Когда мыс „Доброй Надежды“, которого в 1486 г. достиг после страшных бурь мореплаватель Бартоломей Диац, называют самой южной оконечностью африканского материка, то, строго говоря, это неверно. Мыс Агульяс — „Игольный Мыс“ — лежит сорока километрами южнее. Этот утес является крайней оконечностью великого материка, который некогда называли „Черным континентом“.
„Мыс Доброй Надежды“ отличает близость огромного древнего поселения, теперь сделавшегося одним из величайших городов, — именно, соседство Капштадта. Мыс лежит в конце рассеченной косы, длиной почти в пятьдесят километров, как острие вонзающейся в море. Мимо этого мыса и пронеслись когда-то каравеллы Диаца, гонимые бурей. И там, где эта коса откалывается от суши, на краю полукруглой Столовой Бухты, раскинулось море домов Капштадта. Перед ними, к северу виднеется широкое море, за ним темная вершина Столовой Горы, Чортов Шпиль и Львиная Голова, а самый город раскинулся в довольно сухой песчаной впадине, окруженной лишь на юге широкими лесами, в которых зеленые серебряки и раскидистые дубы высятся рядом с темными пиниями.
Великолепная якорная стоянка Столовой Бухты придала этому уголку земного шара его значение. Теплый ветер веет здесь с моря, а венец гор на юге задерживает холодные потоки воздуха, стремящиеся из областей Южного Полярного Круга.
В этом дивном уголке Южного полушария нашей планеты английское правительство, которому некогда принадлежали как эта, так и многие другие страны на юге и севере, на западе и востоке, построило обсерваторию. Это была первая обсерватория к югу от экватора, оказавшаяся совершенно необходимой, ибо кометы и другие светила раньше ускользали от наблюдения, когда, странствуя по небу, скрывались для телескопов севера. Таким образом, в шести километрах к востоку от центра города на равнине, под 33°5 южной широты и 18°29 восточной долготы была основана в 1823 году обсерватория „Мыса Доброй Надежды“ под наблюдением превосходного астронома Гендерсона.
Здесь были выполнены ценные работы, определено расстояние нашего солнца от ближайшей звезды, здесь была составлена большая карта неба, произведены тщательные измерения расстояния солнца и луны и многие другие работы. Позднее Джон Гершель, знаменитый сын еще более знаменитого Вильяма Гершеля, отплыл из Англии в Капштадт с огромными телескопами и у подножия Столовой горы начал обширные исследования южного неба, до тех пор бывшего почти совершенно недоступным для науки. В последовавшие затем столетия здесь сооружались все более мощные инструменты, пока, наконец, в 2000 году не выяснилось, разростающийся город мешает работам обсерватории. И тогда на самой Столовой Горе, в тихом парке из дубов и серебряков, ценой затраты многих миллионов была построена состоящая из многих зданий обсерватория, затмившая все другие обсерватории, даже величайшую обсерваторию Америки, и располагавшая тончайшими измерительными приборами и огромнейшими телескопами, какие только в состоянии была создать техника того времени.
Таким образом, старинная обсерватория „Мыса“ сделалась величайшей астрономической мастерской земли, в которой работал огромный штаб астрономов и лаборантов.
Здесь было сделано открытие, которому суждено было приобрести величайший интерес и значение для жителей всего земного шара, даже для тех, кто вообще мало интересуется чудесным царством звезд.
8 июля 2211 года, около полуночи, астроном Адам Свенденгам рассматривал в один из исполинских телескопов область к югу от звезды Гаммы в созвездии Геркулеса. В поле зрения колоссального инструмента рассыпана была масса мелких звездочек, недоступных невооруженному глазу — в двадцати-саженную трубу этого телескопа свободно можно было бы просунуть огромную винную бочку. Внимание Адама Свенденгама привлекло крохотное световое облачко, парившее в звездном пространстве и настолько слабое, что даже в этот инструмент он его с трудом различал. Он перелистал небесные каталоги, исследовал звездные карты, но не нашел ни малейших следов этого облачка. Разумеется, такие облачки многими миллионами насчитываются в безднах пространства. Они парят в совершенно недосягаемых далях, они лежат дальше огромного множества звезд, усеивающих ночное небо. Астрономы называют их „туманностями“, хотя они не имеют ничего общего с земными туманами, состоящими из скопления крохотных водяных частиц. Скорее это скопления газов и масс пыли в небесных пространствах настолько огромные, что солнечная система со всеми ее планетами и кометами кажется крошкой по сравнению с этими образованиями. Когда Свенденгам явился в полдень в библиотеку и вычислительные залы, где целая армия математиков сидела за работой, он нанес на небесные карты вновь открытое облачко, сообщил о своем открытии главному заведующему обсерваторией Фредрику Гиллю, и с отнюдь не потрясающим открытием новой туманности было как-будто покончено. Как почтенному Свенденгаму, так и его директору открыть комету было бы приятнее. Оба в ту пору еще не подозревали, какое важное открытие выпало, по чистой случайности, на долю древней обсерватории Мыса!
