ЛЮДОЕДЫ
ГЛАВА I
Страшная битва под экватором. -- Схватка белых и чернокожих. -- Знакомство между челюстями крокодилов и зубами людоедов. -- Мужество юного парижанина. -- Бесполезное самопожертвование. -- Шах и мат. -- На расстоянии 1200 миль от предместья Сент-Антуан. -- "Хижина дяди Тома". -- Соотечественник тощий и почти голый.
-- Ко мне!.. -- позвал рулевой сдавленным голосом, не выпуская из рук руля, -- его мертвой хваткой сжали за горло крючковатые пальцы чернокожего туземца. -- Ко мне! -- крикнул рулевой еще раз, хотя глаза его готовы были выкатиться из орбит, и все лицо посинело от натуги.
-- Крепись, дружище!.. Бегу!..
И рулевой, теряя сознание, видит сквозь туман, заволакивающий его глаза, как небольшого роста парнишка, неизвестно откуда взявшийся, одним прыжком кидается к нему. Холодное дуло револьвера слегка коснулось его уха. Раздался выстрел.
Пальцы вокруг горла рулевого разом разжались, и черная голова разлетелась вдребезги от одиннадцатимиллиметровой пули. Опасный враг, взобравшийся по штурвальной цепи на палубу, с плеском падает в воду; его сразу же подхватывает крокодил и увлекает в заросли реки.
-- Спасибо тебе, Фрике, -- говорит рулевой Пьер, судорожно вдыхая в себя воздух.
-- Ну, есть за что, старина? Ведь и ты не останешься у меня в долгу! Не правда ли?.. Не бойся... Добрая будет схватка, вот увидишь!
Фрике был прав.
На палубе нарядного парового шлюпа, с трудом продвигавшегося вверх по течению реки Огоуэ, было действительно жарко, нестерпимо жарко.
Несмотря на свою превосходную машину, поршни которой работали с быстротой пульса лихорадочного больного, судно двигалось медленно среди стремнин и порогов. Дым вырывался из трубы густыми клубами; винт бешено работал, а пары клокотали в котлах, со свистом и ревом вырываясь из клапанов и заволакивая все кругом белым туманом.
Под девятым градусом восточной долготы, под экватором, члены экипажа, без сомнения, были бы очень рады глотку ледяной воды или доброму опахалу. Но ни один из двадцати человек, казалось, не думал теперь об этих усладах цивилизованной жизни, об отсутствии которых позволительно было сожалеть даже и не заправским сибаритам.
Все они, вооружившись банниками, револьверами или топорами, с напряженным вниманием беспокойно следили за действиями чернокожих туземцев, рассыпавшихся по обеим сторонам реки.
Командовавший шлюпом мичман, отправленный с совершенно миролюбивым поручением адмирала, находившегося в Габоне, получил предписание стрелять по туземцам лишь в случае крайней необходимости.
К сожалению, все попытки примирения оказались безуспешными, и оставалось или вернуться назад, или пробивать себе путь силой. Но "отступать" -- термин, незнакомый для моряков, а потому весь экипаж в полной боевой готовности был на палубе и ждал только начала боя.
В данный момент экипаж шлюпа находился в самом сердце вражеской страны, окруженный дикими осиебами, этими жестокими и беспощадными людоедами, которых в 1874 году посетили, подвергая себя страшной опасности, незабвенный маркиз де Компьеж и его отважный спутник Альфред Марш.
Коварное нападение, которому только что подвергся рулевой Пьер, показывало, что кроткими мерами нельзя было ничего достигнуть.
Убитый туземец, до этого коварно подплывший к судну вместе с другими и видя, что белые ничего не предпринимают против них, наивно решил, что их преступные намерения вполне осуществимы; осмелев, нападавшие взобрались по штурвальной цепи на палубу шлюпа. Каково же было их разочарование, когда они вдруг поняли свою ошибку и с громкими криками кинулись врассыпную вплавь.
Оставшиеся же на берегу туземцы, озлобленные неудачей своих соратников, открыли по матросам судна оглушительный, но беспорядочный огонь, от которого последние не сочли даже нужным укрыться за бортом. Действительно, после громкого залпа из плохих кремневых ружей, купленных туземцами у торгашей, в результате получилось очень много дыма и шума, а больше решительно ничего.
