[Из записей Веры Николаевны:]
1 янв. нового стиля, 1922.
Встречали "Новый год" у журналистов. [...]
7 января (25 декабря).
Никогда не бывает так тоскливо, как в наши русские праздники или в дни рождения и именины близких. [...]
8 января (26 декабря).
[...] Ян пришел домой очень взволнованный. Стал говорить об Юлии. -- "Если бы верить в личное бессмертие, то ведь настолько было бы легче, а то невыносимо. Стал сегодня читать Толстого [...] и вспомнилась наша жизнь -- Юлий, Евгений, и стало невыносимо тяжело. Я мучаюсь страшно, все время представляю себе, как он в последний раз лег на постель, знал ли он, что это последний раз? Что он был жалок, что умирал среди лишений. А затем -- тяжело, что с ним ушла вся прежняя жизнь. Он вывел меня в жизнь, и теперь мне кажется, что это все-таки ошибка, что он жив". [...]
[Из записей Бунина:]
1/14 Янв. 1922 г.
Grand Hotel -- получение билетов на мольеровские празднества. Знакомство с Бласко Ибаньесом. Купил и занес ему свою книгу.
Вечером у Алек. Вас. Голштейн. Кто-то военный, в погонах, трогательно бедно одет. Как мало ценятся такие святые редкие люди!
Мальчик из России у Третьяковых. Никогда не видел масла, не знает слова фрукты.
Со страхом начал эти записи. Все страх своей непрочности. Проживешь ли этот год?
Новый год встречали у Ландау.
Да, вот мы и освободились от всего -- от родины, дома, имущества... Как нельзя более идет это нам и мне в частности!
2/15
Вечером снег, вышли пройтись -- как в России.
Вчера, когда возвращались из города, толпы и фотографы у Hotel Grillon -- ждут выхода Ллойд Джоржа. Что б его разорвало! Солнце было как королек в легкой сероватой мгле над закатом.
3/16
Легкое повышение температ. Все-таки были на завтраке в Кларидже. Какая дешевая роскошь по сравн. с тем, что было у нас в знаменитых ресторанах! Видел Марселя Прево. Молодец еще на удивление. Мережковский так и не дождался своей очереди говорить. Даже финн говорил, а Мережк., как представитель России, все должен был ждать. Я скрипел зубами от обиды и боли.
4/17
Визит ко мне Пуанкарэ -- оставил карточку.
Поздно засыпаю, -- оч. волнуюсь, что не пишу, что, может, кончено мое писание, и от мыслей о своей промелькнувшей жизни.
5/18
Ездил с Мережковск. на мольеровский банкет [...] Все во фраках, только мы нет, хуже всех. Речь Мережк. была лучше всех других, но не к месту серьезна. И плохо слушали, -- что им мы, несчастн. русские!1
6/19 января.
Письмо от Магеровского -- зовут меня в Прагу читать лекции русским студентам или поселиться в Тшебове так, на иждивении правительства. Да, нищие мы!
7/20 января.
Вечер Мережковск. и Гиппиус у Цетлиной. Девять десятых, взявших билеты, не пришли. Чуть не все бесплатные, да и то почти все женщины, еврейки. И опять он им о Египте, о религии! И все сплошь цитаты -- плоско и элементарно до нельзя. [...]
[Вера Николаевна об этом вечере, между прочим, записывает:]
20 Января.
[...] Я второй раз с большим интересом слушала Дмитрия Сергеевича. Но публика, видимо, скучала. [...] Стихи З. Н. слушались охотнее, но для нее почти не осталось времени. [...] После вечера Мария Самойловна пригласила [...] друзей к ужину. Говорились речи. [...] В конце ужина вспомнили, что это день свадьбы Мережковских -- 33 года! И ни на один день они не расставались!
[Из дневника Бунина:]
8/21 Января.
Кровь. Нельзя мне пить ни капли! Выпил вчера два стаканчика и все таки болен, слаб. И все мысли о Юлии, о том, как когда-то приезжал он, молодой, начинающий жизнь, в Озерки... И все как-то не верится, что больше я никогда его не увижу. Четыре года тому назад, прощаясь со мной на вокзале, он заплакал (конец мая 1918 г.). Вспомнить этого не могу.
Люди спасаются только слабостью своих способностей, -- слабостью воображения, недуманием, недодумыванием.
9/22 Января.
"Я как-то физически чувствую людей" (Толстой). Я всё физически чувствую. Я настоящего художественного естества. Я всегда мир воспринимал через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду -- и как остро, Боже мой, до чего остро, даже больно!
В газетах вся та же грязь, мерзость, лукавство политиков, общая ложь, наглость, обманы, все те же вести о большевицком воровстве, хищничестве, подлости, цинизме... "Цинизм, доходящий до грации", пишут своим гнусным жаргоном газеты. Царица Небесная! Как я устал!
10/23 Января.
Ночью вдруг думаю: исповедаться бы у какого-нибудь простого, жалкого монаха где-нибудь в глухом монастыре, под Вологдой! Затрепетать от власти его, унизиться перед ним, как перед Богом... почувствовать его как отца...
По ночам читаю биограф. Толстого, долго не засыпаю. Эти часы тяжелы и жутки.
Все мысль: "А я вот пропадаю, ничего не делаю". И потом: "А зачем? Все равно -- смерть всех любимых и одиночество великое -- и моя смерть!" Каждый день по 100 раз мысль вроде такой: "Вот я написал 3 новых рассказа, но теперь Юлий уже никогда не узнает их -- он, знавший всегда каждую мою новую строчку, начиная с самых первых озерских!"
11/24 Января.
Я не страдаю о Юлии так отчаянно и сильно, как следовало бы, м. б. потому, что не додумываю значения этой смерти, не могу, боюсь... Ужасающая мысль о нем часто какая [как? -- М. Г.] далекая, потрясающая молния... Да можно ли додумывать? Ведь это сказать себе уже совсем твердо: всему конец.
* * *
И весна, и соловьи, и Глотово -- как все это далеко и навеки кончено! Если даже опять там буду, то какой это ужас! Могила всего прошлого! А первая весна с Юлием -- Круглое, срловьи, вечера, прогулки по большой дороге! Первая зима с ним в Озерках, морозы, лунные ночи... Первые Святки, Каменка, Эмилия Васильевна и это "ровно десять нас числом", что пел Юлий... А впрочем -- зачем я пишу все это? Чему это помогает? Все обман, обман.
12/25 Января.
Христианство погибло и язычество восстановилось уже давным-давно, с Возрождения. И снова мир погибнет -- и опять будет Средневековье, ужас, покаяние, отчаяние...
14/27 января.
