Далеко не все чернокожие добродушные негры, какими их рисует Бичер-Стоу. -- Пагуэны, галлоны и осиебы. -- Их гастрономия и отношение к племени ньям-ньям. -- Мнение доктора Швейнфурта. -- Почему жиреют и как похудеть. -- Что значит оставаться худым.
-- Поверьте, доктор, я совсем не хочу спать, так же как и оставаться здесь! -- воскликнул Фрике.
-- Так вы предпочитаете беседовать?
-- Да, если только это не будет неприятно вам и господину Андре.
-- Да нисколько, мой милый Фрике!
-- Ну так будем беседовать! -- согласился доктор.
-- Прежде всего, так как все мы должны быть съедены, -- конечно, учитывая наше желание, -- то я желал бы знать кем?
-- Вы любознательны!
-- Поневоле станешь!
-- Я вас не осуждаю, мы будем съедены, и даже без нашего на то согласия, теми, кто взял нас в плен, и их друзьями, если они пожелают их пригласить на пир. Им же нечасто представляется подобный случай.
-- Я полагаю! -- самоуверенно заявил мальчуган.
Перейдя в положение съестного объекта, Фрике ценил себя очень дорого за фунт и был, пожалуй, прав. Он ставил себя отнюдь не ниже своих товарищей по несчастью, хотя и был несомненно менее мясист, чем Андре, и далеко не столь велик, как доктор.
-- Так вы говорите, господин доктор, что все эти "бикондо" в действительности называются осиебами?
-- Да, это племя носит название осиебов!
-- Что ж, это название не хуже многих других!
-- В данном случае можно сказать, что не в названии дело; эти жестокие людоеды -- самые свирепые дикари, каких только знал свет.
-- Возможно ли быть злым в такой прекраснейшей стране, как эта?! -- мечтательно возразил мальчик. -- Пожирать людей, когда стоит только протянуть руку, чтобы сорвать сочный и ароматный плод или дать себе труд убить любую дичь, которой здесь везде видимо-невидимо!
-- Да, твоя мысль совершенно справедлива, -- сказал доктор. -- Там, где природа с необычайной щедростью рассыпала свои дары, где леса изобилуют плодами и земля усеяна прекрасными цветами, где все потребности человека находят сами собой удовлетворение, человек является хищным существом с постыдными наклонностями и привычками. Он пожирает себе подобных или обращает их в рабство.
Между тем в обездоленных странах, как, например, у эскимосов и лапландцев, самое широкое гостеприимство считается первой и непременной добродетелью каждого.
-- Вы правы, доктор, -- согласился с ним Андре, -- но разве нельзя было бы привить в известной степени культуру и этим дикарям, просветить их умы евангельским учением, доказать им всю мерзость их поведения?
-- Когда вы проживете, как я, целых шесть лет с этими грубыми людьми, то сами убедитесь, что это невозможно! Заметьте, что африканские людоеды, а их здесь немало, далеко не невежественны, как вы, вероятно, думаете, и не побуждаемы к людоедству голодом, как австралийские аборигены. Вследствие какого-то необъяснимого этнографического феномена людоедством занимаются здесь наиболее просвещенные и цивилизованные племена туземцев.
-- Не может быть! -- воскликнул Андре.
-- А между тем это так -- самые добросовестные путешественники согласны в своих показаниях в этом отношении. Я могу привести вам неоспоримые свидетельства Альфреда Мариса, маркиза де Компьежа и доктора Швейнфурта.
-- Ну, ну, продолжайте, доктор, -- торопил нетерпеливый Фрике, сильно заинтересованный тем, что говорил ученый, и столь же мало думая о предстоящем удовольствии быть съеденным.
-- Ах да, -- вдруг спохватился доктор, -- нам сейчас принесут пищу.
-- Хм... Я не откажусь уплести бифштекс! -- весело отозвался мальчуган.
-- Бифштекс! -- повторил доктор. -- Да, своеобразный, можно сказать, бифштекс! Впрочем, я ничего тут не могу поделать; вы сами сейчас все увидите.
-- Итак, я весь превратился в слух.
-- Я боюсь, что мой рассказ будет, пожалуй, несколько длинен!
-- Тем лучше! -- воскликнул Фрике. -- Продолжайте, пожалуйста!
-- Вам, быть может, интересно узнать, что осиебы принадлежат к великой семье фанов или пагуэнов, которые, спускаясь большими группами с северо-востока африканского материка, заполонили экваториальную область до устьев Габона.
