Павелъ Ивановичъ Тарханковъ жилъ всю зиму въ городѣ. Онъ велъ дѣятельную переписку съ Аристарховымъ, взявшимся ходатайствовать о доказательствѣ что брака между отцомъ и матерью молодыхъ Лучаниновыхъ не было. Кромѣ писемъ, Тарханковъ отправлялъ то и дѣло въ Петербургъ курьеровъ. Наконецъ, это было за день до смерти Алексѣя Андреевича Лучанинова, Павелъ Ивановичъ получилъ съ нарочнымъ письмо. Въ это время сидѣлъ у него вице-губернаторъ, весьма представительный молодой господинъ съ прекраснѣйшими бакенбардами, правовѣдъ, слывшій почему-то въ городѣ за коммуниста. Это мнѣніе городскаго общества онъ поддерживалъ двусмысленными изрѣченіями о пользѣ общности имѣній и даже женъ. "Умный, образованный человѣкъ, но идеи его, идеи, говорилъ о немъ губернаторъ.... я признаюсь, идеи его меня ужасаютъ."
-- Это, мнѣ кажется, молодость, это пройдетъ, возражала на это губернаторша.
-- Дай Богъ чтобъ это было такъ, недовѣрчиво отвѣчалъ обыкновенно на это губернаторъ.
Распечатавъ поданный слугою пакетъ (это была копія съ рѣшенія уѣзднаго суда, присланная частнымъ образомъ), Павелъ Ивановичъ прочелъ и прослезился.
-- Вотъ, какъ вы это назовете? Случай, рокъ, судьба? началъ онъ, обращаясь къ вице-губернатору.-- Нежданно и негаданно я дѣлаюсь наслѣдникомъ трехъ тысячъ душъ.
-- Послѣ кого? спросилъ вице-губернаторъ.
-- Да послѣ Лучанинова. Вѣдь онъ послѣдній въ родѣ. Я и не зналъ, но вдругъ случайно нахожу въ духовной консисторіи....
-- А сыновья? перебилъ вице-губернаторъ.
-- То-то и есть.... Я говорилъ давно покойному: "женись; усынови дѣтей." Я понимаю, жениться на вдовѣ двороваго.... кто говоритъ? Не вдругъ рѣшишься.... Но вотъ вѣдь могутъ быть какія послѣдствія. Мы съ нимъ двоюродные братья. Положимъ, я, какъ родственникъ, могъ бы имъ передать, но какъ я это сдѣлаю? Законъ не дозволяетъ, и потомъ.... Вотъ и не вѣрьте въ предопредѣленіе....
Проговоривъ это, Тарханковъ сложилъ руки и выразилъ на лицѣ покорность жертвы обреченной сносить ниспосылаемое ей неуклонимое бѣдствіе.
-- Вы, молодые люди, посмѣетесь, но я вижу въ этомъ предопредѣленіе.
Вице-губернаторъ молча закурилъ папироску. Въ городѣ всѣ знали что Тарханковъ хлопочетъ о наслѣдствѣ; губернаторъ даже разъ въ собраніи, при многихъ, довольно громко сказалъ что онъ считаетъ это дѣло не совсѣмъ чистымъ.
-- Хорошее имѣнье, говорятъ, у покойнаго? спросилъ вице-губернаторъ.
-- Сколько я знаю, разстроенное имѣнье. Вѣдь покойный страдалъ религіознымъ помѣшательствомъ, отвѣчалъ Павелъ Ивановичъ.-- Былъ честный, прекрасный человѣкъ, но что касается до хозяйства, въ немъ онъ ничего не смыслилъ.
-- Вотъ вы теперь пожертвуйте намъ на бѣдныхъ, сказалъ вице-губернаторъ.
-- Ахъ, mon cher; я болѣе кажусь богатымъ нежели.... Братъ оставилъ мнѣ долги.... Теперь это имѣніе потребуетъ большихъ издержекъ, уныло проговорилъ Тарханковъ.
-- Но вѣдь вы бездѣтны, вы одни, проговорилъ гость.
