День на морѣ.
Еслибъ капралъ и его семья, отправляясь изъ Кромлэ въ Сенъ-Гурло, обратили свои взгляды на море, то увидали бы тамъ черную точку, то показывавшуюся на гребнѣ волнъ, то исчезавшую между ними. Эта черная точка была маленькой рыбачьей лодкой съ парусомъ и закрѣпленнымъ рулемъ. Нѣжно колыхаясь, она быстро бѣжала по вѣтру.
На кормѣ этой лодки сидѣлъ человѣкъ, то тревожно смотрѣвшій на берегъ, то задумчиво устремлявшій свои глаза въ голубую даль.
Это былъ Роанъ Гвенфернъ. Онъ поднялся до восхода солнца и, спустивъ на воду лодку, снабженную парусомъ и веслами, ушелъ въ море, на разстояніе нѣсколькихъ миль отъ берега. Дыша тамъ свободно и сравнительно безопасно, онъ наблюдалъ за всѣмъ, что дѣлалось въ селеніи. На его глазахъ, оно проснулось, столбы сѣраго дыма стали подниматься къ небу, и на берегу начали мелькать фигуры, а вмѣстѣ съ тѣмъ до него доносились звуки музыки и отдаленный человѣческій говоръ. Онъ не разъ видалъ такую картину, но прежде онъ смотрѣлъ на нее равнодушно, а теперь она производила на него какое-то странное, отталкивающее, но вмѣстѣ чарующее впечатлѣніе.
Его лицо было блѣдно отъ многихъ безсонныхъ ночей, волоса въ безпорядкѣ падали на плеча, глаза были налиты кровью, а брови мрачно насуплены, но ничто не могло уничтожить, или даже умалить его природной красоты. Мечтательный широкій лобъ, глубокій задумчивый взглядъ и нѣжная, хотя дышавшая могучей силой, улыбка придавали его лицу прежній львиный видъ. Его глаза сверкали не жестокостью, а чѣмъ-то болѣе опаснымъ -- силой непобѣдимой воли.
Не смотря на это, онъ дрожалъ какъ бы отъ страха, словно ожидая, что изъ воды неожиданно выскочитъ какой нибудь преслѣдователь; по временамъ онъ истерически смѣялся, и вообще его лицо представляло то усталое, выжидающее, болѣзненное выраженіе, которое можно замѣтить у затравленнаго звѣря, слышащаго издали голоса и топотъ охотниковъ.
Онъ все обдумалъ и чѣмъ болѣе онъ обсуждалъ свою рѣшимостъ, тѣмъ его душа крѣпче стояла за эту рѣшимость. Онъ зналъ, что его имя внесено въ рекрутскіе списки, что наступилъ роковой день бросанія жребіевъ, и что если, какъ онъ боялся, судьба повернется противъ него, то онъ вступитъ въ смертельную борьбу съ нею. Онъ понималъ, съ какой силой онъ будетъ бороться. Онъ зналъ, что вся страна, всѣ друзья, всѣ родственники, даже Марселла возстанутъ противъ него, но это не колебало его рѣшимости. Онъ ни за что не хотѣлъ служить ненавистному чудовищу войны и скорѣе готовъ былъ умереть.
Длинный, сложный рядъ мыслей и ощущеній привелъ Роана Гвенферна къ той ненависти и къ тому страху войны, которые наполняли теперь его сердце. Прежде всего, онъ до сихъ поръ велъ жизнь чрезвычайно одинокую, но она не развила въ немъ патологическаго самосозерцанія, а усилила въ немъ естественные инстинкты любви и сожалѣнія. Наравнѣ съ необыкновеннымъ стремленіемъ къ физической свободѣ, онъ обладалъ неудержимымъ сочувствіемъ ко всему, что было также свободно, какъ онъ. Онъ ненавидѣлъ пролитіе крови въ какой бы то ни было формѣ и питалъ самыя мирныя чувства къ доброму Богу на небѣ, къ людямъ на землѣ, къ птицамъ, вившимъ гнѣзда на утесахъ, и къ тюленямъ, которые отдыхали подлѣ него на песчаномъ берегу. Онъ никогда не употреблялъ во зло своей громадной физической силы и, принимая иногда участіе въ кулачныхъ бояхъ по примѣру своихъ колоссальныхъ двоюродныхъ братьевъ, онъ никогда не обнаруживалъ грубой жестокости. Онъ несомнѣнно радовался своей силѣ, но обладалъ гуманностью человѣка и великодушіемъ могучаго звѣря. Его мужество и смѣлость не знали границъ, но мысль, что роковой жребій выпадетъ ему, наполняла его сердце страхомъ, и онъ ощущалъ болѣзненное чувство трусости.
