[Из рукописного дневника Веры Николаевны:]
1 января.
Францию с Новым Годом! Все-таки встречали его. Ян был очень грустен. Капитан со Скабарем все цапаются. [...]
4 января.
Поехали с Лосем [Зуровым. -- М. Г.] на панихиду по Николае Николаевиче. [...] панихида в нижней церкви у надгробия Ник. Ник. Мы прошли совсем вперед. Народу уже было порядочно, в проходе шпалерами стояли, вероятно, военные, в самой церкви у стены -- хор, молящиеся -- Кутепов1, Баратов и др. Странно казалось, что панихиду служат в белых и голубых ризах. Перед надгробием Вел. Князя, позади священников, стояла жена и родственники. [...] Я впервые видела жену Ник. Ник. -- высокая, седая, в трауре, дама, похожа на сестру, но лицо мягче. После панихиды подходили поклониться могиле. По сравнению с летом стало наряднее: много цветов, всяких лент, зеленое Великокняжеское знамя, на кожаной подушке корона, на стенах -- образа, лампады -- все, что осталось от Империи, символы ее. Тяжело. [...]
Ходили по молу, рассматривали яхты. Лось превратился весь в зрение, обоняние, слух. Все его интересовало, кроме "дорогой жизни". Он, вероятно, даже отталкивался бы от "роскоши". [...]
6 января.
[..] Скабарь сорвал 3 ветви разных "елок" и стал мастерить "елку". Сделал хорошо. [...] Стали собираться на елку к Кугушевым. [...]
7 января.
Вернулись мы вчера поздно -- в 12 ч. 30. Было очень хорошо и приятно. Хозяева отпраздновали Сочельник по всем правилам -- и закуски, и индейка, и кутья, и взвар. Было всего много -- по-русски. Елочка в углу над образом. [...]
8 января.
Вчера Кап[итан] говорил: если я уеду теперь, то вы подарите мне 100 фр., т. к. если я останусь, то буду стоить вам дороже. Ян возмущается. [...] Я предлагала Яну написать Фондаминским такой проект: мы останемся до 20 февр., а они зато до 1 июня. Ян не согласился. Мне же кажется, это было бы для всех исходом.
12 января.
[...] Ян говорит, что нам жить так с Фондаминскими больше невозможно. Нужно иметь свой угол, а то каково быть при наших средствах между небом и землей целых 3 недели. А мы никогда не были так бедны, как в этом году. Как выкрутимся, просто не знаю.
18 января.
Ездили в Канн, ле Каннэ. Смотрели виллы, комнаты в отелях. Что хорошо, то дорого. [...]
29 января.
С утра ужасное известие: "Кутепов исчез". Все думают -- большевики. Все возможно. Утром в 9 ч. пошел в церковь и не дошел, шел по людным улицам. Непростительно, что он ходил один по улицам. Ведь нельзя допустить, что он сам скрылся. Он последний, кажется. Врангель, Ник. Ник., Кутепов. Кто за ним? -- Миллер?
Пришло "Утро"2. [...] Галина взволнована, растрогана и печальна. [...]
1 февраля.
Ехали, как нельзя лучше -- вчетвером в одном купэ. Немного спали. Галина и Скабарь на одной подушке, совершенно как младенцы. [...] Ян долго смотрел на них, потом сказал: "Боже, как мне жаль их. Скабарь -- сирота. Никого нет. А малый он хороший". Решили, что Скабарь будет жить в нашей столовой. Он очень рад, что ему не нужно жить одному в гостинице. Нервен он очень. [...]
2 февраля.
[...] У Зайцевых боевое настроение. Хотят найти, во что бы то ни стало, Кутепова. Они мне напомнили 1905 или 17-ый год -- горят! [...] Слухи: все организовал Игнатьев. [...]
3 февраля.
[...] Завтрак с Фондаминским. Он пополнел, посвежел. Говорил много со Скабарем. Скабарь рассказывал [...] о монастырях, о псковщине. Видимо, он понравился. [...] Потом пришел Алданов. [...] Боится будущего, безденежья. Опять говорил, что нужно будет поступать на службу. [...]
4 февраля.
[...] Со Скабарем прошли пешком от Лувра через С. Жермен, Сорбонну, Люксембургский сад к С. Сюльпис. Заходили в церковь St. Germain. [...] Скабарь оживает при виде старины. [...] Зашли к Фондаминским. [...] к Куприну. [...]