-- Значит, эти славные пагуэны, которые задавали серенады перед постом морской пехоты и освещали свои хижины пальмовым маслом, налитым в черепашьи панцири, тоже были людоеды! Надо же, я так и думал, глядя на их острые, конические, как у кошек, зубы.
-- Совершенно верно; это самое подтверждают и маркиз де Компьеж, и доктор Швейнфурт во время своего посещения страны ньям-ньям и мубутту.
Несомненно, что в центральной части этого громадного африканского материка существует рассадник многочисленных людоедских племен, из которого, под давлением потребности переселения, выходят отдельные племена людоедов, например поселившиеся на западе пагуэны и осиебы, а на востоке ньям-ньям и мубутту. Различных ответвлений у этой громадной семьи великое множество.
-- На сорные травы всегда урожай! -- со значением заметил Фрике.
-- Доктор Швейнфурт определяет количество мубутту цифрой свыше миллиона, а адмирал Лангл десять лет тому назад -- до семидесяти тысяч пагуэнов, пребывающих вблизи наших колоний. Но говорят, что за это время число их увеличилось втрое.
-- Если так, то они, как видно, не особенно усердно поедают друг друга! -- сказал Фрике.
-- Напротив, ты весьма ошибаешься, мой маленький приятель. Эти племена плодовиты, как немцы, и так же прожорливы, как последние.
-- Нет, уж это слишком! -- воскликнул возмущенный Андре. -- Неужели это в самом деле возможно?
-- Доказательством служит то, что в то время как маркиз де Компьеж записывал эти факты из своих наблюдений, Швейнфурт наблюдал то же самое на расстоянии восьмисот миль от места наблюдений маркиза. Ньям-ньям, само имя которых является звукоподражанием движению челюстей и одновременно означает на их языке "ешь-ешь", населяют восточную часть Центральной Африки.
-- Между нами говоря, кличка их не лишена остроумия, -- заметил неисправимый болтун Фрике, -- хотя она и не особенно смехотворна... Ни-ам, ни-ам (по-французски -- Ni-ame, Ni-ame), "ни души", иначе говоря! Да, хорошая кличка!
-- Раньше, -- продолжал доктор, -- их называли "хвостатыми людьми" и долгое время думали, что они действительно обладают этим придатком. Но впоследствии убедились, что они только подвязывают себе бычьи хвосты, которые и были приняты легковерными путешественниками за их естественные придатки. Ньям-ньям, как и пагуэны, украшают свои волосы мелкими раковинками "каури", заменяющими монету на восточном побережье, но никогда не приносимыми морем на западное побережье. Затем, надо заметить, что как те, так и другие пользуются ножами одинаковой формы и величины, называемыми "трумбаш", чрезвычайно вычурными.
Собаки, которые используются на охоте ньям-ньям, низкорослые, похожие на волков животные, с большими, прямо торчащими ушами, короткой гладкой шерстью и небольшим хвостом закорючкой, как у свиньи. Морда острая, с широкой сильно выпуклой лобной костью. Де Компьеж встретил у пагуэнов совершенно такой же вид собак и даже привез с собой одну из них, когда вернулся из своей блестящей экспедиции, совершенной им в обществе Альфреда Марша. Таким образом, не подлежит никакому сомнению, что осиебы принадлежат к той самой семье африканских туземцев, которую так наглядно описывает Швейнфурт.
Из числа всех племен, у которых людоедство в обычае, резче всего оно выражается у мубутту и ньям-ньям. Окруженные с севера и юга черными племенами, на которых они смотрят с величайшим пренебрежением, эти людоеды имеют в своем распоряжении громадный простор для охоты и нападений на слабейшие, малочисленные племена и могут питаться дичью, домашним скотом и человеческим мясом положительно до отвала. Все тела павших на поле битвы или в случайной схватке тотчас же отвозятся в хранилища или по домам. Пленникам сохраняют жизнь на какое-то время, и затем они поступают в пищу ненасытным победителям. Их усердно откармливают, заботясь овозможно большем отложении жира, которым они пользуются для кулинарных целей.
-- Это возмутительно! -- с отвращением воскликнул Андре.
-- И вовсе не утешительно к тому же для нас, -- сказал мальчуган, -- итак, вы говорите, доктор, что эти господа, которые захватили нас, ближайшие родственники тех, о которых рассказывает доктор... Как его... Швей... Швейн... черт его знает, как его зовут... этого труднопроизносимого пруссака!
