Когда я возвратился въ пансіонъ, то мнѣ показалось, что я уже не ребенокъ! Дядя Джакъ, изъ собственнаго кармана, купилъ мнѣ первую пару сапогъ, à la Wellington! Матушка сдалась на ласки мои, и позволила носить фракъ, вмѣсто прежней куртки. Воротникъ рубашки лежалъ прежде на шеѣ моей, какъ уши легавой собаки, теперь поднимался высоко, какъ уши собаки борзой, и окружался чернымъ ошейникомъ. Мнѣ было около семнадцати лѣтъ, и я почиталъ себя взрослымъ мужчиной. Замечу мимоходомъ, что почти всегда мы быстрымъ прыжкомъ перескакиваемъ изъ мальчика Систи въ юношу Пизистрата Какстонъ, и старшіе наши безъ всякаго сопротивленія соглашаются дать вамъ желанное названіе молодаго человѣка. Мы не примѣчаемъ постепеннаго хода превращенія, помнимъ только знаменитую эпоху, въ которую всѣ признаки явились вдругъ: Веллингтоновскіе сапоги, фракъ, галстухъ, усики на верхней губѣ, мысль о бритвѣ, мечтанія о молодыхъ дѣвушкахъ и новое чувство поэзіи. Тогда я началъ читать внимательно, понимать то, что читаю, началъ съ безпокойствомъ смотрѣть на будущее, и смутно чувствовать, что мнѣ предстоитъ занять мѣсто между людьми, и что оно зависитъ отъ постояннаго труда и терпѣнія. Я былъ уже первымъ ученикомъ въ нашемъ классѣ, когда получилъ два слѣдующія письма:
I. Отъ Роберта Какстона Эск.
"Любезный сынъ!
"Я увѣдомилъ доктора Германа, что послѣ вакацій ты къ нему не возвратишься. Въ твои лѣта пора перейти въ объятія возлюбленнаго нашего университета, Alma Mater, и надѣюсь, что ты получишь почести, которыми онъ удостоиваетъ отличныхъ сыновей своихъ. Ты уже стоишь въ спискѣ Троицкой коллегіи въ Кембриджѣ, и мнѣ кажется, будто въ тебѣ снова разцвѣтаетъ моя молодость: вижу, какъ будешь ты бродить по благороднымъ садамъ, орошеннымъ извивистымъ Камомъ, и глядя на тебя, вспоминаю мечты, летавшія надъ моей головой, когда гармоническіе звуки башенныхъ часовъ повторялась на тихомъ кристаллѣ водъ.-- Verum, secret um que Mouseion, quarn mul ta dictat is, quam multa inuenitis!-- Тамъ, въ этой славной коллегіи, тебѣ придется бороться съ юными богатырями. Ты увидишь тѣхъ, которые въ санѣ церковномъ, государственномъ, гражданскомъ, или въ глубокомъ уединеніи науки, назначены Провидѣніемъ быть свѣтильниками твоего вѣка. Тебѣ не запрещено состязаться съ ними. Тотъ, кто въ юныхъ лѣтахъ можетъ пренебрегать забавами и любить трудъ, тотъ имѣетъ передъ собою обширное и благородное поприще славы.
"Дядя Джакъ радуется своимъ журналомъ, а эсквайръ Ролликъ ворчитъ и увѣряетъ, что журналъ наполненъ теоріями, непостижимыми для фермеровъ. Дядя Джакъ съ своей стороны утверждаетъ, что создаетъ свою публику, для того чтобы имѣть достойныхъ читателей, и вздыхая, жалуется, что геній его тускнѣетъ въ провинціи. Дѣйствительно, онъ искусный и свѣдущій человѣкъ, и могъ бы успѣшно дѣйствовать въ Лондонѣ. Онъ часто у насъ бываетъ и ночуетъ, а на другое утро возвращается въ свою контору. Чудесная его дѣятельность заразительна. Повѣришь ли, что ему удалось возжечь пламень моего тщеславія? То есть, говоря безъ метафоръ, я собираю всѣ мои замѣчанія и размышленія, и не безъ удивленія вижу, что возможно привести ихъ въ порядокъ, и методически расположить по главамъ и по книгамъ. Не могу удержаться отъ улыбки, воображая, что становлюсь авторомъ, но смѣюсь еще больше, когда думаю, что такое дерзкое честолюбіе внушено мнѣ дядей Джакомъ. Между тѣмъ, я прочелъ нѣсколько отрывковъ твоей матери и она похвалила; это ободряетъ меня. Твоя мать очень, очень разумна, хотя не учена, а это тѣмъ болѣе странно, что многіе ученые не стоили пальца отца ея. Однакожъ, этотъ почтенный, славный учитель умеръ, ничего не напечатавъ, а я.... истинно не понимаю своей дерзости!
"Прости, сынъ мой! пользуйся временемъ, остающимся тебѣ въ филелленическомъ институтѣ. Голова, наполненная мудростью, есть истинный пантеизмъ, plena lovis. Порокъ всегда помѣщается въ той частичкѣ мозга, которая оставлена пустою. Если, паче чаянія, этотъ господинъ вздумаетъ постучаться у дверей твоихъ, постарайся, милый сынъ, имѣть возможность сказать ему: мѣста нѣтъ для вашего высокородія, идите прочь.
Твой любящій тебя отецъ
Р. Какстонъ".
II. Отъ Мистрисъ Какстонъ.
"Дорогой мой Систи!
"Скоро возвратишься ты домой; сердце мое такъ полно этой мыслью, что я ничего другаго и писать не могу.
