1 января 1931 г.
Одиннадцатый раз встречаем Новый Год во Франции, третий, нет, даже четвертый -- в Грассе. И тринадцатый раз не в Москве.
Завтракали у нас Зайцевы. [...] Говорили насчет И. А. Ильина. Он имеет большое значение в Германии. [...] Шла речь о Гиппиус и Тэффи. Зайцев считает, что Тэффи -- падший ангел, а Гиппиус просто зла, что у Мережковских любовь к интригам просто из любви к искусству. Мы говорили, что Мережковский умен, но нарочно притворяется юродивым, т. к. этим ему легче выделиться. Он неискренен, когда ругает Толстого, делает это для того, чтобы уничтожить в литературе то, что ему самому недоступно. А Достоевский -- источник для него самого. З. Н. же не понимает истинной красоты Толстого, ее ум абстрактнее и ей Достоевский должен быть ближе.
-- Недаром, -- сказал Ян, -- Карташев говорил, что именно в ней есть ведьминство: "Мне всегда вспоминается наша семинария, в стенах которой идут трубы. И вот иногда туда проваливалась галка и там трепыхалась. Вот так и душа З. Н.". [...]
Говорили о Фондаминском, с которым Зайцев подружился за поездку в Болгарию. Он думает, что в конечном итоге он слабый, несмотря на мудрость, на самопожертвование, на энергию. [...]
4 января.
[...] И. И. (Фондаминский. -- М. Г.] рассказывал. Мы слушали.
О политике: Германия -- сумасшедший дом. Все взоры обращены на большевиков. Ждут войны: большевики должны стереть Польшу и соединиться с Германией. Франция не вступится. [...] Весь вопрос теперь, решатся ли рискнуть большевики или нет. Надежда, что не решатся. Керенский хочет войны, а И. И. боится. [...]
О Сирине: "Очень приятный и жена его евреечка, образованная, знает языки, очень мила. [...] На отца не похож. [...] И. Ал. обожает. Показывал бабочек. Влюблен в них". [...]
10 января.
[...] Ян решил, что нужно расходиться по комнатам в 10 ч. вечера, чтобы вставать, пораньше. Правда, вечера длинные, ведь мы кончаем обедать уже в 7 ч. [...]
Яна огорчило прекращение субсидии от чехов. [...]
12 февраля.
Записываю мало. [...] я очень утомилась. [...]
3 марта.
[...] Третьего дня ходили в долину, прошли в St. Jean. Нарвали диких гиацинтов. Вспомнила маму, как она любила их. А у Яна эти цветы связаны с Телешовым. У них они бывали с Рождества. Видели дом Уэльса. Ничего живет! Провансальский стиль. Безвкусия нет. Виден он и из парка, с площадки. Три писателя здесь -- английский, французский и русский. [...] и чем писатель хуже, тем богаче живет, комфортабельнее. [...]
5 марта.
Набросала конспект своей жизни. [...] Третьего дня мы прошли с Лосем почти 30 клм. [...]
Получила за "Пимена" 120 фр. Отложила 50 на лето.
7 марта.
[...] Степуны приезжают самое позднее 11 марта. Мы все рады. [...]
Оказывается, Тикстон заболел в Копенгагене -- удар. Дали знать. Кому ехать -- жене или Тэффи? Решили, что Тэффи и сыну. [...]
8 марта.
[...] Ян за обедом говорил о Рильке, о том, что тот не боялся подражать, хотел найти Учителя. Потом, вечером, он читал из его переписки с Родэном о том, что главное счастье -- работа, терпение и концентрация, а главное, чего нужно беречься, -- спешка. Какая во всем тонкость! Замечательное явление этот Рильке. [...]
Г. Иванов прислал свои "Розы". Кажется, Гиппиус с Мережковским преувеличивают в нем поэта. [...]
Оказывается, Ян уже не может переносить "Митину любовь". Так и сказал: "Видеть ее не могу".
Начала читать "Письма Достоевского". Много приоткрывается. [...]
11 марта.
[...] После обеда пришли И. И. [Фондаминский. -- М. Г.] со Степуном. И Степун всех оживил. Был блестящ, сыпал парадоксами, суждениями, коснулся многих вопросов, сделал несколько характеристик, довольно беспощадных. Но его добродушие, какое-то благоволение сдабривают все, и эта беспощадность не кажется злой, не отдает завистью, злобностью, а дышит весельем.
Ильин, Ив. А., издал стопроцентную книгу против большевиков, а нужно было бы вскрыть и объяснить, а то получилась глупость. Сотрудники у него посредственные, о большевицкой литературе пишет Кульман. [...]
Спор с Яном о Бердяеве, которого Степун ставит высоко, хотя и говорит, что он "кружится, но не достаточно быстро для дервиша".