14 февраля.
[...] Завтракал Мочульский3. Он нравится -- живой человек, умный, за всем следящий. [...]
9 марта.
Ян со Скабарем у Шмелева. [...]
11 марта.
[...] Ян завтракал у Алданова. Были: Гучков, Маклаков, Мельгунов, Демидов, Вишняк, Ян. Гучков зло и раздраженно говорил о Николае II. Керенский4 Яну понравился: "Хорошо поставлен голос. Держал себя приятно". [...]
16 марта.
[...] Мы с Яном зашли к Мережковским и спросили, можно ли Зурову придти на их "воскресенье". З. Н. милостиво разрешила: "Я прочла сегодня его в П[оследних] Н[овостях]. Он талантлив, но слишком все описывает, всякую мелочь, слишком его глаза насыщены. Нужно, чтобы он проявлял больше себя". -- "Себя проявлять можно с 40 лет", -- смеясь сказал Ян, "а пока пусть пишет, что видит, что хочется".
Потом за чайным столом З. Н. сама сказала Скабарю: "Я прочла Ваш фельетон и вот что скажу. [...] Одним глазом нужно смотреть на мир, а другим -- в себя". [...]
5 апреля.
[...] Хочу записать о юбилее Ходасевича. [...] Юбиляр явился поздно, когда все были в сборе. Как всегда, изящен, немного насмешлив и, как редко, доволен. Аплодисменты. Грациозный поклон. Рукопожатие. Наконец, расселись. Стол с букетом цветов, с массою закусок. Я сижу чуть наискось от юбиляра и Яна, против М. С. [Цетлиной. -- М. Г.], рядом с которой Ян. По правую руку Мережковский, по левую Пэти. [...]
13 апреля.
Вечер Яна.
8 мая.
[...] Сегодня писательский обед. Мы с Галей идем в театр. Первый раз за все время во франц. комедии. [...] Из театра заглянули в "Ротонду", там Ходасевич, Цетлин, Алданов и Ян. Обедом довольны, хотя Ходасевич и ворчал, что дорого.
9 мая.
[...] Обед у Рахманиновых. [...] С. В. очень любезен. М-me и дочери остриглись. Таня [впосл. Конюс. -- М. Г.] очень похорошела. Видела впервые Глазунова. Какой-то отрешенный человек с остановившимся взглядом. Рахманинов жаловался, что в музыке царит модерн.
12 мая.
[...] Ян рвется из Парижа. [...] Был Капитан, ждал, вероятно, что Ян пригласит на Бельведер, но Ян ничего не сказал. [...] Ян кончил уборку в 1 ночи. Спали мало.
Ехали сносно, несмотря на грязь и плохие вагоны. [...] Леня вагоном-рестораном восхитился меньше, чем Галя когда-то. Ему вообще более близко то, что дальше от культуры. [...] Я испытываю к нему нежность за его чистоту, за какую-то девственность натуры, за талантливость, за то, что все чувства у него настоящие, не изломанные, за то, что он умеет страдать, сильно чувствовать, даже за негибкость, на которую нападает Ян.
В Марселе [...] я ночевала с Галей. Много говорили, как ей быть, чтобы больше получить свободы.
13 мая.
Приехали на Бельведер. [...] И. Ис. [Фондаминского. -- М. Г.] дома не было. [...] Во всех комнатах цветы. Чувство дома и успокоения. [...]
14 мая.
Пришли деньги из Америки. Ян успокоился. [...]
16 мая.
[...] Статья Савельева о "Жизни Арсеньева" в "Руле". Хорошая, лучше, чем М. Ал. [Алданова. -- М. Г.]. Он глубже взял и оригинальнее понял это произведение. [...]
Настроение Яна поправляется, он прямо стал другим человеком, чем был в Париже. Бог даст, скоро начнет писать. [...]
17 мая.
[...] За обедом разговор о смерти. Ян возмущается обрядами. -- "Умер человек и как можно быстрее его увезти. Я хотел бы, чтобы меня завернули в холст и отправили в Египет, а там положили бы в нишу на лавку и я высох бы. А в землю -- это ужасно. Грязь, черви, ветер завывает". Говорил он об этом с изумительным спокойствием. Говорил, что не может видеть крепа. [...]
18 мая.
[...] У Ил. Ис. болит зуб, но он старается не подавать виду... А все же в этом году он не такой, каким был в прошлом. [...] По-видимому, ему нравится Скабарь, во всяком случае, он пока ему интересен. И только с ним он говорит охотно. [...] Он сказал: "Мне он нравится. По-моему, он умный, наблюдательный, чистый". [...]