"Милое дитя мое, возвратись къ намъ! Насъ не будутъ раздѣлять посторонніе люди и школы: ты будешь совсѣмъ нашъ, опять милое дитя наше, будешь опять принадлежать мнѣ, какъ принадлежалъ въ колыбели, въ твоей дѣтской комнатѣ и въ саду, гдѣ мы съ тобою, Систи, перебрасывались цвѣточками. Ты посмѣешься надо мною; когда разскажу тебѣ, что услышавши отъ отца твоего, что ты совсѣмъ къ намъ возвращаешься, я тихонько ушла изъ гостиной и взошла въ комнату, гдѣ хранятся всѣ мои сокровища, ты знаешь! Тамъ, отодвинувши ящикъ, нашла твой чепчикъ, который сама вышивала, маленькую твою нанковую курточку, и многія другія драгоцѣнности, напоминающія то время, когда ты былъ мой маленькій Систи, а я твоя маменька, вмѣсто этой торжественной, холодной матушки, какъ зовешь меня теперь. Всѣ эти вещи я перецѣловала, Систи, и сказала имъ: мой малютка возвращается. Мнѣ казалось даже, что я опять буду носить тебя на рукахъ, опять учить говорить: здравствуй, папа!-- Я сама смѣюсь надъ собою, а иногда утираю слезы. Ты не можешь уже быть прежнимъ моимъ дитятей, но ты все равно, мой дорогой, мой любимый сынъ, сынъ отца твоего, лучшее мое сокровище, выключая только этого отца.
Я такъ счастлива въ ожиданіи тебя! Возвратись, пока отецъ твой радуется своей книгой. Ты можешь ободрить его; книгу эту надобно издать. Почему же и ему не быть славнымъ, извѣстнымъ? Почему свѣтъ не будетъ ему удивляться, какъ удивляемся мы? Ты знаешь, что я всегда имъ гордилась, пусть узнаютъ, что не по пустому. Однакоже, ученость ли его привлекла мою любовь, мое почтеніе? Нѣтъ, не ученость, а его доброе, благородное сердце. Въ этой книгѣ, однакожъ, вмѣстѣ съ ученостью помѣстилось и сердце; она наполнена таинствами мнѣ непонятными, но посреди этихъ таинствъ, являются вдругъ мѣста, мнѣ доступныя и отсвѣчивающіяся его прекраснымъ сердцемъ.
"Дядя твой взялъ на себя изданіе, и какъ скоро первый томъ будетъ конченъ, отецъ выѣдетъ съ дядей въ городъ.
"Всѣ домашніе наши здоровы, кромѣ бѣдной Сарры, у которой лихорадка. Примминсъ надѣла ей ладанку на шею и увѣряетъ, что ей лучше стало. Быть можетъ, хотя я не понимаю отъ чего. Отецъ твой говоритъ: -- Почему и не вылечить талисманомъ? всякое средство вѣроятно удается съ желаніемъ успѣха: чѣмъ удается магнетизмъ, какъ не желаніемъ и волей?
"Я не умѣю этого изъяснить; но тутъ есть тайный смыслъ, вѣроятно, глубокій.
"Еще три недѣли до вакацій, Систи, а тамъ, прощай школа. Комната твоя будетъ выкрашена и убрана. Завтра жду работниковъ. Утка жива и, кажется, меньше хромаетъ.
"Да благословитъ тебя Господь, милый сынъ!
Счастливая мать твоя
К. Какстонъ."
Время, которое прошло между этими письмами и утромъ возвращенія въ родительской домъ, показалось мнѣ опять тѣмъ длиннымъ, безпокойнымъ днемъ, который проводилъ я въ болѣзни. Машинально исполнялъ я ежедневные уроки. Ода на Греческомъ языкѣ выразила мое прощаніе съ институтомъ. Докторъ Германъ объявилъ, что эта ода произведеніе мастерское, Я послалъ ее къ отцу, который, чтобы охладить гордость торжества моего, отвѣчалъ мнѣ неправильнымъ Англійскимъ языкомъ, передразнивая на отечественномъ языкѣ всѣ мои Греческіе варваризмы. Я проглотилъ эту пилюлю, и утѣшился мыслью, что употребивъ шесть лѣтъ на пріобрѣтеніе науки неправильно писать по-Гречески, вѣроятно не найду больше случая, блестѣть такимъ драгоцѣннымъ пріобрѣтеніемъ.
Наконецъ насталъ послѣдній день. Съ восторженной какой-то печалью обошелъ я всѣ знакомые мнѣ углы дома, разбойничью пещеру, которую мы выкопали зимою, и защищали шестеро, противъ всей арміи нашего маленькаго царства; заборъ, съ которымъ происходило мое первое сраженіе; столѣтнюю березу, подъ которой читалъ письма отца и матери.
Перочиннымъ ножичкомъ вырѣзалъ я крупными буквами имя свое на моемъ налоѣ. Пришла ночь, колоколъ пригласилъ насъ ко сну, и мы разошлись по комнатамъ. Я открылъ окно, на небѣ блистали всѣ звѣзды; не могъ я узнать свою, ту звѣзду, которая должна освѣтить поприще славы и счастія, предстоящее передъ юношей, вступающимъ въ свѣтъ. Надежда и честолюбіе волновали мнѣ душу, но за ними стояла скорбь. Читатель, ты вспомни самъ всѣ мысли, полныя печали и восторга, всѣ невольныя сожалѣнія о прошедшемъ, всѣ неясно радостныя стремленія къ будущему, которыя каждаго изъ васъ творили поэтомъ въ послѣднюю ночь пребыванія вашего въ школѣ.