О Достоевском: -- У него точно экзема на языке. -- У него большая ноздря и он нюхает канализацию человечества. -- У него сильно развито нравственное чувство, мучается, сколько ему поставить в Москве, на празднествах Пушкина, за масло и колбасу. Я, например, не мучался, а просто поставил в счет свои расходы и расходы Наташи в гостиницах, когда читал теперь лекции о театре. [...]
Он вскакивал, пересаживался, ходил -- все это как-то необыкновенно легко, свободно, весело. Говорит, что не чувствует себя настоящим образом образованным, что его интересует теперь политич. эк., что без нее нельзя понять мира, что он в день читает 5 газет, что знакомства отнимают у него много времени, но это необходимо и интересно.
-- Германия живет интенсивно. Она сумасшедшая. [...]
Да, еще об Ильине -- У него ум только в бельэтаже, ни подсознательного ума, ни надсознательного нет. Он теперь и русскую революцию по Фрейду рассматривает.
-- Достоевский самый умный русский писатель. Если отнять талант у Пушкина, неизвестно, что останется, а если отнять талант у Достоевского -- то останется ум.
Ян оспаривал -- ум всегда талантлив. [...]
12 марта.
Вчера мы были приглашены к Фондаминским. [...] Степун занимал всех. Он много говорил о Рильке, которого очень ценит, как поэта и философа.
20 марта.
[...] Брежневы на днях привезли свою невестку (вдову их несчастного сына), вышедшую замуж за голландца. [...] они из "Ленинграда", были у "Алексея Максимовича". Он голландец, что-то строит, восторженно говорил о правителях России. Пел настоящий гимн. Вращаются они в литературных кругах -- Толстых, Замятина и еще кого-то.
Толстые живут богато -- собственная дача. Наташа вся в детях. Фефа -- комсомолец. Ника -- "очень милый мальчик". Митя чуть не гениальный ребенок, пишет.
Думают, что здесь к ним относятся с ненавистью. Очень удивились, что Ян сказал, что больше с жалостью и непониманием. "А там вас жалеют", сказала Гуля. [...]
Она, правда, сказала: "Мы там живем, ни о чем не думаем, а тут нас засыпают вопросами". Это правда, думать там страшно, вот и не думают.
Как-то вечером у нас был Степун, много говорил, как всегда. Рассказывал, что ставил при большевиках "Эдипа". [...] Очень хвалил Андрея Белого, восхищался его "Голубем", сценой, как 2 человека одну палку держат. Хвалил очень "Тургенева" Зайцева [...] да еще Сирина. Опять бранил Алданова. [...] Зато Гиппиус -- "очень талантлива в стихах".
Ян почти все время ему возражал. Когда припирал Степуна к стенке, то он делает вольт и переводит разговор на другие рельсы. Вообще, он редкий собеседник, главный талант его в этом. Он должен чувствовать своего слушателя, это его возбуждает, почему он и предпочитает форму писем в своих произведениях. [...]
25 марта.
М. С. [Цетлина. -- М. Г.] вчера мне звонила. [...] Ей пришла в голову благая идея устроить вечер в отсутствии Ив. Ал. -- вечер Бунина. Я сказала, что передам Яну. Это нас спасло бы, ведь в этом году у нас ежемесячный доход уменьшился на 550 фр. (чехи и Маня). [...]
27 марта.
Прочла "Петербург" [А. Белого. -- М. Г.] [...] Ужимочки, скачки, самолюбование. Особенно это чувствуешь, когда вспоминаешь Пруста. У обоих "искание новых путей в искусстве", как говорит Андрей Белый, но у Пруста все органически, а у Белого все пробы, попытки. [...]
6 апреля.
[...] Письмо Яну от Бориса Зайцева, очень милое, дружеское. Его сестра Таня -- игуменья "Нечаянной радости". По-видимому, она хорошо влияет на них -- и он, и Вера в последних письмах очень благожелательны. Боря сообщает, что Валери едет в Швецию, соперник очень сильный, [...]
За обедом разговор о Достоевском. Ян сказал, что он читал сцену в монастыре и что ему было нестерпимо скучно: "Всегда один прием, собрать всех вместе и скандал". [...]
Леня говорит, [...] что Достоевского Яну мешает понимать его талант, он всегда внутренне отталкивается от него. [...]
10 апреля.
Слава Богу, мы говеем. Ян очень добр ко всем. Вчера приехал к 12 Евангелиям, что нас всех очень обрадовало. [...]
15 апреля.
[...] Вчера после обеда был очень интересный разговор между Яном и Степуном. Начался с того, что Степун рассказал, что он читал Скобцовой фельетон Бунина и объяснял. Ян засмеялся, и сказал -- это хорошо, ибо это подлинная Россия, а не литературная, Блоковская, Андрей Беловская. -- С этого и началось. Степун доказывал, что Бунин берет часть России и не касается другой. В нем 100% бытийность. Ян возражал, что у Бунина есть персонажи небытийные, как Шаша, Аверкий, Иван Рыдалец.