-- Одинъ, но я обязанъ поддержать нашъ родъ, Тархановыхъ, отвѣчалъ Навелъ Ивановичъ.-- Вы демократы, молодежь, смѣетесь, знаю я, но я, я дорожу древностью рода.... А будто это не требуетъ издержекъ? Вы обѣдаете сегодня у губернатора?
-- Да; мнѣ пора однако; надобно заѣхать еще кое-куда, отвѣчалъ гость, посмотрѣвъ на часы. Пожавъ хозяину руку, онъ взялъ шляпу и вышелъ.
Тарханковъ, оставшись одинъ, еще разъ перечиталъ письмо. Онъ, замѣтно, не зналъ что дѣлать отъ радости; ему хотѣлось ѣхать къ кому-нибудь, съ кѣмъ-нибудь подѣлиться, а между тѣмъ чувствовалъ что неприлично изъявлять радость. Пройдясь нѣсколько разъ по кабинету, Павелъ Ивановичъ опустился въ кресло; онъ ослабъ вдругъ отъ чувства блаженства. "Я дамъ имъ тысячъ по пятнадцати.... Прожить все-таки можно.... Поступлю благородно.... Нельзя же ихъ лишить всего", думалъ онъ, жмурясь какъ котъ которому пощекотали за ухомъ. "Съ другой стороны, тридцать тысячъ -- сумма; кинь пожалуй; никого не удивишь", подумалъ онъ, какъ бы очнувшись и поднявшись съ мѣста.
Заѣхавъ въ монастырь, Тарханковъ отслужилъ благодарственный молебенъ и отправился обѣдать къ начальнику губерніи. Скромно, опять съ выраженіемъ удивленія и покорности судьбѣ, Павелъ Ивановичъ объявилъ губернатору и женѣ его о неожиданно полученномъ наслѣдствѣ. Всѣ знали что онъ хлопоталъ, всѣ называли про себя подлецомъ Тарханкова, и всѣ жали ему руку. Губернаторъ хоть и поморщился, но поздравилъ сквозь зубы счастливца, на что послѣдній, потупивъ глаза, скромно произнесъ: "предопредѣленіе, ваше превосходительство". Чувствуя что неприлична обычная самоувѣренность въ голосѣ и въ манерахъ при ниспосланномъ судьбою благѣ, Павелъ Ивановичъ ходилъ нѣсколько согнувшись, говорилъ тихо; по временамъ онъ даже вздыхалъ, стараясь изобразить человѣка смиряющагося предъ неисповѣдимыми путями Провидѣнія.
-- Какая бестія! говорилъ Палашовъ на ухо вице-губернатору. Это не помѣшало однако ему обѣщать пріѣхать къ Тарханкову въ деревню.
Всѣ обманывали Тарханкова, явно поздравляя его и тайно ругая въ душѣ. Обманывалъ себя и Тарханковъ; въ другомъ случаѣ трудно было провести этого хитраго, опытнаго человѣка; въ другомъ случаѣ онъ насквозь видѣлъ помыслы ближняго. "Турусы подпускаешь," думалъ Тарханковъ въ другомъ случаѣ, замѣчая что ближній говоритъ совсѣмъ не то что думаетъ. А теперь вѣрилъ опытный человѣкъ, какъ малый ребенокъ, что никто не знаетъ его поступка, что всѣ убѣждены въ его неповинности, что искренни летящія ему со всѣхъ сторонъ благопожеланія и поздравленія. Вотъ и поймите человѣка, и вѣрьте въ его знаніе людей и проницательность!
Павелъ Ивановичъ какъ-то черезчуръ скоро былъ введенъ во владѣніе имѣніемъ Лучаниновыхъ. Формальность въ подобныхъ случаяхъ играетъ роль няньки; она убаюкиваетъ людскую совѣсть, какъ кормилица ребенка. "Потрудитесь подписать копійку," говоритъ мягкимъ голосомъ какой-нибудь столоначальникъ своему сосѣду. "Что, скрѣпили? Хе-хе-хе. Вотъ, оно и въ порядкѣ," заканчиваетъ онъ, принявъ бумагу и подчуя табакомъ сослуживца. И благодушно, съ чистымъ сердцемъ, налагаютъ эти часто добрѣйшіе люди форменную, неумолимо-законную наружность на дѣяніе равносильное беззаконнѣйшему, подлѣйшему поступку.
