-- Я исполнилъ ваше порученіе, сказалъ Кенелмъ, возвращаясь къ своему товарищу по путешествію. Мистеръ Комптонъ сказалъ что будетъ черезъ полчаса.
-- Вы видѣли его?
-- Конечно; я обѣщалъ передать ваше письмо въ его собственныя руки.
-- Онъ былъ одинъ?
-- Нѣтъ, онъ ужиналъ съ своею женой.
-- Съ женой? Что это значитъ, сэръ? жена! У него нѣтъ жены.
-- Наружность обманчива. По крайней мѣрѣ онъ былъ съ дамой которая называла его милымъ и душенькой такимъ тономъ какъ будто она была его жена; а когда я вышелъ на улицу, столкнувшійся со мной какой-то мальчишка просилъ меня передать коробку мистрисъ Комптонъ.
Мальчикъ поблѣднѣлъ какъ смерть, шатнулся назадъ на нѣсколько шаговъ и опустился на стулъ.
Подозрѣніе уже мелькавшее въ наблюдательномъ умѣ Кенелма, во время его отсутствія, получило теперь сильное подтвержденіе. Онъ тихо приблизился, поставилъ стулъ рядомъ съ товарищемъ котораго ему навязала судьба, и сказалъ нѣжнымъ шепотомъ.
-- Это волненіе не свойственное мальчику. Если вы были обмануты или введены въ заблужденіе и я могу въ чемъ-либо посовѣтовать или помочь вамъ, то разчитывайте на меня какъ женщина при подобныхъ обстоятельствахъ можетъ разчитывать на мущину и джентльмена.
Мальчикъ вскочилъ на ноги и зашагалъ по комнатѣ неровными шагами, тщетно стараясь скрыть волненіе страсти на своемъ лицѣ. Потомъ вдругъ остановившись, онъ схватилъ руку Кенелма, судорожно сжалъ ее и проговорилъ, подавляя рыданія:
-- Благодарю васъ,-- благодарю отъ всей души. Оставьте меня теперь. Пусть никого не будетъ здѣсь когда я встрѣчу этого человѣка. Можетъ-быть еще тутъ есть ошибка. Уйдите.
-- Обѣщаете вы не выходить изъ дому пока я не возвращусь?
-- Да, обѣщаю.
-- И если подозрѣнія мои оправдаются, вы мнѣ позволите тогда поговорить съ вами и подать вамъ совѣтъ.
-- Кому же другому мнѣ довѣриться? Ступайте -- уходите!
Кенелмъ снова очутился на улицѣ, освѣщенной смѣшаннымъ свѣтомъ газовыхъ фонарей и лѣтняго мѣсяца. Онъ шелъ безсознательно пока не достигъ окраины города. Тогда онъ остановился и сѣвъ на дорожный столбикъ, предался слѣдующимъ размышленіямъ:
"Кенелмъ, другъ мой, ты попался въ худшее затрудненіе чѣмъ я полагалъ часъ тому назадъ. Теперь очевидно что у тебя на рукахъ женщина. Ну что-то ты станешь съ нею дѣлать? Бѣглянка, думавшая убѣжать съ кѣмъ-то другимъ,-- таковы превратности и противорѣчія человѣческой судьбы,-- убѣжала вмѣсто того съ тобой. Какой смертный можетъ почитать себя безопаснымъ? Выходя сегодня утромъ, я менѣе всего думалъ чтобы прежде чѣмъ кончится день мнѣ могли приключиться хлопоты о женщинѣ. Еслибъ я еще былъ влюбчиваго темперамента, то судьба могла бы имѣть нѣкоторое оправданіе устроивъ для меня эту ловушку; но нѣтъ, для этой старой суетливой дѣвы нѣтъ никакого оправданія. Кенелмъ, другъ мой, какъ ты думаешь, можешь ли ты когда-либо влюбиться? И еслибы ты влюбился, какъ ты думаешь, можешь ли ты быть большимъ глупцомъ чѣмъ теперь?"
