Я воспользуюсь случаем, чтобы поговорить о приятных вечерах, которые мы проводили у Графа Федора Васильевича Ростопчина, и расскажу кое-что о наведывавших его тогда собеседниках.
В это время, то есть в июле и августе месяцах 1812 года, глаза целой Европы обращены были на Наполеона, вторгнувшегося в Отечество наше с полумиллионом отборнейшего войска. Россия не могла полагаться ни на какую помощь, она не имела ни одного союзника, потому что все европейские державы вынуждены были угрозами, обманами и разными обольщениями присоединять вспомогательные корпусы к главной французской армии, лично Наполеоном предводительствуемой.
Различны были суждения, надежды и опасения московских жителей. Много собиралось ежедневно к Графу Ростопчину посетителей и коротких знакомых, жаждущих узнавать, что происходило в армиях и С.-Петербурге достойного внимания. Между ними много было весьма оригинальных лиц. Постоянная забава Графа Ростопчина была -- заводить между ними разные игры, которые его очень веселили и оживляли беседу нашу. Разумеется, что чаще всего разговор обращался на предстоящую войну -- предмет довольно важный, а вместе и горестный для всякого русского, но Ростопчин остротами, шутками так развеселил гостей, что они усмехались, забывая, что французы были уже под Смоленском. Граф сохранял в глубине души горесть свою и обнаруживал ее только в корреспонденции своей с Государем или перед людьми, пользовавшимися особенною его доверенностью.
Никто не станет опровергать острый ум, твердость характера, преданность своим Государям и любовь к Отечеству Графа Ростопчина, но он не был уже Ростопчиным времен Императора Павла Петровича, имевшего к нему доверие неограниченное. Руки его были связаны. Он должен был брать многое на свою ответственность и действовать по собственным своим убеждениям и догадкам. Он не получал нужные инструкции, предложения Правительства были ему неизвестны, и часто изменялись от неожиданных и непредвиденных случаев. У Государя, конечно, не могла не быть как одна и постоянная цель, но меры и средства, Им избираемые для достижения цели этой, были тайною для Ростопчина.
Император был тогда за границею. Впрочем, Александр Павлович не благоволил к Ростопчину уже потому, что не сам избрал его в преемники фельдмаршала Графа Гудовича1 в 1811 году. Согласие на это назначение было у него почти вынуждено Принцессою Ольденбургской, Великою Княгинею Екатериною Павловною2. Она очень любила острый ум и приятную беседу Графа Ростопчина. Он часто ездил в Тверь навещать Ее Высочество. Государь, не имея основательных причин к отказу, настояния своей сестры отклонял только тем, что Ростопчин, состоя по званию обер-камергера в гражданской службе, не может занять место, требующее военный мундир. Великую Княгиню очень забавляла отговорка Государя, и она отвечала Ему, засмеявшись: "On dirait, qu'il s'agit d'un obstacle insurmountable. Mais c'est l'affaire du tailleur: il peut dans quelques heurs trancet cette difficulté (Да разве это важное затруднение нельзя преодолеть? Это просто дело портного, он может в несколько часов разрешить этот вопрос)". И подлинно после одной из своих частых поездок в Тверь {Принц Ольденбургский был Главным начальником водяных коммуникаций в России, и город Тверь был постоянным его местопребыванием.} Граф Ростопчин был переименован в генералы от инфантерии и назначен Главнокомандующим в Москву.
Император Александр Павлович, как сказано уже выше, не очень благоволил к Графу Ростопчину. Государю не нравился резкий его нрав {Император Павел Петрович в размолвке, которую он имел однажды с Графом Ростопчиным, сказал ему: "Надобно признаться, что ты прям да упрям!". Ростопчин избрал себе тотчас девизою царские слова и вырезал их на одной из печатей своих карманных часов.} и смелость, с которую он обсуждал многие Его действия. Конфиденциальные, партикулярные свои донесения на Высочайшее Лицо Граф писал всегда набело (как будто были они ему кем-то продиктованы) и обыкновенно на французском языке. По приказанию Графа брал я с них копии, которые оставались у него, и он запирал их под ключ в особенный ящик. Не раз дрогнула у меня рука, описывая то, что Ростопчин говорил Государю: то восставал он на некоторые предпринимаемые у нас меры, то делал он смелые замечания на счет людей, избираемые на важные места по одному только фавёру или проискам царедворцев, окружавших Престол Царский, отчего важные места делались недоступными для людей способных, достойных и Отечеству своему преданных. Граф Ростопчин не одобрял, например, пожалование известному воспитателю Его Величества Ла Гарпу3 ордена Св. Андрея Первозванного.