-- Швейнфурт, -- поправил его доктор, -- уважайте это имя, мой юный друг, имя человека, заслуживающего уважительного к нему отношения, он был не только серьезным ученым, но и благородным человеком. Он говорил, что, несмотря на людоедство, это племя отличается смелостью, природным умом, ловкостью, проворством и даже в техническом отношении стоит неизмеримо выше соседних выродившихся племен. Их искусство ковать железо, охотиться и вести торговлю может сравниться только с такими же способностями пагуэнов и осиебов. Исключая их свирепость, это -- благородная раса, несравненно более культурная, чем ее соседи.
Они обладают известной национальной гордостью и самолюбием, одарены умом, рассудительностью, присущими лишь очень немногим сынам Африки. Их производства стоят довольно высоко, а дружба их искренна и надежна.
-- Хорошо было бы оказать им какую-нибудь услугу и приобрести их дружбу, -- заметил Фрике, -- чтобы избавиться от чести фигурировать на их столе в качестве жаркого с гарниром из сладких бататов, похожих на наш картофель.
-- Это действительно было бы хорошо, -- согласился Андре, не пропустивший ни единого слова из этих интересных, но неутешительных этнографических сведений, сообщенных доктором.
-- К счастью, у нас еще есть время, как я вам сказал, недельки две отсрочки! -- вставил доктор.
-- Чтобы наше мясо стало в меру сочно и нежно и чтобы наступило полнолуние, как вы говорили? -- засмеялся веселый парижанин. -- Так, так, за это время мы успеем что-нибудь придумать и ухитримся сберечь свою жизнь!
Но доктор не слушал его; он озабоченно шагал взад и вперед, как будто находясь в ожидании чего-то неприятного.
Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь щели в крыше, становились все более косыми. Ночь быстро надвигалась, и не далее как через полчаса черный мрак, минуя сумерки, окутает всю землю, как это бывает в экваториальных странах.
Вдруг неистовый шум, вой и лай собак, крики спугнутых попугаев, смешавшись воедино, огласили воздух.
-- Ну вот, -- сказал доктор покорным тоном, -- настает время.
-- Какое время? -- спросил Андре, у которого, несмотря на все мужество, выступил пот на лбу.
-- Время обеда!
-- Так что же? Что в этом гастрономическом процессе может быть особенно огорчительного?
-- Увы, друзья мои! Вы сейчас увидите сами.
Между тем шум и вой все усиливались. Казалось, ревел какой-то нестройный оркестр, состоящий из десятка волынок, издающих душераздирающие звуки. Наконец дверь отворилась и широкий поток света залил всю хижину. Десяток субъектов медного или, вернее, серо-зеленого оттенка кожи, сходного с окраской панциря крокодила, появились в дверях.
Лица их отличались менее вздутыми, чем у негров, губами, из-под которых виднелись белые, как фарфор, зубы. Густые волосы были заплетены в мелкие косички, в которых виднелись медные нити. Фартуки из шкур диких кошек, или циветт, украшенные маленьким колокольчиком, опоясывали бедра, а ожерелья из зубов хищных зверей красовались на шее.
Они были безоружны, и трое из них несли огромные глиняные бадьи вместимостью пять или шесть литров, содержащие какое-то бледно-желтое варево малоаппетитного вида.
-- Ага, вот и нанан! -- воскликнул своим звонким пронзительным голоском Фрике, сделав при этом самый умопомрачительный пируэт. -- Вот нанан этих бикондо!
Музыканты неистово ворочали своими громадными белками и дули что есть мочи в свои инструменты.
Огромнейшие трубы, нечто вроде пастушьих рожков гигантских размеров, выделанных, подобно знаменитому рогу Роланда, из цельного куска слоновой кости, из которой эти черные виртуозы извлекали чудовищные звуки, представляли собой тяжелую артиллерию этого невероятного оркестра.
Другие музыканты, осторожно введя в одну из ноздрей или в обе по маленькой дудочке толщиной в палеи, дули в нее изо всех сил, напрягая жилы, как веревки. От этого получался бесконечно длительный вибрирующий звук, оканчивающийся отвратительным кваком, после чего виртуоз с жадностью втягивал в себя воздух и затем снова повторял то же самое, пока совершенно не задыхался.
У некоторых из них ручьями лилась носом кровь -- ими любовались и восхищались. Они, несомненно, считались самыми талантливыми музыкантами в оркестре, что еще более радовало их самих, удваивая их усердие.