Однако, видя, что множество туземцев растянулось на всем протяжении берега, молодой командир шлюпа приказал зарядить небольшую пушку на носовой части своего судна, рассчитывая нагнать страху на чернокожих.
-- Готово? -- спросил он.
-- Все готово, командир! -- отозвался старший канонир.
-- Хорошо! -- И командир отошел в сторону.
Между тем молодой гардемарин, исполнявший обязанности помощника командира или старшего офицера, оживленно беседовал с рослым матросом по имени Ивон, который, небрежно опершись на свой банник, безучастно смотрел на приближающихся туземцев.
-- Не в обиду будет сказано, неужели это те самые черномазые черти, которые сцапали две недели тому назад нашего доктора?
-- Да, думаю, они!
-- Но как это могло случиться, что доктор, старый моряк, вдруг дал себя изловить этим тощим трескам?!
-- Как тебе известно, он отправился собирать растения и не вернулся... Теперь нас послали разыскивать его. Но где он находится, мы и сами не знаем...
-- Да, странная, надо сказать, фантазия для такого ученого человека: вдруг вздумал собирать травы для того лишь, чтобы наполнить ими свои жестянки... И вы думаете, господин офицер, что все эти черные обезьяны -- людоеды? -- спросил Ивон, чувствуя благосклонное отношение к нему молодого гардемарина.
-- Увы, друг мой, я очень опасаюсь за безопасность нашего бедного доктора!
-- Ах, господин офицер, этого нечего опасаться: ведь наш доктор так худ и, вероятно, должен быть очень жестким!
В ответ на эту шутку молодой офицер только улыбнулся, но ничего не сказал.
Еще минут пять шлюп продолжал двигаться к порогам, пенящимся и бурлящим вдали, как настоящий водопад. Впереди, не более как на расстоянии километра, путь пересекала черная полоса. С помощью подзорной трубы можно было хорошо различить ряд черных пирог, выстроившихся бок о бок сплошной стеной, подобно понтонам, на которые не успели еще настлать мост.
Длинный канат из крепких лиан, прикрепленный к древесным стволам на двух берегах, удерживал пироги в желаемом порядке, несмотря на течение. И справа и слева двигались другие пироги, сопровождавшие шлюп на почтительном расстоянии.
-- Громы небесные! Немало на этот раз просыплется гороха! -- проворчал старый боцман, ловко заправляя за щеку огромную порцию табака.
И вдруг все как-то разом стихло, только одна машина хрипела и как будто давилась глухим, отрывистым кашлем. Вслед за этой минутной тишиной воздух огласился самой ужасной какофонией, какую только могут издать человеческие гортани. Казалось, будто все звери, живущие на африканском материке, слили здесь свои голоса в общий бешеный рев.
По этому сигналу пироги, выстроившиеся впереди, направились по течению навстречу шлюпу, тогда как следовавшие за ним образовывали сплошную линию, которая должна была отрезать судну путь к отступлению. Таким образом, европейцы очутились между двух огней.
-- Ну, теперь не до шуток, детки! -- пробормотал боцман, не переставая жевать свой табак.
В мгновение ока белые были окружены со всех сторон.
-- Открыть огонь! -- проревел голос молодого командира.
И весь шлюп осветился огнем, словно кратер вулкана. К треску ружейных и револьверных выстрелов присоединился резкий звук пушки, рассыпавшей свои снаряды веером во все стороны. Две-три пироги затонули, а находившиеся на них туземцы были убиты.
Скоро река стала окрашиваться кровью; на воде среди обломков пирог виднелись черные тела, частью уже бездыханные, частью еще корчащиеся в невыразимых предсмертных муках.
Кольцо неприятеля вокруг шлюпа все сужалось, хотя нападающие почти не отвечали на огонь: на их стороне был численный перевес, и они, вероятно, решили взять судно на абордаж. Несмотря на то что митральеза беспрерывно трещала, а стволы ружей раскалились от беспрестанных выстрелов, враги медленно, но неуклонно приближались.
Подле командира находился высокий молодой человек в гражданском платье и белом пробковом шлеме, с ружьем в руках, который также стрелял с меткостью и спокойствием старого солдата.
Лицо мичмана было мрачно и озабоченно: положение становилось весьма серьезным.
-- Что вы думаете предпринять? -- спросил его вполголоса высокий господин в белом шлеме.