Был секретарь Чешск[ого] посольства -- 5000 фр. от Бенеша2 и приглашение переехать в Тшебову. Деньги взял чуть не со слезами от стыда и горя. О Тшебове подумаю.
15/28 января.
Послал Гутману отказ от сотрудничества в качестве поставщика статей для "Утра", предложил 2 рассказа в месяц за 1600 фр. Гутман мое "Еще об итогах" сократил и местами извратил. Пишу "революция" -- он прибавляет "коммунистическая". О Горьком все выкинул. [...]
У Карташевых был Струве. Тянет меня в Прагу неистово.
16/29 января.
Дождь, темно, заходил к Мережковским. Он спал (пять часов дня) -- после завтрака у Клода Фарера. Фарер женат на актрисе Роджерс, когда-то игравшей в Петерб. Она только что получила письмо от Горького: "В Россию, верно, не вернусь, переселяюсь в горные селения... Советский минотавр стал нынче мирным быком..." Какой мерзавец -- ни шагу без цели! Все это, конечно, чтобы пошла весть о его болезни, чтобы парализовать негодование (увы, немногих!) за его работу с большевиками, и чтобы пустить слух, что советская власть "эволюционирует". И что же, Роджерс очень защищала его.
Мережк. признавался, что изо всех сил старается о рекламе себе. -- "Во вторник обо мне [будет] статья в "Журналь" -- добился таки!"
18/31 января.
Послал письмо Магеровскому -- запрос о Моравской Тшебове и на каких условиях приглашают туда.
20 ян./2 февраля.
Посылаю Дроздову "Восьмистишия": 1. Поэтесса, 2. В гавани, 3. Змея, 4. Листоп[ад], 5. Бред, 6. Ночной путь, 7. Звезды. [...]
Дождь, довольно холодно, но трава в соседнем саду уже яркая, воробьи, весна.
Вечером у нас гости [...] Провожал Савинкову: "Все таки, если теперь бьет по морде мужика комиссар, то это -- свой, Ванька". Конечно, повторяет мужа. А урядник был не Ванька? А Троцкий -- "свой"?
21 ян./3 февраля.
Ходил к Шестовым. Дождь, пустые темные рабочие кварталы. Он говорит, что Белый3 ненавидит большевиков, только боится, как и Ремизов4, стать эмигрантом, отрезать себе путь назад в Россию. "Жизнь в России, -- говорит Белый -- дикий кошмар. Если собрались 5-6 человек родных, близких, страшно все осторожны, -- всегда может оказаться предателем кто-нибудь". А на лекциях этот мерзавец говорит, что "все-таки" ("не смотря на разрушение материальной культуры") из России воссияет на весь мир несказанный свет.
22 ян. /4 февраля.
От 4 до 6 у Цетлиной "Concert" франц. артистов в пользу Тэффи [...] Все артисты одеты сугубо просто -- чтобы подчеркнуть домашний характер концерта. Исполнения изумит[ельные] по свободе, простоте, владению собой, дикцией; по естественности и спокойствию -- не то, что русские, которые всегда волнуются и всегда "нутром". М-ель Мустангетт похожа на двадцатилетнюю, а ей, говорят, около пятидесяти. Верх совершенства по изяществу и ловкости. Партнер -- молодой человек нового типа молодых людей -- вульгарного, американского. Танцы -- тоже гнусные, американские. Так во всем -- Америка затопляет старый свет. Новая цивилизация, плебейская идет. [...]
23 ян./5 февраля.
Видел во сне поезд, что-то вроде большой теплушки, в которой мы с Верой куда-то едем. И Юлий. Я плакал, чувствуя к нему великую нежность, говорил ему, каково мне без него. Он спокоен, прост и добр. [...]
25 янв./7 февраля.
Панихида по Колчаке5. Служил Евлогий. Лиловая мантия, на ней белые с красным полосы. При пении я все время плакал. Связывалось со своим -- с Юлием и почему-то с Ефремовым, солнечным утром каким-то, с жизнью нашей семьи, которой конец. И как всегда на панихидах какое-то весеннее чувство. [...]
[Из записей Веры Николаевны:]
8 февраля.
[...] Мы опять на распутьи: Чехия, Германия, оккупированная местность или юг Франции. Или, наконец, Париж в 100 фр. квартире? Не знаем, не знаем.
Я на все согласилась бы, лишь бы Ян писал. А он, бедный, еще очень страдает по Юл. Ал. Вчера на панихиде он все время плакал. Он сказал мне, что все время видит во сне Юлия. -- "И возмущаюсь, что Юлий умер, а он так кротко утешает меня"...
[Из записей Бунина:]
30 янв. /12 февраля.
Прогулки с Ландау и его сестрой на Vinese, гнусная, узкая уличка, средневековая, вся из бардаков, где комнаты на ночь сдаются прямо с блядью. Палэ-Рояль (очень хорошо и пустынно), обед в ресторане Vefour, основанном в 1760 г., кафе "Ротонда" (стеклянная), где сиживал Тургенев. Вышли на Avenue de I'Opera, большая луна за переулком в быстро бегущих зеленоватых, лиловатых облаках, как старинная картина. Я говорил: "К чорту демократию!", глядя на эту луну. Ландау не понимал -- при чем тут демократия?
31 янв./13 февраля.
Завез в "Отель Континенталь" карточку и книгу "M. de S. Franc[isco]" Бенешу. Через два часа -- его секретарь с карточкой, -- ответный визит. Послал книгу (ту же) Пуанкарэ.
Прошлую ночь опять снился Юлий, даже не он, его, кажется, не было, а его пустая квартира, со связанными и уложенными газетами на столах. Вот уже без остроты вспоминаю о нем. Иногда опять мысль: "а он в Москве, где-то в могиле, сгнил уже!" -- и уже не режет, а только тупо давит, только умственно ужасает.
1/14 февраля.
Все едут в Берлин, падают духом, сдаются, разлагаются. Большевики этого ждали... Изумительные люди! Буквально во всем ставка на человеческую низость! Неужели "новая прекрасная жизнь" вся будет заключаться только в подлости и утробе? Да, к этому идет. Истинно мы лишние.
5/18 февраля.
Дождь. Стараюсь работать. И в отчаянии -- всё не то!
Опять Юлий во сне. Как он должен был страдать, чувствуя, что уже никогда не увидеться нам! Сколько мы пережили за эти четыре года -- так и не расскажешь никогда друг другу пережитого!
Вдруг вспоминаю -- пятый час, солнце, Арбат, толпа, идем к Юлию... Этому конец на-веки!
Боже, какой океан горя низвергли большевики на всех нас! Это надо помнить до могилы.
