-- Вы конечно, мистеръ, станете скоро сами воспитывать вашего сына? сказалъ Г. Скиль.
-- Конечно, отвѣчалъ отецъ. Вы читали Мартина Скриблера?
-- Не понимаю васъ, мистеръ Какстонъ.
-- Слѣдовательно, Скиль, вы не читали Мартина Скриблера.
-- Положимъ, что я читалъ его.... что жъ изъ этого?
-- Только то, Скиль, сказалъ отецъ ласково, что тогда вы узнали бы, что хотя ученый бываетъ часто дуракъ, но чрезвычайно, до крайности глупъ, когда искажаетъ первую страницу бѣлой книги человѣческой исторіи, пачкая ее пошлыми своими педантизмами. Ученый, то есть такой ученый какъ я, меньше всѣхъ способенъ учить и воспитывать маленькихъ дѣтей. Мать, сударь, простая, нѣжная мать, вотъ единственная учительница маленькаго сына.
-- По чести, мистеръ Какстонъ, не смотря на Гельвеція, котораго вы цитовали въ день рожденія вашего сына,-- думаю, что теперь вы совсѣмъ правы.
-- Горжусь этимъ, сказалъ отецъ, столько горжусь, сколько слабому смертному гордиться позволено. Съ Гельвеціемъ я согласенъ въ томъ, что воспитаніе ребенка должно начинаться съ самаго рожденія, но какимъ образомъ? вотъ тутъ-то и затрудненіе. Пошлите его тотчасъ въ школу! Да онъ и теперь въ школѣ, съ двумя великими учителями: природой и любовью. Замѣть то, что дитя и геній находятся подъ властью одинаковаго органа любопытства. Дайте волю дитяти, и, всходя отъ одной точки съ геніемъ, оно можетъ дойти до того же, до чего доходитъ геній. Одинъ Греческій авторъ разсказываетъ намъ, что нѣкто, желая избавить пчелъ своихъ отъ далекаго летанія на гору Гиметъ, обрѣзалъ имъ крылья и пустилъ ихъ въ цвѣтникъ, наполненный самыми душистыми цвѣтами. Бѣдныя пчелы не набрали меду. Такъ и я, мой милый Скиль, еслибъ собрался учить моего малютку, то обрѣзалъ бы ему крылья и посадилъ бы на тѣ цвѣты, которыхъ ему самому нарвать слѣдуетъ. Предоставимъ его покуда природѣ и той, которая представляетъ природу, матери его.
Говоря такимъ образомъ, отецъ показалъ пальцемъ на своего наслѣдника, который валялся по дерну и рвалъ полевыя астры; не подалеку мать глядѣла на него, улыбаясь, и ободряла его мелодическимъ своимъ голосомъ.
-- Вижу; сказалъ Г. Скиль, что я не очень разбогатѣю визитами къ вашему сыну.
Благодаря такимъ правиламъ, я росъ здорово и весело, выучился складывать, потомъ пачкать большія буквы, благодаря совокупнымъ стараніямъ матери и няньки моей Примминсъ. Примминсъ принадлежала къ древней породѣ вѣрныхъ слугъ-сказочницъ, которая теперь уже выводится. Она прежде выходила мать мою, и теперь любовь ея возобновилась къ новому поколѣнію. Она была изъ Девоншира, а женщины Девоншира, особливо тѣ, которыя живутъ близко отъ береговъ моря, всѣ вообще суевѣрны. Она знала невообразимое множество чудесныхъ разсказовъ. Мнѣ еще не было шести лѣтъ, когда я зналъ уже всю первобытную литературу, въ которой заключаются легенды всѣхъ народовъ: Мальчикъ съ пальчикъ, Котъ въ сапогахъ, Фортуніо, Фортунатусъ, Жакъ побѣдитель великановъ, и пр. преданія, или басни, знакомыя подъ разными видами робкому обожателю Будды и свирѣпому поклоннику Тора. Могу, безъ тщеславія, сказать, что еслибъ меня экзаменовать стали въ этихъ твореніяхъ народнаго воображенія, то я съ честью и славой выдержалъ бы самый строгій допросъ.
Матушка усомнилась наконецъ въ пользѣ такой глубокой учености, и пришла посовѣтоваться съ отцемъ.
-- Другъ мой, отвѣчалъ онъ тѣмъ тономъ, который всегда ее смѣшивалъ, потому что она не могла различить, шутитъ ли онъ, или говоритъ серіозно,-- иные философы могли бы въ этихъ басняхъ найти символическія значенія самой высокой нравственности. Я самъ написалъ трактатъ о токъ, что Котъ въ сапогахъ есть аллегорія успѣховъ человѣческаго разума. Эта аллегорія родилась въ мистическихъ школахъ жрецовъ Египта, въ Ѳивахъ, въ Мемфисѣ, гдѣ обожали кошекъ города; онѣ были религіозными символами, муміи ихъ тщательно хранились.