-- Право, не знаю, что вам сказать, мой дорогой Андре, -- отозвался командир, -- я боюсь, что нам придется отступать.
-- Но путь к отступлению отрезан!
-- Мы все-таки пройдем, если будет нужно! Но меня мучает мысль, что наш бедный доктор, быть может, находится здесь, поблизости, следит за всеми перипетиями боя и видит, что надежда на спасение исчезает.
Между тем вражеские крики все усиливались, происходило что-то неслыханное.
Несколько пирог подошло уже вплотную к судну. Чернокожие, цепляясь руками и ногами, полезли на борт шлюпа. Целые гроздья отвратительных, свирепых существ повисли на бортах и снастях.
Моряки встретили их ударами топоров, банников, штыков и ружейных прикладов; бьют, режут, колют, стреляют, все почерневшие от порохового дыма, все испачканные своей и неприятельской кровью.
Держаться более не представлялось никакой возможности. Надо поворачивать назад! Но в тот момент, когда молодой командир собирался отдать соответствующее приказание, происходит нечто ужасное: винт судна из-за какой-то непонятной помехи вдруг перестал работать. Даже самые смелые моряки при этом невольно содрогнулись.
Людоеды, пользуясь случившимся, устремились вперед. Но их ждал двойной сюрприз: свисток машины издает страшный оглушительный вой, и одновременно с этим громадная струя пара, пущенная поперек судна с обоих бортов, ошпаривая, заволакивает их густым белым облаком.
Это была превосходная мысль механика, которая на мгновение спасла положение судна.
Шлюп несет вниз по течению. Нужно сохранить пар, заставивший туземцев стать менее смелыми и предприимчивыми.
Пользуясь этой минутой затишья, экипаж спешит снова зарядить митральезу. Винт по-прежнему не работает.
-- Ах ты голь перекатная! -- ворчит Ивон. -- Ведь ни одного клочочка холста у них нет, у этих черных чучел!
-- А ты помалкивай! Ты мне не говори о них под руку!
-- Ну, еще надо посмотреть, старина! -- весело крикнул тоненький, звонкий голосок с несомненным парижским акцентом. -- Вы не шутите с паром: пар иногда -- дело великое!
Тот, кому принадлежал этот звонкий голос, был маленький истопник, нагой до пояса, как и все судовые кочегары; маленький, худенький, он появился из люка с забавным проворством игрушечного чертика, выскакивающего из коробки, и предстал перед командиром с почтительным видом и вместе с тем безбоязненным и смелым. Это был тот самый мальчуган, который недавно, отлучившись на минуту из кочегарки, оказал рулевому Пьеру такую своевременную услугу, уложив выстрелом из револьвера душившего его туземца.
-- Что тебе надо? -- спросил его мичман.
-- Я там скоро состарюсь, командир, -- сказал мальчуган, указывая на люк, ведущий в топку, -- мне там делать нечего, раз наш винт не вертится!
-- Ну и что же? -- несколько резко спросил офицер.
-- Что? -- нимало не смущаясь, повторил мальчуган. -- Я хотел бы настоящей работы!
-- Работы! Какой?
-- Это, кажется, нехитро угадать, -- засмеялся мальчуган, -- я хотел бы нырнуть разочек да перекинуться парой слов с нашим винтом: чего он там заартачился?
-- Прекрасно! Ты -- отважный парень! Иди!
-- Слушаю-с! Раз, два, три! Гоп! -- Недолго думая мальчуган ухватился обеими руками за перила и одним прыжком кинулся в воду с легкостью профессионального ныряльщика.
-- Молодчина! -- послышались похвалы матросов. -- Смелый мальчишка!
Туземцы, с минуту ошеломленные и недоумевающие, снова устремились вперед. Мальчуган все еще под водой. Но вот наконец, точно буек, показывается над поверхностью его голова с белокурыми кудряшками.
-- Готово, ребятушки! -- кричит он. -- Да здравствует республика! Киньте мне какой-нибудь конец, живо!
Винт начал работать. Матросы кинули канат, и мальчик стал проворно взбираться наверх. Вдруг тяжелый осколок пироги ударил его по голове.
Оглушенный ударом, он выпустил канат и скрылся под водой. Громкий крик вырвался из уст матросов, но в тот же момент кто-то грузный бросился в воду. Это был человек в белом шлеме, тот, которого командир называл Андре; он хотел спасти отважного мальчишку.
