[Из дневника Бунина:]
1. I. 1945. Понед.
Сохрани, Господи. -- Новый год.
Уже с месяц болевая точка в конце печени при некоторых движениях. Был долгий кашель, насморк, грипп.
Топлю по вечерам, Вера сидит у меня, переписывает на машинке некоторые мои вещи, чтобы были дубликаты. И еще, еще правлю некотор. слова.
Очень самого трогает "Холодная осень". Да, "великая октябрьская", Белая армия, эмиграция... Как уже далеко все! И сколько было надежд! Эмиграция, новая жизнь -- и, как ни странно, еще молодость была! В сущности, удивительно счастливые были дни. И вот уже далекие и никому не нужные. "Патриоты", "Amis de la patrie soviêtique"... (Необыкновенно глупо: "Советское отечество"! Уж не говоря о том, что никто там ни с кем не советуется). [...]
[В дневнике В. Н. 16 января записано:]
Ян написал сегодня Олечке:
Милая Олечка, я нездоров,
Так что теперь не пишу я стихов.
Кроме того ослабел я сейчас --
Очень уж голодно стало у нас.
Мух, муравьев я уж больше не ем,
Все эти звери исчезли совсем.
Сыт я бываю теперь лишь во сне,
Если приснится, входит ко мне
Жареный гусь и кричит на весь дом:
"Режь меня, ешь, запивая вином".
[Бунин:]
12. 2. 45. 12 ╫ ночи.
Бедная, трогательная посылочка от Н. И. Кульман -- соверш. необыкновенная женщина! Вечером прошелся, бросил ей открытку -- благодарность. Холодно, мириады бледных белых точек, звезд; выделяются яркой, крупной белизной звезды Ориона.
Все перечитываю Пушкина. Всю мою долгую жизнь, с отрочества не могу примириться с его дикой гибелью! Лет 15 т. н. я обедал у какой-то герцогини в Париже, на обеде был Henri de Renier в широком старомодном фраке, с гальскими усами. Когда мы после обеда стоя курили с ним, он мне сказал, что Дантес приходится ему каким-то дальним родственником -- и: "que voulez-vous? Дантес защищал свою жизнь!" Мог бы и не говорить мне этого.
23. 2. 45
Кажется, началось большое наступление союзников на Кёльн.
Взята Познань.
Какая-то годовщина "Красной армии", празднества и в России и во Франции... Все сошли с ума (русские, тут) именно от побед этой армии, от "ее любви к родине, к жертвенности". Это все-таки еще не причина. Если так рассуждать, то ведь надо сходить с ума и от немцев -- у них и победы были сказочные чуть не четыре года, и "любви к родине и жертвенности" и было, и есть не меньше. А гунны? А Мамай?
Чудовищное разрушение Германии авионами продолжается. Зачем немцы хотят, чтобы от нее не осталось камня на камне, непостижимо!
Турция объявила войну ей и Японии.
24. 2. 45. Суббота.
В 10 вечера пришла Вера и сказала, что Зуров слушал Москву: умер Толстой. Боже мой, давно-ли все это было -- наши первые парижские годы и он, сильный, как бык, почти молодой!
25. 2. 45.
Вчера в 6 ч. вечера его уже сожгли. Исчез из мира совершенно! Прожил всего 62 года. Мог бы еще 20 прожить.
26. 2. 45.
Урну с его прахом закопали в Новодевичьем.
24. 3. 45. Суббота.
Полночь. Пишу под радио из Москвы -- под "советский" гимн. Только что говорили Лондон и Америка о нынешнем дне, как об историческом -- "о последней битве с Германией", о громадном наступлении на нее, о переправе через Рейн, о решительном последнем шаге к победе. Помоги, Бог! Даже жутко!
Берлин били прошлую ночь, 32-ую ночь подряд.
Вчера были именины Г. Как-то отпраздновала, Боже мой!
[На этом кончается дневник Ив. А. Бунина. В архиве сохранились отдельные записи дневникового характера, сделанные на отдельных клочках бумаги в разное время. Приведу их своевременно, а сейчас продолжаю делать выписки из дневников -- тоже нерегулярных -- Веры Николаевны:]
7-ого апреля.
[...] В Париже уже опять началось разделение. Одни против других. Опять одним нужно "уходить в подполье", а другие берут на себя роль полицейских и сыщиков. Буду в Париже общаться только с теми, кто не занимается политикой и не вмешивается в чужую жизнь. А ото всех других подальше. Нервы, здоровье тратить на всякие дрязги -- довольно!
[2 записи Бунина:]
14. IV. 45
Вчера: взятие Вены.
Смерть Рузвельта.
16. IV. 45. Понедельник.
Вышел вечером, в 10-м часу -- совсем золотой рог молодого месяца над пиниями возле часовни. Ходил на дорогу, немного дальше спуска в город.
