ЗОЛОТОЕ ДНО.
Тишина -- и запустѣніе. Уже не оскудѣніе, а запустѣніе...
Кончились южныя просторныя равнины, конченъ долгій путь въ вагонахъ. Не спѣша бѣгутъ лошади среди зеленыхъ холмистыхъ полей, ласково вѣетъ навстрѣчу вѣтеръ и убаюкивающе звенятъ трели жаворонковъ, сливающіяся съ однообразнымъ топотомъ копытъ. Вотъ съ одного изъ косогоровъ еще разъ показалась далеко на горизонтѣ низкимъ синѣющимъ силуэтомъ станція... Но обернувшись черезъ минуту, я уже не вижу ея. Она скрылась, чтобы больше не показываться, и теперь вокругъ тарантаса -- только пары, хлѣба и лощинки съ дубовымъ кустарникомъ...
-- Ну, что же новенькаго, Корней? -- спрашиваю я кучера, молодого загорѣлаго мужика съ умными слегка прищуренными глазами.
-- Новенькаго? -- сдержанно отвѣчаетъ Корней, не оборачиваясь.-- Новаго у насъ ничего нѣту.
-- Значитъ, живете по старому?
-- Это правильно. Плохо живемъ...
Не много новаго узнаю я и въ Княжомъ, имѣніи сестры, гдѣ я всегда дѣлаю остановку на пути къ Родникамъ. Когда я отдыхаю послѣ завтрака у раскрытыхъ оконъ зала, мнѣ кажется, что еще годъ тому назадъ усадьба не была такъ ветха и безлюдна. Все, значитъ, идетъ по старому: неуклонное разрушеніе. Полы и потолки въ залѣ еще немного покосились и потемнѣли вѣтви запущеннаго палисадника лѣзутъ уже въ самыя окна, тесовыя крыши службъ дали кое-гдѣ зловѣщія трещины... А по двору, держа въ поводу худого стригуна, запряженнаго въ водовозку, какъ во снѣ идетъ полуслѣпой и глухой Антипушка, и разсохшіяся колеса водовозки порою такъ неистово взвизгиваютъ, что боль но слушать.
-- Такъ плохи, говоришь, дѣла? -- спрашиваю я сестру, которая куритъ и задумчиво смотритъ куда-то въ даль, на косогоры за лугомъ и рѣчкой.
-- Совсѣмъ, совсѣмъ плохи! -- поспѣшно, какъ будто даже съ удовольствіемъ подтверждаетъ сестра.-- Будь капиталъ, еще, можетъ быть, можно было бы поправиться. Вѣдь земля-то -- сущее золотое дно. Но банкъ, банкъ!
-- Зато тишина-то какая! -- говорю я.
-- Ужъ этого -- хоть отбавляй! -- съ угрюмой ироніей соглашается племянникъ-студентъ. -- Дѣйствительно -- тишина, и прескверная, чортъ ее дери, тишина! Въ родѣ пересыхающаго пруда. Издали -- хоть картину пиши: такой мирный, привѣтливый! А подойди -- затхлостью понесетъ, ибо воды-то въ немъ на вершокъ, а тины -- на двѣ сажени, и караси всѣ подохли... Дно-то, дѣйствительно, золотое, только до него самъ чортъ не докопается!..