-- Бунин и про небытийность пишет бытийно, у него нет невнятности, а у других она есть, у Блока, например.
Ян доказывал, что в хорошем художественном произведении аура художника и аура произведения должны сливаться. Тут Степун как будто уступил. Но заметил, что ему мало Бунинской атмосферы, нужна и Блоковская.
Потом он читал Блока. Читает Степун по-актерски, временами устремляя взгляд в пространство. Ян: Как Блок эстраден. Очень рад, что слышу его в вашем чтении. Это объясняет его успех.
Степун только раз слышал Блока. -- Он читал глухим голосом, без выражения, но когда его слушаешь, то улавливаешь очень тонкий рисунок, как водяные знаки.
Да, Ян, между прочим, говорил: -- Вот безумие Аполлона Григорьева, его цыганщину, я приемлю. Замечательные у него письма, лучше статей! А вот Блоковская цыганщина меня не трогает.
17 апреля.
[...] Да, Ап. Григорьев умел любить, имел этот, может быть, самый тяжкий дар, дар, встречающийся редко. Он этот дар развивал в себе всю жизнь и познал от него тоску великую, за которую я полюбила его уже на всю жизнь. [...]
Отчего люди, одаренные любовью, редко бывают счастливы? Отчего они так сильно страдают, мучаются? [...]Роднит меня с Григорьевым и та жалость, которую он испытывал к людям. [...]
20 апреля.
Завтракал Демидов. [...] Много расспрашивал о Шаляпине. Он ходил к нему записывать его автобиографию. "Нудно было. Как рассказывает хорошо, а не понимает, что нужно. Длинно говорил о Крыме, о горе, где дворец артистов". Кабинет его без окон, т. е. окна есть, но вверху стены, т. ч. комната имеет вечерний характер, улицы не видно. Рояль, дубовая старая мебель, обитая зеленым репсом. Столик посредине. Большой письменный стол, за которым Шаляпин едва ли сидит. Писать ему трудно.
Квартира его на седьмом этаже. Из передней широкий коридор, убран в виде холла мягкими диванами. В кабинете Кустодиевский портрет.
Демидов находит, что Ян представляет Горького лучше, чем Шаляпин. Ян говорит, что это потому, что он берет его изнутри.
Оказывается, что Даль, чей словарь -- родной дед Демидова, отец его матери. Демидов рассказал, как Мельников-Печерский написал свои романы. Наследник Цесаревич был в Нижнем, где служил Даль, а под его начальством Мельников, очень ленивый по природе. Когда наследник поплыл вниз по Волге, то к нему прикомандировали Мельникова, который хорошо рассказывал наследнику о быте раскольников. Наследнику его рассказы очень нравились и на прощание он сказал, что было бы хорошо, если бы Мельников все написал. Даль призвал своего подчиненного и сказал: Вы слышали, что сказал Его Высочество? Это высочайшее повеление. Я прикомандирую вас к себе в секретари и вы ежедневно будете с 9 ч. до 4 писать. Жить вы будете у меня.
Когда было кончено "В лесах", Даль вышел в отставку. Что делать? Он приказывает на основании "Высочайшего повеления" выйти в отставку и Мельникову. Поселяет его в своем имении, где он также ежедневно работает от 9 ч до 4. Написана половина "На горах" и Даль умирает. Мельников переезжает в свою деревню и там, комкая, заканчивает свой роман. [...]
Вечером у Фондаминских. [...] Степун рассказывал о детстве. [...] Говорили опять о Шаляпине, о его таланте артиста и о том, что в жизни он повторяется, что он никем не интересуется, что он всегда чувствует себя в кругу зрителей, а не знакомых, не собеседников.
Говорили и о Горьком, о том, как он терял рядом с Шаляпиным. Ян рассказывал об Андрееве [...] и все сходились, что философия у него от лукавого.
6 мая.
Зашел в 5 ч Демидов. [...] ко дню русской культуры он послал статью о Пушкине, о его сюртуке и кольце, которые были получены Далем, дедом Демидова, после смерти Пушкина, при которой он присутствовал. Кольцо с изумрудом. Последняя из Далей владела им мать Иг. Пл., которая, боясь, что его украдут (сюртук был украден), передала его Вел. Кн. Константину Конст., который не носил его, а хранил у себя в Павловском дворце. Где оно теперь -- неизвестно.
[...] не помню, как И. П. вспомнил об осетре, присланном в подарок каким-то рыбником, с которым разговорился Новосильцев. Он попросил рыбника, у которого были большие промыслы, послать большого осетра его тестю кн. Щербатову и вынул сторублевку. Тот возвратил деньги и сказал, что пришлет в подарок. Зимой, когда Новосильцев забыл о своей просьбе, был получен огромный осетр. В чем его сварить? Как его подавать? [...] На осетра было приглашено человек 50 -- старая родовитая Москва.