В апреле 2212 г. область Гаммы Геркулеса опять стала доступной телескопу, и когда Свенденгам направил туда исполинский телескоп, он сейчас же убедился, что туманность заметно переменила свое место и значительно выросла в размерах. Он снял новые фотографии всего этого участка неба, и эти два неподкупных документа, старая и новая пластинки, показали изумительную картину туманности, несущейся во вселенной с порядочной скоростью и, повидимому, приближающейся к солнечной системе. Ничего подобного прежде наблюдать не случалось! Астрономы обсерватории Мыса заволновались. Сообщения и фотографии, появившиеся в мемуарах знаменитого Института, взбудоражили и других астрономов, телескопы всего мира направлены были на туманность, положение ее было определено с точностью до одной двадцатитысячной доли поперечника Луны, аппараты для небесной фотографии на обсерваториях по обе стороны экватора заработали усиленным темпом. Не могло быть ни малейшего сомнения — в пространстве носилось исполинское космическое облако, которое приближалось к Земле. Все другие известные туманности со времени их открытия оставались на своем месте. Возможно, что и они двигались, но только этого нельзя было заметить, потому что расстояние их от Земли в миллионы и десятки миллионов раз превышало расстояние Солнца. Ясно было, что пресловутая „Свенденгамовская туманность“, как ее окрестили, должна находиться сравнительно близко — впрочем, ненужно забывать, что „близко“ у астрономов очень относительное понятие; они и Солнце называют „очень близкой“ звездой, хотя пущенная из ружья пуля должна безостановочно лететь десять лет подряд, пока доберется с Земли до нашего огненного светила.
Искуснейшие вычислители астрономического мира сели за обработку сырого материала, необходимого математикам, для определения расстояния загадочного облака. В результате многолетних измерений и остроумных подсчетов на Международном Конгрессе астрономов в Буэнос-Айресе появилось следующее сообщение:
„Свенденгамовское туманное облако. На основе всех наблюдений и вычислений удалось определить следующие данные и цифры, относящиеся к 1 января 2215 г. Местонахождение облака на небе: прямое восхождение 16 ч. 10 м, северное склонение 18° 3, т.-е. между звездами Гаммой и Каппой в созвездии Геркулеса. Так как параллакс облака равняется 5320, 8 секунд дуги, то расстояние его от Земли и Солнца должно равняться 1.408.200 миллионов километров — стало быть, в круглых цифрах 1,4 триллионов километров; оно в 9450 раз дальше от нас, чем Солнце. Облако движется почти в прямом направлении к нашей солнечной системе. Спектральные измерения по Допплеровскому принципу показали, что оно приближается к солнечной системе со скоростью 105 километров в секунду. Но так как наша собственная солнечная система движется к звезде Дельта в Геркулесе, то Солнце со всеми своими планетами несется, с своей стороны, навстречу облаку со скоростью 21 километр в секунду. Стало-быть, действительное перемещение облака по направлению к нам измеряется 84 километрами в секунду. Из этих данных следует, что по истечении 508 лет облако и солнечная система должны встретиться — предполагая, что оба тела сохранят свои нынешния направления и скорость движения в пространстве; для нашей солнечной системы это не подлежит сомнению, относительно же облака выяснится из ближайших наблюдений. Если это так, то наша солнечная система через 508 лет, стало быть, в 2723 году, вступит в это туманное облако. В настоящее время облако светится очень слабым и разлитым сиянием, так что мы видим лишь его более яркие, центральные части. Они имеют видимый диаметр в 33 секунды дуги, стало быть, приблизительно, поперечник полной луны. Положив в основу указанное расстояние, надо считать, что облако имеет в ширину и круглых цифрах 230 миллионов километров. Но так как края его, постепенно бледнея, теряются в небесном пространстве, то действительная ширина его должка быть в четыре или пять раз больше. Ее можно оценивать приблизительно в тысячу миллионов километров — стало быть, больше, чем втрое, против диаметра земной орбиты. Ряд мелких световых узелков внутри облака, лежащих в пространстве один за другим, показывает, что облако глубоко вдается в мировое пространство, что оно растянуто и обращено к нам узкой своей стороной. Похоже, что за облаком тянутся другие — может-быть, отделившиеся части, так что общее протяжение этого образования невозможно определить, и в данный момент нельзя указать срока, который понадобится нашей солнечной системе, чтобы пролететь через все облако. Это может длиться, смотря по его протяжению, и десятки, и сотни лет. Спектроскопические наблюдения показывают, что облако состоит из частиц крайне разреженной материи а именно из метеорной пыли и водорода. Фредерик Гилль — Директор обсерватории Мыса. Самюэль Бранвилль — Директор Ликовской обсерватории. Шюнеман — Директор Гамбургской обсерватории“.
В ученом мире этот доклад вызвал колоссальную сенсацию, особенно, когда результаты исследований через тысячи газет и журналов проникли в широкую публику. Заманчивая тема без конца обсуждалась в ученых и популярных статьях. Все газеты поместили фотографии замечательной туманности, велись оживленные дискуссии по вопросу о том, можно ли приписывать астрономическим вычислениям абсолютную точность, а больше всего писатели упражнялись в серьезных и фантастических предположениях насчет последствий, какие имело бы, главным образом, для Земли, проникновение солнечной системы в туманное облако.