-- Милый Робертъ, сказала матушка съ изумленіемъ, поднявши голубые глаза свои, неужели ты думаешь, что Систи всѣ эти красоты отыщетъ въ обутомъ котѣ?
-- Милая Китти, возразилъ отецъ, ты и сама не думала, когда удостоила меня согласиться быть моей подругой, что найдешь во мнѣ всѣ красоты, которыя я вычиталъ въ книгахъ. Ты видѣла во мнѣ невинное существо, по счастію, тебѣ угодное. Мало по малу ты узнала, что во мнѣ заключается цѣлый міръ идей, начитанныхъ въ большихъ моихъ in-quarto, которые хотя для самого меня осталась еще тайной, но однакоже меня въ твоихъ глазахъ не испортили. Если Систи, какъ ты сына называешь, для избѣжанія вѣроятно, этого проклятаго анахронизма,-- если Систи не отыщетъ Египетской мудрости въ Котѣ въ сапогахъ, что нужды! Котъ въ сапогахъ невинная сказка, которая забавляетъ его воображеніе. Можно назвать мудростью все, что невиннымъ образомъ возбуждаетъ любопытство: то, что въ младенчествѣ нравится воображенію, измѣняется послѣ въ любовь къ наукѣ. И такъ, моя милая, возвратись спокойно къ своему сыну.
Не думай однакоже, читатель, что лучшій изъ людей былъ въ глубинъ сердца равнодушенъ къ докучливому своему неогилосу, потому что казался такъ равнодушенъ въ минуту моего рожденія и такъ небрежно смотрѣлъ на первое мое воспитаніе. Выроставъ, я убѣдился, что бдительный взоръ отца слѣдитъ за мною. Помню очень одно происшествіе, которое является мнѣ теперь, при обзорѣ всего прошедшаго, кризисомъ моей младенческой жизни и видимой связью моего дѣтскаго сердца съ этой великой и спокойною душею.
Это было въ Іюнѣ. Отецъ сидѣлъ на лужайкѣ передъ домомъ, съ надвинутой на глаза соломенной шляпой и съ книгой на колѣняхъ. Вдругъ, драгоцѣнная фарфоровая ваза, стоявшая на окнѣ верхняго этажа, съ громомъ упала къ ногамъ отца и осколками своими попала въ него. Подобный Архимеду при осадѣ Сиракузъ, батюшка продолжалъ читать: Impavidum ferient ruinae.
-- Ахъ, Боже моні закричала матушка, сидѣвшая за работой подъ навѣсомъ: моя прекрасная, голубая ваза которую я такъ любила! Кто могъ столкнуть ее? Примминсъ! Примминсъ!
Мистрисъ Примминсъ высунула голову изъ несчастнаго окошка, и поспѣшно сбѣжала внизъ, блѣдная и запыхавшись.
-- Ахъ, сказала печально матушка, лучше бы погибли всѣ мои тепличныя растенія, лучше бы разбили мой хорошій чайникъ, мои прекрасныя Японскія чашки! Этотъ чудный гераніумъ, который я сама выростила, эта дорогая ваза, которую Какстонъ подарилъ мнѣ въ послѣдній день моего рожденія! Вѣрно этотъ дурной мальчишка сбросилъ мою вазу!
Мистрисъ Примминсъ очень боялась отца моего; за что -- не знаю. Кажется, будто всѣ словоохотныя особы боятся немного молчаливыхъ и погруженныхъ въ себя. Она мелькомъ взглянула на господина, и примѣтя, что и онъ становится внимателенъ, вскричала:
-- О нѣтъ, сударыня! Это не вашъ милый Систи, сохрани его Богъ! это я виновата.
-- Ты? Какъ же ты могла? О Примминсъ! ты знала, какъ я любила мой гераніумъ и мою вазу!
Примминсъ зарыдала.
-- Не лги, няня, закричалъ звонкимъ голоскомъ Систи, и отважно выбѣжавъ изъ дома, продолжалъ съ живостью:
-- Не браните нянюшку, маменька! я сбросилъ вазу.
-- Молчи! сказала испуганная няня, обращаясь къ отцу, который снялъ шляпу и смотрѣлъ очень серіозно на происходящее.-- Молчи, Систи! Онъ нечаянно уронилъ вазу, сударыня! Право, нечаянно! Говори же Систи! видишь, папа сердится!