Потом зашла речь об ясновидящих. И. П. рассказал несколько случаев. [...] На фронте одна ясновидящая предсказала все -- и что государь будет убит, и что Варшава навсегда отпадет от России, и что в России будет голод. [...] далее она предсказала, что Россия оправится и пойдет войной -- "Богатырь встанет, разбросает всех людишек и пойдет на Запад". [...]
И. П. рассказывал, что Бальмонт ему писал ужасно грубые письма, раз написал такое, что И. П. решил порвать с ним и сообщил ему. И вдруг получает письмо Бальмонта, в котором он пишет, что погорячился и что "дорогой Игорь Платонович" и т. д. В этом весь Бальмонт -- нагл, если с ним вежливы, и труслив, если ему сделать окрик. [...]
13 мая.
Год, как мы вернулись в Грасс. [...] Ян все никак не может сидеть, ездит чуть ли не каждый день то туда, то сюда. [...]
17 мая.
Вчера у нас обедали Фондаминские и Демидов. И как всегда при Демидове, разговоры сбивались на Россию, Москву, Тамбовскую губернию. Профессиональные писатели гораздо беднее впечатлениями, чем "бывшие люди". Сколько знает Демидов, он воспитывался в Нижнем в дворянской гимназии, читал "Московские Ведомости", был предводителем дворянства, председателем Земской управы, членом Думы, правым кадетом. Знал хорошо родовитую богатую Москву. У кого из писателей такое поле наблюдения? У Толстого было меньше. Потом война, революция, Добр. армия, Польша, Париж -- да, для такого материала Толстой нужен!
Заговорили о том, что в России дворянство все свое состояние пропило и проело. [...]
-- Знаете, сколько бутылок шампанского выпивало губернское дворянское собрание, которое длилось, ну, 2 недели? -- 3500 бутылок! На 40000 рублей -- одна Тамбовская губерния. [...] Но не думайте, что мы всегда так проводили времечко. С февраля мы работали очень много. [...]
21 мая, четверг.
[...] Письмо от М. С. [Цетлиной. -- М. Г.] -- вечер1 назначен на 10 июня. Чехов2 приедет после спектакля, а потому читать будет то, что уже знает. [...] Лифарь и Спесивцева танцуют, согласились петь Кедровы, -- словом, вечер на "ять". Но боюсь, что сбор будет меньше обычного. Кажется, билеты только рассылаются, а в это я не очень верю.
Вчера письмо от Алданова. Он обедал с Т. Манном. Говорили об Ив. Ал. Манн подал в Нобелевский комитет за немца. [...]
3 июня.
Вчера письмо от Верочки [В. А. Зайцевой. -- М. Г.], тон дружеский. [...] Боря кончил "Тургенева". Если поедут, то в Ниццу "на курорт для бедных". Концерт Бальмонта дал 700 фр. Какой ужас! [...]
Часам к двум пошла к Лопатэнше [...] на ночь прочла воспоминания Ал. Львовны [Толстой. -- М. Г.] и возмущена до нельзя. Главное тем, что "ими восхищаются все -- и Илюша и Иван Алексеевич. Вот я поняла, когда читала, почему я не могла бывать у Толстых. Какая грубость! Как пишет о матери [...]"
Вечером [...] Ян заговорил о Спировиче, которого он читает теперь. О том, что императрица была психически больная женщина, что кроме истерии, у нее была еще какая-то болезнь. [...]
6 июня.
[...] Потом мы, как очень часто, говорили с ней [Ек. М. Лопатиной. -- М. Г.] о любви. Она вспоминала о своем романе с Ив. Ал., за которого чуть было замуж не вышла.
"Когда он делал мне предложение, я очень смеялась. [...] Мы сидели в гостиной, он в сюртуке, бледный, худой, с бородкой [...], похожий на Гоголя. Потом мы ездили в Царицыно дачу снимать. Искали большую, т. к. нужно было, чтобы никто никому не мешал. Он еще спрашивал: "Зачем такую большую? Комнаты хотите сдавать?" -- Я очень смеялась. И он тут сказал, между прочим: "Я буду знаменит не только на всю Россию, а и на всю Европу". -- А мне было его жаль. Я, конечно, не верила и думала: дай-то Бог -- и жаль мне было его очень. Мне рассказывали, что где-то он сказал, что я "лучше Венеры Милосской" и ему тогда заметили -- "Ну, значит, вы влюблены". А я не была влюблена -- у меня был роман с Токарским, и я, конечно, очень колебалась. Володя [брат. -- М. Г.] говорил "он честно тебя любит". Кроме того, он был моложе на 6 лет. Но главное, почему я решила не выходить замуж, это после свидания с Токарским -- он внезапно поцеловал меня, и я не противилась. Как выходить за другого? Накануне нашей разлуки я плакала, мне было очень жаль его, а на другой день, когда я ехала с ним в поезде до Москвы, провожала его на юг, то у меня на душе было так тяжело, что я думала, что если существует ад, то это и есть такое чувство. А он сидел, читал какие-то книжки. И потом, через 2-3 месяца, женился". [...]