Долгие годы, в ученых кругах боролись тысячи воззрений, находивших свое отражение в статьях научных журналов; и если несогласны были ученые, то насколько же разделились и запутались мнения, циркулировавшие в публике! Многие предсказывали „светопреставление“. Одни утверждали, что водород облака загорится от прикосновения Солнца, и все планеты сгорят в чудовищном жару, как каштаны на огне. Человечество задохнется от пыли, которая слоем во много километров толщины окружит Землю — предсказывали другие. Один шведский исследователь был того мнения, что Земля при полете через массы пыли накалится, как ружейная пуля при трении о песок, и полагал, что наша планета при этом дойдет до белого каления.
Итальянский астроном Канграни выставил гипотезу, что при продолжительном полете через такое пылевое облако, благодаря сопротивлению, оказываемому движению Земли массами пыли, скорость движения Земли по ее орбите вокруг Солнца замедлится. А из этого, по законам движения небесных тел, прямо вытекает, что Земля начнет приближаться к Солнцу по спирали и быстро достигнет орбиты Венеры; это вызовет столь сильное нагревание Земли Солнцем, что люди, по всей вероятности, смогут существовать разве лишь на полюсах, где будет жарче, чем теперь в центральной Африке. Но многие серьезные исследователи пришли к убеждению, что скорей всего пылевые массы произведут совершенно обратный эффект. Пыльный туман слишком разрежен, чтобы чувствительно замедлить движение Земли по орбите, — ведь самые мелкие звездочки, находившиеся в пространстве далеко за этим облаком, совершенно беспрепятственно просвечивались через этот туман. Зато эта пыль поглотит значительную часть солнечных лучей, будет их уничтожать и не допустит до Земли. В силу этого на нашей планете станет холоднее.
Этот взгляд укреплялся все больше и больше, а будущее должно было показать, кто был прав. Швейцарский геолог Антон Цюсли из Берна первый указал, что, вероятно, такого же рода явлением была вызвана и та ледниковая эпоха, которая за сорок тысячелетий до этого покрыла льдом обширные области Земли.
Итак, проблема с десяток лет оживленно обсуждалась во всех газетах мира. Наконец юмористические журналы начали изображать Землю в виде старой дамы с испуганным лицом, сопровождаемой мопсиком — Луной. Распялив дождевой зонтик, она мчалась сквозь густое облако пыли, вслед за телегой, везомой страшными клячами по бесконечно-длинной дороге.
Тема разрабатывалась в комедиях, юмористических куплетах и уличных песнях, пока, наконец, другие события не вытеснили интерес к облаку.
— Еще пятьсот лет! — говорили люди, — бог ты мой, да ведь это долго! После нас хоть потоп!
Разумеется, в ученых сферах на дело смотрели иначе. Астроному приходится иметь дело с огромными числами и большими промежутками времени, его ни мало не трогало, что до вступления солнечной системы в „Свенденгамовское облако“ должно пройти еще пять столетий.
Была назначена специальная комиссия для наблюдения облака. Обсерватории в Капштадте, в Мадрассе в Индии, в Милане и Потсдаме, в Иокогаме и Сант-Яго в Чили, а также Ликовская обсерватория в Калифорнии получили распоряжение наблюдать облако.
В знак уважения астрономов к Капштадтской обсерватории, где облако было открыто, обработка всего материала была поручена исследователям этого института.
А время шло себе своим порядком, совершенно не считаясь с человеческими масштабами и человеческой историей. Пятьсот лет! Однократное биение пульса в жизни природы! Человеческую историю можно проследить назад на протяжении десяти-двенадцати тысячелетий — пожалуй, до эпохи, когда вавилоняне строили свою башню, когда возникли культуры у подножия Гималаев. По новейшим исследованиям человек бродит по нашей планете всего восемьсот тысяч лет; двадцать пять миллионов лет прошло с той поры, когда на Земле зеленели леса, окаменелые остатки которых человек теперь извлекает в виде каменного угля из недр Земли; и совсем невообразимые эпохи прошли с той поры, когда наша планета была огненным шаром, на котором медленно оборазовывалась, окоченевая, твердая темная кора.
Бесчисленные тысячелетия летит Земля крохотной звездочкой — спутником Солнца по звездным пространствам! Тысячелетия странствовало и это облако в неизмеримых далях вселенной, случайно попав в соседство несущегося в пространстве солнца.
Время катилось дальше, солнечная система и облако неслись вперед. На Земле родились и умерли новые поколения. Давно скончался Свенденгам. Давно покоились в земле и рассыпались прахом ученые, предпринявшие первые исследования замечательного облака, но люди попрежнему, все более улучшенными инструментами и приемами, изучали загадки звездного неба, главным образом, облака, и в архивах обсерватории Мыса накапливались микрометрические измерения, фотографии, спектроскопические исследования и вычисления, нагромождавшиеся целыми горами. Через восемьдесят лет после своего открытия, в 2890 году, облако стало доступно невооруженному глазу. Смахивая на размазанную меловую кляксу на черной аспидной доске, оно виднелось в соседстве звезды Гаммы в созвездии Геркулеса, и интерес к нему снова вспыхнул, весь мир снова занялся „Свенденгамовским облаком“ и вопросом, какую участь оно готовит Земле.