Всѣмъ дворовымъ оставлены были покойнымъ Лучаниновымъ вольныя. Возвратившись изъ Петербурга, старикъ Гаврила Алексѣевъ, управляющій, получилъ отъ Владиміра Алексѣевича довѣренность принять доставшіяся по завѣщанію вещи и переслать ихъ въ Москву. Московскій домъ завѣщанъ былъ также братьямъ Лучаниновымъ. Тарханковъ поднялъ искъ противъ завѣщанія, доказывая что оно сдѣлано въ пользу братьевъ Лучаниновыхъ, а не Лучаниновскихъ, какъ должны, согласно консисторскимъ книгамъ, именоваться Владиміръ и Петръ Алексѣевичи. Выдача вещей была пріостановлена. Крестьяне подняли было шумъ, увидя что опасенія ихъ оправдались, но наѣхавшій становой наказалъ двоихъ изъ крикуновъ, и такимъ образомъ возстановилъ порядокъ. Дворовымъ Павелъ Ивановичъ тотчасъ же велѣлъ выѣхать изъ Васильевскаго. Картины и вещи уложили; полиція приложила печати, и ящики помѣстили въ кладовую. Домъ опустѣлъ; грустно глядѣли комнаты съ голыми стѣнами; и чѣмъ ярче освѣщало ихъ солнце, тѣмъ непріятнѣе дѣйствовала на душу безжизненная тишина осиротѣвшаго, еще недавно такъ уютнаго, дома. Спустя мѣсяцъ по вводѣ во владѣніе, Павелъ Ивановичъ пріѣхалъ въ Васильевское. Походивъ по саду и дому, онъ уѣхалъ, приказавъ старостѣ сломать домъ и бревна продать сосѣднимъ крестьянамъ. Что побудило его къ этому, неизвѣстно; но вскорѣ по отъѣздѣ новаго владѣльца застучали топоры, трещала отдираемая тесовая обшивка, и отъ Лучаниновскаго дома остался одинъ фундаментъ, да изразцовыя бѣлыя печи торчали, будто памятники прошлаго, незабвеннаго и дорогаго только тому кому оно было своимъ, роднымъ прошедшимъ.
Болѣе всѣхъ этотъ, счастливый для Тарханкова, исходъ дѣла поразилъ честную душу Барскаго. "Что жь это?" думалъ музыкантъ. "Гдѣ же правда? Для чего это нужно судьбѣ завалить по уши богатствомъ одинокаго скрягу и лишить родоваго добра людей молодыхъ, прекрасныхъ, которые, увѣренъ я, были бы полезны и другимъ, ставъ богачами? Тутъ я не вижу разума." Будто отвѣтомъ на эти думы было полученное неожиданно Барскимъ письмо отъ Владиміра Лучанинова. Конвертъ былъ подпечатанъ. Письмо было адресовано въ городской домъ и передано старику Сидорычу камердинеромъ.
"Звукъ и слово сродни," писалъ Лучаниновъ. "Кромѣ личныхъ свойствъ вашихъ, должно-быть, это родство привязываетъ меня къ вамъ. Часто я о васъ думаю; никогда не слыхалъ я вашей игры, а почти слышу ее; я знаю какъ вы играете, потому что знаю васъ. Я не присяжный литераторъ, но люблю словесность; жду многаго отъ слова; звукъ родной братъ ему. Вы слышали, вѣроятно, что мы лишились отцовскаго имѣнія. Я часто думаю: быть-можетъ, это къ лучшему. Теперь изъ меня можетъ скорѣе выйти что-нибудь путное. Не примите это за фразу, не подумайте что я рисуюсь. Это истина. Никто при средствахъ не способенъ такъ разлечься и дѣлать вздоръ какъ я. Вы видѣли немного мою студенческую жизнь. Что это? Развѣ не грѣхъ такъ швырять небольшіе, положимъ, таланты духовные и большіе матеріальные? И сдѣлался бы я не такимъ еще; хуже бы сдѣлался, получивъ огромное наслѣдство; тамъ, въ университетѣ, не давалъ мнѣ совсѣмъ опошлѣть голосъ науки, все-таки долетавшій до меня, какъ я ни затыкалъ отъ него уши. Теперь этого бы не было. Итакъ, отъ сердца, искренно повторяю: быть-можетъ, это къ лучшему. Теперь о музыкѣ...."