Вечером на прогулке Ян нам подробно рассказал о своем романе с Лопатэн. Я сказала о разговоре с Е. М. о том, что он сказал ей, что будет знаменит [...]
-- Это от задора!
-- Нет, совершенно спокойно, я был уверен.
-- А я думаю, что отчасти и от этого она упустила случай выйти замуж, что ты слишком отличался от ее понятия мужа. Да и смотрела она на тебя, как на мальчика. Да и взрослей она была тебя, ведь 6 лет разницы в тот возраст -- немало.
-- Это не так, она была менее развита, чем я.
-- Но все же ее окружали люди, как брат [Л. М. Лопатин. -- М. Г.], Соловьев, Юрьев, она от них многого набралась, а у тебя кроме Юлия Алексеевича кто же был?
-- И это неверно. Я вращался, если не среди таких блестящих людей, как Владимир Соловьев, то все же среди очень образованных, как напр. Кулябко-Корецкий, Русов и др. Кроме того, вся наша среда только и делала, что разбирала вопросы политические, литературные, общественные, и я принимал в этом горячее участие, тогда как она жила другим, в стороне от интересов братьев, своим. Один брат, правда, хотя и в душе всегда печален, вечно кого-нибудь да представлял, к другому -- Льву Михайловичу, они ходили за разрешением всяких вопросов, и он говорил с ней серьезно -- и только. Нет, она не была взрослей, развитей меня. Это ей так казалось, потому что она была старая дева, кое-что пережившая в сфере чувств. Да и доказательство есть, -- это я сократил ее роман, там было 500 страниц и очень много наивного, детского и хотя я почти ничего еще не написал, а все же понимал больше, что нужно, и чего не нужно. [...]
Почему я хотел жениться на ней? Влюблен я в нее не был, как женщина она не влекла меня. А чуть было не женился. Нравилась вся обстановка, их старый дом, гостиная -- и очарование от этого переносилось на нее. Часто бывает обратное. Кроме того, она любила и понимала литературу, восхищалась ее художественной стороной, с ней можно было говорить на эти темы, а ведь, нужно сознаться, с братьями-писателями трудно было говорить. Да и прелесть, чистота была в ней только такая, какая бывала в некоторых старо-дворянских семьях. Но все же не представляю, что бы вышло, если бы этот нелепый брак состоялся. [...] И ведь, как только расстались, как я выспался в поезде, так все, как рукой сняло, точно и не ходил ежедневно к ним. [...] А женитьба моя [на А. Н. Цакни.-- М. Г.] еще более нелепа. Зачем я это сделал, сам не понимаю.
Все время, пока Ян рассказывал, я видела Царицыно, выход с Покровской стороны к пруду и к мосту, по которому идут нам навстречу Лопатина, своей немного подпрыгивающей походкой, тоненькая, в черной юбке и светлой блузке, в соломенном конотье, с палочкой, а рядом господин с тонким лицом, в шляпе. Когда мы поровнялись, мама остановилась. Поздоровалась с Лопатиной, которая нас познакомила с этим господином, и я услышала фамилию "Бунин". Когда мы разошлись, мама сказала: "Говорят, это новая восходящая звезда. Он поэт, приятель Николая Дм. Телешова, который много рассказывал о нем. Кажется, ухаживает за Лопатиной".
А потом на следующее лето, а, может быть, и зимой я от мамы услыхала, что Ек. М. больна нервно. [...] что все это случилось оттого, что Бунин ухаживал, ухаживал, а потом уехал и женился. [...]
На меня этот рассказ подействовал и окружил Бунина романтическим ореолом. [...]
17 июля, Juan les Pins, Chrysanthèmes.
Третий день мы здесь. [...] Ощущение, что мы далеко от Грасса, ощущение новой жизни. [...]
22 июля.
[...] Ян тоже не радует. И сам страдает, да и других не милует. Все эти разговоры, переписка и, вероятно, думы его очень состарили, выбили из колеи, помешали писать "Арсеньева". Он все больше и больше отъединяется ото всех. Кажется, мы ему нужны, чтобы выносить его дурное настроение, все же письма ему теперь хочется читать одному, меня это даже пугает -- раньше было не то. Прошлое лето он мучился тем, что ему минет 60 лет. [...]
27 июля.
[...] Ян добр и очень мил. Помог мне вымыть голову. И как он все делает ловко и хорошо. Но он все время в тяжелом настроении. Как-то он сказал мне -- "[...] У меня душевная болезнь. Вечно думаю о смерти. Полное отвращение от всего. Ну, да что говорить! И при этом сильное раздражение ко всем и ко всему. А потом -- нежность".