То, что сознавалъ Роанъ Гвенфернъ, то, что терзало его душу, не могло быть природнымъ инстинктомъ простой натуры поселянина. Какъ бы благородна и даже утонченна ни была эта натура, но она не могла развить въ немъ тѣхъ стремленій къ свободѣ, той любви къ человѣчеству и той ненависти къ войнѣ, которыми было переполнено его сердце. Онъ обязанъ былъ этимъ не природѣ, а учителю Арфолю.
Прямо отъ воспитавшаго его патера Роанъ перешелъ къ этому своеобразному наставнику. Много странныхъ уроковъ слышалъ онъ отъ Арфоля, сидя съ нимъ въ какомъ нибудь уединеннымъ уголкѣ на песчаномъ берегу. Въ его устахъ за псалмами Давида слѣдовали кровавые разсказы изъ временъ террора, и мистическія подробности о странствіи волхвовъ въ Виѳлеемъ смѣнялись патетическими эпизодами убійства Марата. То, что сѣялъ учитель Арфоль, обыкновенно падало на безплодную почву, и тупые умы его учениковъ не могли понимать его ученія, но въ этомъ случаѣ брошенныя имъ въ молодой умъ сѣмена принесли такіе плоды, какихъ не ожидалъ самъ сѣятель; мало-по-малу ненависть Роана къ тиранамъ и кровопролитію превысила даже то же самое чувство въ сердцѣ Арфоля. Чѣмъ болѣе развивались мысли Роана, тѣмъ болѣе онѣ находили пищи въ разсказахъ учителя. Жадно внималъ онъ и проповѣди любви, принесенной на землю Сыномъ Человѣческимъ, и блестящей философской болтовнѣ Вольтера, и ученію о равенствѣ Руссо, и кровавымъ эпизодамъ исторіи прошедшихъ вѣковъ; Арфоль училъ его, что Людовикъ XVI переходилъ отъ одной ошибки къ другой, что революція сначала стремилась къ возвышеннымъ идеаламъ, что Робеспьеръ своей кровавой рѣзней возбуждалъ къ себѣ отвращеніе, а Лафайетъ заслуживалъ уваженіе и любовь. Это знакомство съ внѣшнимъ міромъ не уменьшало, а увеличивало его энтузіазмъ къ физической свободѣ. Вися въ воздухѣ подъ выдающимися вершинами утесовъ, плавая въ мрачныхъ заводяхъ между скалами и носясь въ лодкѣ по морскимъ волнамъ, онъ тѣмъ болѣе наслаждался своей свободой, что она представлялась рѣдкостью среди поколѣній, находившихся подъ игомъ рабства. Съ каждымъ годомъ онъ все болѣе и болѣе сознавалъ, что человѣчество послѣ неудачнаго результата французской революціи поддалось владычеству мощной силы, которая господствовлла не только во Франціи, но и во всемъ свѣтѣ. Собственными глазами онъ видѣлъ, какъ рекрутчина отмѣчала кровавыми знаками жилища въ Кромлэ, собственными ушами слышалъ стонъ вдовъ и вопли дѣтей; всей своей душой и всѣмъ своимъ умомъ онъ возставалъ противъ грубой силы, олицетворявшейся въ войнѣ. До сихъ поръ онъ благодарилъ Бога, что былъ единственнымъ сыномъ вдовы, но теперь, все-таки, наступила и его очередь бросить жребій.
Мирная тишина моря, однако, дѣйствуетъ такъ успокоительно на тревожный умъ, что Роанъ, колыхаясь въ своей маленькой лодкѣ по волнамъ, мало-по-малу забывалъ о страхѣ, имъ овладѣвшемъ, и глаза его все болѣе и болѣе блестѣли отъ сознанія своей свободы въ открытомъ морѣ.
Наступилъ полдень, и онъ все еще находился на водѣ. Его теперь окружали массы морскихъ птицъ, которыхъ не пугало движеніе его лодки, а въ прозрачной водѣ онъ видѣлъ миріады сельдей, спасавшихся отъ преслѣдованія акулъ и другихъ хищныхъ рыбъ. Это зрѣлище возбудило въ немъ рядъ болѣзненныхъ фантазій. Ему казалось, что передъ нимъ проносятся цѣлыя арміи, за которыми гонятся могучіе легіоны, обезумѣвшіе отъ жажды крови. Съ ужасомъ онъ отвернулся отъ бездонной пучины и устремилъ свои взоры на залитое солнцемъ небо, но и въ воздухѣ хищныя птицы гонялись за добычей. Еще недавно природа казалась ему такой мирной, такой прекрасной, а теперь всюду ему колола глаза ожесточенная борьба. Быть можетъ, впервые онъ встрѣтился лицемъ къ лицу съ основнымъ закономъ жизни, по которому сильный давитъ слабаго, и въ эту минуту лично объявшаго его страха онъ также, быть можетъ, впервые узналъ, что природа отличается спокойной жестокостью.