Отъ Княжого дорога вьется сперва по перелѣскамь, потомъ пропадаетъ въ большомъ кологривовскомъ "Заказѣ". Въ прежнее время она далеко обходила его,-- теперь ѣздятъ прямо, по двору кологривовской усадьбы, раскинувшейся по сторонамъ лѣсного оврага своимъ одичавщимъ садомъ и кирпичными разрушающимися службами. Какъ только въ лѣсъ врывается громыханіе бубенчиковъ, изъ усадьбы ему отвѣчаетъ угрюмый лай овчарокъ, ведущихъ свой родъ отъ тѣхъ свирѣпыхъ псовъ, которые сторожили когда-то не менѣе свирѣпую и угрюмую жизнь старика Кологривова. Пока тарантасъ, сопровождаемый лаемъ, съ грохотомъ катится по мостикамъ черезъ овраги, я смотрю на грулы кирпичей, оставшихся отъ сгорѣвшаго дома и потонувшихъ въ бурьянѣ, и думаю о томъ, что сдѣлалъ юы старикъ Кологривовъ, если бы онъ увидѣлъ нахаловъ, скачущихъ по двору его усадьбы! Въ дѣтствѣ слышалъ про него поистинѣ ужасы. Говорили, что при крѣпостномъ правѣ онъ засѣкалъ мужиковъ до смерти, заковывалъ ихъ въ кандалы, травилъ борзыми... Одна изъ любовницъ пыталась опоить его какими-то колдовскими травами,-- онъ заточилъ ее своимъ судомъ въ монастырь... Когда объявили волю, онъ "тронулся", какъ говорили, "въ отдѣлку", и съ тѣхъ поръ почти никогда не показывался изъ дому. Медленно разоряясь, онъ днемъ пьянствовалъ, а по ночамъ, дрожа отъ страха, что его убьютъ, сидѣлъ въ шапочкѣ съ мощей угодника и громко читалъ заговоры, псалмы и покаянныя молитвы собственнаго сочиненія... Оеенью однажды его нашли въ молельной мертвымъ... и усадьба одичала.
-- Не знаешь, не продали еще? -- спрашиваю я Корнея.
-- Продали,-- отвѣчаетъ онъ.-- И продали-то, говорятъ, за трынку. Живетъ тутъ приказчикъ отъ наслѣдниковъ, а ему что жъ? Не свое доброе. Безъ хозяина, извѣстно, и товаръ -- сирота. А земля тутъ -- прямо золотое дно!
-- Хороша?
-- Дюже хороша! Аршинъ чернозему. А лѣсъ-то!
Въ самомъ дѣлѣ -- славный лѣсъ! Горько и свѣжо пахнетъ березами, весело отдается подъ развѣсистыми вѣтвями громыханіе бубенчиковъ, птицы сладко звенятъ въ зеленыхъ чащахъ... На полянахъ, густо заросшихъ высокой травой и цвѣтами, живописно стоятъ столѣтнія березы по двѣ, по три на одномъ корнѣ. Предвечерній золотистый свѣтъ наполняетъ ихъ тѣнистыя вершины. Внизу, между бѣлыми стволами, онъ блеститъ яркими длинными лучами, а по опушкѣ бѣжитъ навстрѣчу тарантасу стальными просвѣтами. Просвѣты трепещутъ, сливаются, становятся все шире -- и вотъ, наконецъ, снова зазеленѣло вдали... Опять вокругъ просторно и свѣтло, опять вѣетъ сладкимъ ароматомъ зацвѣтающей ржи, и пристяжныя на бѣгу хватаютъ пучки сочныхъ стеблей.
-- Хорошо! -- думаю я, начиная забывать о нищетѣ этого богатаго края, но вотъ Корней опять, не спѣша, оборачивается ко мнѣ и съ улыбкой, похожей на ту, которой улыбался студентъ, значительно говоритъ:
-- А вонъ и Батурино...
И я уже понимаю его.
-- Что,-- спрашиваю я,-- совсѣмъ плохо?
-- Да ужъ молодые-то уѣхали. А старуха домъ продаетъ. Добилась до послѣдняго.
-- А какъ бы заглянуть туда?
-- Да скажите, что, молъ, домъ себѣ для Родниковъ присматриваю...