28 мая.
Неожиданно съездила на машине в Клозон. Ол. Л. [Еремеева. -- М. Г.] в чистом белом фартуке, дети на вид здоровы. Очень мила одна девочка француженка. [...] Ол. Л. гордо сказала: "трудных детей для меня не бывает". Почти все родились в эмиграции, и у всех прекрасный московский выговор. [...]
30 мая.
[...] Осоргин написал статью о Куприне, пишет, что это самый человечный писатель. -- В "Возрождении" интересная статья Ходасевича о книге Белого "На рубеже двух столетий". [...]
31 мая.
Были Кугушевы с m-me Лапинской. Я все время занимала последнюю. Говорили, конечно, о Телешовых, об Елене Андреевне. Обе мы восхищались ее внешностью, душой. Она всегда была интересна, умна, остроумна. Но в любви несчастлива. Она любила некоего Глинкэ, красивого человека, но ей показалось, что он женится из-за денег, и она отказалась. Был в нее влюблен Гусев, студент -- но тоже не вышло. В брак с Телешовым она вступила не по любви. Лапинская считает это большим мезальянсом. Я доказывала, что Ел. Ал. была счастлива. Н. Дм. очень порядочный человек с хорошей душой, любил ее дружески, был семьянином, умел вокруг себя создать кружок писателей, умел возбуждать к себе любовь. [...]
11 июня.
[...] Ян вчера говорил: "Как я устал, как изменился. Мне все хочется молчать". [...] Долго говорили о Лосе. Он почему-то к нему очень строг, даже как к писателю. И мне все чудится, что это он нарочно, чтобы мы не портили его, "а то и так у него слишком много самомнения".
14 июня.
[...] Спор за обедом о том, что писать молодым писателям. [...] Гале и Лене кажется, что без России пропасть, мы же доказывали, что именно писателю хорошо, только нужно осознать трагичность положения.
-- Все равно, высоту или падение, -- говорил Ян. -- Все зависит от таланта, от серьезности.
И. И. говорил, что для писателя главное расти духовно. -- "Нужно самому решить, что делать, и тогда все будет. Я в 25 лет Россию переворачивал и не ждал никаких вождей". [...]
16 июня.
Во время обеда пришла А. Ос. [Фондаминская. -- М. Г.], принесла сыру и черного хлеба. У нас, к счастью, были пирожки без мяса и я могла ее угостить. Потом сидели в саду. Говорили об их осеннем путешествии со Степунами в Печеры, а затем по Латвии. В Печерах они хотят пробыть недели 3. Потом говорили об издании книг. [...] Скабарь советовал издавать книги в Риге, бумага гораздо дешевле, как и труд. [...]
17 июня.
Писала, дошла до квартиры близь Собачьей площадки5. [...]
20 июня.
[...] Разбирала письма. Попалось [письмо. -- М. Г.] Катаева с белого фронта.
[Это письмо сохранилось в архиве. Написано оно химическим карандашом, без Ъ, но с Ѣ и i. Привожу текст:]
15 окт. [год написан неразборчиво. -- М. Г.], ст. Вапнярка.
Дорогой учитель Иван Алексеевич,
Вот уже месяц, как я на фронте, на бронепоезде "Новороссии". Каждый день мы в боях и под довольно сильным артиллерийским обстрелом. Но Бог пока нас хранит. Я на командной должности -- орудийный начальник и командую башней. Я исполняю свой долг честно и довольно хладнокровно и счастлив, что Ваши слова о том, что я не гожусь для войны -- не оправдались. Работаю от всего сердца. Верьте мне. Пока мы захватили 5 станций. Это значительный успех. Часто думаю о Вас. Несколько раз читал Ваши стихи в "Южном Слове". Они прекрасны. С каждым новым Вашим стихотворением я утверждаюсь во мнении, что Вы настоящий [у Катаева "настоящой". -- М. Г.] и очень большой поэт. Завтра напишу Вам большое письмо с приложением своих стихов, которые прошу пристроить в Одессе куда-нибудь, напр. в "Россию". Привет Вере Николаевне. Ваш Валентин Катаев6.
24 июня.