Граф Ростопчин в переписке своей с Императором Александром Павловичем продолжал постоянно гонения, объявленные покойной Императрицею Екатериной II так называемым мартинистам4. Он почитал их опаснейшими врагами Алтаря, Престола Царского и общего спокойствия. Раздражение его против мартинистов было столь велико, что, не имея Высочайшего на то приказания, он не поколебался ни мало отрешить самовластно тайного советника Ключарева5 от занимаемого им места Московского почт-директора и выслать его из Москвы. Ключарев был одним из самых ревностных членов вышеупомянутого общества,
и, по мнению Графа, опасным для Правительства человеком, особенно при смутных обстоятельствах, в которых находилось тогда Отечество.
Опасения Графа Ростопчина насчет предпринятой против нас Наполеоном войны были так велики, что он в одном из писем своих Государю позволил себе следующее размышление: "Si la Providence Divine et les ferventes priers de Vos fideles sujets Vous maintiendront sur la trône de Russie, Vous aurez, Sire, acquir la conviction, que je n'ai jamais hesité a dire la verité a Votre Majesté Imperiale, au risque d'avoir le malheur de Vous deplaire. (Ежели Провидение Божие, внемля теплым молитвам верных Ваших подданных, сохранит Вас на Престоле Всероссийском, то Вы убедитесь, Государь, что я не боялся никогда говорить правду Вашему Императорскому Величеству, даже под опасением лишиться милостей Ваших)".
Желчь, накопившаяся в сердце Графа Ростопчина в продолжение рокового 1812 года, находила пищу первоначально в самом Наполеоне, потом в лукавых с ним сношениях Князя Кутузова6, в неблагоприятном обороте, который принимали дела и, наконец, после изгнания неприятеля из древней Столицы, в ругательствах, неблагодарности и несправедливых жалобах московских жителей. Предводителем недовольных был в то время действительный тайный советник, начальник Кремлевской экспедиции Петр Степанович Валуев7, которого он только что в глаза не ругал. Все эти обстоятельства способствовали особенному его раздражению. Оно было заметно в его речах и письменных ответах. Одной даме, которая начала ему говорить довольно двусмысленно о Московском пожаре и понесенном ею и многими другими разорении, он отвечал насмешливо: "Откуда берете Вы, сударыня, эти вести? Верно от Валуева! Да скажите ему один раз навсегда, что вести, сообщаемые ему Наполеоном, ложны! Я сжег Вороново потому, что это моя собственность8. Я не хотел, чтобы мое мирное, любимое жилище было осквернено присутствием французов. Я сожалею о Ваших потерях, но не сожалел бы нимало, узнав, что дом Валуева сгорел, что в Московском пожаре сам Валуев изжарился или был повешен!".
Этот разговор может дать понятие о раздражительности, в которой находился тогда Граф Ростопчин, но несправедливо было бы, основываясь на подобных речах, делать неблагоприятные заключения насчет духовных его качеств. Это была одна только вспышка и более ничего. В важных случаях он думал, говорил и действовал иначе и умел сохранять должное хладнокровие.