"Такъ-то такъ," подумалъ Барскій, "да не доняла бы бѣдность? Страшна она для всѣхъ; а человѣку привыкшему къ довольству еще труднѣе съ ней ужиться."
"Собираете ли вы русскія пѣсни? (говорило далѣе письмо) въ нихъ сила лежитъ могучая. Ничто неспособно такъ тронуть, разбудить спячку, какъ наша русская пѣсня; она вѣдь за душу беретъ; не отдѣлаешься отъ ея силы; неотразимо дѣйствуетъ она на сердце. Ея не оцѣнили музыканты наши, а она, рано ли, поздно ли, войдетъ въ великій міровой гимнъ. Вспомните девятую симфонію Бетговена, на оду къ радости; припомните въ концѣ, гдѣ всѣ національности, сливаясь въ одинъ стройный хоръ, гремятъ два великія слова; "братья, Отче." Какъ бы можно было предъ этимъ хоромъ, гдѣ изображаетъ Бетговенъ земное веселье, примѣнить нашъ русскій хороводъ! Какой роскошный, пестрый звонъ можно поднять этою смѣсью женскихъ, дѣвичьихъ и мужскихъ голосовъ! Прелесть контраста (выражаюсь какъ ремесленникъ) хоровода съ церковнымъ пѣніемъ вы, какъ музыкантъ, сознаете и почувствуете глубже меня, конечно. Попытайтесь-ка. А главное, собирайте пѣсни. Пѣсня зерно, изъ котораго выростетъ роскошное древо нашей народной музыки. А что подѣлываетъ мальчикъ-гобоистъ, степной Бетговенъ, какъ назвалъ его мой брюзга пріятель? Помните, въ Васильевскомъ на мезонинѣ? Прощайте, можетъ-быть надолго. Я былъ боленъ горячкой. Поправившись, ѣду въ Италію, прямо отсюда; недѣли черезъ двѣ надѣюсь выѣхать. Братъ мой выздоровѣлъ и теперь у меня. Изъ Италіи напишу вамъ. Мой адресъ -- въ Римъ, на банкира F. Прощайте.
"Вашъ В. Лучаниновъ."
Внизу былъ выставленъ городъ въ которомъ заболѣлъ Лучаниновъ.
"О собираніи русскихъ мотивовъ", думалъ Барскій и самъ, но недоумѣвалъ какъ за это приняться. Разъ зазвалъ онъ къ себѣ во флигель кузнеца, запѣвалу въ хороводѣ, но въ отвѣтъ на просьбы музыканта спѣть что-нибудь кузнецъ только ухмылялся. "Ты, я вижу," говорилъ онъ, неистово затягиваясь папиросой, "посмѣяться хочешь. Наши пѣсни, знамо дѣло, мужицкія." Кромѣ подобныхъ неудачъ, окружающій холодъ, безучастье среды остудятъ какой угодно жаръ, какую угодно любовь къ дѣлу. Какъ теплый воздухъ для тропическаго растенія, нужна хоть малая доля участія для всякаго таланта; безъ него гибнетъ онъ, какъ вянетъ безъ тепла южное, роскошное растеніе. Даже скрипка опостылила Барскому, меньше и меньше его занимала. Охотнѣе училъ онъ гобоиста; мальчикъ дѣлалъ успѣхи; играя порядочно на скрипкѣ, онъ смѣшилъ Барскаго, подражая звуку пастушьихъ рожковъ, скрипу воротъ, прилаженному имъ къ пѣснѣ; "ты поди, моя коровушка, домой". Павелъ Ивановичъ, занятый хлопотами по имѣніямъ и предводительствомъ, мало обращалъ вниманія на свою музыку. Въ губернскомъ городѣ появился какой-то фокусникъ; послѣ перваго же представленія онъ смѣнилъ Барскаго во вниманіи общества. Палашовъ изрѣдка, правда, вспоминалъ о необыкновенной игрѣ музыканта при встрѣчахъ съ частнымъ приставомъ; но прибывшій въ городъ ремонтеръ, старый пріятель Палашова, усадилъ и его въ плотную за зеленое сукно и карты.