У меня просто сердце разрывается, глядя на него. [...]
31 июля.
Сегодня уезжаем. [...]
5 августа.
Живем в грязи, пыли, стуке3. [...]
10 сентября.
[...] Много неприятного узнали за это время об Авиловых4. Ниночка год назад скончалась от своей ужасной болезни, "изуродовавшей ее и физически, и душевно". Старший ее брат сидит в ГПУ. Их няня Анюта была больна странной болезнью, -- боялись, что если она и выздоровеет, то останется идиоткой. К счастью, "разума она не потеряла" и скоро выпишется. Болела она 5 месяцев. Лидия Алексеевна послала брату свою фотографию с просьбой: "не плачьте надо мной". Она, по его словам, "вся иссохла от горя, что за руки, что это за лицо! А дух еще жив, еще надеется на что-то, уже готова все кому-то простить".
Да, что выпало на долю Л. Ал., выпадает даже и в России не всякому. И нужно только представить, что она испытывала ежедневно в течение 10 лет, когда ее дочь, такая в прошлом прелестная, буквально теряла образ человеческий. А теперь сын под угрозой расстрела, или "еще худшего", как пишет ее брат -- т. е. сломать совесть, честь и заставить доносить. [...]
Он так и стоит перед моими глазами, еще молодым, свежим, полным. [...] он писал красками, кончил юридический факультет. В его маленькой квартирке, где жила во время революции и его мать, и брат, мы раз были. И опять от всей семьи веяло чем-то особенным. Какая-то свобода, любовь друг к другу. И только зять своей развязностью и болтливостью нарушал тон этой семьи. И я подумала: как странно, что Ниночка полюбила такого.
И няню помню -- в другой раз. Мы приехали к ним вечером на Спиридоновку, когда еще был жив сам Авилов, и у подъезда столкнулись с Ниночкой. Она ехала в деревню и как-то особенно, как это бывало в дворянских семьях, целовалась с няней. Помню, как Ян восхитился этой милой, свежей, из какого-то романа прежних лет девушкой и няней [...] И вот от всех потрясений, -- и общих, и личных, -- такая мучительная и редкая болезнь! За что такие страдания? Действительно, пути Господни неисповедимы.
Письмо от папы, тоже нерадостное. [...] И как ему тяжело, одиноко. [...]
29 сентября.
[...] неожиданно приехал в Канн Шассен5. Человек он очень культурный.
О премии6 ничего окончательно неизвестно и до последней минуты не будет известно. Paul Valèry больших шансов не имеет. Натиск делают финны, эстонцы. Вообще, кандидатов около 40 человек, но серьезных гораздо меньше.
Олейникова7 хвалил: "милый человек". Жена почти глухая.
[...] в понедельник [...] я вижу фигуру незнакомого человека в кэпи, с бородкой клинушком -- Олейников! [...] он рассказал нам о своем романе с женой, которая на 17 лет старше. Роман длился 5 лет и был с ее стороны совсем в духе Гамсуна. "Простираю к вам руки и умоляю оставить меня". Приходила ко мне на квартиру, чтобы отказать, но после каждого отказа чувствовалось, что мы делаемся ближе. Родня была против. Мать прямо сказала: "Я вас любить не могу", а потом как еще полюбила. Ну, Эммануил Людвигович [Нобель. -- M. Г.] -- тот, раз в семью войдешь -- объятия.
[...] ничего не говорит о родителях, родине, а все о Нобелях. [...] Ему 67 лет. [...] Друг был "писателя Вересаева". [...] Но вообще он из тех русских людей, которые все критикуют. [...]
Многое мы узнали о Нобелях. Эм. Л. имел любовницу, которая с ним увязалась с Кавказа. Жила широко, тратила много, видимо, надоела ему, т. к. после удара его спросили, хочет ли он ее видеть, он ответил -- нет, к чорту! [...]
У Густава Нобеля жена -- бывшая жена Ролля, террориста, сподвижника Савинкова. [...]
Вересаев в "Записках врача" изобразил Олейникова в докторе Стратонове -- интересно прочесть, каким он был молодым [...]
2 октября.
[...] Вчера была Ек. М. [Лопатина. -- М. Г.] парламентарием от Мережковских. Д. С. предлагает Яну написать друг другу письма и их удостоверить у нотариуса, что в случае, если кто из них получит Нобелевскую премию, то другому даст 200.000 франков. Не знаю, но в этом есть что-то ужасно низкое -- нотариус, и почему 200.000? Ведь, если кто получит, то ему придется помочь и другим. Да и весь этот способ очень унизительный. [...] и выбрать Лопатэн для дипломатических разговоров! Все это мне очень неприятно. [...]
