[Из дневника Веры Николаевны:]
Ночь с 1 ян. на 2 ян. 2 ч. 30 м:
[...] я два месяца ничего не записывала. А за эти 2 месяца было пережито так много, что положительно, от полноты сердца, уста немеют.
Я -- одна. Яна до сих пор нет. [...]
Операция не страшит. Мне так тяжело дома, что мысль о Виль Жюив радует. Белая комната, тишина ночью, нарушаемая лишь редкими звонками, пение петухов. Приходят мысли о смерти. Пока отношусь к ней тупо. Жить есть силы, хотя, если уже не жить по-старому, то жить буду иначе, если останусь жива. Главное, надо помнить, что самое тяжелое я пережила.[...]
Villejuif.
4/17 января.
Спала хорошо. Трудно было заснуть из-за болей. Вчера было 3 припадка, первый в церкви -- значит, еще не достойна Причастия.
Были Васильев и Алексинский. Склоняются к мысли, что желчный пузырь тоже. [...]
Ян уехал на операцию. [...] Полип очень большой, вероятно, он и мешал работать.
Прощаясь, мы оба очень волновались, -- особенно Ян. Он так плакал, что я до сих пор волнуюсь. Он очень страдал всю эту осень. Он удивительно по-детски трогателен. [... ]
18 января.
Чувствую себя хорошо и спокойно. Спала недурно. [...] Настроение было самое благостное, вероятно, от чтения Евангелия, Апостола, Паскаля и Imitation. [...] Думаю ли о смерти? Нет, я о будущем просто не думаю. [...]
Все вспоминаю лицо Яна, когда он выскочил меня провожать к автомобилю. Он, вероятно, сейчас ужасно волнуется, больше меня. Как бесконечно мне жаль его. Очень боюсь, что он простудится в такую погоду. [...]
Вероятно, через 1/4 часа придут за мною. Полежу немного.
29 янв. 1927 г.
[...] Пережито много и больше хорошего, чем дурного. Страданий было меньше, чем я ожидала. Операция была тяжелая, длилась 2 ч. 20 мин., спала еще 2 часа. [...]
[...] желчный пузырь находился под печенью -- вот почему его никто не мог прощупать -- и весь до верху был набит камнями, и довольно крупными. [...] Алексинский, несмотря на свою внешнюю суровость, был очень заботлив. [...] когда я спросила его, что оказалось у меня, он сказал: "Склад камней". А вот Ян не верил, что я больна. [...]
12 февраля.
[...] 9 дней я дома. [...] Помогали на первых порах дамы -- особенно Верочка [В. А. Зайцева. -- М. Г.] и Б. С. [Нилус. -- М. Г.]. Но сегодня Б. С. вся поглощена Юшкевичем, у него сердечный припадок был ночью. [...] Вчера Ян видел Митю Шаховского1 послушником. Едет в сербский монастырь. Вид смиренный. [...]
13 февраля.
Вчера известие о смерти Сем. С. Юшкевича, сегодня о С. А. Иванове. Это уже слишком тяжело! Оба скончались от сердца, оба были накануне в нашем доме. [...] Сергей Андреевич накануне смерти был у меня. Пришел вместе с М. А. [Алданов. -- М. Г.] и мы втроем просидели около двух часов. Я очень люблю их обоих... М. Ал. принес пирожных и, смеясь, сказал: "Это вместо цветов. Я делаю теперь только полезные подарки". Мы мигом соорудили чай, вернее приготовил его С. А. [...]
14 февраля.
Через 4 недели вечер. Времени мало и для Яна и для билетов. Помоги, Господи!
15 февраля.
Скоро опустят в землю С. С. Скажут ненужные речи и разойдутся. [...] Газеты очень слабо отозвались на смерть Юшкевича. Я думала, что его смерть будет событием в нашей зарубежной жизни. [...] м. б. у раскрытой могилы найдут надлежащие слова [...] Сегодняшнюю ночь я никогда не забуду. [...] Только бы Бог дал мне спокойствие и выдержку. [...] Ян говорил: "Я, который 40 лет имею дело со словом, я не могу выразить то, что хочу, а что же делать мне в таком случае?" Ян все твердил, что я не понимаю его. [...] Я знаю, что Ян сейчас сильно страдает2. [...]
18 февр.
[...] Вчера еще смерть -- Кузьмина-Караваева. Жертва эмиграционных условий. Последние годы жизнь у него была горькая -- безденежье, одиночество. А в прошлом -- богатство, любимое дело, почет, уважение.
14/1 апреля, Ментон.