Оказалось, что произведенные встарь вычисления в общем и целом совпали с действительностью. В особенности это было верно относительно расстояния облака. Не подлежало также ни малейшему сомнению, что оно действительно сохранило направление своего движения, что солнечная система и облако приближаются друг к другу со скоростью, вполне соответствующей вычисленной.
Это вызвало необходимость заново пересмотреть первоначальные соображения о размерах Облака. Теперь оно было видно значительно отчетливее, ибо лучи Солнца уже проникали до Облака, и можно было надежнее определить его размеры. В Облаке прибавлялись все новые узлы и утолщения. Крайние находились на расстоянии, которое в круглых цифрах оценивали в 8,3 триллиона километров. Но так как голова Облака за восемьдесят лет приблизилась на 22.500 миллионов километров, и в ту пору была удалена от солнечной системы на 1,38 триллионов километров, то пришлось приписать Облаку исполинскую длину, в круглых цифрах 6,9 триллиона километров. Чтобы пролететь сквозь всю длину этого Облака, солнечной системе понадобилось бы 2500 лет. Ширину же облака уже теперь можно было достаточно точно определить в 600.000 миллионов километров.
Стало быть, насчет размеров старинные вычислители порядком ошиблись. Они их преуменьшили, но это объяснялось просто тем, что в ту пору еще не были видны его отдельные части, которые начали светиться лишь по мере приближения к Солнцу.
Эти исполинские размеры Облака, эти чудовищные цифры повергли в изумление публику, но астрономов не особенно смущали, ибо коллосальный туман в созвездии Ориона даже при самых осторожных подсчетах должен обладать по меньшей мере двойными размерами. И все же в некоторых кругах царило нервное настроение, встал тревожный вопрос: что станет с земной жизнью, если наша планета, подобно бабочке, поднятой бурей на десятиверстную высоту в облако ледяных игл, будет 2500 лет нестись сквозь необъятные массы пыли? В первые столетия эти настроения обычно скоро проходили, ибо человечество угнетали более близкие ему заботы: наступившие на Земле великие государственные и социальные перевороты. Но за сто лет до вступления Земли в завесу пыли началась сильная паника, пронесшаяся по земле эпидемией и наделавшая немало бед. Русский астроном Михайлов, работавший на Екатеринославской обсерватории, открыл ошибку в вычислениях и предсказал вступление Облака в пределы солнечной системы уже на ближайший год; опубликованные им неожиданные данные повергли человечество в ужас, близкий к безумию. Опять заговорили о „светопреставлении“ в самом ближайшем будущем, опять могучая волна пессимизма залила земной шар; на людей напал рецидив религиозного безумия, давно уже забытого — „бог“ упоминался только по привычке — и появились вдруг проповедники, вопившие, о божьем гневе“! Число самоубийств, вызванных этой эпидемией помешательства, настолько возросло, что правительства всех стран вынуждены были объявить форменный культпросветный поход против нового народного бедствия. Он блестяще удался.
Газеты выпускали в миллионах экземпляров написанные выдающимися специалистами и доступные широким массам брошюры обо всем, что имело отношение к Облаку. В них указывалось, что в первые десятилетия, по всей вероятности, едва ли даже заметно будет вступление Земли в разреженную массу Облака, и что только на протяжении столетий, с величайшей медленностью можно ожидать охлаждения земли, последствия которого нетрудно будет преодолеть с помощью непрерывно прогрессирующей науки, техники и государственных мероприятий.
Мало того. Во всех школах на уроках естественной истории та же тема трактовалась с исчерпывающей полнотой, так что подрастающая молодежь вполне освоилась с предметом. Каждый кинематограф обязан был по крайней мере раз в год показывать превосходно разработанные фильмы о „Свенденгамовском туманном облаке“, искусно изображавшие самое Облако, его приближение, его соприкосновение с землей и далеко не разрушительные последствия этого. Благодаря этой систематической и настойчивой пропаганде, постепенно в народных массах наступило успокоение, и человечество без особого волнения ожидало наступления неизбежного.
* * *
Первые следы приближающегося туманного облака замечены были в 2718 г. — пятью годами раньше, чем указывали вычисления Гилля, Бранвилля и Шюнемана, относившиеся к 2215 г.
Весной этого года естествоиспытатели были поражены великолепными солнечными закатами, каких раньше никогда не наблюдалось. Дневное светило к закату облекалось в широкую пурпурную мантию. До поздней ночи высоко, до самого зенита, тянулась нежная розовая заря, на фоне которой звезды мерцали зеленым светом, точно осколки изумруда. Иногда небо затягивалось красно-коричневыми и оранжевыми облачками даже около полуночи, и когда измерили высоту этих облачков, то оказалось, что они носятся на высоте 180 километров — стало быть, на таких высотах, которых обыкновенные облака никогда не достигают: максимум их высоты равняется 12 тысячам метров. Стало-быть, в данном случае речь могла идти только о пылевых массах, носившихся в эфире и производивших чудесную игру красок, — благодаря преломлению солнечных лучей.