Между тем чернокожие начали стягивать свои ряды вокруг судна, поведение их снова стало угрожающим; вся река была покрыта их пирогами, за которыми они прятались, как за плавучими баррикадами.
Все это происходило гораздо быстрее, чем можно рассказать. Но секунды кажутся часами во время напряженного ожидания: ни мальчик, ни его спаситель еще не появлялись над поверхностью. Между тем судно начинает поворачиваться.
Наконец вот они! Андре одной рукой поддерживает лишившегося чувств паренька, другой подхватывает кинутый ему конец.
-- Смелей! -- кричат ему сверху.
Но -- увы! Винт снова перестал работать; окончательно ли повредил его толчок или опять цепкие водоросли, замотавшись за него, мешали ему вращаться, но только в тот момент, когда шлюп стал неуправляем, течение, легко подхватив его, как перо, быстро понесло вниз. В одно мгновение судно пробило линию преграждавших ему отступление пирог, одни разбив, другие затопив, и в несколько минут совершенно скрылось из вида. Разозленные туземцы после минутной растерянности набросились на двух белых, один из которых только что начал приходить в себя, а другой терял сознание от потери сил. То, что их не унесло течением вслед за судном, объясняется тем, что река в этом месте образовала луку и в том месте, где находились несчастные, течение было далеко не так сильно и быстро, как там, где очутился шлюп, маневрируя с целью отступления.
Теперь битва окончилась, и на долю голодных крокодилов осталось такое количество живых и мертвых, что тут же началась дикая оргия этих чудовищ. Напуганные сперва шумом выстрелов и воем чернокожих, крокодилы, притаившиеся на время в воде и зарослях, теперь жадно набросились на живых и убитых. Те, кто еще не лишился возможности двигаться, увертывались от их страшных зубов; наши белые друзья не раз чувствовали, как их задевали твердые шероховатые щитки, покрывающие туловища этих земноводных, громадные пасти с шумом захлопывались над телами умирающих чернокожих.
Тем временем мальчуган совершенно очнулся и поплыл как рыба, окруженный со всех сторон целой сворой воющих осиебов, сомкнувшихся кольцом вокруг него. Несмотря на это, юный герой бодро плыл вперед, поддерживая выбившегося из сил и задыхающегося Андре.
-- Эй, вы, там, немытые рожи! Разве вы не можете помочь мне, вместо того чтобы пялить на меня ваши бессмысленные буркалы! -- крикнул он туземцам и, обращаясь к своему невольному товарищу, попросил его: -- Ах, Андре, теперь не время закатывать глаза... Ну-ка... продержитесь немного... А хорошо мы с вами выкупались! Можно прямо сказать: выполоскались!..
-- Бикондо! Бикондо! -- заревели между тем чернокожие. Это означало: съесть! съесть!
Мальчуган, незнакомый с тонкостями осиебовского наречия, принялся осыпать их отборной непечатной руганью.
-- Дурачье! Ну, чего вы глазеете? Видно, вы никогда не видели белых! Ну уж где вам!.. Эй, ты, громадный дуралей, что так громко орешь, закрой на минуту свою голосистую глотку да подсоби мне! Ну же!.. Пошевеливайся скорее! Разве не видишь, что этот господин собирается хлебнуть сырой воды из вашей грязной реки?! Ну, ну, вот так! Молодец, за это ты получишь сахару!.. Подумать только: я читал "Хижину дяди Тома" и был уверен, что все эти черномазые -- добродушнейшие негры. Как бы не так! Видел я сегодня их добродушие! Вот и верь после этого книгам...
Однако один из туземцев, ошеломленный этим неудержимым потоком слов, помог мальчугану.
Несколько минут спустя оба моряка благополучно пристали к берегу, оказавшись всецело во власти своих свирепых врагов.
Но последние, к изумлению, не накинулись на них, чтобы тут же зарезать, даже не связали, чтобы лишить всякой возможности бежать. Эта видимая кротость объяснялась последующими кулинарными приготовлениями.