Я удалился неумышленно от главного моего предмета, что всегда со мною случается, когда говорю о Графе Ростопчине. Возвращаюсь к портрету Наполеона. В августе-месяце 1812 года во всех московских лавочках выставлены были портреты Наполеона. Товар этот сбывался весьма поспешно, потому, что цена ему была одна копейка медью. Дешевизна эта заставляла всякого приходящего покупать изображение проклинаемого всеми завоевателя. В то время носилась по городу молва, что портретики были сделаны по приказанию Графа Ростопчина в числе 10 тыс. экземпляров, что назначена столь ничтожная цена для того, чтобы умножить число покупателей, ознакомливать весь православный народ с чертами Наполеона; также рассказывали на московских площадях, будто обещается Ростопчиным 10 тыс. целковых тому, кто убьет этого врага рода человеческого9.
Я, искупив тотчас несколько экземпляров этих портретиков, поднес один Графу, сообщая ему городские толки. "Чего не выдумают на этого бедного Ростопчина, -- сказал на это Граф, сложа руки и обращая комически глаза к небу, -- ведь, право, похоже и цена сходная. Впрочем, рожа эта не стоит более копейки, но отчего не сказано тут ничего в честь великого этого мужа?" -- прибавил Граф.
"Значит, что надобно Вам что-нибудь тут приписать", -- отвечал я ему.
"Граф, взявши карандаш, на подаренном ему мною и здесь прилагаемом экземпляре, пририсовал Наполеону усы, которых он никогда не имел, и сделал следующую надпись:
"Ну, право, дешево и мило -- покупайте,
И харей этой себе жопу подтирайте!".
Кстати, упомяну я здесь о другом, подобном этому, обстоятельстве, доказывающем, что Граф не был разборчив, не церемонился в выражениях и действиях своих, когда доходило дело до тогдашнего Французского Императора. Коротким знакомым Графа Федора Васильевича известно, что возле его кабинета в маленькой темной комнате, куда, по известной французской поговорке, и сам король ходит пешком, стоял прекрасный бронзовый бюст Наполеона. На Императорской маковке был безжалостно вдолблен гвоздь для прикрепления дощечки, на которой вместо Императорской короны был фарфоровый сосуд для всех приходящих за законною нуждою. Бюст этот дал один раз повод к довольно смелой размолвке между мужем и женою10. Графиня, узнавши о жалкой участи Наполеонова бюста, старалась освободить бедного Императора от неблагорастворенного его заключения, представляя неприличие поносить лицо, признаваемое нами Императором и коронованное самим Папою. Граф, обыкновенно охотно выполнявший желания своей жены, которую очень любил, не уважил на этот раз делаемых ею замечаний, и Наполеон оставался в избранной для него резиденции. Графиня, как бы шутя, пыталась заговаривать опять о бюсте; неважное требовалось пожертвование и все, верно бы, уладилось, но, к несчастью, замешались тут и Император Наполеон и Глава католической церкви: Бонапарт и Папа все дело испортили. На шутливое напоминание жены своей граф Ростопчин отвечал также шутя: "Je ne comprends pas, pourquoi cela vous chipotte tant, que j'ai transformé en piedestal le buste de Bonaparte; je lui ai alligné une destination digné de lui. D'ailleurs, je ne donc pas etabli sur la place du Kreml; je puis faire dans l'intérieur de mes appartements ce que bien me semple. Si que je fais mal, j'en suis seul puni, car, grâce au grand homme, quand j'entre dans mon petit cabinet de retraite, j'y trouve deux puanture au lieu d'une.. (Я не понимаю, отчего это так тебе тревожит, что я переоборудовал бюст в пиедестал. Я дал ему самое лестное назначение, да разве я поставил его на Кремлевской площади? Во внутренних комнатах моих могу я делать все, что мне угодно, а ежели делаю я дурно, то я один за то и наказан, потому что, когда вхожу в чуланчик, то по милости великого Наполеона, вместо одной вони нахожу две)".
Графиня невольно рассмеялась, а Граф, по обыкновению своему, предался громкому смеху.
