Философская впечатлительность.
Предположимъ, что добросовѣстный читатель, внимательно прочитавъ всѣ двадцать съ чѣмъ-то. томовъ, заключающіе въ себѣ всѣ донынѣ изданные труды Тэна, захочетъ выразить свое впечатлѣніе въ сжатой формѣ одного изъ тѣхъ общихъ терминовъ, которые служатъ для классификаціи даннаго ума, отмѣчая преобладающее въ немъ свойство и излюбленное его направленіе. Такое сжатое опредѣленіе будетъ, прежде всего, затруднено разнообразіемъ тѣхъ родовъ литературной дѣятельности, которымъ посвящалъ себя авторъ съ одинаковымъ успѣхомъ и которыхъ онъ, силою своего таланта, придавалъ своеобразный отпечатокъ. Тэна, собственно говоря, нельзя назвать критикомъ, хотя онъ далъ намъ по этой части нѣсколько превосходныхъ очерковъ, какъ, напримѣръ, его статья о Бальзакѣ и статья о Сенъ-Симонѣ, которыя, по тонкости анализа и по ясности изложенія, могутъ считаться по-истинѣ образцовый произведеніями. Но сравните эти страницы съ тѣми, которыя были написаны о тѣхъ же предметахъ Сентъ-Бёвомъ, и вы тотчасъ же поймете различіе, существующее между пріемами психологической анатоміи, свойственными изслѣдователю, для котораго литература есть лишь признакъ, и между критическимъ методомъ въ строгомъ значеніи этого слова,-- методомъ, въ которомъ литературное произведеніе представляетъ для критика фактъ въ высшей степени интересный самъ по себѣ. Сенть-Бёвъ больше всего обращаетъ вниманіе на индивидуальное и частное и поверхъ всѣхъ мелочныхъ подробностей, въ изслѣдованіе которыхъ онъ вдается, передъ нимъ носится идеалъ извѣстныхъ эстетическихъ правилъ, сообразно съ которымъ онъ и выводитъ свое заключеніе, заставляя насъ соглашаться съ нимъ.
Тэну же, напротивъ, разсматриваемый имъ авторъ служитъ лишь предлогомъ для развитія извѣстнаго положенія: всего болѣе онъ озабоченъ тѣмъ, чтобы доказать по этому поводу какую-нибудь общую истину, значеніе которой представляется ему дѣломъ первенствующей важности. Нельзя также назвать Тэна и историкомъ, хотя изъ-подъ его пера вышло нѣсколько замѣчательныхъ историческихъ отрывковъ. Въ то время, когда онъ писалъ ихъ, онъ не уступалъ той неодолимой потребности воскрешать прошлое, которая овладѣваетъ такимъ историкомъ, какъ, напримѣръ, Мишле, при одномъ прикосновеніи къ пожелтѣлымъ, стариннымъ документамъ. Для Тэна та или другая глава исторіи является какъ бы матеріаломъ для знанія, на вершинѣ котораго онъ водрузитъ опять-таки какую-нибудь общую истину такъ, чтобъ она выступала въ полномъ свѣтѣ очевидности. Мишле показывалъ ради удовольствія показывать, Тэнъ тоже можетъ воспроизводить событія прошлаго съ неменьшею выпуклостью очертаній, но дѣлаетъ онъ это ради удовольствія доказывать. Столь же мало подходитъ къ нему и названіе художника, въ смыслѣ служенія чистому искусству, хотя онъ и написалъ цѣлыя книги, въ которыхъ яркими красками описываетъ свои путешествіи по Италіи, Англіи и въ Пиренеяхъ. По предпринималъ онъ эти поѣздки не съ тѣмъ, чтобы тѣшить свое зрѣніе, подобно Теофилю Готье, новизною картинъ, быстро смѣняющихся среди разнообразія вселенной. Существуетъ гипотеза о соотношеніи между человѣкомъ и окружающею его средой; провѣрка этой-то гипотезы манила Тэна къ дальнимъ горизонтамъ и дневникъ путевыхъ впечатлѣній, который онъ намъ принесъ изъ чужихъ странъ, имѣетъ опять-таки цѣлью доказать общую истину. Что бы онъ ни писалъ: критическіе очерки, историческія статьи, книги беллетристическаго характера,-- все служило ему для удовлетворенія одной, преобладающей страсти -- философіи. Тэнъ никогда не былъ и не будетъ чѣмъ-либо инымъ, какъ только философомъ. Рѣдко можно найти