Въ Батуринѣ -- это большая деревня, но ужъ извѣстно, что такое "барская" деревня! -- въ Батуринѣ тихо и жарко. Скучно лоснится на солнцѣ мелкій длинный прудъ желтой глинистой водой, баба возлѣ навозной плотины лѣниво бьетъ валькомъ по мокрому сѣрому холсту... Съ плотины дорога поднимается въ гору возлѣ батуринскаго сада. Садъ еще до сихъ поръ густъ и живописенъ, и, какъ на идиллическомъ пейзажѣ, стоитъ въ его изголовьи сѣрый большой домъ подъ бурой, ржавой крышей. Но усадьба, усадьба! Цѣлая поэма запустѣнія! Отъ варка остались только стѣны, отъ людской избы -- раскрытый остовъ, безъ оконъ, и всюду, къ самымъ порогамъ, подступили лопухи и глухая крапива. А на "черномъ" крыльцѣ стоитъ и въ страхѣ глядитъ на меня слезящимися глазами какая-то старуха... Понявъ изъ моихъ неловкихъ объясненій, что я хочу посмотрѣть домъ, она спѣшитъ предупредить барыню.
-- Я доложу-съ, доложу-съ,-- бормочетъ она, скрываясь въ темныхъ сѣняхъ.
Больно, должно быть, Батуриной выходить послѣ такихъ докладовъ! И дѣйствительно,-- когда черезъ нѣсколько минутъ отворяется дверь, я вижу растерянное старческое лицо, виноватую улыбку голубыхъ кроткихъ глазъ... Дѣлаемъ видъ, что мы очень рады другъ другу, что этотъ осмотръ дома -- вещь самая обыденная, и Батурина любезнымъ жестомъ приглашаетъ войти, а другой дрожащей рукой старается застегнуть воротъ своей темной кофточки изъ дешевенькаго новаго ситцу.
Бормоча что-то притворно-веселое, я вхожу въ переднюю, и въ первую минуту мнѣ кажется, что я попалъ въ ночлежный уголъ. Темно, душно, стѣны, обклеенныя старыми газетами, закопчены дымомъ махорки, которую куритъ бывшій староста Батуриныхъ, Дронъ, не покинувшій усадьбу и донынѣ... Направо -- дверь въ его коморку, прямо -- комната старухъ, скудно освѣщенная окномъ съ двойными рамами, съ радужными, выгорѣвшими отъ солнца стеклами...
-- Мы вѣдь въ пристройкѣ-съ теперь живемъ,-- виновато поясняетъ Батурина.-- Вѣдь знаете, какіе года-то пошли, да и теплѣе тутъ зимою...
-- Да, можетъ быть, я безпокою васъ?
Старуха трясетъ головой и смотритъ недоумѣвающе и вопросительно.
-- Не безпокою ли я васъ? -- говорю я громче.
Разслышавъ, Батурина поспѣшно улыбается,
-- Нѣтъ-съ, нѣтъ-съ,-- отвѣчаетъ она съ ласковой снисходительностью.-- Пожалуйте-съ.
И отворяетъ дверь въ коридоръ..
Охъ, какъ мрачно въ этихъ пустыхъ комнатахъ! Первая, въ которую я заглядываю изъ коридора, была когда-то кабинетомъ, а теперь превращена въ кладовую: тамъ ларь съ солью, кадушка съ пшеномъ, какія-то бутыли, позеленѣвшіе подсвѣчники... Въ слѣдующей, бывшей спальнѣ, возвышается пустая и огромная, какъ саркофагъ, кровать... И старуха отстаетъ отъ меня и скрывается въ кладовой, якобы чѣмъ-то озабоченная. А я медленно прохожу въ большой гулкій залъ, гдѣ въ углахъ свалены книги, пыльные акварельные портреты, ножки столовъ... Галка вдругъ срывается съ криво висящаго надъ ломбернымъ столикомъ зеркала и на лету ныряетъ въ разбитое окно... Вздрогнувъ отъ неожиданности, я отступаю къ стеклянной двери на разсохшійся балконъ, съ трудомъ отворяю ее и прикрываю глаза отъ низкаго яркаго солнца. Какой вечеръ! Какъ все красиво въ запущенномъ саду, какъ все цвѣтетъ и зеленѣетъ въ немъ среди развалинъ, обновляясь каждую весну, и какъ сладостно журчатъ въ густомъ вишенникѣ, перепутанномъ съ сиренью и шиповникомъ, кроткія горлинки, вѣрные друзья погибающихъ помѣщичьихъ гнѣздъ!..
