Семья Буффарик. -- Букет отдан по назначению. -- Генерал Боске. -- Арест. -- Смертный приговор. -- Тщетные попытки. -- Зоря. -- Битва. -- Пленник. -- Часовые. -- Бегство. -- Жандармы запоздали.
Зуавы отдыхают. В лагере идет чудовищная попойка. Все котлы и котелки дымятся, кипят, шипят и превкусно пахнут. В ожидании хорошего завтрака Жан Сорви-голова отправляется к маркитанту. Очень довольный, нимало не помышляя о своем проступке, он идет горделивой поступью, с обычной зуавам непринужденностью осанки.
Дружеский голос с явным провансальским акцентом звучно приветствует его:
-- А, Жан, как живешь? Э! Мой Сорви-голова! Катерина! Жена! Роза, голубка! Тото, мальчик мой, идите сюда! Смотрите! Это наш Сорви-голова!
Это сердечное приветствие исходит от старого сержанта зуавов. Лысый, украшенный медалями, с бородой до пояса, веселый, как птица, этот ветеран африканской армии. Мариус Пинсон Буффарик, чистокровный марселец, маркитант первого батальона. Сомкнутые ряды закусывающих расступились перед Жаном. К нему тянутся руки для пожатия, его приветствуют дружескими возгласами.
-- Здравствуй, Жан! Здравствуй, Сорвиголова! Здравствуй, старый приятель!
Его прогулка похожа на триумфальное шествие. Чувствуется, что этот отчаянный, дьявольски смелый зуав известен всему полку и популярнее любого начальника.
-- Ну, иди же! -- кричит Буффарик.
-- Здравствуйте, дядя Буффарик! Я очень рад видеть вас! -- успевает, наконец, сказать Жан.
-- Стой! Ты спас нам жизнь, всем четверым... ты для меня самый дорогой друг! Раз навсегда было решено, чтобы ты говорил мне на "ты'"
Да, это правда, и случилось два года тому назад в Кабиле. Сорви-голова спас тяжело раненного дядю Буффарика, спас тетку Буффарик из рук целой шайки разъяренных арабов, после того, как она выстрелила из своих обоих пистолетов, спас Розу, поддерживающую умирающего старика, и двенадцатилетнего Тото, ружьем защищавшего своего отца.
Да, Сорви-голова проделал все это, что было потом прочитано в дневном приказе по армии. Он совершил много подобных подвигов, и для него это была ходячая монета обыденной жизни, которую он не считал и забывал.
Жан Сорви-голова -- герой второго полка зуавов -- олицетворяет собой их веселую неустрашимость, безграничное самоотвержение так же, как любовь к излишествам и вспышки дикой ярости и гнева.
Бескорыстный и верный друг, душа нараспашку, но порывистый, с пылкой южной кровью! Тетка Буффарик, красивая сорокалетняя эльзаска, подходит к Жану с протянутой рукой, за ней ее дочь Роза, прелестная 18-летняя блондинка. Жан, смущенный, несмотря на весь свой обычный апломб, робко вытаскивает из-за пояса красивый букет, подносит его молодой девушке и говорит тихим дрожащим голосом:
-- Мадемуазель Роза, я принес цветы для вас... позволите ли вы поднести их вам?
-- О, с большим удовольствием, мосье Жан! -- говорит прелестное дитя, в то время как папа Буффарик смотрит на нее и растроганным голосом бормочет:
-- О, молодость, молодость!
-- Ну, Жан, -- слышится вдруг веселый мальчишеский голос, -- ты забываешь меня в моем углу... меня, Гастона Пинсона... дитя второго полка... барабанщика и твоего приятеля...
-- Никогда в жизни, мой милый Тото, мой старый барабанщик!
-- О, мне сегодня минуло четырнадцать лет!
-- Совсем мой портрет! -- восклицает отец со своим провансальским лиризмом и после молчания добавляет:
-- Жан, будешь пить?
-- С удовольствием!
Вдруг раздается крик:
-- Стройся! Живо!