У меня почти нет надежды, что Ян получит, но все же, если получит, то почему дать такую сумму Мережковскому? Ведь у нас есть и более близкие друзья. Если же получит Мережковский, то je ne tiens pas -- их счастье!
9 октября.
Только что села в своем кабинетике, как вошел Ян и спокойно сказал: -- Нобелевская премия присуждена шведскому писателю. [...]
Потом мы с Яном говорили, как трудно нам будет жить. Считали доходы, расходы. [...] если быть очень аккуратными, никуда не ездить, то можно кое-как жить, сократившись на еде.
Ян все же взволнован, пошел в город, пошлет вырезку Мережковскому. [...] Я рада лишь, что неожиданно рано разрешился этот вопрос, иначе мы в ноябре очень, вероятно, волновались бы. Что делать? А, может быть, это и к лучшему.
10 октября.
[...] Начала Тургенева. Прочла Сирина. Какая у него легкость и как он современен. Он современнее многих иностранных писателей. Вот, у кого [...] есть "ироническое отношение к жизни". Вот, кто скоро будет кандидатом на Нобелевскую премию. [...]
11 октября.
[...] Встали все рано. Ян в хорошем настроении, уже работает. В доме приятная тишина. Может быть, хорошо, что премия "мяукнула" -- все сосредоточатся и станут серьезно работать без всяких надежд.
18 октября.
[...] Я нахожу, что у нас слишком большое уединение и никаких развлечений, а они особенно нужны Яну. [...]
20 октября.
[...] Вчера были у Кугушевых. Потом катались. Ася [кн. Кугушева. -- М. Г.] впервые видела SuperCannes. На лице у нее написано удивленное восхищение. Вот, как живут -- со своей машиной, а никуда не ездят, а мы всем этим объелись и все недовольны. [...]
12 окт./25 окт. 10 ч. вечера.
[...] От Шассена очень милое письмо. Он дал интервью насчет своего посещения Яна. Дал очень умно. Между прочим, сообщил, что Мережковские в Швеции ведут пропаганду о своей бедности. Была статья об "Арсеньеве" в шведской газете, очень благоприятная. Шассен, видимо, надеется насчет будущего года. Ян чуточку повеселел, хотя веры и у нас очень поубавилось. [...]
30 октября.
[...] Денег от сербов нет до сих пор! Галя уже в Париже. [...]
[Из рукописных записей Ив. Ал. Бунина:]
31.Х. 31.
Без четверти пять, мой любимый час и вид из окна (на закат, туда, к Марселю). Лежал, читал "Письма" Мансфильд, потом закрыл глаза и не то подумал (соверш. неизвестно, почему) о кукованье кукушки, о дали какого-то весеннего вечера, поля, леса, не то услыхал это кукованье и тотчас-же стал действительно слышать где-то в далекой и глухой глубине души, вспомнил вечер нынешней весной, похожий на русский, когда возвращались с Фондаминскими из С. Валье, вспомнил его, этот вечер, уже как бесконечно-давний молодой и счастливо-грустный, и все это связалось с какими-то воспоминаньями и чувствами моей действительной молодости... Есть-ли вообще голос птицы прелестней, грустней, нежней и юней голоса кукушки!
Третий день хорошая погода. Рука лучше.
1-XI-31.
"La Toussant". Были с Верой на музыке, потом пошли в собор. [...] Видел черепа: St. Honorat'a и St. Yeugoulf'а. В 3 началась служба -- под торжественно-звучные звуки органа выход священнослужителей, предшествуемых мальчиками. Потом труба и песнопения -- безнадежно-грустные, покорные (мужские голоса) под оч. тугие, кругло-катящиеся, опять таки очень звучные звуки органа, с его звучным скрежетом и все более откуда-то освобождающимся рычанием, потом присоединение ко всему этому женских голосов, уже грустно-нежными, умиленными: "А все таки, Господи, Ты единое прибежище!"
От Гали письмо. (Она в Париже.) Завтра "Jour des Morts" или "Les Morts".
[Из дневника Веры Николаевны:]
1 ноября.
День всех Святых. Все католики сегодня устремляются с цветами на кладбище, чтобы украсить могилы близких. [...] В прошлом году мы были в этот день у Герцена. [...] Потом юбилейный завтрак Лоло. И зачем это? [...]
У Яна рука стала красная. Он боится экземы. [...] Говорит, что за дачу 4000 фр. в декабре платить нечем. [...]
2 ноября.
[...] Письма: 1) от Глеба Струве8, пишет насчет Вирджинии Вульф. Как будто есть надежда, что отнесется со вниманием, если, конечно, русские книги в ее издательстве не читает Святополк Окаянный [Д. Святополк-Мирский. -- М. Г.]. 2) От Лютера9, очень любезное, и его статья в немецком журнале о "Божьем древе". Он, видимо знаком со статьей Степуна. [...] 3) От Олейникова в запечатанном конверте 3000 -- это он "приходит на помощь ослабевшим чехам". [...]