[Вера Николаевна:]
28 апреля.
[...] Вечер в Ницце дал Яну всего 2000 фр. Но зато говорили, что это исторический вечер. Ян говорит, что читал он хорошо. Слушали внимательно. [...]
30 апреля.
[...] Ян сказал: "Последний денек мы здесь". Второй раз в апреле переламывается наша жизнь.
14/15 августа. Париж.
Больше 3 ╫ месяцев не открывала эту тетрадь -- не могла. Сегодня Успение у католиков. А днем окончена война с Японией. [...]
Почти у всех друзей траур, у некоторых трагический. Радость только у Зайцевых -- родился внук Михаил. [...] З. Н. [Гиппиус. -- М. Г.] не видела. Говорят, ее разбил паралич. Володя [Злобин. -- М. Г.] ухаживает, как самый любящий сын. [...]
3 сентября.
[...] У нас Олечка. Она не отходит от матери. Вялая, скучная. Ко мне совершенно равнодушна. [...] С Яном тоже. Тут я ошиблась. Думала, что Олечка с ним будет "дружить", и ему это будет приятно, т. ч. он примирится с тем, что потерял кабинет. А теперь он чувствует одно неудобство и никакой радости. [...]
9. IX. Воскресенье.
Вернувшись от Наташи Барановой мы увидели записку на двери "Зинаида Николаевна [Гиппиус. -- М. Г.] скончалась. Панихида в 9 часов".
Я не стала ужинать и помчалась. Шла в большом волнении по тихим улочкам. Не видала ее больше 5 лет. [...]
Вся квартира прибрана -- чистота и порядок. В кабинете, от отсутствия постели Дм. Серг., стало уютнее. [...] В салоне вкось к окну, на низком сомье в свежих белоснежных простынях в черном платье и черной прозрачной косынке лежит худенькая, со спокойным лицом, Зинаида Николаевна. Я поклонилась ей до земли, поцеловала руку.
Володя сказал, что перед кончиной она раскрыла глаза и с благодарностью посмотрела на него и Татьяну Алекс. [Манухину. -- М. Г.]. Скончалась она без страданий в 3 ч. 45 м.-- "Мне кажется, она прошла чистилище", -- сказал Злобин.
Пришел священник, отец Липеровский. Через минуту опять звонок и я увидела белое пальто -- дождевик Яна.
Я немного испугалась. Он всегда боялся покойников, никогда не ходил ни на панихиды, ни на отпевания.
Он вошел, очень бледный, приблизился к сомье, на котором она лежала, постоял минуту, вышел в столовую, сел в кресло, закрыл лицо левой рукой и заплакал.
Когда началась панихида, он вошел в салон. Священник служил тихо, псаломщиком была Т. А., а кроме нас и Володи, никого не было. Ян усердно молился, вставал на колени. По окончании подошел к покойнице, поклонился ей земно и приложился к руке. Он был бледен и очень подтянут.
Вторая панихида будет завтра в 6 ч. [...] Ян говорил: 50 лет тому назад я в первый раз выступал в Петербурге и в первый раз видел ее. Она была вся в белом, с рукавами до полу и когда поднимала руки -- было похоже на крылья. Это было когда она читала: "Я люблю себя, как Бога!" и зал разделился -- свистки и гром апплодисментов. -- И вот, красивая, молодая, а сейчас худенькая старушка -- жалко мне ее стало очень, -- продолжал Ян: -- Хорошо, что лежит на сомье, а не на столе. [...]
А мне вспоминается она в Амбуазе1, когда раз, развеселившись, она танцевала польку Анна. Последний же раз я видела ее в мае 1940 года, она очень радостно меня встретила и просила приходить, но у них была черная кошка.
Большинство ошибается, думая, что она не добра. Она гораздо была добрее, чем казалось. Иной раз делала злое, так сказать по идее, от ума. Она совсем не была равнодушной. К себе я несколько раз видела ее доброту и сердечность.
6 октября.
Сегодня, наконец, были у Мельгуновых2. [...] Атмосфера приятная. Никакой "нетерпимости" мельгуновской мы не испытывали, хотя не на все смотрим одинаково. [...] Рассказывал Сергей Петрович, что во время войны 1914--1917 гг. он целый месяц жил на фронте с Ал. Толстым, Осоргиным, Вырубовым. И Толстой показался ему совсем глупым. "Я даже думал, как такой глупый человек может быть писателем".
25./XI.
[...] Чтение Зайцева было очень приятным, он дал яркий образ Лескова и читал хорошо. Зал был полон. Публика хорошо слушала. Сбор, вероятно, будет больше предыдущего. [...]
Скончался Михаил Осипович [Цетлин. -- М. Г.], рак крови. Редкий был человек, деликатный, умный, тонкий и образованный. [...]