Вечером у нас Злобин. Вышли пройтись, проводить его в 11 -- в тихой темной улице старик, под шляпой повязанный платком, роется в мусорном ящике, что выставляют консьержки на ночь возле каждого дома, -- что-то выбирает и ест. И м. б. -- очень счастливый человек!
7/20 февраля.
Солнце, облака, весна, хотя еще прохладно. Вышел на балкон -- 5-ый час -- в чистом, углубляющемся небе одно круглое белое облако висит. Вспомнил горы, Кавказ, небо синее, яркое и в нем такое же облако, только ярче, белее -- за что лишил меня Бог молодости, того, теперь уже далекого времени, когда я ездил на юг, в Крым, молодой, беззаботный, люди [вероятно, "людей". -- М. Г.] -- родины, близких? Юлий, наша поездка на Кавказ... Ах, как бесконечно больно и жаль того счастья!
11/24 февраля.
[...] Обедали у Цетлиных с Бакстом. Познакомился с Дионео [...] Понравился.
12/25 февраля.
[...] Все, что писал эти дни, -- "Безъимянные записки", -- противно, чепуха.
16 ф./1 марта.
Репетиция "Любовь книга золотая" Алеши Толстого в театре "Vieux Colombier". Пошлая вещичка, да и стыдно показывать французам нашу старину в таком (главное, неправильном) виде. Обедали у Ландау с Куприным. Куприн жалок и нищенской одеждой и общим падением.
14 марта.
Бальмонтам пишут из Москвы: "Очень трудно, одному на прокормление хлебом и картошкой надо пять[десят] мил[лионов], а служащие получают два с половиной мил[лиона] ". [...]
18 марта.
[...] В 5 -- лекция Жида6 о Дост[оевском]. [...] Жид не похож на художника, -- пастор какой-то. Познакомились [...] Заснул поздно, читал "Палату ном. 6"7. Волнение, -- очень нравится, -- мучительное желание и себе писать, и чувство, что ничего не могу, что я полный банкрот -- и что вот-вот откроется эта тайна. И тоска, тоска, и мысль, что теперь каждый день дорог, что старость уже на пороге, -- да, уже форм[енная] старость.
19 марта.
Погода опять чудесная, все то же за окном серое, чуть сиреневое, без единого облака небо (что-то вроде нашего севастопольского) и каменный красивый беспорядок домов.
Тоска до слез. Опять бесплодно посижу, почитаю "Посл. Нов.", от вестей и подлости которых плакать хочется, -- и опять погибший день. Все, что ни вспомню о парижской жизни, отравлено тайной, непонятной тоской.
[Из дневника Веры Николаевны:]
27 марта.
Вернулись от Цетлиных. Сегодня вечером Бальмонт читал свой роман. [...] Роман длинен, начинается с романа матери героя. [...] Бальмонт спросил Яна о его мнении. Ян похвалил, что можно было, а затем сказал: "а то, что не понравилось, вам, конечно, не интересно?"
-- Да, -- ответил Бальмонт, -- вы правы, это совсем неинтересно. [...]
-- Это молитва! -- произнесла Елена К. [жена Бальмонта. -- М. Г.], -- а молитву критиковать нельзя.
28 марта.
У нас были гости. Только что разошлись. Было так много, что пришлось все табуретки вытащить, и то некоторые сидели на полу. Были: Бальмонты, с ними пришла и княгиня Шаховская, которая летала над Парижем и которая купила у Бальмонта книгу для издания -- большая широкая женщина с приятным медлительным голосом. Потом Аитова с Колей и Лешей Гессен, затем Левины, Койранские и т. д.
Бальмонт читал поэму о драгоценных камнях. Положительно всех зачитал. Большинство изнемогало. Мне, как хозяйке, было даже неловко. [...] Всякий раз, когда он бывает у нас, он просит Яна почитать стихи. Ян отказывается и, в свою очередь, просит его. Он со словом "охотно" вынимает книжечку с четко записанными стихами и начинает до одурения слушателя читать.
29 марта.
Убит Набоков8! Еще не верю. [...]
Вспоминается все время Набоков. Все наши мимолетные встречи. Первый раз -- у Толстых. Второй -- у нас, в Отель дэ Сен-Пэр. Он нас пригласил к завтраку у Аргутинского, где он всегда останавливался, когда бывал в Париже. Помню, как приятно меня поразила квартира Аргутинского своими подлинно прекрасными вещами. [...] И люди, по-старому приятные. Набоков производил на меня приятное впечатление, но не скажу, чтобы он пленил меня. Слушать было приятно его плавную, ровную речь. Потом я встречалась с ним у Тэффи, где он бывал оживленней, легкомысленнее [...] Но главное, я оценила его на Национальном съезде. Он произнес хорошую, умную речь. [...]
31 марта.
Панихида по Набокове. Много народу, но по-настоящему расстроен был только В. Н. Аргутинский. [...] Вечером у Аргутинского. Был там Нольде, который дал характеристику Милюкова: "Он -- человек со всеми замашками из подполья, интеллигент до мозга костей, главным образом, по инстинкту. Теоретически он правее, но тяга у него всегда влево. [...] У него нет чутья к людям, к среде, к событиям, отсюда его необыкновенная бестактность. [...] Человек он с необыкновенным здоровьем и необыкновенными нервами. Работоспособность поразительная. Он может почти ничего не есть, почти не спать и не ослабеть. Властолюбив".
Пришли Мережковские, внесли шум и смех. Мережковский почти все время нападал на Яна, что его хвалят в "Юманитэ" и в других коммунистических журналах:
-- Вас они хвалят, потому что чувствуют в вас позитивиста, -- кричал Д. С.
(Это Ян-то позитивист! Вот уменье разбираться в душах людей у "пророка".)
-- А меня ненавидят за то, что я реакционер! Меня хвалят католики, роялисты.
И он стал уверять, что нужна реакция, как в тифу. [...]
[Из дневника Бунина:]
6 Апреля 22 г.
Вечер Куприна. Что-то нелепое, глубоко провинциальное, какой-то дивертисмент, в пользу застрявшего в Кременчуге старого актера. [...] Меня поразил хор, глаз отвык от России; еще раз с ужасом убедился, какая мы Азия, какие монголы! [...]
8 Апреля.
[...] На ночь читал Белого "Петербург". Ничтожно, претенциозно и гадко.
9 Апреля 22 г.
Ездил в Сен-Сир и в Версаль [...] мысль переселиться в В[ерсаль] на лето или на весь год. Поехал в окрестности, много прошел пешком. Прелестный день.
Вечером разговор с Карташевым. Он, как и я, думает, что дело сделано, что Россия будет в иностр[анной] кабале, которая однако уничтожит большевиков и которую потом придется свергать. В тысячный раз дивились, до чего ошалел и оподлел мир. [...]