Тихо, уютно в моей комнате, тихо уже и в отеле -- 10 ч. вечера. Я за эту неделю привыкла проводить вечера в одиночестве. Говенье дает радость. Я в первый раз в жизни провела так Страстную неделю, так спокойно, безмятежно, бывая на службах, читая духовные книги, размышляя о своих грехах. [...]
13 апреля, Ницца.
5 дней в Ницце. Наконец, после кошмарной зимы, я живу в тишине и покое. Лежа в постели, видишь море и слушаешь прибой его. [...]
23/10 апреля.
20 лет! Срок немалый. [...] Хочется, чтобы конец жизни шел под знаком Добра и Веры. А мне душевно сейчас трудно, как никогда. И я теряюсь, и не знаю, как быть. Вот, когда нужны бывают старцы. По христианству, надо смириться, принять, а это трудно, выше сил.
Сейчас мы отпраздновали наше 20-летие. Ужинали дома. Я -- сардинками, а Ян -- ветчиной. Выпили Pouilly.
Ян мне сказал: "Спасибо тебе за все. Без тебя я ничего не написал бы. Пропал бы!" Я тоже поблагодарила его -- за то, что он научил меня смотреть на мир, развил вкус литературный. Научил читать Евангелие. Потом мы долго целовались и я, смеясь, сказала: "Ну уж ты ни с кем так много не целовался, и ни с кем так много не бранился". -- "Да, -- ответил Ян -- мы бранились много, зато дольше 5 минут мы друг на друга не сердились". Это правда, длительных ссор у нас никогда не бывало. [...]
22/9 мая"
[...] Решили поехать в Орибо в автомобиле3 [...] Я в Орибо ни разу не была, Ян был дважды: с Кульманом и в прошлом году один, когда метался во все стороны во время моей болезни. [...]
31 мая.
[...] Перепечатала сейчас всю эту тетрадку и что же -- ничего собственно с прошлого августа не изменилось для меня в хорошую сторону. А пережито за этот год, сколько за 10 лет не переживала. По существу, м. б. история очень простая, но по форме невыносимая зачастую. [...] И как странно, -- как только я, молча, начинаю удаляться от Яна, то он сейчас же становится нежен. Но как я становлюсь обычной -- так сейчас же начинает жить, совершенно не считаясь со мной. [...]
Теперь мне нужно одно: быть с Яном [...] ровной, ничего ему не показывать, не высказывать, а стараться наслаждаться тем, что у меня еще осталось -- т. е. одиночеством, природой, ощущением истинной красоты, Бога, и наконец, своей крохотной работой. [...]
5 июня.
Католическая Троица. В церковь не пошла. [...] принесли газету с "Окаянными днями". В восторге от стихов, которыми этот кусок кончается. [...] я прочла их и вспомнила, как мы в этот вечер ездили за Скородное и из лесу увидели зарево, испугались: не у нас ли? И я, как сейчас, вижу, как Ян сделал быстрое движение, натянул вожжи, ударил лошадь кнутом. [...] А стихи вот какие:
Наполовину вырубленный лес,
Высокие дрожащие осины
И розовая облачность небес.
Ночной порой из сумрачной лощины
Въезжаю на отлогий косогор.
И вижу заалевшие вершины,
С таинственною нежностью, в упор
Далеким озаренные пожаром...
Остановясь, оглядываюсь: да,
Пожар! Но где? Опять у нас? -- Недаром
Вчера был сход! -- И крепко повода
Натягиваю, слушая неясный,
На дождь похожий лепет в вышине,
Такой дремотный, сладкий -- и бесстрастный
К тому, что там, и что так страшно мне.
30 сент./13 окт.
[...] Мне сейчас очень грустно. Я последние месяцы опьянялась машинкой. [...] Кончила Яну переписывать 1 книгу, я переписала ее уже дважды, а многие главы по 3 раза. Кончила [читать. -- М. Г.] "Заговор". В этой книге М. А. [Алданов. -- М. Г.] гораздо зрелее, чем в прежних. [...]
1/14окт.
Проснулась и продолжала думать о сне, а сон забыла. Услышала топот над головой, потом шуршание в столовой. Я тихонько, по привычке, позвала: "Ян".
Когда он вошел, радостный, нежный, стал целовать и просить: "не уезжай, я буду беспокоиться", я как следует еще не проснулась. Затем он сказал: "Клянусь днем твоего рождения, что я тебя ужасно люблю!" Тогда я, шутя, спросила: "А ты рад, что я родилась? М. б. лучше было бы не родиться?" -- "Очень рад, да с кем бы я мог прожить жизнь, кроме тебя... Ни с кем". [...]
15 октября.
