СНЫ.
Въ полѣ было холодно, туманно и вѣтренно, смерклось рано. Еще не было и пяти часовъ, но на станціи уже царила такая тишина, точно она вымерла. Еле свѣтили подкрученные фитили лампъ въ вокзалѣ, и по всей залѣ третьяго класса, гдѣ на буфетной стойкѣ спалъ подъ тулупомъ сторожъ, рѣзко воняло керосиномъ. Я прошелъ въ слѣдующую комнату, но и тамъ было не лучше: медленно постукиваютъ въ полусумракѣ часы, сонно смотрятъ со стѣнъ "правила для грузоотправителей", на столѣ желтѣетъ прошлогодняя вода въ графинѣ... Не снимая полушубка, я легъ на вытертый плюшевый диванъ и тотчасъ же уснулъ, утомленный тяжелой дорогой подъ дождемъ и снѣгомъ. Спалъ я, какъ мнѣ казалось, долго, но, открывъ глаза, съ тоской увидалъ, что на часахъ всего половина восьмого. "И прошелъ тотъ день къ вечеру темныхъ осеннихъ ночей" -- вспомнилась мнѣ печальная строка изъ какой-то старой русской книги. Попрежнему было холодно и тихо, какъ въ мертвецкой, попрежнему чернѣла за окнами тьма... И казалось, что не будетъ конца этому вечеру.
Когда часы нерѣшительно, точно раздумывая, пробили девять, гдѣ-то завизжала и гулко хлопнула дверь, и вслѣдъ затѣмъ на платформѣ жалобно запѣлъ звонокъ. Выйдя въ залъ третьяго класса, я увидалъ мѣщанина въ картузѣ и чуйкѣ,который, поставивъ локти на колѣни и положивъ въ ладони голову, неподвижно сидѣлъ на скамьѣ.
-- Это поѣздъ вышелъ? -- спросилъ я.
Мѣщанинъ встрепенулся и взглянулъ на меня испуганными глазами. Потомъ что-то пробормоталъ и, нахмурившись, быстро пошелъ къ дверямъ на платформу.
-- У него жена въ р о дахъ помираетъ,-- пояснилъ сторожъ, завертывая у буфетной стойки цыгарку изъ газетной бумаги. -- У всякаго, значитъ, свое горе, -- прибавилъ онъ задумчиво и, вдругъ сладко зѣвнувъ, оживленно, съ непонятной, злой радостью заговорилъ:
-- Вотъ тебѣ и женился на богатой! Второй день мучается, царскія врата отворили -- все не помогаетъ. Теперь въ городъ за докторомъ скачетъ, а къ чему, спрашивается?
-- Думаешь, не поспѣетъ? -- сказалъ я.
-- Никакъ! -- отвѣтилъ сторожъ. -- Воротится онъ завтра вблизу вечера, а она къ тому времени помретъ. Безпремѣнно помретъ,-- прибавилъ онъ убѣжденно. Три раза, говоритъ, на оракулъ кидалъ,-- кто, молъ, раньше помретъ, я али жена, и три раза выходило одно и то же. Перва... какъ это? "Нечего тебѣ простирать въ даль своихъ намѣреній", а потомъ и того хуже: "молись Богу, не пей вина и пива и готовься въ монастырь"... А вчерась, говоритъ, во снѣ видѣлъ: будто обрили его догола и всѣ зубы вынули...
Онъ, вѣроятно, говорилъ бы еще долго, но тутъ тяжело зашумѣлъ подходящій товарный поѣздъ. Снова завизжала и заныла дверь, показался кондукторъ въ тяжелой мокрой шинели съ оторваннымъ на спинѣ хлястикомъ, за нимъ смазчикъ, съ тусклымъ фонаремъ въ рукахъ... Я ушелъ на платформу.