Кондукторша на трамвае по пути в Версаль: довольно полна, несколько ленивые масляные глаза, два-три верхних зуба видны, чуть прикусывают нижнюю губу. От этого губы всегда влажны, кажутся особ. приятными.
10 Апреля.
В посольстве доклад генерала Лохвицкого, приехавшего из Владивостока. Барская фигура Гирса.
Возвращался -- пустые улицы и переулки после дождя блестят, текут, как реки, отражая длинные полосы (золотистые) от огней, среди которых иногда зеленые. Вдали что-то церковное -- густо насыпанные белого блеска огни на Place Concorde. Огни в Сене -- русск. Национал. флаги.
11 Апреля.
Все дождь, дождь, к вечеру теплее, мягче, слаже. Не могу слышать без волнения черных дроздов.
В 5 У Мережковских с Розенталем. Розенталь предложил нам помощь: на год мне, Мережковскому, Куприну и Бальмонту по 1000 фр. в месяц. [...]
19 Апреля.
Все то же -- безделье от беспокойства, необеспеченности, мука -- куда ехать? Квартира зарезала!
23 Апреля.
Ездили с Верой через Maison Lafitte в С. Жермен. Чудесная погода, зеленеющий лес.
Вечер Шлецера и Шестова. Шлецер, осыпая похвалами Гершензона и В. Иванова, излагал содержание их книжечки "Из двух углов". [...]
[Запись Веры Николаевны:]
1 мая 22 года
[...] Был [...] Ян говорил с ним о своем разводе. Он уверен, что сделать это очень легко и стоить будет франков 600, можно все сделать в 2 месяца. [...]
[Из записей И. А. Бунина:]
6 Мая.
Вечером курьер из М[инистерства] Ин[остранных] Дел -- орден и диплом Of[fice] de l'Instr[uction] Pub[lique].
9 мая.
Вечером у Мережковских с Клодом Фаррером и его женой, Роджерс. Хвалили меня Фарреры ужасно. Сам особенно: вскочил, уступая мне свое кресло, усаживал, "cher maitre"... Большой, седой, волосы серебр., а местами золотые, голос довольно тонкий, живость, жестикуляция чрезмерная (говорят, кокаинист). [...]
[Записи Ивана Алексеевича прекращаются до сентября месяца. Привожу выдержки из дневника В. Н.]:
1 июня 1922 года.
[...] В шестом часу отправились с А. И. [Куприным. -- М. Г.] к Розенталю. Ал. Ив., как заведенный, говорил одно и то же, что он говорит всякой женщине. И смешно и глупо, но от этого делается веселей. [...]
3 июня.
[...] Получила письмо от Яна9. Пишет, что он в Лионе, по дороге в Бордо. [...]
4 июня.
Пришла Савинкова. Пригласила к себе, [...] Куприн читал свои стихи. Когда он прочел "Пастель", то Н. В. высказал неодобрение. Куприн не хотел больше читать. Но его упросили. После этого Мережковские стали вместе декламировать Пушкина. Куприн: "Я знаю, что мои стихи плохи, я отношусь к ним, как к застольным шуткам". Мережковский со смехом: "Какой скромник, он скромностью делает себе карьеру". Куприн: "Всякий по своему, кто скромностью, а кто ходит с кипою своих книг и повсюду ими восхищается". Мережковский, делая вид, что не понимает: "Да, вот Бальмонт -- 'охотно'". [...]
7 июня.
Ян и сегодня не приехал. [...] Умер Ленин. [...]
У Розенталя я застала Куприных. [...] Наконец, последними являются Мережковские. З. Н. элегантна до последней возможности, вся в черном. На плечи наброшена легкая пелеринка-плиссе. Прозрачная шляпа. Дорогие перчатки. Откуда у них столько денег, чтобы тратить столько на туалеты?.. [...] Розенталь жалел, что с нами нет Яна. [...] Много говорил Мережковский о необходимости борьбы, о том, что если большевики не падут, то эта зараза пойдет и на Европу. [...]
9 июня.
[...] Вернулась я поздно и уже совсем не думала о Яне. Оказывается, он приехал и довольно рано. Он ничего не нашел, несмотря на то, что они объехали пол-Франции. Устал он сильно, но вид хороший, загорелый. Понравился ему один замок на окраине города Амбуаза, но почему-то не решились взять. Бордо ему понравилось. Понравились и штаны на рыбаках -- красные.
20 июня.
Ян получил сегодня развод.
Вечером мы на балете Дягилева. Знакомых на каждом шагу, точно в России. [...]
22 июня.
Были в консульстве по поводу нашего брака. [...]
23 июня.
У нас дневной чай: А. Ос. Фондаминская, Куприны, Розенталь, Злобин. Мережковские куда-то приглашены, поэтому у нас не были. [...]
29 июня.
[...] Сегодня был завтрак у М. С. Цетлиной: чествовали Карсавину. [...] Карсавина очень мила, проста той особенной простотой, какая бывает у некоторых знаменитостей, которые тактично не дают чувствовать окружающим -- кто ты, а кто я, помни. [...] Карсавина не похожа на балерину, вероятно, на нее имело влияние и то, что брат ее профессор, а потому с детства оказывал на нее известное влияние культурности. Она сама любит читать, любит книги. [...]
2 июля.
[...] Венчаться в мерии будем послезавтра. [...]
3 июля.
Какая разница в отношении к завтрашнему дню у Яна и у меня. Это и понятно. Он остается тем же. Я же как бы отказываюсь от прежнего своего существования и перехожу в новое. Правда, я понемногу привыкала к нему, ибо с приезда в Париж я зовусь везде м-м Бунин, но все же я чувствовала себя Муромцевой. Конечно, по-настоящему нужно считать после церкви, но это другое благословение -- мистическое, а здесь будет именно гражданское. Это правильно: брак должен быть и гражданский, и церковный, а смешение оскорбительно для последнего.
Были гости: Фондаминские, Манухины, Зинаида Николаевна, Володя. Все чужие. И никому до тебя дела нет.
[...] Зайцевы10 привезли много писем от родных и друзей Толстых, в которых ему все пишут, чтобы он ушел из "Накануне"11. [...]
Вечером я говорила Яну: "И чего ты женишься. Ведь мог бы еще хорошую партию сделать". Он сказал мне: "Нет, я счастлив, что это будет. Я, когда вспомню, что мог бы погибнуть, и что с тобой тогда бы было -- то меня охватывает ужас. Я все время, пока ездил за дачей, об этом думал". [...]
4 июля.
[...] Кроме свидетелей, Куприна и Лихошерстова, будет Лизи [Е. М. Куприна. -- М. Г.] и Map. Сам. [Цетлина. -- М. Г.]