Кенелмъ еще не разрѣшилъ этого труднаго вопроса въ бесѣдѣ съ самимъ собой какъ до его слуха донеслись слабые и нѣжные звуки музыки. Это были звуки струннаго инструмента и они показались бы жидкими и дребезжащими еслибы не ночная тишина и спокойствіе воздуха, имѣющія особенное свойство придавать полноту музыкальнымъ звукамъ. Потомъ послышался въ отдаленіи и голосъ поющій подъ акомпанементъ инструмента. Это былъ мужской голосъ, звучный и густой, но Кенелмъ не могъ разслышать слова. Машинально направился онъ къ мѣсту откуда слышались звуки, потому что Кенелмъ имѣлъ влеченіе къ музыкѣ, самъ хорошенько не сознавая этого. Онъ увидѣлъ предъ собой зеленую лужайку, на которой стоялъ одинокій вязъ и подъ нимъ скамейка для путниковъ. Лужайка эта была въ срединѣ покатости окаймленной въ видѣ широкаго полукруга отчасти лавками, отчасти чайными садиками красивой таверны въ видѣ коттеджа. За столиками разставленными въ садикахъ сидѣли степенные гости, очевидно изъ класса мелкихъ торговцевъ или зажиточныхъ рабочихъ. Они имѣли весьма приличный и почтенный видъ и внимательно слушали музыку. Много также людей стояло въ дверяхъ лавочекъ и виднѣлось въ окнахъ верхнихъ этажей. На лужайкѣ, немного впереди дерева, но въ тѣни его, стоялъ музыкантъ, и въ немъ Кенелмъ узналъ странника въ разговорѣ съ коимъ ему пришла мысль о пѣшей экскурсіи, которая успѣла уже привести его въ весьма неловкое положеніе. Инструментъ на коемъ пѣвецъ акомланировалъ себѣ была гитара, и онъ пѣлъ очевидно любовный романсъ, хотя Кенелмъ не вполнѣ могъ понять его содержаніе, такъ какъ пѣніе приближалось къ концу. Изъ того что онъ слышалъ онъ могъ впрочемъ замѣтить что въ словахъ не было по крайней мѣрѣ пошлости обыкновенно отличающей уличныя баллады, и что они были однако достаточно просты чтобы нравиться весьма неприхотливымъ слушателямъ.
Когда пѣвецъ кончилъ, ему не аплодировали, но очевидно слушатели были тронуты, какъ бы чувствуя что прекратилось нѣчто доставившее всѣмъ удовольствіе. Тотчасъ же бѣлая померанская собака, скрывавшаяся до сихъ поръ подъ скамейкой у вяза, выступила впередъ съ небольшою металлическою тарелочкой между зубами, и осмотрѣвшись кругомъ, какъ бы выбирая между слушателями кого почтить починомъ сбора, съ важностью приблизилась къ Кенелму, встала на заднія лапы, устремила на него взглядъ и протянула тарелочку.
Кенелмъ бросилъ туда шиллингъ, и собака, повидимому удовлетворенная, направилась въ чайные садики.
Приподнявъ шляпу, такъ какъ Кенелмъ былъ въ своемъ родѣ очень учтивый человѣкъ, онъ приблизился къ пѣвцу, и полагая что вслѣдствіе перемѣны его одежды, онъ не будетъ узнанъ незнакомцемъ съ которымъ всего однажды встрѣтился, онъ сказалъ ему:
-- Судя по немногому что я слышалъ, вы очень хорошо поете, сэръ. Смѣю спросить васъ, чьего сочиненія слова этого романса?
-- Они моего сочиненія, отвѣчалъ пѣвецъ.
-- А напѣвъ?
-- Также мой собственный.
-- Поздравляю васъ. Надѣюсь что эти плоды вашего творчества доходны.
Пѣвецъ, до сихъ поръ бросившій лишь бѣглый взглядъ на сельское одѣяніе собесѣдника, теперь взглянулъ пристально на Кенелма и сказалъ улыбаясь:
-- Вашъ голосъ изобличаетъ васъ, сэръ. Мы съ вами уже встрѣчались.
-- Правда, но тогда я не замѣтилъ вашей гитары, и хотя тогда же познакомился съ вашимъ поэтическимъ дарованіемъ, но не полагалъ что вы прибѣгаете къ этому первобытному способу для ознакомленія съ нимъ публики.
-- И я не обкидалъ удовольствія встрѣтить васъ снова въ роли Гобнеля. Тс! не будемъ выдавать тайнъ другъ друга. Меня здѣсь не знаютъ иначе какъ подъ названіемъ "бродячаго менестреля".
-- Я къ вамъ и обращаюсь какъ къ менестрелю. Если только это не будетъ дерзкимъ вопросомъ, не знаете ли вы пѣсни въ которой говорилось бы о чемъ-либо другомъ?
-- О чемъ другомъ? Я не понимаю васъ, сэръ.
-- Пѣсня слышанная мною кажется восхваляла притворство называемое любовью. Какъ вы думаете, не могли ли бы вы спѣть что-нибудь болѣе новое и болѣе вѣрное чтобы заклеймить заслуженнымъ презрѣніемъ это заблужденіе разсудка?
-- Нѣтъ; тогда я не покрою моихъ путевыхъ расходовъ.
-- Неужели это безуміе такъ популярно?
-- Развѣ не говоритъ вамъ этого ваше собственное сердце?