[...] С М. Ал. [Алдановым. -- М. Г.] провела часа два а deux. Он обрадовался мне. Гостиницей доволен. Рассказывал о нашем кружке. У Аминадо, бедного, отец умирает. К Зайцевым приехала сестра Бори. Она хочет постричься в монастырь. Верочка летом хочет тоже жить при обители, сначала и Борис думал там провести "каникулы", но испугался плохого стола. От жизни в Пюжере он в восторге, много наработал. Ходосевичи нашли себе место недалеко от Парижа, куда скрываются время от времени. Мережковские только на этих днях приезжают в Ле Каннэ. [...]
М. Ал. хочет попробовать жить здесь, посмотреть, можно ли будет, или приезжать с Таней [Т. М. -- жена Алданова. -- М. Г.] сюда на несколько месяцев. Боится, что Тане будет скучно. Я уговариваю -- если есть знание языков и умение играть в бридж -- везде и всегда желанный член общества.
25 июня.
Вчерашний обед прошел "на ять"... М. Ал. рассказывал о примирении (у Цетлиных) Мережковских с Вишняком и Ходасевичами. [...] Алданов рад. [...] Говорили долго о Мережковских. И. И. [Фондаминский. -- М. Г.] думает, что на З. Н. находит минутами злоба и она начинает кого-нибудь костить. [...] Ян был в ударе, хорошо говорил о Мережковском, что когда ему не нужно чего-нибудь добиваться, бывает умен, блестящ, но затем может нести околесину. И. И. говорил, что хотел бы устроить "Лигу благоприятного отношения среди писателей". [...]
28 июня.
Скабарь так и сияет: вернулись с острова, где провели целый день, и мы -- Галя, он и я -- купались. [...] Как мне жаль его, не может и 300 фр. получить в месяц с "П. H.", a работает по целым дням. [...]
29 июня.
[...] Обед у нас прошел весело. Ян читал выписки из дневника Блока. [...] В связи с этим М. Ал. поднял вопрос, может ли большой поэт быть глупым человеком. Ян думает, что нет, что настоящий поэт должен быть умен.
-- А, может быть, в поэзии главным образом химия слов? Ведь музыканты бывают глупы, да и ученых я много знал глупых, -- сказал М. Ал.
-- Ну, музыкантов я мало знаю, -- сказал Ян, -- а у ученых, может быть, развита лишь одна часть мозга, а потому они кажутся в жизни глупыми. Но поэт должен осознавать мир, вспомним Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета. [...]
1 июля.
[...] К пяти к Фондаминским. [...] Занимала всех Лопатэн [Лопатина. -- М. Г.]. Много рассказывала о Толстых. Алданов все расспрашивал. Возникали и споры, т. к. Ек. М. не любит Толстых и относится даже к Л. Н. пристрастно, а Ян как раз очень страстен. [...]
3 июля.
Весь день читала "Откровенные рассказы странника духовному своему отцу". Вот, что все время было нужно. [...]
9 июля.
Начала читать Huxley. Кажется, прав М. Ал. -- писатель очень интересный. [...]
Обедали у нас Фондаминские. [...] Прощаться было грустно, как всегда, когда кончается один период жизни. [...]
16 июля.
[...] Опять читала К. Леонтьева и опять восхищалась оригинальностью его личности, умом, тягой к красоте и смелостью суждений, мысли. [...]
18 июля.
Только что вернулись от Кугушевых. [...] Сидели в доме с закрытыми ставнями, т. к. дул сильнейший мистраль. М. А. рассказывала свою жизнь. Ее первый муж был душевно-больной и десять лет она оставалась соломенной вдовой. Плевако подавал ее прошение о разводе царю. Ал. III отказал. [...]
20 июля.
Вчера мы с Леней отлично провели день. Были утром в Juan les Pins. Алданов в воде очень жив и весел. [...] решили дойти до Канн водой. [...]. [...] Леня весь так и сиял. Он в море, как дома -- ловил морские звезды, искал ежей и вдруг, увидав спрута, кинулся за ним и ловко схватил. [...]
Под платанами увидали Мережковских. [...] с ними был молодой человек. Оказалось, сын Шаляпина Федя. [...] Они [Мережковские. -- М. Г.] с Шаляпиным мастерят фильму. [...]
23 июля.
[...] Ян рассказывал о разговоре с М. Ал. [Алдановым. -- М. Г.], который спрашивал Яна, чем он утешается -- [неразб. написанное слово. -- М. Г.] верой в Бога и, вероятно, сильной любовью к жизни. -- Да, это самое мудрое, что можно ответить, -- согласился М. Ал. -- Вы вообще самый мудрый человек, какого я только знаю! Я засмеялась. Ян и мудрость. Впрочем, он не мудр с житейской точки зрения, а с высшей -- он, конечно, мудр. [...]