Наконец, осуществила свою мечту. Поехала в Ниццу. Ильиных застала. [...] Оказывается, ни о моей операции, ни о руке ничего не знали. [...] Гиппиус он ненавидит страстно. Растлители. В этом они со Шмелевым сойдутся крепко. [...] зашел разговор о Шмелеве и я, наконец, поняла, чем он пленил их. Оказывается, он дает философские темы. В "Неупиваемой чаше" очень хорошо разработана философия творчества. В "Это было" -- проблемы войны. [...]
11 ноября.
Вчера завтрак у Мережковских. [...] З. Н. пригласила Г. Н. [Кузнецову. -- М. Г.], я очень благодарна ей за это. [...] Завтрак был хороший. После З. Н. читала нам дневник. Перед тем Дм. С., который не слушал чтение (он не может ничего ни читать, ни слушать о революции: "это все равно если вашу мать убили, и вы будете слушать об этом") говорил:
-- Милюков это Чичиков, Керенский -- Хлестаков. В нем сидел бес, в котором и мы повинны, теперь бес из него ушел, а все продолжает становиться в Наполеоновские позы.
З. H. читала дневник, относящийся к Корниловской истории. [...] Дневник написан мастерски. [...] Ведь по духу она была близка и с Илюшей [Фондаминским. -- М. Г.], и с Савинковым, и с Керенским, а Корнилов собственно был ей чужд, -- и однако, она выносит оправдательный приговор Корнилову, даже не выносит, а он сам "выносится". И что самое замечательное -- Корнилов не увлекает ее, к белому движению она остается холодна, не верит ему. [...] Ее дневник -- сама история. Она была поставлена в необыкновенно выгодное положение. Ежедневные свидания с Савинковым, человеком, умеющим отлично рассказывать, свидания с Бунаковым, знакомство с Керенским и дружба с Карташевым. [...]
Илюша предстал пред нами в ином свете. Да, роль его не малая была и он увильнул от ответственности, уехав комиссаром в Севастополь. Меня порадовало, что я верно чувствую его. Он вовсе не такой "милый простой человек", "добрый и умный", нет он с большими провалами и ум его не свободен. И не только Керенский забывал "о России" и не понимал ее, но также и Илюша. Это теперь, 7 лет проучившись, стал понимать, хотя и по-своему, что такое Россия, что такое государство. Да и то я не уверена, что в критический момент он [не. -- М. Г.] пожертвует партией для России. [...]
11 декабря.
Была в английской церкви. [...] Пришла домой -- газеты, письма. Г. Н. [Кузнецова. -- М. Г.] в восторге. Ей письмо от Алданова: стихов в "Днях" решено не печатать, он передал их Демидову, который взял их для "Посл. Новостей". М. Ал. просит рассказ.
Потом Г. Н. открывает газету и читает: Семен Владимирович Лурье скончался от несчастного случая. Попал под поезд на Руанском вокзале. [...].
У нас с Яном дыханье остановилось. Боже, что за горе! Познакомились мы в Одессе, часто встречались. [...] Он немного рассказал мне о Шестовых. [...] Затем в Париже. [...] Он бывал у нас в первый же год. [...] Ближе сошлись с ним, прикоснулись с его духом года три тому назад. [...]
5/18 декабря.
[...] весь сад в снегу. [...] Ян нежно обнял: "Я хотел сейчас к тебе пойти, нашел под столом 50 фр. Верно, ты обронила, и стало тебя так жалко". Какой он странный и нежный человек. И как я иногда боюсь за него. Теперь он мучается "Жизнью Арсеньева" -- уже не нравится. [...]
6/19 декабря.
[...] Ян вчера был очень трогателен. Он расстроился, увидя мое состояние. Говорил: "Ты ведь часть моей души", предлагал [отказаться. -- М. Г.] от предложения Фондаминских остаться на январь в Грассе. Но мне казалось, что ехать в Париж еще тяжелее.
Фондаминский как-то уклончиво написал относительно "Жизни Арсеньева", написал, что конечно, это произведение будет иметь большое значение, но что в нем нет занимательности. [...]
16/29 декабря.
[...] "Наши странствия"4 я должна писать, когда чувствую себя хорошо и ничто не расстраивает меня -- тогда работа идет споро, а то -- полная бездарность. [...]
Ян давно не пишет. В холоде, в дожде, мраке ему не работается. Хотя бы январь был погожим. Ведь ему необходимо набросать хоть бы III-ью часть.
Г. Н. встает в 11 часу. Ей жить надо было бы в оранжерее. [...] Она слаба, избалована и не может насиловать себя. [...]