Тихо и вяло текла жизнь Барскаго; сегодня какъ вчера, завтра какъ сегодня; утромъ возня съ оркестромъ, скучнѣйшія занятія съ двумя пѣвицами, изъ которыхъ одна не имѣла ни малѣйшаго музыкальнаго слуха. Потомъ обѣдъ, сонъ, чтеніе газеты вечеромъ, или игра въ "короли" и "въ свои козыри" съ прикащикомъ. Изрѣдка заходилъ къ Барскому во флигель помолчать или прочесть газету Василій Семеновъ, но въ послѣднее время и тотъ, начавъ пить "до чертей", прекратилъ свои рѣдкія посѣщенія. Изъ Петербурга писемъ не было, что не мало тревожило Барскаго. Онъ писалъ чуть не каждую недѣлю по пріѣздѣ изъ Москвы, и наконецъ пересталъ, не получая ни на одно письмо отвѣта. Отъ скуки, онъ бродилъ то со взятою у прикащика двустволкою, то безо всего по лѣсу. Однажды, это было въ концѣ мая, Барскій отправился утромъ часовъ въ десять въ лѣсъ. Было воскресенье; утро было ясное; свѣжая зелень березокъ благоухала въ рощѣ; молодая, свѣжая трава такъ и манила лечь. Барскій улегся подъ кустомъ на берегу ручья бѣгущаго по камешкамъ и началъ вслушиваться въ звонъ и щебетанье птицъ въ сосѣдней, зеленѣвшей надъ крутымъ берегомъ, рощѣ. Вдругъ звонко раскатился по лѣсу дѣвичій, свѣжій голосъ; лѣсъ повторилъ пропѣтое; голосокъ снова затянулъ мотивъ; пропѣвъ его, взвился въ вышину и замеръ на протяжной, звонкой нотѣ. "Ау!" гдѣ-то далеко раздалось въ лѣсу.
-- Ау! откликнулась пѣвица уже ближе къ музыканту.-- Дѣвушки, бѣгите сюда; что ландышей-то здѣсь: тьма-тьмущая.... Сюда.... Вишь что ихъ, звонко крикнула пѣвица.
"Голосъ-то, а?" подумалъ музыкантъ. "А есть вѣдь въ немъ что-то знакомое."
-- Ау! откликнулись подруга.-- Гдѣ ты?
-- Здѣсь, здѣсь, и хохотъ прибѣжавшихъ спутницъ зазвенѣлъ чуть не надъ самымъ ухомъ Барскаго.
-- Не шали, Надя; ну, тебя, говорилъ голосокъ пѣвицы.
-- Столкнемъ ее, дѣвушки, туда вонъ, къ рѣчкѣ.
-- Ну, васъ, Надя, сердито отозвалась пѣвица. И вдругъ, сбѣжавъ стремглавъ съ пригорка, очутилась предъ музыкантомъ; въ рукѣ у нея былъ огромный букетъ ландышей. Обдернувъ ситцевое узенькое платьице, она поправила свѣсившіеся на глаза темные волосы и, потупивъ глаза, зардѣвшись, молча стояла предъ Барскимъ. Подруги ея тоже притихли, вѣроятно увидавъ сквозь кусты лежащаго человѣка.
-- Здравствуй, Груша, сказалъ, приподнимаясь съ травы, скрипачъ.-- Что жь ты не продолжаешь пѣть?
Пѣвица, молчала, перебирая цвѣтки въ букетѣ. Это была Груша, ученица Барскаго.
-- Что это у тебя, ландыши?
-- Да, ландыши, отвѣчала дѣвушка, переминаясь съ ноги на ногу.
-- Я помѣшалъ вамъ? спросилъ Барскій.
-- Нѣтъ, ничего-съ.... Прощайте.
И дѣвушка, потупившись, пошла скромницей по тропинкѣ на берегъ къ подругамъ.