Всем известно, что Графиня Ростопчина оставила свое вероисповедание и сделалась усердною католичкою, стараясь неусыпно обращать в ту же веру всех своих родных и знакомых. Граф Федор Васильевич скончался 18 января 1826 года. Я был тогда один у его постели и закрыл ему глаза. Я уже два дня сряду ночевал у него, узнавши от доктора Рамиха11, что кончина Графа скоро должна последовать. Графиня приходила по временам читать над головою умирающего французские молитвы. За два дня же перед этим были больным выполнены христианские обязанности. Он в свежей постели и бодрый духом исповедовался и причащался Св. Христианских тайн. После совершения долга своего занялся он раздачею детям своим, родным и приближенным разных вещей, ему принадлежащих. Мне оставил он на память прекрасный Брегетов хронометр12, который всегда носил на себе. Он призывал к себе детей13 своих, благословлял их и твердым голосом давал сыну своему Андрею разные советы и наставления.
В то время, когда пришла к нему в последний раз пред кончиною его Графиня Екатерина Петровна, он был как будто в усыплении и, вслушавшись в читаемые ею французские молитвы, он открыл глаза, перекрестился и заявил громко: "Отче наш, иже еси на небеси!..". Когда дошел до слов "Да будет воля Твоя", то, подняв глаза к небесам, опять перекрестился... Силы, а может быть и память ему изменили, он не мог продолжать, голова его опустилась на подушку, и он впал опять в прежнее беспамятство, из которого уже не выходил.
Отпадение Графини Ростопчиной от отечественного вероисповедания было очень неприятно мужу ея, но он неудовольствия своего не показывал, или очень редко, скрывая оное в глубине сердца. Вот размышления, которые он сделал, разговаривая один раз со мной об этом предмете! Я постараюсь передать здесь точно его слова, потому что они объясняют религиозные его мнения:
"Il parait, que le catholicisme fait tourner les têtes de nos dames. Il fut un temps, ou l'on briguait d'être martiniste. Que voulez-vous? Les modes changeant et personne n'aime autant que les femmes a suivre les modes et même a les outer, et pour la prosperité de cette mode la il y a l'appuis de messieurs les abbés, qui savent de fourrer partout, et de madame Swetcine, que fait comprendre a nos dames, que les abbés franèais sont plus aimables et instruits que les prêtres russes. Je ne comprends pas, comment en ne pense pas a cela seriusement; nous avons un grande nombre d'etablissements d'éducation, et cepandant nos grands seigneurs (c'est aussi une mode) s'empressent de confier l'éducation de leurs enfants a des abbés, qui se font payer très cher, s'emparent de l'esprit de leurs éleves, detruisent dans les garèons tout amour pour leur patrie qu'ils leur représent, comme croupissante dans les ténèbres et la barbarie; enfin la jeune génération est insensiblement preparé au changement de religion comme si nous autres pauvres, soi-disants schismatiques, nous n'etions pas des chrétiens comme les catholiques? Croyez-en Dieu, adorez Le, aimez votre prochain, marchez dans le sentier de la vertu: voilà je pense se que doit être la base de toutes les religions. Ce que je déteste dans les catholiques, c'est leur fanatisme, et leur intolérance; c'est ce qui a engendrer les lutheriens, les protestants, les calvinistes et les different schisms dans la chrétienete. Je pense, que Dieu s'embrasse fort peu des nos croyances religieus et regarde de plus près a nos actions. Il y aura des turcs, des arabes, des sauvages dans le paradis et des catholiques dans l'enfer. Tachons de nous rencontrer, Vous et moi, dans le séjour des bienheureux, et cela sans recourir a la protection du Pape. (Как мне кажется, католичество вскружило головы наших барынь. Было время, что всякий хотел быть мартинистом. Что же делать? Моды перемениваются, а кто более женщин любит следовать модам, даже их преувеличивать? А для распространения этой моды служат подпорою господа аббаты, которые умеют везде втереться, а им подмога Свечина {Всякому смертному, какого бы ни был он вероисповедания, открыты двери Царства Небесного, а потому не вправе никто порицать религиозные правила Софьи Петровны Свечиной (урожденной Соймоновой)14, которая, не довольствуясь следовать своим убеждениям, усердно занималась обращением русских дам в католическую веру. Свечина была, впрочем, женщина благодетельная, умная и любезная. Она скончалась в Париже в 1859 году, и французские журналы наполнены похвальными о ней статьями.