Солдаты вскакивают с мест, словно среди них разорвалась бомба. К лагерю зуавов подходит пешком генерал, один, без свиты. Его узнают и кричат:
-- Это Боске, неустрашимый Боске! Боске, обожаемый солдатами! Самый популярный из всех генералов африканской армии. Накануне битвы он запросто, как отец, обходит дивизию, без свиты, без штаба, без церемоний, и это еще больше усиливает его обаяние!
Великолепный и еще молодой солдат! Произведенный в бригадные генералы в тридцать восемь лет, он одиннадцать месяцев тому назад как получил дивизию, хотя ему нет еще сорока четырех лет! Высокого роста, великолепно сложенный, гибкий и деятельный, с красивой энергичной головой, он внушает доверие и симпатию. В его широком жесте, огненном взоре, в звучном гасконском голосе, который гремит как раскаты грома, чувствуется великий вождь, великий знаток человеческого сердца.
Да, он так красив, увлекателен, смел, что вошел в пословицу: Храбр, как Боске. И ничего банального, потому что Боске -- герой, который смущается от этого восторга, криков, восклицаний, виватов.
Зуавы волнуются, поднимают руки, бросают в воздух свои фески и кричат во все горло:
-- Да здравствует Боске! Виват!
Он хочет знать, хорошо ли поели люди -- полные котлы и вкусный запах кушанья успокаивают его. Проходя мимо Буффарика, которого он знает пятнадцать лет, Боске дружески кивает ему и говорит:
-- Здравствуй, старик!
Ветеран краснеет от удовольствия и вопит сквозь свою патриархальную бороду:
-- Да здравствует Боске!
Когда гордый силуэт любимого генерала исчезает вдали, он добавляет:
-- Какой человек! Как хорошо умереть за него! А пока выпьем за его здоровье!
Он чокается с Жаном и вдруг вскрикивает:
-- Что это такое?
Четверо вооруженных зуавов с примкнутыми штыками под командой сержанта приближаются к ним.
-- Чтоб им провалиться! Я должен арестовать Сорви-голову! -- отвечает сержант.
-- А за что?
-- Он едва не убил какого-то чертова сержанта... У меня приказ кебира; он клянется казнить Жана в пример другим!
-- Это правда, это верно, Жан?
-- Это правда! -- спокойно отвечает Жан.
-- Беда! Бедняга ты мой! Ведь тут военный суд!
-- Я иду... что сделано, то сделано! Сержант, я готов!
Тетка Буффарик перепугана, Роза бледнеет, Тото протестует, солдаты волнуются при виде Жана, уходящего, окруженного товарищами, весьма недовольными своей ролью.
Пленника ведут сначала в палатку, где его ждет товарищ, трубач-капрал, по прозвищу Соленый Клюв.
Он в отчаянии и. не находя слов, бормочет сквозь слезы:
-- Бедный! Горе какое! Бедняжка!
Сержант отбирает у Жана штык, матрикул, его добрый карабин, верного товарища в битве.
Потом его ведут в центр лагеря к полковнику, большими шагами расхаживающему перед своей палаткой, входная занавеска которой полуприподнята. Внутри за складным столиком сидят три офицера, у стола стоит штабной писарь с пером в руке, готовый писать.
При виде арестованного полковник разражается яростными восклицаниями.
-- Как? Это ты? Лучший солдат моего полка, и делаешь подобные веши!
-- Господин полковник! Тут старая семейная вражда, и, кроме того, он оскорбительным образом потребовал, чтобы я отдал ему честь... Я света невзвидел... и ударил его уткой! Как это было смешно!
-- А! В самом деле? Ты находишь это смешным, несчастный? Это сержант двадцатого линейного полка, его полковник сейчас же донес все самому маршалу Сент-Арно. Маршал требует железной дисциплины. Я получил приказ созвать заседание военного суда... Ты будешь осужден!
Несмотря на всю свою храбрость, Сорви-голова ощущает легкую дрожь, но скоро оправляется и, чувствуя участие и сожаление в суровых словах полковника, с достоинством отвечает ему:
-- Господин полковник, позвольте мне умереть завтра в битве, в первом ряду полка...