-- Хорошо, сказала матушка, вѣрю, что это случилось нечаянно: будь осторожнѣе впередъ, дитя мое. Тебѣ жаль, что ты огорчилъ меня. Поди сюда, поцѣлуемся, и переставь хмуриться.
-- Нѣтъ, маменька, не цѣлуйте меня: я этого не стою. Я нарочно бросилъ вазу.
-- А, а! сказалъ отецъ, подходя ко мнѣ. Для чего же?
Мистрисъ Примминсъ дрожала какъ листъ.
-- Такъ -- пошутить отвѣчалъ я, покачивая головою; мнѣ хотѣлось посмотрѣть, какую вы, папенька, сдѣлаете на это гримассу. Вотъ вся правда. Теперь накажите меня! накажите!
Отецъ бросилъ книгу шаговъ на сорокъ отъ себя, нагнулся, поднялъ меня на руки и сказалъ;
-- Сынъ мой, ты сдѣлалъ дурное дѣло. Ты исправишь его, вспоминая всю жизнь, что отецъ твой благодаритъ Бога, даровавшаго ему сына, который сказалъ правду, не побоясь наказанія. А вы, мистрисъ Примминсъ, попробуйте научить его еще разъ подобнымъ баснямъ, и мы разстанемся съ вами на вѣкъ.
Черезъ это приключеніе стало мнѣ ясно, что я люблю отца, и что отецъ меня любитъ. Съ тѣхъ поръ началъ онъ разговаривать со мною. Когда мы встрѣчались въ саду, онъ ужъ не по прежнему улыбался, глядя на меня, и кивалъ головою, но останавливался, клалъ книгу въ карманъ, и хотя разговоръ его былъ выше моего понятія, однако я чувствовалъ, что становлюсь лучше, счастливѣе, что, вспоминая его, выростаю умомъ. Вмѣстѣ урока или нравоученія, онъ клалъ мнѣ въ голову мысль, и давалъ ей бродить и развиваться по волѣ. Для примѣра сообщу продолженіе исторіи о гераніумѣ и разбитой вазѣ.
Г. Скиль, старый холостякъ, былъ очень не скупъ и часто приносилъ мнѣ маленькіе подарки. Вскорѣ послѣ разсказаннаго приключенія, принесъ онъ мнѣ вещицу, превышающую цѣною обыкновенные дѣтскіе подарки. Это было прекрасное домино, костяное съ золотомъ. Домино это радовало меня несказанно. Но цѣлымъ часамъ игралъ я имъ, и на ночь пряталъ подъ подушку.
-- Кажется, ты любишь домино больше всѣхъ твоихъ игрушекъ, сказалъ однажды отецъ, увидѣвши, какъ я въ гостиной раскладывалъ свои костяные параллелограмы.
-- О, папенька, больше всѣхъ!
-- И очень тебѣ будетъ жалко, если маменькѣ твоей вздумается бросить его изъ окошка и разбить?
Я посмотрѣлъ на отца умоляющимъ взоромъ и не отвѣчалъ ничего.
-- Можетъ статься, ты былъ очень счастливъ, продолжалъ онъ, еслибы одна изъ этихъ добрыхъ волшебницъ, о которыхъ ты такъ много слыхалъ, вдругъ превратила твой ларчикъ съ домино въ прекрасную голубую вазу съ прекраснымъ гераніумомъ, и ты могъ бы поставить его на окно маменьки?
-- О, конечно, я былъ бы очень радъ! отвѣчалъ я съ навернувшейся слезою.
-- Вѣрю тебѣ, другъ мой, но добрыя желанія не исправляютъ дурнаго дѣла. Добрые поступки исправляютъ дурныя дѣла.
Сказавши это, онъ затворилъ дверь и ушелъ. Не знаю, до какой степени голова моя возмутилась загадкой отца моего, но во весь тотъ день я не игралъ въ домино. На другое утро, увидѣвъ, что я сижу одинъ подъ деревомъ въ саду, онъ подошелъ ко мнѣ, остановился и, спокойнымъ своимъ взоромъ осмотрѣвши меня, сказалъ:
-- Дитя мое, я иду гулять до самаго города. Хочешь итти со мною? Да кстати, возьми въ карманъ свое домино, я хочу его показать одному человѣку.
Я побѣжалъ за ларчикомъ домой, и мы пошли вмѣстѣ. Съ гордостью шелъ я подлѣ отца по большой дорогѣ.
-- Папенька, сказалъ я, вспоминая вчерашній разговоръ, теперь уже нѣтъ на землѣ волшебницъ?
-- А на что тебѣ онѣ?
