Каждая вещь на свѣтѣ имѣетъ свою цѣль, даже гадкое насѣкомое, которому вздумается сѣсть на затылокъ. Какая-нибудь невѣдомая гримаса, къ чему она? Я употреблю ее для сравненія!
Милостивая государыня, вы, я полагаю, допустите, что еслибы приключилось съ вами обстоятельство, подобное описанному мною, т. е. если бы, при должномъ отвращеніи съ вашей стороны къ клещамъ (хотя бы нѣжнымъ къ своимъ рожденіямъ) и оводамъ, и всѣмъ породамъ насѣкомыхъ Съ черными головками, рогами и другими аттрибутами, одно изъ нихъ поселилось бы гдѣ нибудь по сосѣдству вашего уха, я полагаю, говорю, что если бы приключилось съ вами такое обстоятельство, вы допустите, что не легко бы вамъ было сразу возвратиться къ прежнему спокойствію и продолжать рукодѣліе. Вы бы почувствовали что что-то беспокоитъ ваши нервы, что по васъ что-то ползаетъ. А всего хуже то что вы бы стыдились признаться въ этомъ. Вы считали бы себя обязанною не только принимать участіе въ разговоръ, но быть веселой и любезной, а не дѣлать никакихъ особенныхъ движеній, не стряхивать безпрестанно фалбору вашего платья, не заглядывать въ темный уголъ вашего передника. Такъ бываетъ во многихъ случаяхъ жизни, и безъ насѣкомыхъ. У каждаго человѣка своя тайная забота, отвлеченная, нѣчто среднее между чувствомъ и воспоминаніемъ, свое черное, невѣдомое насѣкомое, которое анализировать не осмѣливался никто.
И такъ, я сидѣлъ съ моей матерью, усиливаясь смѣяться и болтать, какъ въ бывалое время, но стараясь притомъ подвинуться впередъ, хорошенько осмотрѣться и убѣжать отъ моего внутренняго одиночества, раздѣть, такъ сказать, разоблачить мою душу и дознаться что, такъ испугало меня, что волновало, ибо и испугъ и какое-то волненіе овладѣли мною совершенно. А матушка, всегда (Богъ съ ней!) любопытная во всемъ, касавшемся до ея любимца, въ этотъ вечеръ была особенно любопытна. Она заставляла меня повторять ей и гдѣ я былъ, и что дѣлалъ, и какъ провожу время, и.... Фанни Тривеніонъ (которую она, этимъ временемъ, видѣла три или четыре раза и которую считала первою красавицею всего свѣта) о, ей непремѣнно нужно было знать въ подробности все что я думалъ о Фанни Тривеніонъ!
Отецъ все казался погруженъ въ размышленіе. Облокотясь на матушкины кресла и держа ея руки въ моихъ, я отвѣчалъ на ея вопросы, то запинаясь, то съ принужденною бѣглостію; когда вопросъ ударялъ мнѣ прямо въ сердце, я отварачивался и встрѣчалъ взглядъ моего отца, устремленный на меня. Онъ смотрѣлъ на меня такъ какъ, въ то время, когда ребенкомъ еще я, неизвѣстно отчего, мучился и сохъ, а онъ говорилъ: -- "ему надо въ школу!" Этотъ взглядъ былъ исполненъ заботливой нѣжности. Нѣтъ! мысль его въ это время принадлежала не его сочиненію,-- онъ углубился въ разборъ послѣднихъ страницъ жизни существа, къ которому былъ преисполненъ всею отеческою привязанностію. Мои глаза встрѣтились съ его глазами, и мнѣ захотѣлось броситься къ нему на шею, и сказать ему все. Все? Читательница, я также не зналъ что сказать ему, какъ не понималъ какая черная козявка мучила меня во весь тотъ вечеръ!
-- Мой добрый Остенъ, замѣтила матушка,-- онъ кажется очень спокоенъ.
Отецъ покачалъ головой и раза два-три прошелся по комнатѣ.
-- Не позвонить ли, сэръ, чтобъ дали свѣчей: смеркается, а вы можетъ быть хотите читать?
-- Нѣтъ, Пизистратъ, ты будешь читать, и сумерки приличнѣе всего для книги, которую я отворю передъ вами.
Сказавъ это, онъ поставилъ кресло между матушкой и мною, тихо сѣлъ, помолчалъ нѣсколько времени, потомъ, поочередно взглянувъ на обоихъ насъ, началъ такъ:
-- Любезная жена, я намѣренъ говорить о себѣ въ то время, когда еще не зналъ тебя.
Хотя и становилось темно, я замѣтилъ въ матушкѣ легкій признакъ безпокойства.
-- Ты уважала мои тайны, Китти, нѣжно, честно. Пришло время, когда я могу повѣрить ихъ и тебѣ, и нашему сыну.