29 июля.
Мы все поехали в Канн, думали проехать в Траяс, но пришлось бы ждать поезда целый час. Решили отправиться на остров Св. Маргариты. Там, действительно, хорошо. Цикады, густой запах пиний, безлюдность, глушь, море. Купались. [...] Весело не было. Ян был подавлен и его настроение передавалось всем. Что с ним? Я никогда не видала его таким подавленным. Не пишет, плохо спит, из-за пустяков сердится. Боже, как хотелось бы хоть одно лето провести легко и весело. [...]
Ян бранил Галю за то, что она не работает -- "Почему-то хотят все, что пишут, печатать. А нужно писать всегда. Ведь, если начнешь ничего не делать, в кафе ходить, то так и тянет. А писать, работать -- нужно втянуться" [...]
31 июля.
[...] Ян в лучшем настроении. Во время прогулки он вел с нами разговор на литературные темы. Он только обескураживает Лося насчет исторических романов, -- до чего это бунинская черта, кто близко -- тот ничего не может делать. [...] А на Леню это подействовало. А на самого Яна как действовали братья уверяя, что он ничего не знает и ни о чем писать не может. А между тем, Юлий Ал. считал его очень талантливым.
2 августа.
Сорин был недолго, т. к. он ежедневно ездит в два часа на этюды. [...] Он рассказывал, что когда жил в Арзамасе, Горький говорил ему: "Вот поезжайте с Катей в Нижний и купите ей шелку на платье, такого, чтобы шуршал, люблю шуршащие юбки".
Галя верно заметила, что Сорин причесывается под Гоголя. [...]
А дома нас ждали гости -- Рахманиновы, приехавшие на неделю сюда в своей машине. Он был в отличном сером костюме и новой шляпе. [...] У нее синематографический аппарат, -- снимала. [...]
В Рахманинове чувствуется порода и та простота, что была присуща нашим барам. [...] Говорили о черепах: длинноголовые -- это высшая раса, большинство военноначальников, царей, Петр Вел., Романовы до Александра III и Николая II. [...]
Опять Рахманинов говорил, чтобы Ян писал о Чехове. Возмущался Цетлиным: "Теперь модно поругивать Чехова".
3 августа.
Только что вернулись из Канн. Давно не проводили мы лунного вечера на берегу моря. Ян сказал: "Мы ужинали, как босяки, под лодкой". [...] Я долго разговаривала с М. Ал. [...] Говорили о Дурново, кот. за полгода до войны подал государю записку, где предсказал все, что случилось. [...] Подъехали Рахманиновы, он, как всегда, прост, мил и благостен. [...] С. В. много говорил о Шаляпине. У него голоса нет, успех падает, он и сам понимает, что пора на покой, да М. В. не дает разрешения. Рассказывал, как Шаляпин роли придумывал. Нужно играть Олоферна -- он об Олоферне ничего не знает -- ему Савва Мамонтов говорит: нужно, точно с фрески сошел. Шаляпин ухватил и стал вести роль с угловатыми движениями. Газеты упомянули о фресках, а вскоре и он сам стал везде рассказывать, что Олоферна он придумал изображать, "как фреску". Нужно ему было готовить речь Сальери, а он и понятия не имеет, что за человек, какой грим. Врубель на листе почтовой бумаги нарисовал Сальери, и Шаляпин так и стал гримироваться. Гримировался он изумительно, по пути к Грозному он был Листом. Как это он делал, не объяснил. Много с ним возился Ключевский. Заставить его читать бывало трудно. Так Чехова и не прочел!
-- А гармонию он знал? -- спросил М. Ал.
-- Какое там гармонию! Он и из оперы-то знает всегда только свою партию. [...]
Таня сказала мне, что Шаляпин трудный человек, более трудного, даже тяжелого, она не знает. [...]
5 августа.
[...] Попробую записать то, что слышала сегодня у Алданова за завтраком. [...]