Правда, осиебы, конечно, людоеды, но не такие, как австралийские аборигены, которые с жадностью пожирают человеческое мясо только потому, что их мучает голод. Нет, эти господа -- прирожденные гастрономы; они действительно поедают своих пленников, но только после их предварительного умелого и систематического откорма. Осиебы пренебрегают плохим, жестким, истощенным мясом, изнуренным борьбой, страхом или недостатком пищи; они любят нежное, сочное мясо, чтобы жира в нем было не слишком много. В этом отношении они следуют примеру европейских охотников, которые никогда не употребляют для своего стола дичь, загнанную собаками, замученную и заморенную.
Уверенные в том, что их пленники никуда не уйдут, туземцы уже с самого начала стали обходиться с ними бережно, желая скорее успокоить их тревогу и опасения, чтобы при спокойном состоянии духа и надлежащем режиме их мясо скорее приобрело желаемую мягкость, сочность и нежность, которые в глазах хорошего повара необходимы для вкусного жаркого.
Кроме того, поведение мальчугана было так забавно, что людоеды при виде его невольно разразились неудержимым хохотом.
-- Здравствуйте, господа... Ну, как вы поживаете? Недурно или даже хорошо?! Немножечко жарковато, не правда ли? Ну, да это уж от погоды зависит, тут ничего не поделаешь... Вы, я вижу, не понимаете по-французски?.. Ну конечно!.. Тем хуже для вас... А у нас все решительно говорят на этом языке и все его понимают; впрочем, конечно, на расстоянии одна тысяча двести миль от предместья Сент-Антуан неудивительно, что тут нет даже начальных школ... Послушайте, господин Андре, скажите же им что-нибудь, ведь вы говорите по-латыни!
Сильно озабоченный настоящим положением и еще более будущим, Андре все-таки не мог не рассмеяться забавным выходкам мальчугана, веселость которого была положительно заразительна.
-- Ах я недотепа! -- воскликнул он. -- Да ведь я же знаю "здравствуйте" по-ихнему; меня этому научил один член из их братии или, быть может, их ближайший сосед, еще в Габоне! -- и, раскланиваясь с неподражаемой грацией направо и налево и перед собой, развеселый мальчуган восклицал: -- Шика! Ах! Шика! Шика!
Так осиебы приветствуют друг друга.
Эффект, произведенный этим туземным приветствием, был неописуем. Все туземцы разом подняли кверху свои руки и единогласно воскликнули:
-- Шика! Ах! Шика!
-- Ну вот, как видно, и пошло на лад! -- весело воскликнул мальчик. -- Но этого еще недостаточно... Немножечко гимнастики мне, наверное, не повредит!
С этими словами он принялся совершать невероятные прыжки, кувыркаться через голову, прошелся колесом, затем на одних руках и закончил все головокружительным прыжком.
Чернокожие, большие любители пляски и страстные ценители всякого рода физических упражнений, были восхищены, и их удивление выразилось целым рядом жестов и смешков.
-- Послушайте, друзья мои, если вам мои сальто-мортале пришлись по вкусу, то не стесняйтесь, прошу вас, угостите меня чем-нибудь; я с охотой выпил бы стаканчик прохладительного! У вас здесь преизрядно жарко... Кроме того, я оставил свою куртку на шлюпе, а солнце так и печет мне спину. Я скоро стану краснее омара!
Эй, ты, милейший папаша, -- обратился он к одному старому воину менее свирепого вида, чем большинство его соплеменников, у которого на плечах висела легкая хламида из льняной ткани, -- одолжи мне, голубчик, свою попону, ладно? Я вижу, ты добрый старичок... И не так свиреп на вид... Ну-ка! Посмейся немножко! Вот так! Хвалю!.. -- И маленький чертенок искусно пощекотал старика одной рукой и в то же время протянул вперед другую руку и, барабаня пальцами у него на груди, стал незаметно отстегивать его епанчу, которую тут же надел на себя.
Старик не защищался: одолеваемый неудержимой веселостью, он катался по земле в припадке веселого смеха. Вдруг смех разом стих, и все негры стали серьезны, как провинившиеся школьники при появлении своего строгого учителя.
И действительно, на сцену выступил их владыка. Одетый в поношенный красный мундир английского генерала, босой и без панталон, в старом, истрепанном, помятом цилиндре на голове, украшенной, кроме того, потемневшим золотым галуном и шапкой черных курчавых волос, король, осторожно державшийся в стороне во время боя, теперь явился со своей свитой осведомиться о результатах схватки с белыми.