Эта торжественная музыкальная увертюра, какой никогда не слыхали даже в Байройте [ Байрот -- место проведения музыкальных фестивалей в Баварии. -- Здесь и далее прим. ред. ], продолжалась добрых четверть часа. Затем последовало соло на флейте. Это вовсе не замысловатое и не трудное соло состояло всего из одной ноты, однообразно протяжной и ноющей, повторяющейся до бесконечности.
-- Ну, -- прошептал безнадежно доктор, -- все кончено!
С этими словами он растянулся во всю длину на земляном полу хижины. Положив голову на полированный обрубок черного дерева, заменявший изголовье почти у всех африканских племен, он с покорным видом, который мог бы тронуть даже черную пантеру с Явы, стал ждать.
Андре и Фрике переглянулись, удивленные, почти встревоженные.
Перед каждым из них с известной церемонией поставили по бадье; доктор продолжал лежать неподвижно.
-- Что такое должно произойти? -- спрашивали себя моряки, внутренне недоумевая.
Но Фрике, который был голоден, за неимением ложки запустил руку в жирную жидкую и клейкую массу, поставленную перед ним, и принялся ее поглощать.
-- Хм, -- пробормотал он, -- снедь эта нельзя сказать чтобы была слишком аппетитна на вид... Но голод не тетка, надо есть что-нибудь, а другого выбора нет, как я вижу. Кроме того, это единственное средство против голодной смерти, если не ошибаюсь...
Произнеся эти слова, он принялся поглощать неизвестную смесь, приговаривая:
-- Ну, да не так уж она отвратительна... Не хуже чего-нибудь другого! Несколько безвкусно... к тому же с маленьким привкусом, не совсем приятным... Конечно, это незавидное блюдо, но раз ничего другого на карте не значится, надо довольствоваться и этим! -- И Фрике продолжал свой обед без особого увлечения, но к великой радости и удовольствию туземцев, которые, по-видимому, едва могли верить своим глазам.
Фрике, проглотив приблизительно около литра этой смеси, к которой Андре, по-видимому, питал самое глубокое отвращение, стал постепенно замедлять движение руки из бадьи ко рту, а затем и совсем прекратил это занятие.
-- Ну нет, откровенно говоря, это хуже яблочной тюри и даже хуже вареной картошки, продающейся у торговок... Впрочем, со временем можно будет привыкнуть.
Но такое решение, видимо, не пришлось по вкусу осиебам, которые тотчас же поспешили выразить посредством весьма наглядной пантомимы свое неудовольствие за неодобрительное отношение к их стряпне и попрание их этикета.
-- Воля ваша, -- сказал мальчуган, -- вы очень добры и любезны; но, кроме шуток, не могу же я для первого раза выхлебать всю эту вашу бадью?!
Но его возражение не возымело никакого действия; напротив, эти "лакричные дергунцы", как их про себя прозвал Фрике, поставили свои музыкальные инструменты на землю и сделали вид, что хотят наброситься на парня. Но последний вскочил на ноги и поднялся на цыпочки с видом задорного петушка.
-- Что?.. Вы еще драться вздумали?!
Доктор продолжал лежать неподвижно, как неживой.
-- Прошу вас, не пытайтесь противиться им, -- проговорил он своим низким басом, не изменяя своего положения. -- Потерпи, дитя мое, потерпи, чтобы не было хуже!
-- Да я готов, но пусть только они меня не трогают! Долой лапы! Не сметь меня касаться: я этого не терплю, не то и я отвечу оплеухой! -- бунтовал маленький парижанин.
Тогда доктор сказал несколько слов на местном наречии чернокожих, которые на них, однако, не обратили внимания.
Туземцы вторично протянули свои руки, чтобы схватить обоих молодых французов, но Фрике, а за ним и Андре выскочили из хижины и очутились на площади. Мальчуган был проворен, как белка, и упруг, как стальная пружина; а Андре, несмотря на свою тонкую и высокую фигуру, был мускулист, как атлет.
Те, кто хотел помешать им выскочить, были опрокинуты и смяты в мгновение ока.
-- Теперь мы разомнемся! -- воскликнул Фрике своим юношеским голоском и, потерев руки песком, встал в правильную боевую стойку перед нападающими, готовясь встретить их по всем правилам французской борьбы.