-- Безъ волшебницы кто же можетъ превратить мое домино въ голубую вазу и въ прекрасный гераніумъ!
-- Другъ мой, сказалъ отецъ, положивъ мнѣ на плечо руку, всякій человѣкъ, который хочетъ добра серіоэно, нешутя, носитъ при себѣ двухъ волшебницъ: одну здѣсь (онъ указалъ мнѣ на сердце), другую тутъ (и пальцемъ тронулъ лобъ мой).
-- Папенька, я не понимаю.
-- Подожду, пока поймешь, Пизистратъ!
Мы пришли въ городъ; батюшка остановился въ лавкѣ садовника, смотрѣлъ разные цвѣты, и указывая мнѣ на махровый гераніумъ сказалъ:
-- Вотъ этотъ гераніумъ еще лучше того, который мать твоя такъ любила.... Какая цѣна этому гераніуму?
-- Семь шиллинговъ, отвѣчалъ садовникъ.
Отецъ застегнулъ карманъ, въ которомъ лежалъ кошелекъ.-- Сегодня нельзя мнѣ купить его, сказалъ онъ, и мы вышли.
Далѣе подошли мы къ фарфоровому магазину.
-- Есть у васъ цвѣточная ваза, похожая на ту, которую я купилъ у васъ прошлаго года? спросилъ отецъ у купца. Ахъ, вотъ такая же, и цѣна назначена та же: три шиллинга. Ну, дитя мое, мы купимъ эту вазу, когда приблизится день рожденія твоей матери. До того дня еще нѣсколько мѣсяцовъ, но мы ждать можемъ; очень можемъ, Систи; истина, которая цвѣтетъ цѣлый годъ, лучше бѣднаго гераніума, и сдержанное обѣщаніе лучше всякаго украшенія на окнахъ.
Я нагнулъ голову, но скоро поднялъ ее, и радость, съ какою билось сердце, чуть не задушила меня.
-- Я пришелъ съ вами счесться, сказалъ отецъ, входя въ лавку, гдѣ продавались всякія вещи, бумажныя, бронзовыя, и пр. предметы прихоти.-- И пока купецъ доставалъ счетъ свой,-- кстати, продолжалъ отецъ, сынъ мой можетъ показать вамъ прекрасный, привезенный изъ Франціи, ларчикъ съ домино. Покажи свой ларчикъ, Систи.
Я досталъ мое сокровище, и купецъ сталъ хвалить его.
-- Не худо знать всегда цѣну вещи, продолжалъ отецъ: случится можетъ надобность продать ее. Скажите намъ пожалуйста, если сыну моему надоѣстъ домино и вздумается продать его, сколько вы за него дадите?
-- О, отвѣчалъ купецъ, охотно дамъ ему 18 шиллинговъ, и больше осьмнадцати, если захочетъ промѣнять на другую какую вещь.
-- Осьмнадцать шиллинговъ! вы дадите ему 18 шиллинговъ! Ну, сынъ мой, если захочешь когда-нибудь продать свое домино, то охотно тебѣ позволяю.
Отецъ заплатилъ счетъ и вышелъ. Я пропустилъ его я остался въ лавкѣ; черезъ нѣсколько минутъ, догналъ его на улицѣ.
-- Папенька! папенька! кричалъ я, хлопая въ ладоши: мы можемъ купить голубую вазу.... И вынулъ изъ кармана горсть шиллинговъ.
-- Видишь, что я правъ, сказалъ отецъ, утирая глаза; ты отыскалъ двухъ волшебницъ.
О! съ какимъ счастіемъ, съ какой гордостью уцѣпился я за платье матушки и потащилъ ее въ комнату, когда поставили туда на окно прекрасную вазу съ гераніумомъ.
-- Это купилъ онъ самъ! на собственныя деньги, сказалъ отецъ. Добрымъ поступкомъ исправленъ прежній дурной.
-- Возможно ли! вскричала матушка, когда ей все разсказали. Прекрасное твое домино, которымъ ты такъ радовался! Завтра же пойдемъ въ городъ и выкупимъ его, хоть за двойную цѣну!
-- Идти ли намъ выкупать домино, Пизистрать? спросилъ отецъ.
-- О, нѣтъ! нѣтъ! нѣтъ! этимъ все испортится! сказалъ я, скрывая голову на груди отца.
-- Китти! сказалъ торжественнымъ голосомъ отецъ: вотъ мой первый урокъ сыну; я хотѣлъ, чтобы онъ испыталъ святое счастіе пожертвованія собою.... пусть помнитъ онъ его во всю жизнь.
Тѣмъ кончилась исторія гераніума и разбитой вазы.