Вечеръ въ полѣ встрѣчаетъ насъ еще большей красотою,-- цѣлымъ архипелагомъ пышныхъ золотисто-лиловыхъ облаковъ на западѣ, необыкновенной нѣжностью и ясностью далей, но меня уже гнететъ эта тишина и красота.
-- Дядя, дай сѣрничка! -- кричитъ одинъ изъ мальчишекъ, стерегущихъ на пар а хъ лошадей, и, вскочивъ съ межи, бѣгомъ догоняетъ тарантасъ.
Но и Корней задумчивъ. Онъ молча, но съ видимымъ удовольствіемъ вытягиваетъ мальчишку кнутомъ и сдержанно покрикиваетъ на лошадей.
-- О чемъ онъ думаетъ? -- задаю я себѣ вопросъ, глядя на его выгорѣвшій на солнцѣ картузъ. И точно угадавъ мой вопросъ, Корней слегка повертывается на облучкѣ и, слѣдя задумчивымъ взглядомъ за мелькающими подковами пристяжныхъ, начинаетъ говорить...
-- Всѣмъ -- не медъ,-- задумчиво говоритъ онъ.-- Не однимъ господамъ... Хрестьянскій банкъ, молъ, помогаетъ! Да нѣтъ, въ долгъ-то не проживешь! Купятъ мужики сто-двѣсти десятинъ,-- конечно, компаніей, не собразясь съ силой и запутляются, и норовятъ слопать другъ друга. А пойдутъ свары -- дѣло и совсѣмъ изгадится, и хоть на переметъ съ обрывкомъ лѣзь!
-- Однако же,-- говорю я,-- крупныхъ-то господъ осталось три-четыре на уѣздъ,-- значитъ, расходится земля по народу.
-- По городскимъ купчишкамъ да лавошникамъ,-- поправляетъ Корней.-- По нимъ, а не по народу... И опять же земля безъ настоящаго хозяина остается: имъ вѣдь только бы купить, благо дешево, а жить-то они вѣдь тутъ не станутъ! Ну, вотъ ихъ-то, чертей, и зажать бы въ тѣсномъ мѣстѣ!..
-- Слѣдовало бы? -- спрашиваю я.
Но Корней отводитъ глаза въ сторону.
-- Попоить бы пора,-- говоритъ онъ дѣловымъ тономъ.
-- На Ворглѣ попоимъ.
-- Ну, на Ворглѣ, такъ на Ворглѣ... Эй, други, не рано!..
Свѣжѣетъ, и блескъ вечера уже меркнетъ. Меланхолично засияѣли поля, далеко, далеко на горизонтѣ уходитъ за черту земли огромнымъ мутно-малиновымъ шаромъ солнце. И что-то сказочное, старорусское есть въ этой печальной картинѣ, въ этой синѣющей дали съ мутно-малиновымъ щитомъ. Вотъ онъ еще болѣе потускнѣлъ, вотъ отъ него остался уже только сегментъ, потомъ -- вогнутая дрожащая огненная полоска... Быстро падаетъ синеватый сумракъ лѣтней ночи, точно кто незримо сѣетъ его,-- свѣжѣетъ сильнѣе; въ лужкахъ уже холодно, какъ въ погребѣ, и рѣзко пахнетъ росистой зеленью,-- только изрѣдка повѣваетъ откуда-то тепломъ... Въ сумракѣ мелькаютъ придорожныя лозинки, и на нихъ, нахохлившись, спятъ вороны... А на востокѣ уже показывается большая голова блѣднаго мѣсяца.