-- Да, это единственный способ умереть с честью! Ну, иди же, бедный Сорви-голова, судьи ожидают тебя!
Окруженный четырьмя зуавами, пленник вошел в палатку, и занавеска опустилась за ним.
Через полчаса все было кончено. Зуав Жан Бургейль, по прозвищу Сорви-голова, осужден насмерть. Казнь совершится на другой день в полдень.
Беспощадная суровость военного регламента не позволила судьям смягчить приговор. И как смягчить? Послать на каторжные работы, в тюрьму? Нет, все, кто знает Жана, понимают, что для него в сто раз лучше смерть с двенадцатью пулями в груди.
* * *
Ужасная новость поразила весь полк.
Даже судьи были в отчаянии, осудив на смерть этого баловня полка, и проклинали свои законы.
Всякая надежда напрасна.
Кто решится просить о помиловании этого железного человека, который называется Сент-Арно?
Тетка Буффарик плачет, не осушая глаз. Роза, бледная, как мертвец, рыдает. Буффарик бегает, проклинает, горячится и кричит:
-- Никогда не найдется зуавов, способных убить Жана! Стрелять в него! О, черт возьми! Я переверну небо и землю, буду просить, умолять... Ведь нас любят здесь!
Он бегает повсюду, пытается просить, хлопотать -- и напрасно.
Ночь наступает. Сорви-голова заключен в палатке под охраной четырех часовых, которые должны следить за ним, так как отвечают за него головой.
Буффарик неутомим. В отчаянии он собирает вокруг себя двенадцать старейших сержантов полка, говорит с ними, заинтересовывает их судьбой Жана и кричит своим резким голосом:
-- Ну, товарищи, скажите, неужели этот храбрец из храбрецов должен быть казнен как преступник? Нет, нет, гром и молния! Если он осужден, пусть умрет смертью солдата! Пусть падет под неприятельскими пулями, сражаясь за отечество, за нашу старую Францию! Не правда ли? Пойдемте, товарищи, просить у маршала этой милости... этой великой милости!
Делегация была принята маршалом. Измученный лихорадкой, едва оправившись от приступа холеры, главнокомандующий, больной, нервный, остается непоколебим. Как бы то ни было, что бы ни случилось, Сорви-голова будет расстрелян в полдень! Это послужит примером для других.
Ночь проходит, свежая и тихая. Начинает светать.
Начинающийся день будет последним для многих храбрецов. Пушка! Веселая заря! Зажигают костры и готовят кофе.
После бессонной ночи Буффарик с красными глазами, задыхаясь, бежит увидать Жана, сообщить ему ужасную истину, обнять его в последний раз, проститься! Увы! Осужденный не должен видеть никого, даже старого друга, даже Розу, молчаливое отчаяние которой раздирает сердце.
Кофе выпит, мешки сложены, оружие приготовлено. Слышен звук трубы. Дежурные офицеры скачут верхом взад и вперед, роты вытягиваются, батальоны формируются. Через четверть часа полк готов. Все -- на местах, никто не может более располагать собой. Буффарик едва успевает встать на свое место, подле знамени. Во главе первого батальона держится тетка Буффарик, в полном параде, одетая в короткую суконную юбку с маленьким трехцветным бочонком на перевязи. На голове у нее шляпа с перьями, к поясу привешен кинжал. Позади едет тележка с военным значком, сопровождаемая Розой и Тото. За повозкой идет мул Саид со своим вьюком и огромными корзинами...
Вдали глухо грохочет пушка. Виден белый дымок... Это битва.
Полковник поднимает саблю и кричит команду. Звучат трубы. Две тысячи штыков поднимаются вверх, полк двигается, вытягивается, волнуется, удаляется и исчезает.
Остались только пустые палатки, потухающие костры и около 20 человек инвалидов, охраняющих лагерь.