3 ноября.
[...] Вечером говорили о Париже. Я уговаривала его [Бунина. -- M. Г.] ехать. Но тогда чем платить за виллу. [...] Он был терпелив, нежен, внимателен, а это еще хуже меня расстраивает. Так и не спала. Читала Hardy. [...]
Ян раздражается по пустякам. [...] но со мной мил донельзя. Днем гуляли. [...] Живем мы теперь скромно, даю на расход 30 фр. [...]
7 ноября.
[...] Вчера была телеграмма "Tout va bien". [...] хорошо, что он уехал, встряхнется, истратит деньги и начнет работать, а то томился, кис, мучился. Да и следует ему показаться докторам. [...]
Письмо от Троцкого [журналист И. Троцкий. -- М. Г.]: большевики ведут агитацию против "эмигрантской премии", распускают слухи, что в случае чего -- порвут договор. Горький представлен немцами. Карлфельд был за Яна. Мешает отсутствие единодушия, всякие другие эмигрантские кандидатуры. [...]
17 ноября.
[...] Ян вернулся успокоенный, хотя и уставший. Рука совсем проходит. Настроение спокойное. [...]
27 ноября.
Леня дал свой роман10 Яну. Он прочел пока 2 части. Хвалит. -- "Один недостаток -- все очень хорошо. Громадный шаг вперед". [...]
[Из рукописных записей И. А. Бунина:]
3-ХII-31.
Четыре с половиной. [...] Вошел в кабинет, уже почти темный. Удивительная огненная красота облачного заката над морем -- особенно сквозь черный (как бы железный) узор черно-зеленого шара мандарина. Над той горой, за которой С. Рафаэль, желто-палевое. Эстерель уже стал синим туманом. Маленькое поле плоского зелено-сиреневого слабо видного моря. В нашей долине и в городе все в темной синеве, в которой зажигаются огни. Когда зажег огонь у себя, облака над городом сделались цвета подсохших лиловых чернил (оч. мягкого). Потушил огонь -- лиловое превратилось в фиолетовое.
Чувство ясности, молодости, восприимчивости, дай Бог не сглазить.
[Вера Николаевна записывает:]
13 декабря.
[...] 11-ого утром неожиданно приехал Илюша. [...]
О похоронах Демидовой он рассказывал с восторженностью. Служил Евлогий, пел чудный полный хор Афонского, церковь была полна. По дороге встречались войска, -- а она это любила. Игорь, -- как русский князь, -- истово крестился, не плакал. Лицо было просветленное. [...]
В журнале они завалены: Алданов -- новый роман, продолжение "Бегства", Зайцев -- из эмигрантской жизни, Сирин -- "Камера Обскура" [...] Берберова -- "Повелительница". [...]
Такой завал не очень хорош для Лени. [...]
Ян нас порадовал, сказал, что к февралю пришлет новое свое произведение. Бог даст, Арсеньева. Он начал что-то писать. Дай-то Бог!
Мы, слава Богу, живем сейчас очень хорошо в душевном отношении. Ян пишет и добр. Леня стал много спокойнее. Ян неуловимо стал относиться к нему серьезнее и любовнее. Галя работает много. [...]
Я все это время чувствую себя беспокойно. [...] Четверть века моего романа с Яном. [...] страшно подумать, 25 лет назад началась наша любовь и, как ни странно, она не иссякает, хотя форма ее и изменилась. И сколько за эту четверть века пережито, даже страшно, до чего человек туп. И как изменилась моя душа за это время. [...] поняла, что только в смирении можно что-нибудь сделать. [...] поняла всю тщету земных желаний.[...]
Читаю теперь "Святые" ["Святые древней Руси". -- М. Г.] Федотова -- очень для меня нужная книга. [...]
24 декабря.
[...] После обеда взволнован Ян:
-- Я на границе душевной болезни. Сжег сегодня 17 страниц "Жизни Арсеньева". Я устал. Нужно бы проехаться, а денег нет.
-- Поезжай, а там устроимся.
-- Я поехал бы в Авиньон и написал бы о Лауре и Петрарке... Но денег нет! Будущее меня страшит. Душа изболелась. Как будем жить? [...]
Письмо Алданова: "Цетлины в начале января переезжают в Лондон. [...] Был у Мережковского -- дела их очень плохи. [...] Помогаем им устроить вечер". [...]
31 декабря.
Последние часы старого года. Мы решили на этот раз не встречать Новый. Может быть, это и лучше -- прошлый год мало радостей принес. [...] Много стало хуже в денежном отношении, хотя, вероятно, в будущем будет еще хуже. Личные мои дела очень плохи. С апреля ничего не напечатала. Мои воспоминания двигаются медленно, а, главное, не знаю, насколько они ценны. [...]