Я оделась во все новое, просто. Но все же в светлое. Пришли рано. Были еще пары. Мы вступили в брак в общей зале. После прочтения общей части, стали по очереди вызывать пары, и мэр быстро читал возраст венчающихся, положение и т. д., потом поздравлял и нужно было расписаться. Он мне почему-то особенно улыбнулся. М. С. говорила, что я ничего себе невеста.
Вернувшись домой, мы хорошо закусили [...] После завтрака М. С. предложила покататься в ее автомобиле в Булонском лесу. [...]
7 июля.
В Амбуаз приехали вечером. Ехали в первом, т. к. много вещей пришлось взять с собой в вагон. Анна ехала с нами и от восторга почти все время пела или вскрикивала, как ребенок при виде сада, огорода, леса. Со станции мы ехали в какой-то средневековой "кукушке" с низким потолком.
Амбуаз спокойный и тихий городок, разделенный Луарой, на левом берегу которой возвышается старинный замок, в котором бывал Леонардо да Винчи, куда возвращался с охоты Франциск первый.
Наше шато Нуарэ стоит на широком дворе и производит необыкновенное впечатление простотой линий и каким-то спокойствием.
По приезде мы закусили и наскоро убрались. Когда Анна отправилась спать, Ян осветил весь дом и стал бегать по нему. Половина Мережковских, оказывается, гораздо лучше, и ему обидно: взять лучшую неудобно, выбираем первыми. Бегали мы с ним часов до 11, наконец, он успокоился. Правда, в его кабинете нет даже электричества, но зато в нем есть какой-то глотовский уют. [...]
17 июля. Понедельник
Вчера мы были в соборе. Я опять испытала за мессой то особое чувство, которое я уже несколько лет испытываю в церквах, соборах: только тут и есть весь смысл жизни, только тут и находится настоящее. Необыкновенно хорошо звучал орган, трогательны были кармелитки. [...]
Долго думала, как быть? Решила сама готовить и обходиться без ежедневной "хамы"12. Иначе будет нам жизнь обходиться очень дорого. [...] Я думаю, что совершенно достаточно, если "хама" будет приходить ко мне раз в неделю, чтобы чистить коридор и наводить лак в наших комнатах. Ян сначала не соглашался, потом я убедила его. А за труды свои я буду откладывать ежедневно для посылок в Россию. Анна согласилась подождать Мережковских, которые приезжают в конце этой недели.
Амбуаз все больше и больше нравится. Гуляем вдоль реки, ходим к лесу, который довольно далеко. [...] Эта часть Франции напоминает Россию. [...]
25 июля, вторник.
[...] Приехали Мережковские. Дмитрий Сергеевич как-бы сконфужен, что их половина лучше. З. Н. не замечает этого. [...]
26 июля, среда.
[...] Ян читает вслух по-французски "Женитьбу" Гоголя. Пьесой восхищается. [...]
С Мережковскими я вижусь только за обедом. Завтракаем мы в разное время. Встаем мы раньше их. С ними жить приятно, т. к. сюрпризов не будет -- все размерено и точно. Твоей жизнью интересоваться не будут, не интересуйся и ты их. С такими людьми никогда не поссоришься при совместной жизни. [...]
Видели дом, где жил Леонардо да Винчи. [...] Очень хотелось бы побывать внутри, особенно Дмитрию Сергеевичу. Он недоволен Туреном, недоволен Амбуазом: негде ему гулять перед завтраком. Наш парк слишком мал, лес далек. А солнца он боится.
5 августа, пятница.
[...] По вечерам ходим гулять в поле между виноградниками. [...] Когда мы возвращаемся, город уже спит. [...]
13 августа, Воскресенье.
В Понтиньи окончательно решили не ехать. Жаль, [...] хотелось пожить новой жизнью, [...] а главное, поближе познакомиться с Андрэ Жидом и другими писателями. Само по себе Понтиньи тоже интересно. Это приглашение на 10 дней в старинное шато в литературную компанию, [...] в не похожую ни на что обстановку мне кажется очень заманчивым. Но Яну все это представляется в другом свете. Он, на мой взгляд, просто нервно болен. Вероятно, все думает об Юлии Алексеевиче, ведь, по всем вероятиям, скоро год с кончины его. Сегодня в церкви Ян плакал. [...]
20 августа, воскресенье.
[...] Как всегда по воскресеньям, завтракаем вместе с Мережковскими и я не мою посуды, а после завтрака идем все в нижний кабинет З. Н. и около часу ведем беседу [...] Она теперь в кокетливой переписке с Милюковым, читает нам его письма, иногда и свои.
21 августа.
Снимали летучую мышь в комнате Дм. Серг. Она высоко висела на стене над постелью. [...] Ян шутил: "Позвольте снять щипчиками". З. Н. возмутилась. Они все не могут никого убить, хотя все едят мясо. Дм. С. рассматривая ее, восхищался: "Какая шерстка, какая прелесть!" [...]
Гуляли вдвоем с Яном, было приятно. Говорили о политике. [...] Говорили и о том, что для Кусковой и Прокоповича не нужна старая Россия, а нужна новая, с их кооперативами, а мы не можем забыть того прекрасного, что было в России.
Ян сказал: "[...] Мне скучно с ними. Я не знаю, что мне делать, о чем говорить мне с ними. Поэтому и писать не хочется". [...]
Вечером я сидела с 3. Н., говорили о Москве, об институтах. Она рассказывала мне о своих сестрах, которых очень любит. [...] Потом я рассказывала об Одессе. [...]
1 сентября 1922 года.
[...] От Андрэ Жида письмо, очень любезное. Сожалеет, что мы не могли приехать в Потиньи. [...]
Многие говорят, что у Мережковских большое умственное напряжение. Я его не ощущаю. Д. С. чаще всего говорит о деньгах, об еде и т. п., а З. Н., правда, спорить любит, но это любовь спортивная, а не для выяснения истины. Сегодня она говорит Яну: "Вот вы всех в одну кучу валите -- Блока, Кусикова и т. д." -- "Бог с вами, -- возражает Ян, -- вы как на мертвого. Я всегда выделял и выделяю Блока, всегда говорю, что Блок сделан из настоящего теста". -- "Нет, и Блока вы так же настойчиво ругаете", -- говорит З. Н. не слушая, -- "как и Кусикова. А по-моему, с Кусиковым нужно бороться как с вонью". -- "Да, Блок опаснее Кусикова", -- продолжает Ян: "ибо Кусиков погибнет, а Блок много еще вреда принесет".
В своей половине мы продолжали разговор.
Ян: Как к З. Н. ничего не прилипает.
Я: А как ты не понимаешь, что Кусиковы -- ее порождение?
Ян: Правда, она много всякой дряни породила.