литературную дѣятельность, которая представляла бы болѣе полное внутреннее единство, и натуру, въ которой спеціальность была бы такъ рѣзко обозначена. Необходимо описать эту натуру, чтобы понять характеръ литературной ея дѣятельности; разъ передъ нами выяснится сущность и своеобразность воображенія нашего писателя, все остальное вытекаетъ изъ этихъ данныхъ само собою. Слово "философъ" можно переводить на различные лады -- и въ хвалебномъ, и въ порицательномъ смыслѣ. По, въ сущности, всѣ эти опредѣленія сводятся къ нижеслѣдующему: философскій умъ есть такого рода умъ, который составляетъ себѣ о предметахъ общія понятія, т.-е. понятія, въ основѣ которыхъ лежитъ уже не тотъ или другой изолированный фактъ, не тотъ или другой отдѣльный предметъ, а цѣлые ряды фактовъ и цѣлыя группы предметовъ. Когда поэтъ, подобный Мольеру или Шекспиру, задается цѣлью изобразить страсть, напримѣръ, ревность, онъ видитъ даннаго ревнивца, будь то Арнольфъ или Отелло,-- во всякомъ случаѣ, живое, конкретное лицо, которое движется среди извѣстныхъ, строго ограниченныхъ событій. Совершенно наоборотъ, когда философъ, какъ, напримѣръ, Спиноза, задается цѣлью изучить эту же страсть, онъ видитъ уже не частный случай, а общій законъ, управляющій всею совокупностью однородныхъ случаевъ, и выражаетъ этотъ законъ въ такой формулѣ, которая равно примѣнима и къ мавру-авантюристу, Отелло, и къ парижскому буржуа, Арнольфу: "Представьте себѣ,-- говоритъ онъ,-- что другой привязываетъ къ себѣ существо, любимое вами, узами той же любви, которая васъ связывала съ этимъ существомъ. Вы возненавидите это любимое существо и, въ то же время, будете завидовать вашему счастливому сопернику..." Затѣмъ слѣдуетъ комментарій чисто-теоретическій, невозмутимо спокойный и всеобъемлющій, какъ развитіе геометрическаго положенія. Вамъ подобная формула кажется мертвою, такъ какъ вы не привыкли вращаться среди абстракцій, какъ среди живыхъ существъ. Но для философа эта формула живетъ. Въ ней, какъ въ ракурсѣ, онъ созерцаетъ безконечную нить частныхъ фактовъ, подчиненныхъ формулѣ, и удовольствіе этого созерцанія такъ сильно, что люди, вкусившіе отъ него, постоянно стремятся къ нему вернуться. Немного можно найти писателей, которые въ такой мѣрѣ, какъ Тэнъ, были бы подчинены тиранической власти такого своеобразнаго склада воображенія. Благодаря этому складу воображенія, онъ видитъ въ дивныхъ отрывкахъ великаго прозаика, римлянина Тита Ливія, лишь поводъ для обсужденія одной теоремы Спинозы; этотъ же складъ воображенія вынуждаетъ его истолковывать въ духѣ высшей доктрины и великія произведенія всевозможныхъ родовъ искусства, и особенности изящной парижской жизни, и исторію англійской литературы, и французскую революцію. Этотъ складъ воображенія такъ царитъ надъ нимъ, что, навязавъ ему свой методъ анализа, онъ навязываетъ ему и свою форму. Во всей современной литературѣ вы не найдете ни одного писателя, у котораго слогъ отличался бы большею систематичностью и всѣми своими пріемами лучше передавалъ бы предвзятость мысли, увѣренной въ самой себѣ. Каждый періодъ у Тэна изображаетъ изъ себя аргументъ, каждый членъ этого періода есть доказательство, клонящееся къ подтвержденію тэзиса, защищаемаго всею совокупностью даннаго параграфа, а самый параграфъ такъ тѣсно связанъ съ главою, которая, въ свою очередь, такъ тѣсно связана съ цѣлымъ сочиненіемъ, что вы какъ будто видите передъ собою пирамиду, всѣ части которой, отъ ничтожнѣйшаго камня фундамента и до плиты, увѣнчивающей пирамиду, сходятся къ острой вершинѣ, господствующей надъ всѣмъ и какъ бы привлекающей къ себѣ всю массу.