Теперь болѣе спокойныя мысли возникли въ его головѣ. Онъ могъ избѣгнуть рекрутчины, хотя она имѣла какое-то таинственное пристрастіе къ самымъ сильнымъ и здоровымъ людямъ. Богъ могъ оказать ему милосердье и оставить его дома. Онъ вспоминалъ цѣлый рядъ сосѣдей, между прочимъ, Мишеля Гральона, которые часто бросали жребій, и всегда счастіе имъ улыбалось. А для того, чтобъ сочувствовать горю другихъ, подобно учителю Арфолю, онъ былъ слишкомъ молодъ, слишкомъ привыкъ къ свободѣ и слишкомъ чувствовалъ себя счастливымъ въ послѣднее время. Онъ даже не думалъ о томъ, что освобожденіе его отъ рекрутчины означало бы роковую судьбу другаго; только страданія могутъ научить человѣка сочувствовать чужому горю, а онъ еще не зналъ, что такое страданіе.
День тягостно длился для Роана. Раньше вечера онъ не могъ узнать своей судьбы, и ему приходилось ждать, только ждать. Онъ привыкъ проводить цѣлые дни безъ пищи и питья, а потому теперь не чувствовалъ ни голода, ни жажды. Онъ только жадно устремлялъ глаза на берегъ, гдѣ громадный Друидскій камень, возвышаясь надъ всей окрестностью, таинственно предостерегалъ его отъ возвращенія домой.
Часы шли за часами, и солнце начало опускаться на западъ, освѣщая своими заходящими лучами Кромлэ и виднѣвшееся на горѣ каменное распятіе.
Неожиданно Роанъ вздрогнулъ и сталъ прислушиваться. Черезъ минуту онъ вскочилъ и сталъ пристально смотрѣть на горы, окружавшія Кромлэ. Онъ былъ одинъ на морѣ, и нигдѣ не было видно другой лодки. Повидимому, всѣ жители покинули селеніе, и въ немъ царила мертвая тишина. Но вдали слышались еще слабые, но ясные звуки музыки и человѣческихъ голосовъ. Очевидно, народъ возвращался домой. Все было кончено, и судьба Роана рѣшена.
Дрожа всѣмъ тѣломъ, онъ лихорадочно прислушивался къ этимъ звукамъ, которые становились все слышнѣе и слышнѣе, такъ что онъ уже могъ признать рѣзкія ноты волынки и пѣніе національнаго гимна.
Онъ слушалъ и ждалъ, ждалъ и слушалъ, пока наконецъ увидалъ толпу на вершинѣ горы: впереди шли рекрута, обезумѣвшіе отъ винныхъ паровъ, а за ними слѣдовали мужчины и женщины старики и молодежь, оглашая воздухъ криками, смѣхомъ, пѣніемъ. Передъ церковью всѣ остановились, и маленькій патеръ, выйдя къ нимъ, благословлялъ ихъ. Роанъ все это видѣлъ совершенно ясно. Затѣмъ толпа стала бѣгомъ спускаться съ горы.
Первой мыслью юноши было пристать къ берегу. Но хотя цѣлый день онъ пламенно желалъ узнать о своей судьбѣ и о томъ номерѣ, который выпалъ на его долю, если кто нибудь бросалъ за него жребій, теперь ему было страшно услышать свой приговоръ. Чѣмъ болѣе приближалась толпа, и чѣмъ громче слышались ея крики, тѣмъ сильнѣе сжималось его сердце. И вмѣсто того, чтобъ направиться къ берегу, онъ повернулъ лодку и пошелъ снова въ открытое море.
Уже совершенно наступила ночь, и въ домахъ Кромлэ засвѣтились огни, когда Роанъ Гвенфернъ присталъ въ своей лодкѣ къ берегу близъ уединеннаго дома его матери. Тутъ все было тихо, хотя въ селеніи стояли шумъ и гамъ.
Юноша вытащилъ лодку на берегъ и медленными шагами пошелъ къ дому. Но не сдѣлалъ онъ и нѣсколькихъ шаговъ, какъ услыхалъ многочисленные голоса и увидѣлъ передъ дверью своего дома значительную толпу. Съ минуту онъ колебался, но потомъ, призвавъ на помощь все свое мужество, онъ пошелъ впередъ.
Черезъ минуту онъ очутился среди толпы, которая, узнавъ его при свѣтѣ, падавшемъ изъ открытой двери, подняла радостный крикъ.
-- Вотъ онъ, наконецъ!-- произнесъ голосъ Мишеля Гральона.
-- Да здравствуетъ императоръ!-- воскликнулъ громовымъ голосомъ Гильдъ Дерваль:-- да здравствуетъ первый номеръ.