Рахманинов рассказывал о Толстом, который жестоко обошелся с ним. "Это тяжелое воспоминание. Было это в 1900 году. В Петербурге года 3 перед тем исполнялась моя симфония, которая провалилась. Я потерял в себя веру, не работал, много пил. Вот, общие знакомые рассказали Толстому о моем положении и просили ободрить меня. Был вечер, мы приехали с Шаляпиным, -- тогда я всегда ему аккомпанировал. Забыл, что он пел первое, вторая вещь была Грига, а третья -- моя, на скверные слова Апухтина "Судьба", написанные под впечатлением 5 Бетховенской симфонии, что и могло соблазнить музыканта. Шаляпин пел тогда изумительно, 15 человек присутствующих захлопали. Я сразу заметил, что Толстой нахмурился и, глядя на него, и другие затихли. Я, конечно, понял, что ему не понравилось и стал от него убегать, надеясь уклониться от разговора. Но он меня словил, и стал бранить, сказал, что не понравилось, прескверные слова. Стал упрекать за повторяющийся лейтмотив. Я сказал, что это мотив Бетховена. Он обрушился на Бетховена. А Софья Андреевна, видя, что он горячо о чем-то говорит, все сзади подходила и говорила: "Л. Н. вредно волноваться, не спорьте с ним". А какой шор, когда он ругается! Потом, в конце вечера, он подошел ко мне и сказал: "Вы не обижайтесь на меня. Я старик, а вы -- молодой человек". Тут я ответил ему даже грубо: "Что ж обижаться мне, если Вы и Бетховена не признаете". -- Он мне сказал, что работает ежедневно от 7 до 12 ч. дня. "Иначе нельзя. Да и не думайте, что мне всегда это приятно, иногда очень не нравится, и трудно писать". Я, конечно, больше ни разу не был у него, хотя С. А. и звала. Темирязев тоже говорил, что он спорил с ним по физиологии растений, хотя в этом ничего не понимал. Вообще, когда он говорил, то никого не слушал". [...]
Ян старался оправдать Л. Н. Сергей Вас. до сих пор задет.
6 августа.
Продолжаю запись вчерашнюю: Рахманинов передавал слова Толстого о толстовцах: "Это все равно, что ключи в кольце, они кажутся надетыми, а приглядишься, видишь, что им еще один оборот сделать надо, чтобы быть, где я". -- Я так больше и не был у Толстого, а теперь побежал бы. Очень он меня тогда огорчил. А утешил Чехов, сказав, что, может быть, просто у Толстого в этот день было несварение желудка, вот он и кинулся.
Вишневский рассказывал, что после первого представления "Дяди Вани" все поехали к Чехову. В театре был Толстой. Вдруг во время ужина, входит Толстой и, здороваясь с ним, говорит: "А зачем вы за чужой женой ухаживаете? Нехорошо!" -- Ян замечает, что Вишневский не прочь прилгать.
Шаляпин, когда ехал к Толстому, очень волновался, хотя почти ничего не читал. -- Мы приехали вместе, -- рассказывает Рахманинов, -- Л. Н. сидит на площадке лестницы, а Шаляпин, расставив руки, неожиданно говорит: "Христос Воскресе!" -- Толстой приподнимается и холодно, со словами "Мое почтение" пожимает ему руку.
М. Ал. [Алданов. -- М. Г.] передавал, что Шаляпин очень высокого мнения о Рахманинове. Рахманинов имел, конечно, большое влияние на Шаляпина, прежде всего своей необыкновенно большой музыкальной культурой и общим развитием.
Говорит Рахманинов очень тихо, глухо. Слушать приходится с большим напряжением. [...]
7 августа.
Вчера все утро ушло на Сорина. Приезжал смотреть, где писать Галю. [...]
Мы все восхищались М. А. [Алдановым. -- М. Г.], что он не боится расспрашивать о том, что нужно ему для романа. На обеде у Сорина он расспрашивал его об освещении, какое могло быть в Юсуповском дворце в марте около шести вечера, о дворце, подробностях его украшений. -- Он признавался опять, что самое для него трудное -- описывать, а разговоры -- очень легко. [...] .
8 августа.
[...] Вчера он [Алданов. -- М. Г.] вспоминал свою эвакуацию, Толстых [А. Н. Толстого. -- М. Г.] [...] Вот однажды Толстой говорит: -- Давай издавать журнал! -- Как? Да кто покупать будет? Откуда деньги? -- Достанем. Редакторами будем мы, пригласим Чайковского, Львова. [...] И представьте, так и вышло. [...] С первого номера начались "хождения по мукам". [...] Там в редакции мы с вами в первый раз встретились после Одессы, Иван Алексеевич. Вы приехали с Толстым, мы все встали. Ведь вам тоже предлагали быть редактором, но вы отказались. Почему? -- Да так, видел, что ничего сделать нового не могу, вот и отказался. -- А знаете, Толстой всегда о вас хорошо говорил, он ценил вас. [...]