Тамъ, въ темнотѣ вѣтренной сырой ночи, я долго-долго бродилъ мимо дверей вокзала. Медленно текли минуты за минутами,-- наконецъ, сотрясая зазвенѣвшія рельсы, передъ платформой загорѣлся своими огромными неморгающими глазами пассажирскій паровозъ. Захвативъ вещи, я направился въ полутемный, теплый и вонючій вагонъ, переполненный спящимъ народомъ, и, уже на ходу поѣзда, нашелъ свободную скамейку въ углу около двери въ другое отдѣленіе. Въ зыбкомъ сумракѣ вокругъ меня безпорядочно темнѣли фигуры лежащихъ и а лавкахъ и на поднятыхъ спинкахъ лавокъ, глухо гудѣлъ ропотъ колесъ, сливающійся съ храпомъ и соннымъ дыханіемъ, и, закрывая глаза, я уже начиналъ терять представленіе, въ какую сторону убѣгаетъ поѣздъ. Но прошелъ истопникъ съ кочергою, похожій на негра, и не затворилъ возлѣ меня двери. Послышался говоръ, потянуло махоркой... Мѣщанинъ, ѣхавшій въ городъ за докторомъ, лежалъ съ закрытыми глазами и съ угрюмо-сосредоточеннымъ выраженіемъ лица на четвертой отъ двери скамьѣ, а возлѣ двери, въ дымномъ сумракѣ подъ фонаремъ, тѣсной кучкой курили мужики и слушали кого-то, сидѣвшаго напротивъ.
-- Да-а, братцы мои,-- слышался сквозь гулъ бѣгущаго вагона чей-то голосъ,-- да-а. И попадись въ это самое разнесчастное село старичокъ-священникъ изъ Епифани. Перевели его, значитъ, изъ города въ самый что ни на есть бѣдный приходъ, а за что перевели -- пилъ дюже... Значитъ, и перевели въ родѣ какъ бы за наказаніе.. А старичокъ-то пить-то пилъ, да оказался такой, что лучше и не надо. "Сколько, молъ, о. Петръ за кстины аль за похороны берете?" -- "Не я, свѣтъ, беру, а нуждишка! Сколько силы твоей есть"... И вотъ такъ-то всегда... Перевели его, значитъ, весной, пробылъ онъ честь-честью лѣто, а осенью и захворай. Года что ли такіе али простудился онъ,-- лѣто-то, сами знаете, какое было,-- только, видимое дѣло,-- слабѣть сталъ. И вотъ, братцы мои, почуявши такую исторію, вышелъ онъ на Покровъ послѣ обѣдни къ народу -- и простился со всѣми. "Должно, говоритъ, скоро я преставлюсь къ Господу Богу, міряне,-- простите, ежели согрѣшилъ что"... И, сказавши такимъ манеромъ, поклонился, значитъ, народу и ушелъ въ алтарь. А пришедчи домой, сѣлъ было обѣдать, ѣсть не наѣлъ, а только ложкой помутилъ, всталъ и говоритъ сторожу, что при ёмъ замѣсто служки былъ: "Чтой-то, говоритъ, мнѣ холодно, свѣтъ, и такъ-то скушно,-- просто мочи нѣту. Все дочка покойница вспоминается, все будто ждетъ она меня къ себѣ... Убирай, молъ, со стола,-- не идетъ мнѣ ѣда на умъ". -- "Напрасно вы такія рѣчи говорите, батюшка,-- это сторожъ-то ему,-- напрасно, молъ, такъ скучились. Какіе ваши года? Какая такая кончина?" -- "Нѣтъ, говоритъ,-- помру! Только дюже, говоритъ, вездѣ горя много, и ужли никакой тому перемѣны не буде, ужли не дожить мнѣ до ней?.." А на дворѣ, не хуже теперешняго, дождь, незгода -- и ужъ вечеръ заходитъ. Поглядѣлъ этакъ старичокъ въ окошечко,-- "все, говоритъ, погніетъ въ полѣ",-- махнулъ ручкой и ушелъ къ себѣ въ горницу. А въ горницѣ оправилъ лампадку да и прилегъ на часокъ. То ли онъ спалъ, то ли такъ въ забытьи лежалъ,-- только ужъ и ночь на дворѣ, а онъ все лежитъ да лежитъ...