Давно известно было, что вулканы извергают иногда массы пыли и золы, порождающие сходные явления. В 1883 году страшное извержение вулкана Кракатоа в Зондском проливе явилось причиной и в том году, и в следующем прекраснейших сумеречных красок и пурпурных облаков, какими только когда-либо любовалось человечество. Но теперь на Земле нигде не было извержений, — и не могло быть сомнения, что массы пыли обязаны были своим происхождением надвигавшемуся „Свенденгамовскому облаку“.
Самого Облака не видно было на ночном небе. Правда, медленно подвигаясь к Солнцу, оно вначале становилось все ярче, но затем его свет уменьшился, благодаря увеличению размеров; под конец оно занимало почти все небо; свет его распределялся по очень большой площади и не казался особенно разительным. Только отдельные световые контуры и утолщения в массе Облака выступали неправильными пятнами размерами с лунный диск.
Облако, которого, так опасались, которого с такой тоской и тревогой ожидали в течение пяти столетий, наконец, появилось! Но пока оно явилось довольно безобидным гостем из небесных пространств; оно опоясывало небо разноцветными полосами, оно раскидывало над старой матерью-землей мерцающую пурпурную мантию, вызывая восторг людей, которые в теплые летние вечера толпами высыпали за город, чтобы лучше насладиться небывалой картиной.
Разумеется, ученые приступили к самым обстоятельным исследованиям состава Облака. Китобои и другие моряки, посещавшие полярные области, по возвращении сообщили, что видели обширные площади снега, покрытого ржаво-бурым налетом. Скандинавия и Россия отправили в приполярные снеговые области комиссии химиков, которые тщательно собирали снег и растопляли его, превращая в пар и воду. Оказалось, что необычайная окраска, главным образом, вызвана железной пылью. Анализ показал, что в этой пыли 63 процента железа, 8 процентов никкеля, 21 — кремневого кальция, 6 процентов извести, и, кроме того, были найдены следы глинозема и магнезии. Те же результаты получились, когда ученые пускали безвоздушные стекляные шары на большую высоту; аэростаты поднимались на высоту 20 тыс. метров, где шары автоматически открывались и всасывали воздух и пыль. После этого при анализе было найдено еще несколько процентов водорода. Таким образом, было доказано, что пылевое облако состоит совершенно из тех же веществ, как падающие звезды и метеоры, ежедневно проникающие в огромном количестве из мирового пространства в земную атмосферу и иногда падающие на поверхность нашей планеты довольно большими каменными или никкелевыми массами.
Теперь, когда Земля неслась в самом Облаке, его не было видно. Если не считать следов светящейся массы на ночном небосклоне, которые, однако, бросались в глаза только испытанному глазу, и сумеречных окрасок, производимых пылью, ничего экстраординарного на небе не замечалось. Но, очевидно, Облако не везде имело одинаковую плотность, ибо через несколько десятков лет Солнце неожиданно подернулось на два месяца каким-то туманом. Оно было окружено мерцающим сиянием, и свет его был поразительно мутен. Разумеется, эти явления вызывали известную тревогу, но они прекращались, хотя через несколько лет повторялись с большей или меньшей силой.
Не подлежало, однако, ни малейшему сомнению установленное путем многочисленных измерений значительное уменьшение излучения Солнца; многолетние наблюдения всех метеорологических станций скоро обнаружили факт слабого, но несомненного понижения средней температуры года. Для Европы она в течение многих тысячелетий равнялась 13°. Через десять лет после вступления Земли в Облако она упала до 11,5° и продолжала очень медленно, но чувствительно понижаться.
В еще более заметной степени усилились осадки. В северных и южных широтах наблюдались длительные туманы, мешавшие судоходству — вскоре они сделались обыкновенным явлением. Как возникают такие туманы, известно было давно — они возникают там, где в воздухе, обильно насыщенном водяными парами, большими массами носятся частицы пыли. Знаменитые лондонские туманы обязаны своим происхождением огромному количеству крохотных угольных частиц, выбрасываемых в воздух бесчисленными фабричными трубами и паровозами; благодаря близости моря, эта пыль постоянно впитывает в себя водяные пары. Дождевые капли и снежные звездочки также нуждаются для своего образования в таких пылевых „ядрах сгущения“. Неудивительно, что теперь, когда вся воздушная оболочка земли насыщена была пылью, дожди и снегопады усилились.
На севере и юге земного шара и на горных высотах часто выпадал снег. Его уже не так сильно растопляло солнце, как прежде; он скоплялся огромными массами на высотах и силой собственного давления уплотнялся в лед. Этот лед сползал с высот в долины мощными ледяными потоками-ледниками, или глетчерами. А эти глетчеры двигались дальше на юг, а с Южного Полярного Круга стремились к экватору. В море все чаще наблюдались огромные пловучие горы — айсберги: тяжкие морские катастрофы требовали величайшей осторожности при плавании по морю. В дальнейшем, по прошествии столетий, выяснилось, что „Свенденгамовское облако“, вначале казавшееся таким безобидным, является тяжелой угрозой для жизни людей. Это особенно ясно стало, когда Скандинавия и другие северные части Земли сделались необитаемыми благодаря непрерывному оледенению — там теперь могли обитать лишь кочевые и охотничьи племена. Северные города, некогда отличавшиеся высокой культурой, опустели: люди переселились на юг. Урожаи тоже значительно понизились в Европе, в Северной Азии и в Америке; наконец, положение широких народных масс сделалось до того угрожаемым, что только совместная деятельность обитателей всего земного шара могла предотвратить величайшие бедствия.
