В Париж - в мастерской Жерома
В 1864 году В. В. Верещагин получил от отца тысячу рублей, на которые уехал в Париж, отчасти с намерением издать там нечто в роде "Кавказского художественного листка", а главным образом, чтобы самому поучиться. Листок, который он хотел издавать вместе с начальником фотографии штаба, Гудимой, не выходил в свет. Было напечатано всего только несколько листов, которые были брошены, как и сама затея.
Но зато Верещагину удалось поступить в школу Жерома. Он начал работать в его мастерской, находившейся в Парижской академии художеств (Ecole des beaux arts), несмотря на то, что иностранцу попасть туда было довольно трудно. Доступ в это заведение открыли Верещагину его рисунки, которые очень понравились самому Жерому и графу Ниерверкерке, управлявшему ведомством изящных искусств во Франции при Наполеоне III. Знаменитый французский художник спросил явившегося к нему Верещагина: "Кто же привел вас ко мне?"
- Ваши картины, - ответил он. - Я буду учиться только у вас и ни у кого более.
В мастерской Жерома ожидали его насмешки учеников, среди которых были Брикар, Пуальпо, прекрасный пейзажист Ропен, Блан, Делор и другие. Ученики эти встретили Верещагина насмешками, предпринимали целый ряд испытаний новичка.
- Кто новичек?- спросил один из них однажды.
- Вот этот русский.
- Поди принеси на 2 су черного мыла.
- Кто? Я? Не пойду, - ответил Верещагин.
- Господа! Это животное, этот прохвост, русский, не хочет идти за мылом.
- На вертел, на вертел его!.. - послышались крики.
Дело состояло в том, чтобы раздеть пациента, привязать его к чему-то вроде столба и вымазать с головы до ног синей краской.
"Я отступил к углу перед страшным криком и гиком, поднявшимся во всей мастерской", рассказывает Верещагин, "занял оборонительное положение, в котором нельзя было меня "обойти", и опустил руку в карман, где лежал револьвер. Должно быть, хотя фигура моя была спокойная, что-нибудь неладное проглядывало в моей позе и взгляде, потому что несколько из передовых спросило меня:
- Почему ты не хочешь идти?
- Потому что не хочу.
- У тебя дурной характер.
- Может быть.
- Тебя заставят!
- Нет, не заставят...
- Оставьте его, он злой."
В другой раз таким же образом пробовали заставить Верещагина что-нибудь спеть. "Chanson, chanson!" кричала вся мастерская. Он наотрез отказался и сказал, что не будет петь.
- Почему?
- Потому что не умею.
- Разве ты не знаешь какой-нибудь родной песне?
- Не знаю, - отвечал Верещагин, хотя и знал.
- Оставьте его, он злюка...
Кончились такого рода приставания лишь после того, как Верещагин дал 40 франков bienvenu (входных) на угощение, и вся мастерская пошла кутить на 60 франков (20 дал еще один новичок).
Таким же самостоятельным и непреклонным оказался Верещагин по отношению к своему ментору Жерому. Воспитанный на антиках и копиях, Жером требовал, чтобы такую же школу прошел и его русский ученик. Но Верещагин, уже в Петербурге не симпатизировавший "классицизму", три года тому назад отклонивший советы Девериа, остался верен самому себе и здесь. Несмотря на все советы Жерома, он решительно отказался копировать старые пожелтевшие и почерневшие полотна Лувра. Он всегда отвергал великие образцы, как образцы. "Образцы", писал он в ответ на мой вопрос по этому поводу, "предполагают подражание, чего я не допускаю. Учитель Гох в школе рисования говорил, бывало: рисуйте так, чтобы всякая ваша черта походила на Рафаэлевскую - что за вздор! Надобно рисовать так, думал я всегда, чтобы ни одна черта не походила на Рафаэлевскую. Образцы, на своем месте, для своего времени, остаются крупными, несравненными произведениями, но они же в повторении, в подражании - бессмысленны. Живопись, как и все, с большими или меньшими скачками назад и в стороны - все-таки идет вперед. Рембрандтовские костюмы и типы, и его освещение сцен, особенно уличных, неверны теперь, превзойдены. Уменье писать или, вернее, копировать кожу уже не составляет более цели, а только средство."