-- Ну-ка! За кем теперь черед?! -- воскликнул он. -- Сделайте одолжение! А, за тобой, сынок!.. Превосходно!.. Вот, получай!.. -- И он ловко подставил ножку одному из аборигенов, одновременно дав легкий толчок в плечо, отчего чернокожий растянулся во всю длину на спине, пораженный, каким образом все это случилось. -- Ну, все это только ради забавы! Не следует портить отношения... Эй, позвольте, господа туземцы, если вы намерены принять это всерьез, то потрудитесь мне сказать об этом!
В этот самый момент на него бросились двое других чернокожих.
-- Вот!.. Так!.. -- И мальчуган проворно нанес тому и другому по крепкому удару кулаком под ложечку, отчего черный цвет их кожи мгновенно превратился в пепельный, и оба они покатились на землю с болезненным стоном.
Андре, прислонясь спиной к наружной стене хижины и выставив вперед руки, также боксировал с искусством первоклассного великобританского чемпиона.
-- Браво! -- кричал ему маленький парижанин. -- Хорошая школа! Меткий удар! -- И в то же время сам наносил ногой сильный удар в зубы слишком осмелевшему туземцу, подошедшему к нему ближе, чем следовало.
Пуф! Пум! -- раздались два сильных прямых удара Андре, направленные в грудь двух противников, отчего их груди загудели, как два гонга, и оба повалились на землю, харкая кровью.
-- Теперь за тобой черед, приятель! -- воскликнул мальчуган. -- Так тебе еще мало?! Ну на, получай! -- И его пятка метко наносит удар прямо в голень ничего не ожидающего африканца. -- "Не в бровь, а в глаз!" -- как говорят у нас в Париже! -- добавил он, смеясь, довольный меткостью своих ударов.
Между тем толпа около Андре заметно увеличивалась, но никто не решался подступить к нему слишком близко.
В этом не было ничего удивительного: никто из дикарей не мог устоять против мускулатуры европейца. Легкие на бегу, выносливые и неутомимые, чернокожие очень редко обладают силой, равной белым, в большинстве случаев мускулатура их несравненно слабее [ Достаточно сомнительное утверждение писателя...].
Мальчуган поражал своей ловкостью и проворством. Он наносил по десять ударов в секунду без видимого усилия, как бы шутя и играя.
Сильным ударом головы в живот он уложил рослого детину, хотевшего схватить его поперек туловища, и наполовину ослепил другого, сунувшегося было к нему, ткнув ему в глаза два растопыренных пальца. Третьего он заставил откусить себе язык сильным ударом кулака снизу вверх по челюсти. Затем, увертываясь от нападения четвертого, он, пригибаясь к земле, на момент уперся руками о землю и при этом со всей силой ударил ногой в лицо своего соперника.
-- Да ты, видимо, хочешь выплюнуть все свои зубы, слабак! Так вот же тебе!.. Ну а теперь за кем из вас очередь? Вы, как видно, не знаете французского бокса! Ну так я вам покажу!..
Дикие крики и вопли усиливались. Новые враги прибывали со всех сторон. Что можно было сделать против более чем двухсот дикарей двоим, хотя бы и беспримерно смелым и ловким людям? Осиебы надвигались на них сплошной стеной. Некоторое время Андре и Фрике валили на землю целые груды чернокожих тел, затем вдруг все как бы замерло и остановилось.
Внезапно раздался долгий протяжный вой торжествующих дикарей, и обоих белых, мгновенно связанных, относят на руках в занимаемую ими хижину и бережно опускают на землю.
Доктор в страшном волнении и тревоге сокрушался и вспоминал все многосложные и звучные ругательства, которыми так изобилует провансальское наречие.
Фрике кипел яростью, тогда как Андре хранил пренебрежительное молчание.
Их усадили на циновку, затем, как будто ровно ничего не случилось, снова поднесли ту же бурду, которую они с отвращением оттолкнули от себя. Музыканты снова задули в свои трубы, предвещая новую пытку. Чернокожие проворно принесли трое козел высотой около полутора метров, на которые водрузили все три бадьи с отвратительной гущей.
Оказалось, что каждая бадья имела на дне круглое отверстие, заткнутое пробкой; в это отверстие введена была длинная тонкая кишка с костяным наконечником.
-- Бедняги! -- простонал доктор. -- И вам волей-неволей придется испытать эту пытку!
Между тем два молодых француза с любопытством следили за манипуляциями. Впрочем, им недолго пришлось оставаться в неведении. Вскоре они сообразили, что дикари решили заставить их насильно проглотить отвратительную пищу, и судорожно сжали губы и зубы, чтобы воспротивиться этому насилию.