Надвигалось Облако, земной шар уже в течение нескольких столетий летел со скоростью, превышающей в тысячу раз скорость курьерского поезда, сквозь пылевые массы, и, по вычислениям астрономов, должен был находиться в этом состоянии еще тысячу лет…
Чем же это все могло кончиться?..
* * *
Уже двадцать минут Бенджамин Граахтен стоял неподвижно в непроглядной тьме огромного железного купола. Даже слабый огонек своей папироски он закрыл рукой, зная, что „эти астрономы“, а особенно старый Роллинсон, сильно гневаются, когда непрошенный свет проникает в их глаз, исследующий бездны вселенной и слепит, мешает наблюдениям.
Знаменитый журналист и главный передовик „Африканского Герольда“ переминался с ноги на ногу, опирался на железный столбик и вздрагивал, когда через раскрытую щель купола налетал сквозняк.
Он видел только едва различимую широкую светлую полоску, усеянную звездами, — кусок ночного неба, доступный в щель купола, сквозь которую направлен был исполинский телескоп в мировое пространство. Самый телескоп рисовался слабым силуэтом на фоне слабой полоски. Выше же все тонуло в черном ночном мраке.
— Еще две минуты, Граахтен, и вы будете свободны.
— Не думайте обо мне, — иначе вы будете сугубо нелюбезны!
У телескопа послышалось невразумительное бурчанье.
Бенджамин Граахтен с величайшей осторожностью, совсем спрятав голову в широкие складки своей шинели, зажег от мерцающей искорки старой папироски новую.
Потом он стал прислушиваться к шуму, доносившемуся из темноты.
За ним в Зале Часов непрерывно, с неутомимой равномерностью, тикали колоссальные часы с секундным маятником, отклоняющиеся в течение месяца от истинного времени едва ли на десятую долю секунды. Возле трещала магнитная игла хронографа, отмечавшего на развертывающейся полоске бумаги сигналы времени, подаваемые человеком, сидевшим у телескопа; а рядом с телескопом жужжал нежной музыкой мотор электрического часового механизма, ведшего могучий инструмент по течению звезд.
— Итак, Граахтен, я кончаю свои измерения, и раз вы уж попали среди ночи ко мне на одинокие высоты Столовой горы, я вам покажу кое-что интересное. Подойдите ближе и посмотрите в трубу!
— Почтеннейший Роллинсон, как вы это легко выговариваете! Я не вижу ни вашей знаменитой трубы, ни даже конца телескопа в этой тьме кромешной!
— Но, дорогой мой, света я не могу пустить, иначе наш глаз ничего не разглядит. Осторожненько приближайтесь на мой голос, я вас подведу.
Бенджамин Граахтен подвигался, протянув руки перед собою, и, наконец, нащупал рукав знаменитого астронома.
— Так! Теперь опуститесь в это кресло. Осторожно! Как раз над вашим лицом находится стекло окуляра. Пощупайте-ка здесь! Теперь смотрите.
— Я ничего не вижу, кроме пары крохотных звездочек.
— Влево от них вы должны разглядеть матовое мерцание.
— Никаких следов!
— Да, милый друг, это не так просто! Присмотритесь хорошенько вашим прославленным журналистским оком, которое привыкло проникать в самые сокровенные вещи, — вот, в это местечко между звездами!
— Тысяча чертей, я не вижу ни малейших следов чего бы то ни было — и просто изумлен, что в эту вашу исполинскую небесную пушку так мало видно!
— Это зависит от того, куда ее направить. Если бы теперь перед вами в телескопе находилась Луна, то вы разглядели бы даже гальку у стен кольцевых гор! Здесь же дело идет о весьма трудном объекте — именно, о последних отростках туманного облака; должны же вы, наконец, разглядеть слабое облачко света!
— Стойте! Поймал! Нежная веретенообразная полоска света…
— Правильно!
— И это крайний отросток проклятого Облака, которое всех нас ввергнет в беду?
— Совершенно верно. Когда наша солнечная система долетит до этого места, ледниковый период окончится — вернее, начнется его окончание.
— А когда мы до этого дойдем?
— По моим последним вычислениям — в 5236 году, стало-быть, через 2236 лет, потому что сейчас у нас 3.000-ный год.
— Боже правый, мистер Роллинсон, вы назначаете все более отдаленные сроки!
— Да, уважаемый мой Граахтен, если для вас это черезчур долго, в таком случае присоединитесь к моему вечному противнику Абдулу-Бен-Хаффа, который назначил всего 2012 лет. Как он до этого дошел, мне непонятно.