}. Она напевает нашим дамам, что французские аббаты гораздо любезнее и умнее русских попов. Не понимаю, как не подумают об этом сериозно. У нас много учебных заведений; несмотря на это наши знатные вельможи (и это также мода!) вверяют воспитание детей своих аббатам и платят им большие деньги, чтобы те, владея умом своих воспитанников, истребляли в них всякую любовь к Отечеству, представляя им Россию как бы удрученную мраком невежества. Таким-то образом молодое наше поколение приуготовляется и чувствительно к перемене своей веры. Как будто мы, Православные Греко-Россияне, не такие же Христиане, как Католики? Веруй в Бога, молись ему, люби ближнего как себя самого, живи честно. Вот, по-моему, что должно служить основанием всех религий. Я всегда ненавидел гонения и нетерпимость католиков, от этого возродились лютеране, кальвинисты, протестанты и все расколы, которые мы видим в Христианстве. Мне кажется, что Всевышний не озабочивается нашими вероисповеданиями, а более разбирает жизнь нашу и деяния. Будут и Турки в раю и Католики во аде. Дай Бог Вам и мне встретиться в Царствии Небесном и вникнуть туда без протекции Папы Римского)".
Я удалился нечувствительно от главного моего предмета, но малейшие подробности, касающиеся до человека, столь знаменитого, каков был Граф Ростопчин, должны быть сохраненными. Возвращаюсь к портрету Наполеона и написанным под оным стишками. Кто мог бы угадать, что они сочинены Графом Ростопчиным, соблюдавшим всегда в своем сообществе правила совершенного джентльменства. Он, бывало, вставал всегда с места, им занимаемого, чтобы отдавать поклон всякому входившему в комнату, даже когда лицо это незначащего чина или вовсе ему не знакомо. Он не требовал никогда особенных почестей и первенством своим был обязан не высокому посту, им занимаемому, но высокому своему уму, неисчерпаемой любезности и острым шуткам, коими разговор его красился и беспрестанно оживлялся.
Граф Ростопчин мог служить образцом учтивого и ласкового вельможи, но как скоро доходила речь до людей, ему ненавистных, и особенно до Наполеона, он предавался какому-то неистовому цинизму, употребляя выражения не только грубые, но даже неприличные. Лучшим тому доказательством могут служить сочиненные им к портрету Бонапарта стишки, не отличающиеся ни тонкою аллегориею, ни аттическою солью, ни благоуханием. Тут все высказано грубо и без всякой церемонии. Хотя казалось, что автор стишкам своим радовался, однако ж, он спросил у Муромцева: "Что это, Николай Селиверстович, Вы, как будто, недовольны произведением музы в честь великого мужа?". "Не то, что недоволен, -- отвечал Муромцев, -- стишки-то хороши, да жаль, что нельзя читать их всем вслух". "Что ж мне делать, -- возразил Ростопчин с чистосердечною откровенностью, -- но это всегда со мною случается: не могу! Ну никак не могу ...Как скоро стану прославлять этого мошенника Наполеона, так уж всегда пересолю да нехотя навоняю". Вдруг серьезная его мина залилась громким смехом. Переходы эти были у него очень быстры и часто повторялись, а когда Граф Ростопчин начинал смеяться, то нельзя было, глядя на него, не предаваться смеху.
На этот шум наш (это было в воскресенье) отворяется дверь графского кабинета, и к нам входит некто Николай Богданович Приклонский15, екатерининский отставной полковник и большой чудак. Он был коротко знаком с покойным моим отцом еще в Варшаве; когда он в 1796 году поселился в Москве, то Приклонский часто езжал к нам обедать в Немецкую слободу. Граф Ростопчин любил его за всегдашнее его расположение к веселию и шуточкам, а еще более за то, что он ненавидел Наполеона. Присутствие Приклонского возбуждало всегда в Графе Федоре Васильевиче хорошее расположение духа: все приходило в движение, шутки и смех не прерывались. Разумеется, что обыкновенный предмет всех разговоров был Наполеон, и теперь первые слова Графа Ростопчина вошедшему к нему гостю были: "Ба! Ба! Ба! Здравствуйте, Николай Богданович! Все ли вы в добром здоровье? Были дли Вы у обедни и молились ли Вы о здравии и благоденствии Его Величества Императора Наполеона?".