"Голосъ-то, голосъ," размышлялъ музыкантъ, идя берегомъ рѣчки. "Я спрашиваю только объ одномъ, продолжалъ разсуждать самъ съ собою Барскій, -- зачѣмъ даны вотъ ей такія силы? Вѣдь ея участь знаю я какая. Не будь еще она смазлива.... Дай эти средства лицу свободному, но этой нищей, хуже чѣмъ нищей, они гибель. Дать эдакую силу, такой громадный объемъ, лишь для того чтобъ оглашать звономъ безмолвный, пустой лѣсъ, для того чтобы щекотать ухо барина, который, можетъ-быть, разнѣжившись.... Ищи другой тутъ разума, а я не въ силахъ; для меня это безсмыслица."
Перейдя узенькій ручей, Барскій побрелъ кустами къ помѣстью; въ ухѣ его стоялъ дѣвичій, звонкій и словно утренній весенній воздухъ чистый, юный голосъ. "Что жь это на урокахъ-то она," думалъ Барскій, "вотъ и изволь опредѣлять способности." На урокахъ Груша была разсѣяна, не понимала объясненій, пѣла сквозь зубы, зѣвала поминутно и не помнила на которой линейкѣ какая нота.
-- Сейчасъ я Грушу встрѣтилъ въ лѣсу, говорилъ Барскій, возвратясь домой, гобоисту.-- Удивила она меня, у ней голосъ громаднѣйшій.
-- Что она пѣла? спросилъ, разсмѣявшись, мальчикъ.
-- Какую-то пѣсню, да дѣло не въ томъ, началъ было Барскій.
-- Она Вьетановскаго Соловья съ каденцами и трелями поетъ, перебилъ его, расхохотавшись, гобоистъ.-- Только изъ этого чертенка ничего не выйдетъ, окончилъ онъ уже серіозно.
-- Это почему?
-- Да вѣдь вы знаете. Нотъ не запомнитъ до сихъ поръ. Баловень, шалунья, сердито отвѣчалъ мальчикъ.
-- Какъ бы ее попросить спѣть Соловья, это любопытно, сказалъ Барскій.
-- Не упросишь. Вотъ за грибами не пойдетъ ли она съ подругами; въ лѣсу она почти что поминутно все поетъ; а мы тихонько пойдемъ за ними. А такъ ее ни за что не уговоришь, отвѣчалъ мальчикъ.-- А передразнивать какая мастерица, шельма, продолжалъ онъ.-- Вы не повѣрите; этюдъ училъ я на гобоѣ; трудный этюдъ, играю, то и дѣло запинаюсь; вдругъ слышу за дверьми, въ сѣняхъ, точь-въ-точь кто-то на гобоѣ меня дразнитъ. Я возьму ноту, и тамъ. Что за чортъ, думаю; отдается что ли? Сдѣлаю пассажъ,-- слышу, и тамъ повторяетъ другой гобой. Я выскочилъ, гляжу -- Грушка; я за ней, однако убѣжала; а ужь нарвалъ бы уши, попадись, покраснѣвъ съ досады, кончилъ мальчикъ:-- не передразнивай.
-- Чья она дочь? спросилъ Барскій.-- У нея, кажется, нѣтъ никого родныхъ?
-- Да вѣдь она не наша, не крѣпостная, отвѣчалъ гобоистъ.
-- Не крѣпостная?
-- Нѣтъ. Мѣщанка, отвѣчалъ мальчикъ.
И онъ разказалъ Барскому что Груша сирота; жила у тетки и изображала купидоновъ на губернскомъ театрѣ. Здѣсь-то замѣтилъ ее Тарханковъ и взялъ у тетки съ условіемъ выучить дѣвочку пѣнію. Тетка, женщина злая и скупая, съ радостью отдала племянницу-сиротку съ хлѣба долой, тѣмъ болѣе что театръ въ ту зиму закрылся, и Груша не приносила ей четвертаковъ получаемыхъ за изображеніе амуровъ.
-- А жива тетка-то? спросилъ Барскій.
-- Жива. Прошлый годъ Груша ѣздила къ ней погостить, да трехъ денъ не нагостила, воротилась; выжила тетушка; жадна, разказываютъ; и на видъ-то, видѣлъ я ее разъ, вѣдьма.