Каждому складу воображенія соотвѣтствуетъ и особый родъ впечатлительности чувства. Зная, какимъ образомъ философъ понимаетъ жизнь, мы можемъ сказать, и какія представленія возникаютъ въ его душѣ въ часы раздумья, когда онъ остается наединѣ съ самимъ собою. Такъ какъ всякій жизненный опытъ разрѣшится для него извѣстнымъ количествомъ общихъ идей, то именно эти-то идеи и воскресаютъ передъ его умственныть взоромъ. Поэтому впечатлительность его чувства по-отношенію къ людямъ и предметамъ бываетъ обыкновенно довольно ограничена; эти люди и эти предметы для него почти не существуютъ. За то онъ съумѣетъ распознать безчисленные оттѣнки въ идеяхъ; онъ будетъ наслаждаться присущею имъ, такъ сказать, техническою красотой, подобно тому, какъ живописецъ наслаждается техническою красотой, получающеюся отъ сопоставленія двухъ красокъ, или музыкантъ тою, которая дается сочетаніемъ двухъ звуковъ. Возвышенность широкой гипотезы будетъ приводить философа въ восхищеніе и тонкости какой-нибудь теоріи будутъ его очаровывать. Открытіе остроумной формулы будетъ его радовать, какъ другихъ радуетъ удача въ любви, его оргіями будутъ тѣ минуты, когда онъ можетъ всецѣло отдаться опьяняющей игрѣ своей метафизической фантазіи. У геніальныхъ философовъ этотъ экстазъ мысли достигалъ такой силы, что онъ высасывалъ изъ нихъ всѣ жизненные соки и не давалъ разцвѣсть рядомъ съ собою никакой другой наклонности. Біографіи Канта и Спинозы даютъ намъ прекрасный примѣръ этого поглощенія всего темперамента и всей души однимъ, единственнымъ удовольствіемъ, которое обостряется до опьяненія и разростается до маніи. Изъ-за анекдотовъ, свидѣтельствующихъ о странностяхъ характера, вы угадываете своеобразное величіе всесильной страсти, которая позволила человѣку создать себѣ среди вселенной свою собственную вселенную и двигаться среди этой области, ему одному подвластной, подобно Виргиліеву Энею, окруженному облакомъ. "И богиня распростерла вокругъ нихъ въ пространствѣ плащъ изъ тумана, дабы никто не могъ видѣть ихъ или прикоснуться къ нимъ".
Конечно, способности Тэна слишкомъ сложны и любознательность его слишкомъ отзывчива, чтобъ онъ когда-либо, даже въ минуты наибольшаго поглощенія умозрительными процессами, могъ дойти до такой полной изолированности ума и сердца. Тѣмъ не менѣе, однако, подобно тому, какъ философскій складъ воображенія составляетъ преобладающую особенность его ума, такъ философская эмоція представляетъ наиболѣе впечатлительную сторону его чувства. Въ его сочиненіяхъ мы находимъ множество мѣстъ, гдѣ онъ посвящаетъ насъ въ глубокія радости, доставленныя ему мыслью. Это даже единственныя личныя признанія, которымъ онъ дозволялъ срываться съ пера ученаго, отрѣшившагося отъ всякой субъективности. Такъ, о первыхъ своихъ научныхъ занятіяхъ онъ говорить съ тихою грустью влюбленнаго, вспоминающаго первое свое любовное свиданіе. "Я читалъ Гегеля,-- говоритъ онъ,-- ежедневно, въ теченіи цѣлаго года, въ провинція; по всѣмъ вѣроятіямъ, никогда болѣе не испытаю снова впечатлѣній, подобныхъ тѣмъ, которыя онъ мнѣ доставилъ..." Въ другомъ мѣстѣ Тэнъ проговаривается слѣдующимъ признаніемъ: "Для людей, одаренныхъ воображеніемъ, въ двадцатилѣтнемъ возрастѣ философія является всевластною любовницей... Вы парите надъ міромъ, вы восходите до происхожденія вещей, вы открываете механизмъ ума. Вамъ кажется, что у васъ вдругъ выросли крылья. На этихъ новыхъ крыльяхъ вы устремляетесь въ глубь исторіи и въ безпредѣльность природы". Это лирическое изліяніе дѣлаетъ намъ понятнымъ то сочув* етвіе и снисходительность, съ которыми онъ говоритъ о Пьерѣ и его пріятелѣ, этихъ двухъ метафизикахъ, которые