"Как же, разумеется... да уж Вы шутите себе там хотите, дело в том, -- отвечал Приклонский, -- что в Европе только Англия да я, мы одни, не признаем этого мерзавца Бонапарта Французским Императором". Да что мне Вам напевать старую мою песенку. Нет, скажите-ка мне лутче, чему Вы так радовались и смеялись, когда я сюда входил?". И не дождавшись ответа, он прибавил: "Ах, à propos, я пришел рассказать Вам новость и показать Вам прекраснейший портретик".
"Что такое", -- спросил Граф, и как бы угадывая, о чем идет речь. "А вот что", -- отвечал Приклонский. -- Рассказывают по Москве, что Вы оценили во сто тысяч целковых главу одну, которая, по-моему, и гроша не стоит, что Вы будто разослали повсюду приметы Бонапарта и его портреты, которые продаются теперь на всех улицах по одной медной копейке. Я принес Вам даже один экземпляр этой скверной рожи...".
"Опоздали Вы..., опоздали, Николай Богданович, -- воскликнул Граф, засмеявшись. -- Александр Яковлевич пожаловал мне уже сейчас драгоценное это изображение". "Но отчего, -- спросил Приклонский, -- не сделано никакой особенной приличной подписи под портретом? Не объявлено, что за птица этот Наполеон Бонапарте, не прибавлена во славу его какая-нибудь отметка?". "Все сказано, все сделано по желанию Вашему, почтеннейший Николай Богданович... Внемлите и читайте", -- отвечал Граф Ростопчин с радостным смехом, давая Приклонскому поднесенный мною портрет (тот самый, который здесь прилагается).
Приклонский, надев свои очки, начал читать. Можно себе представить, как стишки были одобрены и какая поднялась хохотня. "Вместо того, чтобы украшать Бонапарта усами, вы лучше, -- сказал Приклонский, -- нарисовали бы ему рога". "Да так бы и было, -- отвечал Ростопчин, -- да нельзя: злодей представлен со шляпою на голове. Не одна эта беда, я мог бы и хвост прирастить Императору Французов, да опять нельзя: портрет, по несчастью поясный, а не во весь рост".
Граф Федор Васильевич был в тот день очень весел. После разных шуток насчет Наполеонова портретика, он сказал мне: "Allons! Allons au champs d'honneur nos pas (Пошли, пошли, устремим наши шаги на поле чести, на поле славы)".
Между нами существовало упорное соревнование. У Графа был обычный биллиард. Сражения наши были особенно забавны, когда тут присутствовал Приклонский. Он сам играть не умел, но любил делать свои замечания и советы -- то и другое всегда невпопад. Он парировал обыкновенно 10 копеек серебром со мною за Графа, который на все его замечания отвечал бесконечно шутками. "Не так Вы сыграли, Граф: Вам следовало желтую замаскировать и уйтить в квартеру". "Возьмите терпения, Николай Богданович, дайте Масленице прийти, и не только желтую, белую и обе красные, но даже Авдотью Селиверстовну Небольсину {А. С. Небольсина, сестра Н. С. Муромцева, была старая, почтенная дама, которую граф Ростопчин очень любил.} замаскирую.
"Отчего же желтого не дублировали? Боже мой! Да Вам следовало желтого дублировать!".
"Помилуйте, Николай Богданович, да разве Вам неизвестно, что кто в биллиард дублирует, тот беды не минует!".
