму.
Поспешно стали собираться в путь и странники, и прежде чем шабойник с провалившимся ртом успел запрячь свою лошадь, они были уже за деревенской околицей. Две дороги легли перед ними, одна в Кенжево -- направо, другая в Тюревку -- налево. Оба подумали мрачно. Лотушка спросил, избегая смотреть в глаза, Зайцева:
-- Куда теперча пойдем?
-- А куда тот поедет? Слышал? -- сердито и вопросом же ответил Зайцев.
-- Слышал. В Тюревку, -- точно огрызнулся Лотушка.
-- Значит, мы пойдем в Кенжево! -- заорал истерично Зайцев, нахлобучивая на самые глаза свою летнюю парусиновую фуражку.
-- Опять в Кенжево? -- зло недоумевал Лотушка.
-- Опять в Кенжево! -- завопил Зайцев и сделал первый шаг на дорогу направо. Подул прямо в глаза им злобный северо-восточный ветер, и словно дымом пожарища окружило их воющей снежной крупою.
-- Засс-ту-жу-у, -- выли снежные мятущиеся завесы. -- Засс-ту-жу-у...
А дорога была все так же жестка и не прикрыта снегом.
Заныли жалобно, затосковали простуженные кости. Среди млечного тумана бесконечной спиралью развертывалась черная, страшная дорога, суля одни невзгоды, голод и холод. И стыла кровь в жилах под дыханием озорного, разбойного ветра.
-- Ы-ы-и-и, -- визжало вокруг то грубо и озорковато, то тоненько и плаксиво. Сошли под изволок оба. Семен Зайцев остановился, о чем-то задумавшись, а Лотушка стал соображать, возможно ли прохарчиться на семь копеек два дня, или им предстоит завтра же побираться? Он вдруг сделал два шага прочь с дороги, опустился на землю и громко по-ребячьи расплакался.
-- Ходишь-ходишь день-деньской не пимши, не жрамши, в холоде-голоде... у-у-у... -- вытягивал он, утирая глаза покрасневшими кулаками, -- у-у-у...
-- Чего ты? -- огрызнулся Семен Зайцев. У него самого защипало в горле, и окриком хотелось прикрыть темную точку, как червь, точившую сердце.
-- Ну, чего ты? -- повторил он совсем злобно.
-- Да, чего ты, -- плаксиво тянул Лотушка. -- Пилы мы с тобой уж проели, чего еще дожидаешься, немилый пес... Зачем не пошел на Тюревку? У-у-у...
-- Цыц! -- крикнул на него истошно Зайцев. -- Не бывать этому! Слышал, сроду родов не бывать! Понял? Лучше и не забегай, куда не след!..
-- Гляди в глаза солнцу! Отчурай робость, -- припомнилось ему бормотанье старой цыганки.
Он замолк и понуро поплелся дорогой. Лотушка последовал за ним. Как поднялись из овражка на холм, пять двориков стояло в лощинке возле двух колодцев. Качалась веревка на журавлях, и пел ветер тоскливо:
-- Жизнь... жи-и-з-з-знь...
Спросил Лотушка у бабы в платке, будто невзначай:
-- А ежели в Тюревку с этой дороги пройти возможно?
-- Очень даже возможно, -- весело откликнулась баба. -- За осиновой рощей, налево сверни, вот тебе и тракт на Тюревку!
-- А шабойника у вас в здешних местах давно не было? -- опять равнодушно спросил Лотушка.
-- Давненько, -- откликнулась баба, сверкая белыми зубами, -- с Ивана Постного не было! Или ты мне булавку подарил бы, парень?
"К чему он о шабойнике?" -- подумал Семен Зайцев.
Запел разухабисто Лотушка:
-- Пропадай моя телега все четыре колеса!
Оба, однако, следили, чтобы не сбиться с дороги за осиновой рощей, и понуро вышагивали, словно влача каторжную цепь. А как прошли осиновую рощу, еще круче согнулись их согбенные спины, и еще злее забесилось дымное поле. К вечеру стали выбиваться из сил оба, и тупое равнодушие обволакивало охолоделые тела. Думалось обоим: разве лечь у первой же кочки на дороге и уснуть навсегда?
И тогда оба сразу увидели у трех деревцев на меже шалаш, какие строят караульщики бахчей, и оранжевое пятно костра. Шевелились алые ветки костра и звали к себе. Сами собою свернули к теплу ноги. Мохнатая лошаденка стояла у шалаша за ветром и жевала сено. И тут же крытая рогожей кибитка на четырех колесах вздымалась. А у костра мужичок руки грел и по бокам себя похлопывал. Сразу же узнали в нем оба шабойника с провалившимся ртом, в тех валенках. Лотушка подумал:
"А где же малец глухонемой?"
И увидел, -- ноги из шалаша торчат. Спал там малец с деревянным лицом.
-- Пожалте к огоньку, -- между тем пригласил старичок- шабойник, шамкая провалившимся ртом, и вдруг рассмеялся звонким, рассыпчатым, точно помолодевшим смехом.
"Чего он смеется?" -- подумали Лотушка и Семен Зайцев.
-- Вместе значит будем у костра ночевать? -- спросил старичок, прервав свой исступленный смех.
Лотушка придвинулся к костру и растопырил над огнем еще не сгибавшиеся от мороза пальцы.
-- А от жилья какого отседа разве далече? -- мрачно спросил Семен Зайцев.
-- Самое ближнее жилье -- город Витютинск, а до него 9 верст. А 9 верст в эдакой пурге -- это за сто верст почитай, -- сказал старичок-шабойник, -- и чего бы нам вместе здесь не переночевать? Ишь, сколько тут для нас дров заготовлено, -- кивнул он бородой на шалаш, где у плетневой стенки было аккуратненько сложено несколько колченогих, похожих на пауков, пеньков, несколько коряжистых, толстых веток, охапки две хвороста и даже задняя, расщепленная пополам ось.
-- Али не заночуем? -- мрачно спросил Лотушка.
Семен Зайцев несколько мгновений помолчал и вдруг сбросил у костра с своих плеч лыковую котомку. Розовое пламя костра радостно подпрыгнуло и торжествующе захрапело. Словно огромный кровавый глаз широко раскрыл тяжелые вежды.
-- Гляди в глаза солнцу! -- вскрикнул Лотушка с каким-то зловещим выражением. Вспыхнуло на его щеках розовое пламя костра.