Я: Да, бабушка русской большевицкой поэзии.
Ян: Вот я скажу ей это.
Я: Она обидится.
Ян: Нисколько, ей это будет лестно.
31 авг./13 сентября.
[...] За обедом З. Н. сказала: "Бунин занимает меня", и сказала это, как-бы вслух свою мысль. [...] Пришел Ян и сказал: "Меня трогает Дм. С. вот уже два вечера. Он говорит: нет у меня земли, то есть не только нет России, но я чувствую, как вся земля уходит из-под моих ног. -- Нет, -- прибавил Ян, -- он не плохой человек! А она -- злая. Как она сегодня за завтраком была ко мне зло настроена".
21/8 сентября.
Чудный день с паутинками. Настоящее наше бабье лето! [...] Сегодня папе семьдесят лет. В Москве собирались отпраздновать этот день. И радостное, и щемящее чувство. Хочется что-то сделать, куда-то поехать. И я подбиваю Яна, Мережковских нанять автомобиль и поехать в какой-нибудь замок. Останавливаемся на Шанессоне.
Поездка удалась. День, замок, все выше самых высоких похвал. В замке есть комната Екатерины Медичи. [...] И весь этот замок принадлежит шоколаднику Менье. Да, теперь поистине царство капитала. [...]
17/30 сентября.
[...] Перед чаем гуляли вдвоем. Ян говорил, что он сойдет с ума, что чувствует себя так плохо, что не может писать и т. д. и т. д. Я возражала, старалась успокоить. Но, кажется, мало помогла. [...] Он все еще мучается Юлием. Почти по целым дням сидит один, не говорит, не пишет, и как все люди, у которых горе, равнодушен к тому, что чувствуют близкие. [...]
[Из записей И. А. Бунина:]
20 Сент./ 3 Окт. 22 г. Шато Нуарэ, Амбуаз.
[...] В Берлине опять неистовство перед "Художественным Театром". И началось это неистовство еще в прошлом столетии. Вся Россия провалилась с тех пор в тартарары -- нам и горюшка мало, мы все те же восторженные кретины, все те же бешеные ценители искусства. А и театр-то, в сущности, с большой дозой пошлости, каким он и всегда был. И опять "На дне" и "Вишневый сад". И никому-то даже и в голову не приходит, что этот "Сад" самое плохое произведение Чехова, олеография, а "На дне" -- верх стоеросовой примитивности, произведение семинариста или самоучки, и что вообще играть теперь Горького, если бы даже был и семи пядей во лбу, верх бесстыдства. Ну, актеры уж известная сволочь в полит[ическом] смысле. А как не стыдно публике? "Рулю"?
Поет колокол St. Denis. Какое очарование! Голос давний, древний, а ведь это главное: связующий с прошлым. И на древние русские похож. Это большое счастье и мудрость пожертвовать драгоценный колокол на ту церковь, близ которой ляжешь навеки. Тебя не будет, а твой колокол, как бы часть твоя, все будет и будет петь -- сто, двести, пятьсот лет.
Читаю Блока -- какой утомительный, нудный, однообразный вздор, пошлый своей высокопарностью и какой-то кощунственный. [...] Да, таинственность, все какие-то "намеки темные на то, чего не ведает никто" -- таинственность жулика или сумасшедшего. Пробивается же через все это мычанье нечто, в конце концов, оч. незамысловатое.
[Из дневника Веры Николаевны:]
24 с./7 октября.
Уехали Мережковские. "Нужно хлопотать о вечере, об издании книг, иначе погибнем!" Чувствуется грусть. Ян нервничает, приводит все в порядок. [...]
26 с./9 октября, 9 часов вечера.
Пошли гулять на мосты. Дождь только что перестал. [...] Подходим. Поперек тротуара ногами к мостовой навзничь лежит человек весь в крови от горла до колен. Ян впился. Я оттащила его. Еще месяц будет бояться спать. Повернули назад. Что же это -- ограбление, убийство из ревности, самоубийство или просто кровь горлом пошла? И неприятно, и любопытно. Немного прошлись за мостом и опять поворотили к месту, где лежал этот человек. На острове встречаем группу людей. Впереди, шатаясь, в крови идет, окруженный полицейскими, тот, которого мы уже сочли трупом. Мы шарахнулись в сторону, один милый амбуазец объяснил нам: "рабочие-итальянцы поссорились из-за женщины и произошел бой на бритвах. Один полоснул другого и вот результат". [...]
15/2 окт. Воскресенье.
Были у вечерни [...] Сегодня Сен-Дени, патрон нашей церкви и патрон королей. Служба была торжественная, длилась полтора часа. [...] Пели удивительно хорошо. Торжественно звучал орган. Ян плакал. Вообще он в очень тяжелом настроении. [...]
7/20 октября, пятница.
[...] Ян спокойнее. Работал. Камин развлекает его и чуть-чуть согревает. [...]
[Записи Бунина:]
9/22 окт.
[...] В газетах пишут: "От холода и голода в России -- паралич воли, вялость, уныние, навязчивые идеи, навязчивый страх умереть с голоду, быть убитым, ограбленным, распад высших чувств, животный эгоизм, мания запасаться, прятать и т. д."
Тот, кто называется "поэт", должен быть чувствуем, как человек редкий по уму, вкусу, стремлениям и т. д. Только в этом случае я могу слушать его интимное, любовное и проч. На что же мне нужны излияния души дурака, плебея, лакея, даже физически представляющегося мне противным? Вообще раз писатель сделал так, что потерял мое уважение, что я ему не верю -- он пропал для меня. И это делают иногда две-три строки. [...]
10/23 окт. 22 г.
День моего рождения. 52. И уже не особенно сильно чувствую ужас этого. Стал привыкать, притупился.
День чудесный. Ходил в парк. Солнечно, с шумом деревьев. Шел вверх, в озарении желто-красной листвы, шумящей под ногой. И как в Глотове -- щеглы, их звенящий щебет. Что за очаровательное создание! Нарядное, с красненьким, веселое, легкое, беззаботное. И этот порхающий полет. Падает, сложив крылышки, летит без них и опять распускает. В спальне моей тоже прелестно и по нашему, по помещичьи. [...]
[У Веры Николаевны записано:]
13/26 окт.
[...] мы совершенно одни. Приди убей, обокради, никто не услышит, и даже нет револьвера. [...]
14/27 октября, пятница.
Совершенно совдепская жизнь. Холод такой, что сидим одетыми во все, что имеем -- не люди, а слоеные пироги. На дверях одеяла, благо их в нашем шато много. В камине огонь. И все таки лечь в постель нельзя. А ведь большинство французов живут так всю зиму. [...]