11 августа.
[...] Была у Мережковских. Фильма подвигается. [...] Они составляют фильму по Пушкину, либретто по А. К. Толстому, перечитывают романы, исторические документы. [...] -- Я придумал встречу Бориса с Самозванцем, это для кинематографа очень эффектно. -- А разве это было? -- спросила я. -- Конечно, нет, но можно придумать, что Дмитрия взяли в плен и тогда они виделись с Борисом. -- А как же он спасся? -- Бежал. [...]
16 августа.
[...] Сорин сказал, что он последний ученик Репина. Вообще, он рассказывает о себе много и все время втолковывает, что он знаменит и замечательный человек. [...]
Вспоминаю, как Стеллецкий рассказывал, что Дягилев предлагал ему писать декорации и костюмы для балета из жизни Христа. Он отказался, сказав: во-первых, я дворянин, во-вторых, я русский дворянин, а в-третьих, я православный русский дворянин. Вы на смертном одре вспомните мои слова. -- Стеллецкий рекомендовал Гончарову и она даже набросала эскиз иконостаса, при чем перепутала места Богоматери и Спасителя. Должны были танцовать без музыки, на двойном полу, чтобы отдавались звуки ног. Для антрактов Стравинский должен был написать хоралы.
17 августа.
Были у Неклюдовых на goûter, слушали рассказы из дипломатической жизни и из беженской, о ростовщиках из аристократии. [...]
Обедали á deux с Яном. Было странно и приятно. [...]
22 августа.
Виделись с Поляковым-Литовцевым. Он произвел странное впечатление, точно его лихорадило. Он много говорил, обрушился на Алданова, что у него меньше творчества, чем у Брешко-Брешковского, что он блестящ, умен, как эссеист. [...] Когда же он пишет роман, он делает ошибки. [...] -- "Нет, -- я говорю ему, -- вы еврей и никогда настоящим русским писателем не будете. Вы должны оставаться евреем и внести свою остроту, ум в русскую литературу". [...]
25 августа.
[...] Я немного писала о "Старом Пимене". Очень трудно. Я никогда еще так не мучилась, как теперь. Хочется показать два мира, два века, которые не в состоянии понять друг друга. Это не Тургеневские "Отцы и дети", там разговаривали, спорили, волновались, ссорились, а тут почти всегда молчание. Кончилось все бегством Оли и 18 лет не видались. Такое непонимание! Жутко и символично. [...]
2 сентября.
Завтракал у нас Мочульский. Как всегда, я испытывала удивление от его веселой жизнерадостности. [...] Много рассказывал интересного о немцах. [...] У него гостили 2 немца, принадлежавшие к очень теперь распространенному типу "интернационального сноба". Они против войны, один был только семестр в университете, т. к. не мог быть в среде патриотов. Все подобные этим немцам молодые люди увлекаются Жидом и Прустом, особенно большое влияние имеет на них Андрэ Жид, как-то они даже подражают ему в жизни. [...] К женщинам, к чувствам -- самое циническое отношение. [...]
Потом Ян рассказывал, как Володя [Злобин. -- М. Г.] говорил, что по Мережковскому Атлантида погибла от черной магии и "Содома". Мочульский очень смеялся. [...]
24 сентября.
Письмо Яну от Гиппиус -- просит присоединить его подпись к письму Беличу, чтобы выдавали пособие хотя бы в 200 фр. в месяц Плещееву, который ослеп. Вот действительно несчастье! Кроме того, она хвалит короткие рассказы Яна. Сетует, что он их бойкотирует и сообщает, что у них котенок. [...]
[К этому периоду относится единственная запись Бунина за этот год:]
16-Х-30.
Вышел вечером из дому -- звезды. Какие? Бело-синие?
Ночью через Монфлери. Осенняя свежесть, звезды белеют сквозь деревья.
20 октября.
[...] Ян долго спал, т. к. ночью просыпался и первый раз кофе пил в 6 ч. утра. Потом он целый день убирался, наводил порядок и перед своим днем рождения и перед, дай Бог, Арсеньевым. Понемногу начинается зимний сезон. [...]
2 ноября.