— Несколькими годами больше или меньше для меня не составляет разницы, и уж из одного местного патриотизма я присягну на верность вашим цифрам.
Старый Роллинсон засмеялся.
— Великолепно, благодарю вас!
— Не на чем! Чего только не сделаешь для своего родного города в интересах науки! А вашего конкуррента Абдул Бен-Хаффа пускай возьмут черти!
— Не говорите мне о нем! Это единственное, что может меня взволновать. Он пытается лишить меня моей заслуженной репутации первого астронома этой страны. Как видно, он не может дождаться моей смерти; мое семидесятилетнее сердце начинает учащенно биться при одном упоминании имени этого человека.
— Лично он вовсе не такой ученый, как его ассистент Фоортгойзен, происходящий из древней голландской семьи ученых.
Ролинсон пробурчал что-то в свою бороду патриарха.
— С вашего позволения, я сейчас пущу свет, и мы поищем более теплого местечка для нашей беседы, чем этот купол, где гуляют сквозняки…
— Пожалуй, я и то чуть не замерз. Как вы в ваших летах, выдерживаете часами отсидку в этом кресле, — понять не могу!
— Ах, милый мой, обсерваторию нельзя же отапливать!
Зажглась электрическая лампа.
Теперь только Бенджамин Граахтен мог осмотреться. Он скорее лежал, чем сидел в удобном кресле, а над ним, до самой макушки исполинского железного купола, поднималась огромная труба двадцати-пяти метрового телескопа. Целый лес меньших труб, прутьев, противовесов, рычагов и кружков блестел в свете лампы.
— О, Чинчинчиндра Калькуттский! Я лежу под этим чудовищем, как муравей под сапогом пешехода! Вот, если я распущу винты на этой стальной оси…
— То „Африканский Герольд“ лишится своего главы.
— И не страшно вам лежать целыми часами под этой штукой? Вес ее должен быть чудовищен!
— Добрых 1.500 центнеров. Один большой объектив весит три центнера. Но вы не беспокойтесь! Стальные оси крепки, как четырехсотлетний дуб, и отлично выдерживают тяжесть этого исполинского бинокля!
— А знаете ли вы, что ваш конкурент, говорят, соорудил в Каире новый инструмент совершенно неслыханных размеров, телескоп совсем нового рода, каких еще и не бывало?
— Что-то об этом болтают…
— Как велика чечевица вашего исполина?
— Полтора метра в поперечнике.
— Ну, а тот инструмент будет иметь зеркало диаметром в четыре метра.
— Да это смеху подобно! Вещь совершенно невозможная!
— Добрейший Роллинсон, к делу уже преступлено, хотя оно ведется в величайшей тайне. Инструмент этот — совершенно новое изобретение, которое должно изумить мир. Идея дана Фоортгойзеном. Инженеры говорят — идея гениальная и вполне осуществимая.
— Д я не верю! — угрюмо буркнул старик.
Роллинсон, величавший своего противника и коллегу Абдула Бен-Хаффу „обиженной состарившейся примадонной“, поплелся, закутанный в шубу и в теплых суконных сапогах, к механизму, замыкавшему щель, и сегмент купола со скрипом закрыл широкое отверстие. У старика была интересная, характерная голова. Седая грива волос окружала огромный череп, белоснежная волнующаяся борода патриарха спускалась на темный мех. Ворча, он прошел со своим гостем по Часовой Комнате, направляясь вниз, в отопливаемый рабочий кабинет.
— Располагайтесь, как будет вам удобнее, Граахтен! Вот папиросы, вон чай и красное вино; выбирайте, что вам по вкусу. Сядем — и расскажите: что привело вас в глухую ночь на Столовую гору?
— Благодарю. Уже поздно, и я буду краток. Знаете ли вы германского ученого Иоганнеса Баумгарта?
— Баумгарт… Иоаганесс Баумгарт! Кажется, я слышал это имя. Баумгарт… Ну, конечно! Довольно давно многотомный труд этого человека вызывал много толков. Мне, впрочем, известны лишь некоторые части его. Во всяком случае, это человек небезызвестный в ученом мире!
— Стало-быть, личность, которую нужно принимать всерьез?
— Без сомнения!
— Ну, так скажите же мне, высокочтимый Роллинсон; верите ли вы, чтобы можно было полететь на Луну?
— Любезнейший Граахтен, ведь вы наверное не для того поднимались на Столовую гору, да еще в полночь чтобы рассказывать мне сказки? Славный Жюль-Верн уж более тысячи лет как в могиле, а француз Буркен который больше 250 лет тому назад действительно собирался отправиться на Луну…
— Упал с большой высоты и бесследно пропал в море. Это я знаю! Но этот немецкий ученый намерен повторить попытку француза с лучшими средствами.
— Этот Баумгарт?
— Вот именно.
— Ну, это фантазия, невыполнимое предприятие; дело не меняется от того, что мысль созрела в мозгу ученого человека!
— Но ведь со времени попытки Буркена прошло 250 лет; мы за это время сделали большой прогресс…
— А небесное пространство осталось безвоздушным пространством!
— Что вы хотите сказать?