Полдня переписывала дневник Яна. Как по разному переживали мы большевиков. У него все уходило в ярость, в негодование [...]
Ян говорит, что он больше не может, нездоров, нет здесь лекарств, нужно в Париж. Пока решили ехать в понедельник 30 октября. Надеемся остановиться в гостинице [...] Начали читать Жида по-французски, потом я читаю Яну свой перевод.
15/28 окт.
[...] Письмо от хозяйки Парижской квартиры. Обещает впустить нас к 15 ноября. [...]
Днем собирали сучья для топки.
23 окт./5 ноября.
Завтра едем. [...]
25 окт./7 ноября.
[...] У Яна что-то с ушами. Распухли так, как бывает после отморожения.
Вчера были у Мережковских. Там застали Манухиных. Все обрадовались нашему внезапному приезду. [...]
26 окт./8 ноября.
[...] Куприны на новой квартире, очень миленькой и не дорогой. В кухне проведена горячая вода, -- моя мечта! [...]
14 ноября, вторник.
Вчера были в Петербургском землячестве. Народу было много, теснота, бестолковость. [...] З. Н. была очень интересна. Прочла три стихотворения. В одном месте ошиблась, сделала вид, что смутилась. Зато Д. С. говорил свободно, слушать было приятно, хотя, как всегда, мысль одна очень верная, а рядом парадокс. Время от времени раздавалось: "довольно!" -- это З. Н. вмешивалась, вероятно, на правах жены. Тогда публика начинала протестовать и просить Д. С. продолжать. Бальмонт сидел со злым лицом. Прочел трое стихов, длинных, однообразных и скучных. [...]
Сказал слово и Куприн. Просто, симпатично, тепло. Словом, каждый остался верен себе: Гиппиус в стихах еще раз возвестила, что она пророчица. Мережковский сыпал парадоксами и тоже ввернул, что он пророк. Бальмонт истекал рифмами. А "Папочка" [А. И. Куприн. -- М. Г.] кротко призывал всех к любви. [...]
20 ноября, понедельник.
[...] Зашел Куприн. Можно венчаться в пятницу. Говеть не нужно. Это меня немного огорчило. И даже стало жутко, точно Бог еще не хочет допустить меня до причастия. Позднее пятницы можно только в воскресенье, а там уже Филипповки. Уговаривал пригласить певчих, но Ян ни за что: "И так стыдно". [...]
11/24 ноября, пятница.
Сегодня мы венчались. Полутемный пустой храм, редкие, тонкие восковые свечи, красные на цепочках лампады [...] весь чин венчания, красота слов, наконец, пение шаферов (певчих не было) вместе со священником и псаломщиком [...] я чувствовала, что совершается _т_а_и_н_с_т_в_о. [...] Было лишь грустно, что все близкие далеко.
По окончании венчания все были взволнованы и растроганы. Милый "папочка" так был рад, что я его еще больше полюбила. Лихошерстов был трогателен, а Ян казался настоящим женихом.
Вся служба напоминала нечто древнее, точно все происходило в катакомбах. Мне было приятно, что никого не было из "провожатых". [...]
Из церкви поехали домой [...] Меню: семга, селедка, ревельские кильки, домашняя водка, жареные почки и курица с картофелем, 2 бутыли вина, мандарины, чай с грушевым вареньем, которое превратилось почти в карамель. Ал. Ив. ласково упрекал Яна, что он мало приготовил водки. [...]
4 декабря.
[...] сегодня вечер Бальмонта и я должна ехать за ним, т. к. он требует, чтобы его "привезли", а послать за ним некого.
Обедали мы у Карташевых. Кроме нас был Куприн. [...] Говорили о Белом, об его воспоминаниях о Блоке. [...] К сожалению, мне пришлось рано уехать за Бальмонтом. [...] Бальмонт жаловался на безденежье. [...] Народу было мало. Как раз в этот день театр приветствовал Художественников и, конечно, весь русский Париж был там.
Бальмонт читал, как обычно, т. е. через пять минут уже невозможно было следить за смыслом. [...]
6 декабря.
[...] Ян поехал к Аргутинскому справиться насчет визы Шмелевым [...] Потом вернулся Ян. Читал вслух письмо от Шмелева, которое трудно читать без слез.
[Вероятно, тут говорится о письме И. С. Шмелева из Берлина от 13/23 ноября 1922, находящемся в архиве. Привожу выдержки:
Дорогой Иван Алексеевич, после долгих хлопот и колебаний, -- ибо без определенных целей, как пушинки в ветре, проходим мы с женой жизнь, -- пристали мы в Берлине 13-го (н. ст.) ноября. Почему в Берлине? Для каких целей? Неизвестно. Где ни быть -- все одно. Могли бы и в Персию, и в Японию, и в Патагонию. Когда душа мертва, а жизнь только известное состояние тел наших, тогда все равно. Могли бы уехать обратно хоть завтра. Мертвому все равно -- колом или поленом. ? % остается надежды, что наш мальчик каким-нибудь чудом спасся. [...] Но это невероятно. Всего не напишешь. [...] осталось во мне живое нечто -- наша литература, и в ней -- Вы, дорогой, теперь только Вы, от кого я корыстно жду наслаждения силою и красотой родного слова, что может и даст толчки к творчеству, что может заставить принять жизнь, жизнь для работы. [...]
Внутреннее мое говорит, что недуг точит и точит, но Россия страна особливая, и ее народ может еще долго-долго сжиматься, обуваться в лапти и есть траву. Думать не хочется. Москва живет все же, шумит бумажными миллиардами, ворует, жрет, не глядит в завтрашний день, ни во что не верит и оголяется духовно. Жизнь шумного становища, ненужного и случайного. В России опять голод местами, а Москва живет, ездит машинами, зияет пустырями, сияет Кузнецким, Петровкой и Тверской, где цены не пугают [...] жадное хайло -- новую буржуазию. "Нэп" жиреет и ширится, бухнет, собирает золото про запас, блядлив и пуглив, и нахален, когда можно. Думаю, что радует глаза "товарищам" и соблазняет. Зреет язва, пока еще закрытая. А что будет -- не скажет никто. Литература -- случайна, пустопорожна, лишена органичности, не имеет лица, некультурна, мелка, сера, скучна, ни единого проблеска духовного. Будто выжжено, вытравлено все в жизни, и ей не у чего обвиться, привиться. [...]]
Теперь Манухин уже за то, чтобы Яну дали Нобелевскую премию. А летом уговаривал меня, чтобы я склонила Яна отказаться от премии в пользу Мережковского. А когда Мережковский получит -- он поделится. И был очень недоволен, когда я возражала, что кроме денег, есть кое-что другое, что заставляет желать получить премию. Ян сказал ему, что Ромэн Роллан выставил его кандидатуру в Стокгольме. Он очень оживился, стал строить всякие проекты, словом, впечатление такое, что мы самые близкие друзья. А я боюсь таких людей. Сегодня друг, завтра враг. [...]