Еще один юбилей справили -- Лоло. Было приятно, вкусно, но очень грустно. Это уже полу-похороны. Он почти ничего не пил, мало ел. [...] телеграммы, адреса. И все это как будто ему нужно, а ведь он должен знать всю сущность этих поздравлений, а все-таки радует. [...]
Утром с Леней были у Герцена, положили цветов к его подножью [...] каким он был русским интеллигентом и кто скажет, что он полу-немец и полжизни прожил на западе. [...]
9 ноября.
Вчера были у Кугушевых. Видели новых их соседей, которые совершенно живут по-американски: сняли хуторок и все делают сами. Чистота, порядок. 60 кур. [...] По рождению они сибиряки, по фамилии Самойловы. [...]
Читаю Ундсет. [...] все же Нобелевская премия слишком большая награда.
Читала Эклезиаст. Что за прелесть! Как вообще неровна Библия -- от высшей поэзии до скуднейшей прозы. [...]
11 ноября.
Начала читать "Бесы". Первая глава удивительно хороша. [...]
15 ноября.
Вчера были у Мережковских. Д. С. в необыкновенно хорошем настроении -- как у него [?] всегда хорошо сказывается материальное благополучие. Он становится добр, остроумен, блестящ.
"Совр. Зап." не взяли воспоминаний о брате Ек. М.7 [...] Говорили о Сирине. Д. С. сказал: "Боюсь, что все это мимикрия". [...] "Нужен только тот писатель, который вносит что-то новое, хоть маленькое. А даже Флобер мне не нужен, -- ну, великолепная фраза, а дальше что? Вот Стендаль -- другое дело, его отношение к Наполеону". "Меня занимают только скучные книги, только они и интересны. Вот "Капитанская дочка" -- ее съешь как конфетку, а Маркса или Канта -- их читать все равно, что нож во внутренности вводить и там поворачивать. Но такие-то книги и нужны, они-то и делают эпохи. Это я так говорю, что моя "Атлантида" скучна". Он советовал прочесть из нее конец и начало -- середина скучна. [...]
23 ноября.
[...] Опять разговор о Фондаминском. Дм. С. хорошо сказал: "Вишняк лучше, там все ясно, а Илюша это хорошо нарисованная дверь в стене, хочешь войти, а не можешь. У Вишняка же есть где-нибудь вход и кто ему по сердцу, тот входит свободно". [...]
Я сказала Дм. С, что мне нравится "Атлантида", что читаю ее с удовольствием, порой трудно оторваться. Он ответил, что она дает ключ к пониманию христианства, беспорочного зачатия, догмата Троицы. И стал объяснять, но я не слышала, т. к. З. Н. начала со мной разговор о нашем завтраке у них. [...]
18 декабря.
Возвратили "Старый Пимен". Милюков написал, что двойной фельетон для Иловайского давать нельзя. Значит, в "П. Н." можно вспоминать лишь о левых. [...]
25 декабря.
[...] Я в этом году прямо нищая, а у Яна тоже брать нельзя, все идет на первые потребности. Молодежь никогда так мало не зарабатывала.
Все время во мне живет непроходимая тоска. Огорчает, что ничего нельзя послать в Ефремов. И ничего не знаем мы про них. Как все Бунины рассеялись: Ефремов, Ростов, Орел, Воронеж, Москва, Грасс.
26 декабря.
Из письма Троцкого8 Полякову9: "...Фридрих Беек дал мне свою карточку к проф. Лундского университета Зигурду Аграллю, дабы я с ним познакомился и побудил снова выставить кандидатуру И. А. Бунина10. Конечно, я это сделаю. [...] Посещу также Копенгагенского проф. Антона Калгрена, с которым намерен побеседовать относительно кандидатуры Бунина и Мережковского. Все это, как видишь, чрезвычайно серьезно. Друзья Бунина должны взяться за дело!"
30 декабря.
Получена книга от Thomas'a Mann'a со следующей надписью: "An Ivan Bunin, zum Dank fur 'La Giovenezza di Arseniev' in herzlicher Bewunderung. Munchen, Weihnacht 1930. Thomas Mann". [...]
31 декабря.
[...] Дождь ужасный. Как приедут Зайцевы?11 И звонок от них, решили, что приедут завтра.
Купили фиников, изюму, малаги, печенья, бананов и мандаринов и бутылку вина. [...] Все это поделили по-братски, съели и выпили, вернувшись с прогулки. [...] Все уже спят.