Независимо от беспрестанных замечаний и советов у Приклонского была еще странная привычка, которая, как всегда, смешила Графа Ростопчина. После всякого его удара кием, Приклонский провожал шары глазами и делал разные смешные телодвижения, как бы приглашая шары падать в лузы, причем повторяя беспрестанно: "Цып! Цып! Цып!.. Вот изволите видеть... Вот упади шар этот -- так и партия наша! А то, что это за игра? Я давно Вам, Граф, твержу, что Александра Яковлевича надобно озадачивать смелостью, неожиданными ударами".
"А! Вы требуете смелости от меня?" -- возражал Граф, немного с досадою и немного со смехом, после чего предпринимал какой-нибудь отчаянный, невозможный круазе16, от которого проигрывал партию, и Приклонский начинал опять ворчать и замечать, что следовало оставлять неприятельский шар прикованным в Кале, а что вместо того он сам очутился в кале. Для Графа это был прекрасный случай отвечать Приклонскому: "Беда не велика, Николай Богданович, не вечно же я буду в Кале. Вот сей же час снимусь с якоря, распущу парусы и отправлюсь из Кале в Дувр для того, чтобы уговорить английское правительство признать Наполеона Императором".
"Нет! Уж об этом напрасно будете хлопотать, Ваше Сиятельство! Англичане на это не пожадутся, а ежели и сделают огромную эту глупость, то я все-таки останусь один в целой вселенной при своем мнении и правилах и никогда не соглашусь признать такого злодея, каков Наполеон.
Вот так-то, среди смеха и шуток проходило время, когда сражались мы в биллиард. Победа в этот день одержана была мной, и самая блистательная. Я отбил у Приклонского шесть пушек, т. е. шесть гривенников. С Графом не шло у нас на деньги. Мы сражались единственно из одной славы. Приклонский, выплачивая мне свою дань, ворчал, выговаривая Графу за то, что он не слушал его советов. "Да что же прикажете мне делать?", -- вопрошал Граф Ростопчин. "А вот что, -- отвечал Приклонский, -- не пренебрегайте вашим соперником. Да к тому же Вы забываете все, что нас здесь только трое в комнате, а Вы все блеснуть хотите Вашей игрою, как будто вся Европа на вас смотрит".
"Браво, Николай Богданович! Прекрасно! Остро! Колко!" -- возражал Граф Федор Васильевич. -- Какой даете Вы жестокий щелчок моему самолюбию, но что же мне делать... не умею поступать иначе; Вы, как замечаю я, большой сребролюбец: Вам все бы пряники вытаскивать из кармана бедного Александра Яковлевича". Потом, приняв вдруг какую-то важную театральную позу, Граф прибавил:
"Не ищу фортуны я слепой,
Гонюсь за славой лишь одной!".
Графа Ростопчина навещали по утрам Преосвященный Августин, Николай Михайлович Карамзин, Князь Николай Борисович Юсупов, Юрий Алекс. Нелединский-Мелецкий17, все, приезжавшие из С.-Петербурга, из армии и из разных губерний генералы и гражданские чиновники. Занимаясь в продолжение целого утра делами важными, а часто и весьма неприятными, вечера, проводимые в обществе самых коротких знакомых, были для незабвенного московского градоначальника совершенным отдохновением и отрадою. Тогда забывал он все заботы и думал только об одном: как бы время провести повеселее, заводя между собеседниками своими разные споры, вооружая одного против другого.
Ум его имел какую-то особенную наклонность к шуткам. Так, разговаривая о делах самых важных, он умел всегда находить во всем смешную сторону, прикрашивая оную самыми острыми и забавными замечаниями. Он был мастер этого дела. Достаточно было одного его присутствия, чтобы оживлять всякую беседу. Он как будто говорил и за себя и за других. Понятно, что когда соловей поет, то другим нечего делать, как слушать и наслаждаться.
Описывая вечера Графа Ростопчина, можно бы составить порядочное собрание смешных анекдотов. Прежде, нежели приступить к этому делу и дабы ознакомить читателей моих с обыкновенными собеседниками Графа Ростопчина, которых они, вероятно, или вовсе не знали или только понаслышке, я их поименую и прибавлю ко всякому лицу краткую о нем отметку.