Какъ печальны кажутся въ это время темныя деревушки, мертвую тишину которыхъ будитъ звукъ рессоръ и бубенчиковъ! Какъ глуха и пустынна кажется старая "большая" дорога, тоже запустѣвшая, давно забытая и неѣзженная!.. Слава Богу, хоть мѣсяцъ всходитъ!.. Все веселѣе... А вотъ и поворотъ на проселокъ, на Ворголъ.
Ворголъ -- нежилой хуторъ покойной тетки, степная деревушка на мѣстѣ снесенной дѣдовской усадьбы и большого села, три четверти котораго ушло въ Сибирь, на новыя мѣста. Отъ усадьбы уцѣлѣли только остатки сада, слившагося съ хлѣбами, да небольшой флигель. Дорога долго идетъ подъ изволокъ, и часовъ въ десять, когда уже становится свѣтло отъ мѣсяца, тарантасъ шибко подкатываетъ по густой росистой травѣ къ этому одинокому флигелю на скатѣ котловины среди косогоровъ. Звонъ бубенчиковъ замираетъ и насъ охватываетъ гробовое молчаніе.
-- Ужъ и глухо же тутъ! -- говоритъ Корней, слѣзая съ козелъ, и голосъ его странно звучитъ возлѣ пустыхъ стѣнъ.-- Посидите тутъ на крылечкѣ, а я лошадей попою и овсеца имъ кину.
И медленно отводитъ громыхающихъ бубенчиками лошадей подъ гору, къ колодцу. А я поднимаюсь на деревянное крыльцо флигеля и сажусь на одну изъ ступенекъ.
Но жутко здѣсь, въ этой котловинѣ, со всѣхъ сторонъ замкнутой холмами, спускающимися къ пересохшему руслу Воргла, и блѣдно освѣщенной невѣрнымъ мѣсячнымъ свѣтомъ! Пустой широкій дворъ хутора непосредственно переходитъ въ мужицкій выгонъ, а за выгономъ чернѣетъ семь приземистыхъ избушекъ, такъ глубоко затаившихъ въ себя ночную жизнь, что деревушка кажется совершенно необитаемой. И, удрученный тишиной запустѣнія, которая цѣлый день окружала меня въ этомъ печальномъ пути на родину, я уже не могу спокойно сидѣть на мѣстѣ.
-- Корней,-- говорю я, какъ только Корней показывается съ лошадьми изъ-подъ горы,-- надо ѣхать! Поѣдемъ шажкомъ, а ужъ покормимъ дома.
Корней останавливаетъ лошадей противъ крыльца.
-- Ай соскучились? -- спрашиваетъ онъ послѣ небольшого молчанія.
-- Соскучился. Ну, его къ чорту... Ѣдемъ.
-- Это еще милость,-- говоритъ Корней насмѣшливо. -- Вы бы осенью али зимой заѣхали!
-- И какъ вы только живете тутъ!
Корней завертываетъ цыгарку, глядя въ землю, и долго молчитъ. Потомъ сдержанно отвѣчаетъ:
-- Живемъ пока...
-- То-есть какъ "пока"? А потомъ-то что жъ?
-- Потомъ -- что Богъ дастъ. Все что-нибудь будетъ...
-- Что же?
-- Да что нибудь будетъ... Не вѣкъ же тутъ сидѣть,-- чертямъ оборки вить! Разойдется народъ по другимъ мѣстамъ, либо еще какъ...
А какъ? При свѣтѣ мѣсяца ясно видно лицо Корнея, но, поднявъ голову, онъ сдвигаетъ брови и отводитъ глаза куда-то въ сторону.
-- Какъ иначе-то? -- повторяю я вопросъ. Тамъ видно будетъ,-- отвѣчаетъ Корней уже совсѣмъ хмуро.-- Поѣдемте, баринъ,-- не рано! И молча влѣзаетъ на козлы.