Лицо его украшала длинная борода, подвешенная на ниточках к ушам и сделанная из бычьего хвоста. Он выступал напыщенно, горделиво выпятив вперед брюхо и опираясь на булаву тамбур-мажора.
Смешливость подданных приводила его в ярость, и он стал щедро наделять всех близстоящих звонкими ударами по спине, затем обратился ко всему племени на непонятном для европейцев жаргоне, в котором очень часто встречается слово "бикондо"; он произносил его с особенно свирепым выражением, указывая на пленных.
Это раздражало Фрике.
-- Меня зовут не Бикондо, сударь мой, а Фрике... Да, Фрике, из Парижа, слышишь ты, Бикондо? Сам ты Бикондо! Разве мыслимо вырядиться таким шутом?! Точно генерал Бум, попавший в бак с чернилами или с жидкой мазью для сапог!.. А эта борода! Кто только придумал ему такое украшение?! Так, значит, ты здесь главный? Превосходно! -- И вдруг мальчуган затянул самым ужаснейшим фальцетом, способным пристыдить многоцветных крикливых попугаев, неумолчно кричащих в ветвях деревьев, всем известный избитый куплет из старой французской оперетки:
Бородатый король, бородатый козел
Идет, идет, идет! --
и т. д.
Певец имел шумный успех. Когда он допел свой куплет, слушатели и сам король остались очень довольны; последнему, видимо, очень понравилось исполнение, и он потребовал повторения. На этот раз и вся аудитория приняла участие в концерте, и уморительно было слушать и смотреть на всех этих существ с глотками попугаев, старающихся воспроизвести мотив и текст французской оперетки.
По окончании концерта все тронулись в путь по направлению к деревне, где ждало обильное угощение пивом из сорго, которым певцы, как чернокожие, так и белые, поспешили утолить свою жажду.
После этого пленников со всевозможными предосторожностями отвели в довольно просторную хижину без окон, куда проникали лучи через отверстие, закрывавшееся особого рода щитком из плетенки, сделанной из гибких прутьев, затянутых кожей.
Когда они входили в жилище, случайный луч солнца прокрался в него и осветил на мгновение внутренность хижины, и белые увидели, что в ней уже есть жилец.
Наружности этого человека им не удалось рассмотреть, так как сейчас же воцарился мрак.
-- Здесь кто-то есть! -- сказал Фрике.
-- Француз! -- радостно воскликнул неизвестный низким, густым басом.
-- Французы, -- поправил его Андре, -- кто бы вы ни были, -- продолжал он растроганно, -- человек, говорящий на нашем родном языке и, вероятно, пленный, как и мы, -- примите уверение в нашем сочувствии. Быть может, вы давно уже томитесь здесь?!
-- Вот уже три недели! И все время я подвергаюсь самому ужасному обращению со стороны этих варваров!
Когда глаза вошедших постепенно привыкли к темноте, а также благодаря слабому лучу света, проникавшему через крышу, нашим друзьям удалось рассмотреть обстановку хижины, равно и ее обитателя, присутствие которого являлось для них приятной неожиданностью.
-- Мне положительно знакомо это лицо, -- прошептал мальчуган своему товарищу по несчастью, -- и если это он, то он порядком изменился, бедняга!
-- Кто "он"? -- спросил Андре.
-- Подождите немного, Андре, мне не хотелось бы сказать глупость, над которой вы потом стали бы смеяться!
Между тем глаза их после дневного света совершенно освоились с царящим вокруг мраком, и теперь они могли вполне рассмотреть наружность своего случайного сожителя.
Его необычно высокий рост еще более увеличивал его столь же необычайную худобу. Череп, совершенно голый, походил на арбуз, а глаза, светившиеся из-под густых, черных, как уголь, бровей, придавали его физиономии почти грозный вид, который смягчала добродушная улыбка, растягивавшая его и без того большой рот до самых ушей, рот, из которого, по-видимому, давно выпали все зубы.
Большой крючковатый нос, подвижный, как у клоуна, обнаруживал сильное стремление встретиться с подбородком и довершал странный портрет всей этой своеобразной наружности.
У него были чрезмерно длинные ноги и руки, а из-под небольшого лоскута какой-то ткани, прикрывавшей отчасти тощий длинный торс, виднелась землисто-серая кожа, приставшая к костям, которые торчали наружу, угрожая прорвать эту неприглядную оболочку.