[Следующая запись Бунина рукописная:]
28. XI. (11. XII.) 22 г.
У Денисовой, потом обедал у Фондаминских. Опять спор, как отнестись к Блоку, Белому. Мережковские: "Это заблудшие дети". Да, да блудить разрешается, но только влево. Вот Чехову 20 лет не могли забыть, что он печатался в "Нов. Вр.".
Кафедру рус. литературы предлагают мне чехи. Откажусь. [...]
У Фонд[аминских] муж Л. С. Гавронской, Бор[ис] Осип[ович], доктор, только что из России: "жить в России немыслимо, вся Россия острог, вся поголовно больна, кроме главарей..." А в Париже все кричат о том, что большевики "в панике". Всё затем, чтобы сказать: "Всё обойдется и без Врангелей".
[Из дневника Веры Николаевны:]
18 декабря
Встреча с "художественниками" удалась как нельзя лучше. Все было хорошо, если не считать того, что Бальмонт напился и дважды сказал бестактную речь -- сначала на тему, что он первый создал "Чайку", а потом что-то насчет актера.
В театре было очень хорошо. Москвин, действительно, талантлив. Ян даже плакал, конечно, и вся Русь старая, древняя наша сильно разволновала его. [...] Народу было битком полно. [...]
Приехали мы к Цетлиным одни из первых. [...] Когда приехали все артисты, хозяйка пригласила к столу. Качалов не приехал. [...] Так как оказалась брешь за главным столом, то с нашего стола попросили заткнуть ее Кульманом13. [...] Напротив Станиславский, А. В. Цетлин, Вишневский. [...] Блистала красотой Надежда Григорьевна Высоцкая. Книппер часто подходила к нам, шутила с Яном. Вообще все артисты были очень любезны с нашим столом. [...] Говорились речи и все на тему, что Художественный театр выше всего, а их главная заслуга -- что его сохранили. [...]
После ужина мы разговаривали с Лужскими. Они рассказывали нам про Телешовых14. Мы их просили прийти к нам, чтобы получше расспросить их о Москве. Они обещали во вторник.
[...] Куприн говорил речь и был в благостном настроении.
Потом стали уговаривать ехать в Халь, есть луковый суп. Станиславский сказал, что поедет только в том случае, если поедем мы. Поехали: Станиславский, Гончарова, Ларионов, Книппер, Москвин, Маршак, еще кто-то и мы. Мы сели в такси со Станиславским, Гончаровой, Ларионовым, и отбились от прочих. Долго бродили по пробуждающемуся Халю, смотрели на привозимые продукты. [...] Наконец, нашли в каком-то ресторанчике остальных. Было душно, дымно и шумно. Танцевали [...] Станиславский все держался Яна, уговаривал писать для них пьесу. С нами же был и Ларионов, который почти все время без умолку болтал [...]
Просидели мы, что называется, до поздней обедни. Ехали обратно через пустынный Париж, завезли Станиславского, домой попали в десятом часу утра.
Впечатление от Станиславского очень хорошее, хотя он ставит театр выше России. В этом и разногласие наше. [...] Ему пришлось многое пережить, его выселили из квартиры, Бог знает, куда. Сын его в это время простудился и схватил туберкулез. Теперь они уезжают в Америку.
Днем к нам пришла Книппер. Ян спал и мы долго сидели с ней вдвоем. Она много рассказывала и жаловалась на Марию Павловну [Чехову. -- М. Г.], которая, по ее словам, проявила много жестокости и жесткости, например, к брату Ивану Павловичу. Потом рассказывала о скупости М. П. [...]
Потом она стала советоваться насчет издания книг. У нее покупают иностранцы, а также она продала "Слову" письма Антона Павловича к ней.
Рассказывала и о России, но очень сдержанно. Не успела, как следует, осмотреться и, пожалуйте, опять ехать заграницу. [...] Ушла в шестом часу.
На "встрече" мы начали продавать билеты на вечер Шмелева. Ян никуда не годится, как продавец -- конфузится, так что пришлось мне взяться за это дело. [...]
Была сегодня у М. С., она лежит. Говорит, что никогда не пригласит Бальмонта, когда будет вино: "Бальмонт, вино и я -- несовместимы!" [...]
19/6 декабря.
Ушли от нас только что Лужские. [...] Много говорили о Телешовых. Николай Дмитриевич -- настоящий старик, Елена Андреевна работает. Андрюша -- деликатный молодой человек, учится на доктора. Тяжело им всем очень. Ненависть к большевикам огромная, к евреям еще сильнее. [...] отношение у них к большевикам совсем не наше, они стараются отыскать и хорошие стороны в теперешней жизни. [...]
26/13 декабря.
[...] Получили билеты на вечер Художественного театра в каком-то частном доме. [...] Поднимаясь по лестнице в особняке, мы встретили Качалова. Блестящ, в безукоризненном фраке с шелковой полосой на брюках. Очень любезно, по-актерски, поздоровался с Яном. Мы познакомились. Зала небольшая, набита до отказа. Читают актеры и актрисы. И странно -- художественники читают плохо. [...] Хорош был только Москвин.
После вечера хозяйка пригласила ужинать. [...] С нами сидела Книппер, мило подтрунивавшая над Яном. [...] Она жаловалась на усталость, т. к. всю прошлую ночь они пьянствовали у Моло, где среди гостей был и Борис Владимирович, Великий Князь. "Все смешалось в доме Облонских". Говорят, Москвин был в ударе и много пел.
За ужином я сидела с Милюковым, который был очень любезен. [...] Речей не было, по уговору, но вдруг, уже почти в конце ужина поднимается изящная фигура Качалова, томно становится у колонны и начинает читать "Солнце" Маяковского. Милюков говорит: "Я думал, что Маяковский совсем не умеет писать, а теперь вижу, что он поэт". Когда Качалов кончил под апплодисменты ошалевших эмигрантов и стало тихо, Ян громко сказал: "Поедем, а то, пожалуй, еще будут читать и ленинские речи". Мы уехали.
Дорогой обсуждали, почему Качалов без всякой просьбы стал читать стихи именно Маяковского, т. е. одного из самых ярких большевицких стихотворцев? Решили, что он боится своего белогвардейского прошлого и "старается". [...]
Между прочим, рассказывают, что против театра, где играет "Художественный" есть ресторанчик, где сидят статисты театра и ведут пропаганду, чтобы возвращались в Россию. Конечно, с труппой приехало много переодетых большевиков, которые следят за актерами. [...]