-- Ни мало, скорѣе напротивъ. Ваши теперешніе слушатели, какъ кажется, люди живущіе трудомъ и имѣющіе мало времени для подобныхъ праздныхъ фантазій, потому что "любовь порождается праздностью", какъ вѣрно замѣтилъ Овидій, поэтъ много писавшій объ этомъ предметѣ и претендовавшій на самое основательное знакомство съ нимъ. Не можете ли вы спѣть чего-нибудь въ похвалу хорошаго обѣда? Всякій кто много работаетъ имѣетъ аппетитъ къ ѣдѣ.
Пѣвецъ снова уставился на Кенелма своимъ испытующимъ взглядомъ, но не замѣтивъ и слѣда юмора на серіозномъ лицѣ его, нѣсколько затруднялся отвѣтомъ и потому промолчалъ.
-- Я вижу, возобновилъ рѣчь Кенелмъ,-- что мои замѣчанія васъ удивляютъ; но удивленіе ваше исчезнетъ по нѣкоторомъ размышленіи. Другимъ поэтомъ, болѣе рефлективнымъ чѣмъ Овидій, было сказано что "свѣтъ управляется любовью и голодомъ". Но голоду конечно принадлежитъ львиная часть власти, и еслибы поэты дѣйствительно дѣлали то что говорятъ про себя, то-есть изображали природу, то большая часть ихъ пѣсень должна бы быть обращена къ желудку.
При этомъ, увлекаясь своею темой, Кенелмъ фамильярно положилъ руку на плечо музыканта, и голосъ его принялъ тонъ близко подходящій къ восторженному.
-- Вы согласитесь, продолжалъ онъ,-- что при нормальномъ состояніи здоровья человѣкъ не влюбляется ежедневно. Но при нормальномъ состояніи здоровья онъ чувствуетъ голодъ каждый день. Мало того, въ тѣ ранніе годы когда, по словамъ поэтовъ, человѣкъ болѣе всего склоненъ къ любви, онъ въ особенности такъ чувствителенъ къ голоду что долженъ ѣсть не менѣе трехъ разъ въ день чтобъ удовлетворить свой аппетитъ. Можно запереть человѣка на цѣлые мѣсяцы, годы, даже на всю его жизнь, съ дѣтства до любаго возраста какого только сэръ-Корвваллъ Луисъ дозволитъ ему достигнуть, и тогда онъ вовсе не будетъ влюбляться. Но попробуйте запереть его на недѣлю не давая пищи для его желудка, и по истеченіи срока вы найдете его мертвымъ.
Пѣвецъ, постепенно отступавшій предъ энергическимъ напоромъ оратора, наконецъ сѣлъ на скамью подъ вязомъ и сказалъ патетически:
-- Сэръ, ваши доводы весьма убѣдительны. Не угодно ли вамъ будетъ сдѣлать выводъ изъ вашихъ разсужденій?
-- Выводъ мой таковъ что на одного человѣка занятаго любовью вы найдете тысячу способныхъ оцѣнить прелести обѣда; и если вы хотите быть популярнымъ пѣвцомъ или трубадуромъ нашего вѣка, то взывайте, сэръ, къ природѣ; бросьте всѣ эти избитыя рапсодіи о розовыхъ щечкахъ и настройте вашу лиру на тему бифстекса.
Собака, которая уже нѣсколько минутъ возвратилась къ своему хозяину и стояла на заднихъ ногахъ, держа въ зубахъ тарелочку изрядно наполненную мѣдными монетами, справедливо огорченная невниманіемъ такъ долго оставлявшимъ ее въ неестественномъ положеніи, выронила тарелочку и заворчала на Кенелма.
Въ то же время изъ чайныхъ садиковъ послышались нетерпѣливые призывы слушателей. Они требовали новой пѣсни за свои деньги.
Пѣвецъ всталъ, повинуясь призыву.
-- Извините меня, сэръ; но меня приглашаютъ...
-- Опять пѣть?
-- Да.
-- На предложенную мной тему?
-- Ну нѣтъ.
-- Какъ, опять о любви?
-- Должно-быть такъ.
-- Ну такъ желаю вамъ добраго вечера. Вы кажется человѣкъ хорошо образованный, и тѣмъ стыднѣе для васъ. Можетъ-быть мы встрѣтимся еще разъ въ нашихъ скитаніяхъ, и тогда основательнѣе побесѣдуемъ объ этомъ вопросѣ.
Кенелмъ приподнялъ шляпу, и повернулъ назадъ. Прежде чѣмъ онъ достигъ улицы, до его слуха снова донесся нѣжный голосъ пѣвца; но на разстояніи онъ разслыхалъ только одно слово, звучавшее въ концѣ припѣва; это слово было: любовь.
-- Ай люли, сказалъ Кенелмъ.