живутъ близъ Jardin des Plantes и "которые не водятъ свѣтскихъ знакомствъ, не играютъ въ вистъ, не нюхаютъ табаку, не составляютъ коллекцій,-- они любятъ разсуждать..." Отправляется ли онъ въ итальянскую оперу, видитъ ли онъ тамъ, облокотившеюся на бархатъ ложи, прелестную молоденькую дѣвушку, съ дѣвственномъ румянцемъ На щекахъ, въ платьѣ небесно-голубаго цвѣта,-- тотчасъ же онъ принимается ее анализировать; онъ задумывается, она наводятъ его на нѣсколько мыслей изъ области соціальной психологіи и онъ говоритъ самому себѣ: "Я извлекъ изъ нея все то, что въ ней было стоющаго..." Тэнъ вывелъ самого себя подъ прозрачною маской туриста Поля въ Путешествіи по Пиренеямъ. Этотъ Поль, тоже философъ, утверждаетъ, что "вкусы, подобные его вкусу, усиливаются съ годами и что, въ общей сложности, органъ наиболѣе чувствительный и наиболѣе способный испытывать постоянно новыя і многообразныя удовольствія -- это мозгъ". Въ тѣхъ совѣтахъ, которые онъ даетъ молодымъ людямъ подъ столь же прозрачною маской Тонаса Грендоржа, какое высшее счастіе рекомендуетъ онъ имъ, какъ цѣль, наиболѣе достойную ихъ стремленій? Счастье "созерцанія". Богатое и изумительное разнообразіе явленій сводится для него къ нѣсколькимъ законамъ, и эти законы становятся какъ бы стклянками съ опіумомъ, порождающими величественную грёзу. Человѣкъ отдается въ ихъ власть я тотчасъ же "перестаетъ видѣть и слышать все происходящее въ окружающемъ его кусочкѣ жизни; его слухъ внимаетъ ликованіямъ и стенаніямъ великаго хора существъ, онъ чувствуетъ ту великую всеобъемлющую душу, помыслы которой мы олицетворяемъ..."
Для души, обладающей этого рода философскою впечатлительностью и соотвѣтствующимъ ей складомъ воображенія, совершенно невозможно соображать то впечатлѣніе, которое произведутъ высказываемыя ею идея. Она такъ поглощена этими идеями, что ей не до того. Стендаль говорить: "Человѣку, задавшемуся цѣлью нажить четыреста тысячъ франковъ такимъ, въ сущности, скучнымъ дѣломъ, какъ сочиненіе книгъ, въ которыхъ нѣтъ души, едва хватаетъ восемнадцати часовъ въ сутки, чтобы изыскать всѣ способы втереться во вліятельные кружки..." Тэну же едва хватаетъ восемнадцати часовъ въ сутки, чтобъ обработать свои теоріи; поэтому-то онъ никогда не находилъ досуга, чтобы разсчитать непосредственныя послѣдствія этихъ теорій съ точки зрѣнія современности. Такъ, въ первой своей молодости онъ рѣзко задѣлъ религіозныя чувства многихъ изъ своихъ современниковъ; такъ, въ настоящее время, онъ столь же рѣзко задѣваетъ политическія чувства многихъ другихъ своихъ современниковъ. Въ томъ и другомъ случаѣ онъ почти и не догадывается о томъ, что дѣлаетъ, и нисколько не заботится о результатѣ этого столкновенія мнѣній. "Во мнѣ,-- говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ сочиненій,-- существуетъ два человѣка: одинъ -- обыкновенный человѣкъ, который ѣсть и пьетъ, заботится о своихъ дѣлахъ, избѣгаетъ причинять вредъ и старается быть полезнымъ. Этого человѣка я оставляю на порогомъ. Пускай онъ имѣетъ свои опредѣленныя мнѣнія, ведетъ себя въ практической жизни сообразно съ извѣстными правилами; пускай онъ носитъ перчатки и шляпы точь-въ-точь какъ и остальная публика,-- все это дѣло публики. Но другой человѣкъ, тотъ, которому я дозволяю доступъ въ святилище философіи, не знаетъ о существованіи этой публики. Онъ никогда и не подозрѣвалъ, чтобы изъ истины можно было извлечь полезные результаты.-- Но, вѣдь, вы женаты,-- говоритъ ему Рэхъ.-- Я?-- ничуть не бывало; это пригодно для того животнаго, которое я оставилъ за дверью.-- Но,-- говоритъ ему Ройэ Колларъ,-- вы сдѣлаете французовъ революціонерами.