Но дикари не стали даже пытаться разжать их губы; они без церемонии зажали каждому из них нос и до тех пор держали зажатым между большим и указательным пальцами, покуда несчастные французы, боясь задохнуться, не были вынуждены сами разжать рты.
Этим моментом ловко воспользовались их мучители и ввели им в глотки костяные наконечники, посредством которых отвратительный "нанан бикондо", как его называл бедный Фрике, стали вливать им в рот.
Приходилось или глотать, или давиться. И они глотали, эти несчастные. Так как бадьи были подняты на высоту двух метров, то в силу атмосферного давления постепенно опорожнялись, а желудки злополучных французов являлись приемниками, в которые поступала вся эта бурда из резервуара-бадьи.
Доктор, также подвергнутый этой операции, беспрепятственно предоставлял смеси переливаться в свой желудок, не протестуя ни единым жестом. Между тем лица бедных страдальцев наливались кровью. Глаза становились блуждающими. Обильный пот выступал у них на лбу; они начинали терять сознание. Пытка эта продолжалась около десяти минут. Наконец глиняные бадьи стали пусты; костяные наконечники кишки вынули из судорожно сжатых челюстей. Обед был окончен.
Опытные в этом отношении осиебы соразмерили количество питательной смеси с объемом человеческого желудка. Порция была рассчитана таким образом, чтобы наполнить желудок, но не настолько, однако, чтобы он не мог вынести. Покончив с этой операцией, туземцы удалились, оставив своих пленников неподвижными на циновках, как несчастных животных, обреченных на насильственный откорм. Их оцепенение продолжалось около двух часов. Томительная жажда мучила их, но, к счастью, мучители оставили обильный запас свежей воды.
Доктор очнулся и заговорил первым:
-- Ну что вы скажете на это, друзья мои? А вы, мой бедный Андре, что вы думаете теперь о вашей евангельской проповеди перед этой утонченной гастрономией господ осиебов?!
-- Если бы у меня было человек пятьдесят матросов да добрая сабля в руках, я знаю, как бы ответил им.
-- А знаете ли, как называется у нас во Франции эта система насильственного откорма? -- спросил Фрике. -- Это просто-напросто автоматическая гавеза, употребляемая для откорма уток, гусей, пулярок и индюшек!
-- Это именно то, что я старался всячески вам объяснить! -- ответил доктор.
-- И подумать только, что меня очень забавляло смотреть, какие физиономии корчили бедные птицы, когда им вставляли в глотки эти проклятые трубки! Бедняги! Но все же они только птицы, тогда как мы... Но что ни говори, а они очень смышлены, эти негры, что додумались сами до такого приема.
-- Так вы полагаете, доктор, они это делают с единственной целью откормить нас? -- спросил Андре.
-- Ну конечно!
-- И это вот этой похлебкой, в которой нет ни единого кусочка мяса! -- удивился Фрике.
-- Мясо отнюдь не раскармливает, от него не жиреют.
-- Вот как?
-- Мясо служит для наращения мускулов, тогда как растительные масла, жмыхи и сахар вырабатывают жир!
-- Так, значит, человек, который ел бы только одну похлебку, глотал бы целыми стаканами разные растительные масла и целый день грыз бы сахар, стал бы жирен и толст, как откормленный боров?
-- Без сомнения, и вот на такой-то "диете" нас и держат эти мерзавцы, которые сейчас напичкали всех жидкой смесью из кукурузной муки и сладких бататов с примесью сахара и пальмового масла.
-- Пфа!..
-- Так как пальмовое масло, добываемое из красного плода гвинейской пальмы, обладает своеобразным вкусом, до которого эти господа так же лакомы, как белки до орехов, то, откармливая пленников им, они надеются придать их мясу тот же привкус.
-- Брр! Вы заставляете меня содрогаться, мой милый доктор! Но скажите, скоро ли мы станем достаточно жирны при таком режиме?
-- Это зависит от условий. Если принять в расчет огромное количество специально для этой цели приготовленной пищи, которую они вводят в нас, то при полной неподвижности и темноте в занимаемой нами хижине через два месяца вы разжиреете как нельзя больше, и уже через две недели станете достаточно жирны и вкусны, чтобы годиться на обед этим чернокожим гурманам!
-- Но вы при этом все же так худы?
-- Это объясняется тем, что я, как уже говорил вам, обладаю одним превосходнейшим рецептом, которым поделюсь с вами. Ручаюсь, что благодаря моей методе вы не нагуляете и десяти граммов жира, даже при условии, что наши хозяева увеличат дозу откорма вдвое, что совершенно невозможно!