Осужденный находится в палатке с четырьмя часовыми по углам, которые удивляются, что жандармы не идут за преступником, и злятся, что не могут принять участие в битве. До последней минуты бедный Жан надеялся, что ему позволят умереть в бою. Увы, нет! Он остался здесь один, опозоренный, забытый, с ногой, крепко привязанной к колу. Родная военная семья уже отвернулась от него как от недостойного, не хочет ни видеть его, ни знать. Скоро придут жандармы и поведут его на позорную казнь как преступника.
Это уже слишком. Вопль вырывается из груди Жана, он разражается рыданиями. Это первый и единственный признак слабости, который он позволил себе. Товарищи, которые хорошо знают его, глубоко потрясены. Они переглядываются и думают про себя, что дисциплина -- вещь бесчеловечная.
Один из них машинально протыкает штыком бок палатки. Перед ними Жан с бледным лицом, с полными слез глазами. Герой второго полка зуавов, Сорви-голова плачет, как дитя!
Глухим отрывистым голосом он кричит:
-- Убейте меня! Убейте! Ради Бога! Или дайте мне ружье!
-- Нет, Жан, нет, бедный друг, ты знаешь -- приказ! -- тихо отвечает ему товарищ.
Сорви-голова тяжело вздыхает, выпрямляется и восклицает:
-- Роберт! Вспомни... Ты лежал, как мертвый... в пустыне... пораженный солнечным ударом... Нас было пятьдесят человек, мы были окружены пятьюстами и отступили, хотя это не в привычку нам! Ни телеги, ничего... каждый спасал свою шкуру! Кто донес тебя па спине до лагеря? Кто тащил тебя умирающего?
-- Ты, Жан, ты, дружище! -- отвечает часовой, и сердце его разрывается от скорби.
Сорви-голова обращается к другому:
-- А ты, Дюлонг, кто поднял тебя, раненого, когда ты лежал, готовясь к смерти, во рву?
-- Ты -- мой спаситель, Жан! Моя жизнь принадлежит тебе! -- отвечает тронутый зуав.
-- А ты, Понтис, -- продолжает Сорви-голова. -- кто принял за тебя удар в грудь? Кто бросился и прикрыл тебя своим телом?
-- Ты, Жан, ты... и я люблю тебя как брата.
Сорви-голова, продолжая это геройское перечисление, протягивает руки к четвертому часовому и кричит:
-- Ты, Бокамп, ты умирал от холеры в сарае Варны. Ни доктора, ни лекарств, ни друзей -- ничего! Кругом стонали умирающие. Кто оттирал тебя, согревал, чистил и убирал за тобой, желая спасти тебя, кто, умирая от жажды, отдал тебе последнюю каплю водки?
-- Я обязан тебе жизнью! -- отвечает часовой, глаза которого наполняются слезами.
Все четверо повторяют:
-- Наша жизнь принадлежит тебе... Чего ты хочешь?
-- Я ничего не хочу... я умоляю... слышите ли, умоляю во имя прошлого... Пустите меня туда, где свистят пули, где гремят митральезы... где порох опьяняет людей... где звучит адская музыка битвы... пустите меня умереть, если жить нельзя! Товарищи, сделайте это!
Часовые переглядываются и понимают друг друга без слов.
-- Ладно, Жан! -- говорит Бокамп, резюмируя общую мысль.
-- О, дорогие товарищи, спасибо вам, спасибо от всего сердца!
-- Жан, мы нарушаем приказ, мы забываем свой долг -- но благодарность
-- тоже священный долг. Мы рискуем для тебя жизнью, но эта жертва нам приятна! Не правда ли, товарищи?
-- Да, да, мы побежим туда вместе с тобой, наш Сорвиголова!
-- Славная кровь! Казаки жестоко поплатятся! В бой, в бой! -- кричит Жан, совершенно преобразившись. -- Не теряйте времени, развяжите меня, дайте ружье -- и бежим!
Через пять минут пятеро зуавов, прыгая, как тигры, выскакивают из палатки и убегают как раз в тот момент, когда двое жандармов являются, чтобы взять пленника.