-- Вонъ она, дѣло-то какая! -- сказалъ кто-то изъ мужиковъ съ глубокимъ вздохомъ.-- На Покровъ, говоришь, вышло-то все это?
-- Да вѣдь сказали -- на Покровъ! -- сумрачно перебилъ сиплымъ голосомъ большой рыжій мужикъ съ злыми глазами и въ рваномъ полушубкѣ, сидѣвшій на краю скамьи противъ разсказчика.
-- На Покровъ, на Покровъ,-- подтвердилъ и разсказчикъ.-- Вечеромъ, значитъ. Ушелъ, говорю, къ себѣ въ горницу и легъ. Да-а... Ушелъ и лежитъ, а на дворѣ темь, вѣтеръ, и такъ будто угрѣлся старичокъ на лежаночкѣ насупротивъ лампадки, что никакъ не можетъ подняться, помолиться да и лечь какъ слѣдуетъ. Лежу, говоритъ, гляжу на лампадку, чувствую -- въ сонъ клонитъ -- и вдругъ отворяется тихенько-тихенько этакъ дверь -- и входитъ ко мнѣ дочь-покойница. "Что такое, думаго, что за притча такая, Господи?" А она подходитъ прямо ко мнѣ и кладетъ мнѣ руку на руку.-- Сама вся въ черномъ, а лицо бѣлое-бѣлое да красивое! И этакъ вполголоса: "встань, говоритъ, батюшка, пойди поскорѣе въ церковь". Я -- р-разъ съ постели, а ей ужъ нѣту! Что тутъ дѣлать? Посидѣлъ я, посидѣлъ, и что все больше сижу, все чуднѣй и страшнѣй мнѣ становится. Вскочилъ, наконецъ того, на ноги, накинулъ шубенку,-- самъ зубъ на зубъ не попадаю,-- выбрался въ сѣнцы, нашелъ ключи на стѣнѣ... Темь, жуть, вѣнцы такъ и гудутъ отъ бури,-- нѣтъ, думаю, надо иттить!-- спѣшу на гору, дохожу къ церкви,-- глядь -- а тамъ огонекъ теплится, ровно бы покойникъ на ночь поставленъ... Оторопѣлъ я опять, однако перекрестился -- и на паперть. Насилу ключемъ въ замокъ попалъ, отворяю, наконецъ того, двери -- нѣтъ тебѣ никакого покойника, а только горитъ лампадка надъ царскими вратами, и такая жуть вездѣ, что и сказать нельзя! Кто жъ это, думаю, лампадку зажегъ, что такое будя? Стою, ни живъ, ни мертвъ,-- вдругъ -- р-разъ! -- отдернулась занавѣсь на царскихъ вратахъ и растворяются этакъ широко и тихо двери -- и выходитъ изъ темени, изъ самаго алтаря, значитъ, агромадный красный кочетъ! Вышелъ, остановился, затрепыхалъ крыльями и какъ закричитъ на всю церкву: ку-ка-ре-ку! Пропѣлъ до трехъ разъ -- и пропалъ. И только, значитъ, пропалъ -- выходитъ изъ алтаря другой,-- бѣлый, какъ кипень и запѣлъ еще громче прежняго! И опять до трехъ разъ... У меня, разсказывалъ священникъ-то на утро, руки-ноги отнялись въ ту пору, а я все стою и жду, что будетъ дальше, а дальше, немного этакъ годя, выходитъ и третій: черный, какъ головешка, изъ себя сумрачный -- только гребешокъ свѣтится -- и запѣлъ онъ, братцы мои, таково жутко и строго, что опустился я на колѣнки наземь и говорю этакъ внятно и раздѣльно на всю церкву: "Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази Его!.." И только, это, сказалъ я -- пѣтъ тебѣ никакихъ кочетовъ, а стоитъ передо мною, замѣстъ ихъ, сѣденькій-сѣденькій монашекъ и говоритъ мнѣ тихимъ голосомъ: "Не пужайся, служитель Божій, а объяви всему народу, что, молъ, означаетъ твое видѣніе. А означаетъ оно бо-ольшія дѣла!.."