-- Вы нам расскажете об этом методе?
-- Когда желаете, да кроме того, и вовсе недолго ознакомить с ней!
-- В таком случае мы попросили бы вас сделать это сейчас же!
-- Охотно! Я готов!
С этими словами доктор встал и направился в один из углов хижины, где взял сосуд, наполовину наполненный растительным маслом, в котором мокли какие-то коренья растений, которые он зажег.
-- Господа, вы вздулись, как винные меха! Но потерпите немного!
Говоря это, доктор притащил большой глиняный сосуд, могущий служить жаровней, и другой, меньшего объема, с узким отверстием, наподобие тыквенной фляги, затем цилиндрическую трубку, изготовленную из молодого ростка пальмы, и, наконец, нечто вроде грубо сплетенной корзины, наполненной каким-то черным веществом, имеющим вид длинных блестящих иголок, склеившихся между собой.
-- Вы, конечно, изучали химию, мой милый Андре?
-- Да, но довольно плохо; я у себя в колледже был большим лентяем и почти ничего не делал, -- ответил молодой человек.
-- А я, -- сказал Фрике, -- знаком только с физикой.
-- Неужели?
-- Да, -- сказал мальчуган не без некоторой гордости, -- я ее изучал у одного из учеников господина Гудэна.
-- А... прекрасно! -- невозмутимо продолжал доктор. -- Эти дикари большие любители фокусов, и ваши знания будут иметь у них успех. Итак, это минеральное вещество, которое вы видите перед собой, мой милый Андре, -- перекись марганца!
-- Я никогда бы не подумал!
-- Вы сейчас поймете, в чем дело. Я, как видите, опускаю небольшое количество перекиси марганца в этот глиняный сосуд, заменяющий мне реторту, затем пристраиваю к горлышку этой тыквенной бутылки трубку, которую сам изогнул на пару. Теперь набиваю свою жаровню углем, весьма скверным, мной самим изготовленным и от которого все мы прокоптимся, как сельди, и разжигаю его, после чего ставлю на жаровню свою реторту и жду, покуда она станет багрово-красной!
-- Да вы, доктор, если не ошибаюсь, собираетесь изготовить кислород!
-- Вы совершенно правы, мой друг! Вы, вероятно, спрашиваете себя, каким образом я раздобыл все эти вещества, разумное применение которых надолго отсрочит момент нашего переселения в желудки осиебов?! Марганец я нашел в двух шагах отсюда совершенно случайно, и, что особенно хорошо, он почти абсолютно химически чист. Что же касается угля, то, так как осиебы нуждались в порохе, я им удачно намекнул, что мог бы изготовить порох для них, если бы мне была предоставлена возможность. Я случайно нашел один вид белого дерева, которое приказал сжечь по методике европейских угольщиков, и теперь якобы изыскиваю способ, сообразный доступным мне средствам, для изготовления нужного им пороха. На самом же деле я пользуюсь своим званием и положением "директора политехнической школы осиебов", чтобы оборудовать свою лабораторию, служащую для иных целей.
Пока доктор говорил, сосуд, где содержался марганец, мало-помалу стал темно-красным.
Тогда доктор взял один уголек и дал ему почти совершенно потухнуть. Когда горящей осталась только одна едва заметная точка, он поднес его к свободному отверстию трубки своей реторты.
Уголь тотчас же разгорелся, засветился столь ярким огнем, что его можно было принять за электрическую лампочку, и испепелился в несколько секунд, настолько ускорено было его сгорание благодаря присутствию начавшегося уже выделяться кислорода. Фрике был восхищен.
Молча доктор приблизил свой рот к деревянной трубочке и принялся усиленно вдыхать в себя газы, выделявшиеся все сильней и сильней.
Вскоре наши моряки заметили, что его глаза разгорелись и засветились каким-то необычайным блеском, дыхание стало учащенным, неровным, прерывистым и свистящим. Все его тело, в котором жизнь как бы удесятерилась, испытывало сильные сотрясения, как бы под напором какой-то посторонней силы.
-- Довольно! Довольно! -- воскликнул Андре, не на шутку встревоженный. -- Вы себя убьете!
-- Нет! Не бойтесь! -- возразил доктор громовым голосом. -- Я только сжигаю свой углерод, "я худею"!
После этого он возобновил этот своеобразный сеанс поглощения кислорода, продолжавшийся в общей сложности семь или восемь минут.