— Милый мой Граахтен, согласитесь же, что рыба не могла бы плавать по суше или в воздухе, и так же мало может летать птица в безвоздушном пространстве — ведь отсутствует среда, на которой должны держаться ее крылья!
— Без сомнения!
— В таком случае, вы должны понимать, что ни один из наших летательных аппаратов не может перемещаться в безвоздушном пространстве; а ведь небесное пространство именно безвоздушно, как стеклянный шар, лишенный своего содержимого под воздушным насосом! Видите ли, уже на высоте 7.000 метров воздух настолько разрежен, что не годится для наших дыхательных органов; в расстоянии восьмидесяти километров от Земли имеются лишь самые ничтожные следы газообразной стихии, которые не подняли бы и легкого мотылька! А еще дальше — ни малейших намеков на воздух! Из этого безвоздушного пространства летательный аппарат камнем упадет на Землю! Пропеллеры лишены будут среды, в которую им надо ввинчиваться, несущим поверхностям не на что будет опереться. Вам это ясно?
— Мне кажется, вы правы, Роллинсон! Но оставим этот вопрос и перейдем к другому. Думаете ли вы, что Луна обитаема?
— Милый Граахтен, вы нынче невыносимы! Не может быть ни малейшего сомнения в том, что Луна необитаема, ибо там нет ни воздуха, ни воды!
— Вы знаете, что ваш противник с Каирской обсерватории придерживается другого взгляда, и в последнее время, как утверждают, открыл отчетливые следы слабой воздушной оболочки, а главное — лед или иней, который при восходе солнца образует, в огромных цирках лунных кратеров, туман!
— Этот Бен-Хаффа во всем решительно мне перечит, и скажи я нынче, что луна обитаема, он завтра скажет, что она необитаема!
— Все эти спорные вопросы должен разрешить исполинский телескоп, который он строит.
— Рассказывайте! — Старый Роллинсон с неудовольствием стукнул рукой по стопке книг, лежавших перед ним.
— Думаете ли вы, что Луна была обитаема когда-нибудь раньше?
— В этом я тоже сомневаюсь, ибо малейшие следы человеческой деятельности не могли бы ускользнуть от наших больших телескопов. До сих пор на Луне ничего подобного не открыто, хотя некоторые образования на ее поверхности и кажутся подозрительными. Но и по другим причинам я сомневаюсь, чтобы на Луне могли появиться когда-либо высоко развитые существа! Для этого не хватило времени; Луна, так сказать, умерла преждевременно, слишком быстро потеряла свою воздушную оболочку. На Земле природе понадобились бесчисленные тысячелетия для создания человека; таких огромных промежутков времени у недолговечного лунного мира в распоряжении не было!
— Но этот Баумгарт придерживается другого взгляда и желает пробраться на Луну, чтобы обратить на пользу земных жителей опыт лунного человечества.
— Что за идея!..
— Вы об этом прочтете подробно завтра утром в моей газете; а я вам только скажу, что этот немец желает использовать опыт жителей охладевшего небесного тела для того, чтобы отвратить от нас бедствия ледниковой эпохи.
— В самом деле, курьезная мысль!
— Он будет просить правительство о содействии выполнению этого плана.
— Ну, я должен предостеречь вас: не поддавайтесь таким фантазиям! Во-первых, полет не удастся; но это уже дело инженеров и техников, и меня не касается. Во-вторых, Луна не была обитаема, необитаема и сейчас. Там нет опыта, которого можно было бы набраться! В третьих же — никто не может выдержать пребывания на Луне, даже если бы ему удалось добраться до соседнего мира! Я думаю, этого достаточно, чтобы наше правительство отказалось от мысли жертвовать человеческими жизнями для подобной затеи, не говоря о нужных для этого деньгах и силах.
— Не разрешите ли вы мне привести это ваше мнение завтра в маленьком послесловии к планам Баумгарта?
— Я даже прошу вас об этом!
— Очень вам благодарен, Роллинсон! Не буду больше нарушать вашего ночного покоя, — если для астрономов таковой существует.
— Ну, ладно… Прощайте! И вот еще что… Если узнаете что-нибудь новое о планах этого субъекта из Каира, о большом телескопе и т. п. — не откажите сейчас же уведомить меня! Ведь человек любопытен, вы сами это поймете…
Бенджамин Граахтен понял. Он откланялся и зашагал впотьмах по широкому парку обсерватории, в куполах которой еще шла работа.
"Этот старик, в самом деле, немного выжил и завистливо относится ко всему, что не исходит из его собственной небесной фабрики“..
Так рассуждал редактор „Африканского Герольда“, спускаясь по электричке с высот Столовой горы, у подножия которой его дожидался автомобиль.
„Я не поставлю своей газеты на отрицательную позицию этого Роллинсона. Никто не знает, как пойдут дела, и во всяком случае это сенсационнейший материал, от которого у моих читателей дух захватит. Пока что, я буду держать в огне обе подковы“…
Он закурил папироску и поехал в город, лукаво улыбаясь про себя. Часом позже он уже диктовал интервью с Роллинсоном, а еще через час неутомимый редактор снимался на аэроплане с крыши „Герольда“, направляясь в Занзибар.