-- Вотъ за это-то вашего брата и чертями-то называютъ,-- громко сказалъ въ это время мѣщанинъ, открывая глаза и угрожающе нахмуриваясь.-- Ночь, скука, а онъ ишь какія суевѣрія сидитъ разводитъ! Ты къ чему все это гнешь-то, а?
-- Да вѣдь я ничего плохого,-- несмѣло пробормоталъ разсказчикъ.
-- Позволь,-- ты откуда взялъ-то все это?
-- Какъ откуда? Самъ священникъ, говорятъ, разсказывалъ.
-- Священникъ энтотъ померъ,-- перебилъ мѣщанинъ.
-- Это вѣрно, вѣрно... померъ... въ скорости и померъ...
-- Ну, значитъ, и брешутъ на него, что въ голову влѣзетъ. Вѣдь это сновидѣніе,-- дубина!
-- Да я-то про что жъ? Извѣстно, сновидѣніе. Ночь-то -- годъ...
-- Ну, и молчи,-- опять перебилъ мѣщанинъ, укладывая голову на чуйку.-- Да и курить-то пора бросить: вѣдь ужъ день скоро, а вы ишь -- надымили -- овинъ чистый!
-- Въ первый классъ или, коли не ндравится,-- сипло и зло перебилъ, въ свою очередь, рыжій мужикъ.
-- Побреши еще!
-- Брешутъ собаки да твои свояки.
Мѣщанинъ быстро поднялъ голову съ чуйки и какъ будто даже съ радостнымъ изумленіемъ раскрылъ глаза
-- Ну, смо-отри! -- сказалъ онъ, покачивая головою.-- Смотри, какъ бы я не потолковалъ съ тобой посурьезнѣй!
-- Ужли побьешь? -- съ радостной злобой спросилъ и рыжій мужикъ, оборачиваясь къ мѣщанину и глядя на него веселыми глазами.
-- А ты что жъ, сукинъ сынъ, думаешь, на васъ теперь и управы нѣту?
-- Не суйся, носъ сшибешь!
-- Будя, будя, ребята! -- закричали мужики, заволновавшись. -- Вѣдь полночь на дворѣ, что домового-то тѣшить.
Бранившіеся смолкли, и въ вагонѣ на время наступила тишина. Потомъ мѣщанинъ вздохнулъ и снова положилъ голову на чуйку.
-- Ну, и стерва, прости Ты меня, Господи! -- задумчиво и серьезно сказалъ онъ такимъ тономъ, точно онъ былъ въ вагонѣ одинъ.
И опять наступила тишина, нарушаемая только глухимъ говоромъ колесъ, храпомъ и соннымъ дыханіемъ спящихъ.
-- А за что ругаться-то? -- спросилъ немного погодя разсказчикъ, видя, что бранившіеся угрюмо успокоились.-- Кто первый зачалъ-то? Вѣдь ты. Мы балакали промежъ себя...
-- Чо-ортъ! -- отвѣтилъ мѣщанинъ поспѣшно и въ голосѣ его дрогнула страдальческая нота.-- Вѣдь ночь, скука, а у меня, можетъ, жена и дите помираютъ. Пойми!
-- Горя-то и у другихъ не менѣ твоего,-- отвѣтилъ рыжій мужикъ.
-- Не менѣ! -- передразнилъ мѣщанинъ.-- Я, можетъ, тысячи не пожалѣлъ бы теперь на доктора, а онъ за сто верстъ, а дорога -- ни проходу, ни проѣзду, а ночь, хоть глазъ выколи! Вчерась измаялся, ткнулся въ чемъ былъ на постель и вижу -- будто обрили меня догола и всѣ зубы вынули! Пойми -- сладко?