-- Объ этомъ я ровно ничего не знаю. Да развѣ существуютъ французы?..." За такое исключительное настроеніе ума всегда приходится дорого расплачиваться, и мы видѣли ту цѣну, которою за него пришлось поплатиться нашему автору; но оно, въ то же время, имѣетъ и свои выгоды. Одна изъ самыхъ несомнѣнныхъ его выгодъ, это -- авторитетность. Человѣкъ, обладающій даромъ этой авторитетности, можетъ сдѣлаться непопуляренъ, его могутъ возненавидѣть, тѣмъ не менѣе, онъ сохраняетъ за собой это странное обаяніе, которое придаетъ особенный вѣсъ каждому слову, сорвавшемуся съ его устъ, каждому произведенію, вышедшему изъ-подъ его пера. Эта своеобразная власть философа, изолированнаго въ своей системѣ, обезпечивается ему именно его изолированностью, предполагающею въ немъ положительную увѣренность въ тонъ, что онъ утверждаетъ. Мы живемъ въ эпоху метафизическихъ и религіозныхъ крушеній, когда почва вокругъ насъ усѣяна обломками всевозможныхъ доктринъ. У насъ не только нѣтъ, какъ у людей XVII столѣтія, всеобщаго сѵмвола вѣры, съ которымъ сообразовалась бы совѣсть всѣхъ и каждаго и изъ котораго вытекали бы для всѣхъ одинаковыя правила поведенія,-- мы утратили также и ту силу отрицанія, которая была своего рода сѵмволомъ вѣры на изнанку для XVIII столѣтія. Всѣ тѣ личности, которыя прямо или косвенно примыкали въ боевому движенію, заправляемому Вольтеромъ, имѣли, по крайней мѣрѣ, увѣренность, что онѣ борятся съ заблужденіемъ. Но этой-то увѣрености и не достаетъ вашему критическому вѣку. Мы столько имѣли дѣла съ различными точками зрѣнія, съ такимъ искусствомъ упражнялись въ утонченныхъ толкованіяхъ, такъ терпѣливо доискивались до генезиса, а, слѣдовательно, я до оправданія всевозможныхъ ученій, что пришли, наконецъ, къ мысли, что извѣстное начало истины скрывается подъ самыми противорѣчивыми гипотезами. А такъ какъ, съ другой стороны, не существуетъ никакой высшей гипотезы, которая примиряла бы всѣ остальныя и властно предъявляла бы свои права уму во всей своей цѣлостности, то изо всего этого произошла совершенно особаго рода анархія въ умахъ. Отсюда своеобразный скептицизмъ, подобнаго которому мы не встрѣчаетъ въ исторіи,-- скептицизмъ, наиболѣе поразительнымъ представителемъ котораго является у насъ Ренанъ. Эта болѣзнь, состоящая въ томъ, что человѣкъ сомнѣвается въ самомъ сомнѣнія своемъ, влечетъ за собою цѣлую вереницу немощей, которыя всѣмъ слишкомъ хорошо извѣстны; колебанія воли, софистическіе компромиссы совѣсти, диллетантизмъ, который всегда сопровождается половинчатостью, отрѣшенностью и равнодушіемъ; всѣ эти немощи заставляютъ насъ завидовать тѣмъ людямъ, которые, на свой пай, тоже разсмотрѣли со всѣхъ сторонъ не мало идей, а, между тѣмъ, не утратили великихъ добродѣтелей прежняго времени: кряжистой силы характера, непоколебимой строгости внутренней дисциплины и крѣпкой связи съ дѣйствительностью. Если бы кто-нибудь задался цѣлью написать исторію вліяній, игравшихъ роль во Франціи XII вѣка, то онъ, къ удивленію своему, нашелъ бы, что всѣ систематическіе умы пользовались въ нашу эпоху диктатурой, даже въ тѣхъ случаяхъ, когда они этого не заслуживали, и тѣмъ понятнѣе это по отношенію къ систематику, въ которомъ рѣдкая сила ума сочетается съ первоклассною ученостью.
И такъ, вліяніе Тэна на общественное мнѣніе и его столкновеніи съ различными оттѣнками послѣдняго равно объясняются противорѣчивыми результатами, къ которымъ его привелъ особый складъ ума, присущій ему съ самаго начала. Намъ остается показать, какъ развивался этотъ складъ ума подъ вліяніемъ среды, обставленной совершенно особенными условіями, и въ чемъ выразилась литературная его производительность.