-- Ну а теперь, если у вас есть на то охота, покурите и вы! Не бойтесь, опыт совершенно безвреден, я ручаюсь за это!
-- Нет, уж лучше завтра, после того, как вы нам объясните, каким образом это вдыхание и поглощение кислорода в таком большом количестве заставляет худеть или, вернее, противодействует ожирению, на которое мы обречены.
-- Да это ясно как божий день. Масла, жиры и жмыхи, словом, все эти вещества, не содержащие в себе азота, вводимые в организм, предназначены исключительно для поддержания животной теплоты, а тем самым и движения! Они являются, так сказать, топливом организма.
Дыхание есть своего рода сгорание, происходящее в организме. Если тело само доставляет эти элементы, то разрушается и уничтожается. В таких случаях пища, не содержащая азота, прекрасно противодействует этому разрушению и даже более, подобно тому, как это делает топливо, подкинутое под котлы паровой машины.
Благодаря этому сгоранию, подобному тому, которое приводит в движение машину, человеческое тело сохраняет свою теплоту, а вместе с тем и движение.
Почти всегда в организме есть излишек жиров, которые не расходуются для повседневных потребностей, и этот излишек жира равномерно распределяется по всему телу и его поверхности, чтобы служить запасом на случай надобности. Это ясно уже из того, что люди полные и жирные легче переносят холод, чем сухие и худощавые, потому что у них есть постоянный запас тепла. А верблюды, у которых в горбах богатые запасы жира, могут только благодаря им терпеть бесчисленные лишения пищи и питья, но в конце концов кожа этих горбов отвисает, как пустой мех, из которого выпили вино, потому что запас жира, содержавшийся в них, истощился.
И так же, как в машине без топлива нет движения, точно так же и в человеческом организме без жира нет теплоты. Вы меня поняли, надеюсь?
-- Ну, конечно, отлично поняли! -- воскликнули разом оба слушателя.
-- Вот почему эскимосы, самоеды и другие жители полярных областей поглощают громадное количество жиров: иначе их тело не могло бы сохранять в достаточной степени свою внутреннюю теплоту.
То, что мы принимаем в них за извращение вкуса, есть не что иное, как непреодолимая и естественная потребность их организма при условиях полярной жизни. Поэтому на экваторе можно легко обходиться без жиров, так как организм несравненно меньше расходует топлива и легче сохраняет свою внутреннюю теплоту.
-- Мне думается... -- начал Андре.
-- Ну-ка скажите, что вы думаете?
-- Мне думается, что эти дикари, которые на практике постигли то, что вы нам сейчас разъяснили, заставляют нас поглощать в двадцать раз большее количество жиров, чем то, какое мы можем израсходовать, особенно будучи лишенными движения. Следовательно, этот жир станет отлагаться на поверхности нашего тела, и мы разжиреем.
-- Интересно будет посмотреть на меня, когда я раздобрею и отпущу себе брюшко, как какой-нибудь добродушный старый рантье! -- засмеялся Фрике, мысленно представляя себя в необъятных размерах молодого гиппопотама.
-- И вот, -- продолжал Андре, улыбнувшись шутке своего юного приятеля, -- вы поглощаете неимоверное количество кислорода, который помогает вам уничтожать все эти жирные вещества. Словом, вы, как бы желая скорее осушить сосуд, переполненный маслом, вместо одной светильни зажигаете их десять одновременно.
-- Браво! Ваше сравнение превосходно и притом совершенно верно, -- одобрил доктор.
-- Но скажите, бога ради, мне кажется, что, засунув два пальца в рот и облегчив себе желудок таким весьма упрошенным способом... словно при морской болезни... можно достигнуть того же самого без особых хлопот, -- заметил Фрике.
-- Я и сам об этом подумал. Но эти проклятые дикари не позволили мне применять данный способ. Они приставили ко мне на трое суток и днем и ночью часовых, которым было вменено в обязанность ни под каким видом не допускать подобной попытки с моей стороны. Вследствие этого я и был вынужден изобрести это новое средство противодействия, которое до настоящего времени я, благодарение Богу, применял с полным успехом, -- закончил доктор, с самодовольным видом оглядывая свой торс, иссохший, как старый пергамент.
-- Ну, так решено! -- воскликнули молодые люди. -- С завтрашнего дня мы станем поглощать кислород в непомерном количестве, так как нам необходимо во что бы то ни стало оставаться сухощавыми, даже тощими, чтобы не быть съеденными дикарями.