-- Ага! -- сказалъ рыжій мужикъ.-- Спокаялся! повѣрилъ въ сонъ-то! А то -- сновидѣніе!..
-- До Туровки кто имѣетъ билеты? -- прокричалъ въ это время кондукторъ, проходя по вагону.-- Билеты до Туровки кто имѣетъ?
И, освѣтивъ фонаремъ чьи-то ноги, крѣпко хлопнулъ возлѣ меня дверью. Поднявшись съ мѣста, я тотчасъ же снова отворилъ ее и сталъ на порогѣ, но разговоръ между мѣщаниномъ и мужиками уже прекратился. Мѣщанинъ лежалъ лицомъ къ спинкѣ дивана, угрюмо согнувшись, а рыжій мужикъ, какъ бы забывъ о его существованіи, сидѣлъ со спокойно-сдвинутыми бровями и говорилъ тому, который разсказывалъ:
-- Ну, ну, доказывай дальше.
Нѣсколько полушубковъ стѣснилось вокругъ разсказчика, нѣсколько глазъ серьезныхъ блестѣло въ дымномъ сумракѣ глухо гудящаго и бѣгущаго вагона. Оглянувъ ихъ, разсказчикъ вздохнулъ и уже хотѣлъ было начать говорить, но въ это время рыжій поднялъ на меня свои сумрачно злые глаза и сипло сказалъ:
-- А тебѣ, господинъ, что надо?
-- Послушать хотѣлъ,-- отвѣтилъ я.
-- Не господское это дѣло мужицкія побаски слушать.
Я возвратился на свое мѣсто и, посмотрѣвъ на часы, сѣлъ. Было уже поздно,-- далеко за полночь. Долгая дорога въ полѣ, подъ дождемъ и снѣгомъ, долгій вечеръ на станціи, полутемный, вонючій вагонъ, безконечная осенняя ночь, эти мрачные вѣщіе сны, порожденные ею -- все уже угнетало душу, но эти сны такъ шли къ этой ночи, что жадно хотѣлось слушать. Но слушать было уже трудно.
-- Да-а, братцы мои,-- снова заговорилъ разсказчикъ прежнимъ тономъ, какъ только я отошелъ,-- и стоитъ, значитъ, передъ нимъ сѣденькій-сѣденькій монашекъ и говоритъ ему тихимъ голосомъ: "Не пужайся, молъ, служитель Божій, а слушай меня и объяви народу, что, молъ, означаетъ твоя видѣніе. А означаетъ она ба-альшія дѣла..."
Но начавъ громко, разсказчикъ мало-по-малу сталъ понижать голосъ и послѣднія слова проговорилъ уже полушопотомъ. Тщетно я вслушивался -- все тонуло въ ропотѣ колесъ и въ сонномъ храпѣ спящихъ. Заслышавъ сквозь этотъ ропотъ далекій заунывный свистокъ паровоза, возвѣщавшій о станціи, съ лавки возлѣ меня поспѣшно вскочилъ юнкеръ въ очкахъ, оглянулся вокругъ себя испуганными глазами и, быстро опустившись на скамью и облокотившись на свой сундучекъ, тотчасъ же снова заснулъ. Какая-то пожилая женщина въ темномъ ситцевомъ платьи, спавшая напротивъ съ ребенкомъ у раскрытой груди, поднялась, болѣзненно морщась, съ мѣста и поплелась въ сѣни. Все остальное храпѣло въ зыбкомъ сумракѣ, и мертвыя фигуры лежащихъ, мѣшки, сундуки и полушубки составляли грубую и печальную картину, которая раскачивалась передо мною, какъ во снѣ. Мужикъ, разсказывавшій про пѣтуховъ, сидѣлъ теперь, подавшись впередъ къ рыжему и что-то негромко, но горячо говорилъ, но когда я настораживался, чтобы разслышать, что онъ говоритъ, изъ дымнаго сумрака противъ меня блестѣли только загадочно-серьезные и злые глаза.
Сборникъ Товарищества "Знаніе" за 1903 годъ.