На первый взгляд казалось, что этот человек весил не более ста фунтов.
Андре и Фрике были поражены этой худобой, которой, по-видимому, пленник был весьма доволен; он не заставил себя просить и с полной готовностью сообщил вновь прибывшим все требуемые ими сведения.
Из его хрупкого существа вырвался, словно раскат грома, веселый, добродушный смех:
-- Хе! хе! хе!.. Детки мои, есть на свете только одна благословенная страна -- это Франция! Прекрасная старая Франция! И только один город...
-- Париж! Мой родной Париж! -- воскликнул мальчуган, перебивая его.
-- Нет, Марсель, мой милейший! Мой родной Марсель! Тем не менее мы -- соотечественники... А теперь вам желательно знать, почему и как я очутился здесь? Боже мой, все это случилось так просто, а нахожусь я здесь в этой откормочной клетке, вероятно, по той же причине, как и вы, то есть на откорме... Меня откармливают, как гуся или индюшку, для стола этих господ!
Если неизвестный хотел произвести на своих слушателей сильное впечатление, то это ему вполне удалось, только не в том направлении, в каком он ожидал. Фрике, ошеломленный тем, что услышал, корчился от душившего его смеха и не мог выговорить ни слова. Андре же с прискорбием убеждался, что видит перед собой помешанного.
Каким-то чудом живой скелет угадал, что происходит в головах вновь прибывших, и с добродушной усмешкой продолжал:
-- Не сомневайтесь в моих словах, друзья мои! Как вам известно, мы в руках осиебов, которые имеют обыкновение пожирать своих врагов. Я хорошо знаком с их обычаями, так как я успел изучить их во время моего шестилетнего пребывания в местности, расположенной между Габоном и верхним Огоуэ. Однако успокойтесь. Нам еще далеко до вертела. Я, к счастью, слишком худ, чтобы быть съеденным. От вас зависит так же похудеть, как я. Я знаю для этого превосходнейший рецепт; впрочем, это не к спеху! Пир отложен до полнолуния. В нашем распоряжении еще целых две недели, а это больше, чем нужно, чтобы все обсудить и решить... Ну а теперь расскажите мне в свою очередь, мои милые товарищи по несчастью, какому случаю я обязан счастьем встречи с вами!
На это Андре сообщил, что доктор, состоявший при морской команде в Габоне, исчез и адмирал откомандировал небольшой шлюп для розысков пропавшего без вести врача. Сам же Андре, находясь в Аданлинанланго по своим личным делам, получил позволение адмирала присоединиться к экспедиции.
Далее он коротко описал основные перипетии произошедшего боя и подвиг маленького парижанина, затем их пленение дикарями.
Неизвестный слушал Андре с напряженным вниманием и наконец произнес:
-- Так, значит, вы, многоуважаемый соотечественник, и этот славный мальчуган, оба, желая спасти неизвестного вам человека, поставили на карту свою жизнь и свободу!
-- Да и вы сами сделали бы то же самое для этого милейшего доктора, который, можно сказать, добрейший из добряков, так что вся наша матросня горевала о нем! -- вставил Фрике.
-- Да разве вы не догадались, что это я?
-- Вы? -- воскликнули оба француза.
-- Я самый! -- подтвердил доктор, крепко пожимая им руки, и добродушное лицо его, растроганное и умиленное, совершенно утратило свойственное ему карикатурное выражение.
-- Но, доктор, -- воскликнул Фрике, -- я ни за что не узнал бы вас, а между тем я вас видел не раз: ведь я был в числе экипажа, помощником кочегара!
-- Тогда я выглядел иначе: я был в мундире; у меня были волосы или, вернее, парик; у меня были зубы, а теперь от всего этого ничего не осталось. Я думаю, что если бы я теперь себя увидел в зеркале, то сам бы испугался... Воображаю, как я должен быть безобразен!
-- Признаться по правде, вы не можете похвалиться своей наружностью, не в обиду вам будь сказано! -- засмеялся Фрике.
-- Верю тебе, мой маленький насмешник! Но послушайте, господа, теперь уже поздно! Пора нам отдохнуть. Сейчас нам принесут поесть, а после обеда мы с вами хорошенько вздремнем, затем снова побеседуем. Я расскажу вам, какие странные приключения мне довелось пережить за эти три недели, что я нахожусь здесь.