I.
Въ темную мартовскую ночь, звеня колокольцомъ, летѣла почтовая тройка. На мутномъ фонѣ облачнаго неба вырѣзывался силуэтъ молодаго человѣка въ тулупѣ съ татарскимъ воротникомъ, въ остроконечной, низенькой, изъ черныхъ смушекъ, шапкѣ. Положивъ ему на колѣни обнаженную голову, лежалъ мальчикъ лѣтъ шестнадцати и крѣпко спалъ. Ямщикъ, въ напяленномъ сверхъ полушубка сѣромъ армякѣ нараспашку, похожъ былъ скорѣе на хищную птицу, распустившую крылья надъ присѣвшею отъ страха жертвой чѣмъ на человѣка. Да и вся тройка, съ разметавшими косматыя гривы конями, съ поднявшеюся на санномъ задкѣ отъ вѣтра и движенія кошмою, скорѣе походила на крылатаго змѣя-горынича чѣмъ на тройку. Дождь лилъ какъ изъ ведра, но молодой человѣкъ въ тулупѣ будто не замѣчая непогоды, бодро сидѣлъ въ саняхъ, поминутно уговаривая ямщика прибавить ходу.
-- И то ужь, ваше благородіе, стараюсь, отзывался, поднимая высокій воротникъ кафтана, ямщикъ;-- да вишь ты какая непогодь.
Иногда сани со всего розмаха попадали въ зажору; лошади, очутившись вдругъ по брюхо въ водѣ, заминались, но ямщикъ стегалъ, и тройка, выбравшись изъ зажоры, снова летѣла по расплывшемуся снѣгу. Платье на сѣдокахъ и войлочная кошма были хоть выжми, по молодой путникъ, въ которомъ, можетъ-быть, читатель узналъ Владиміра Лучанинова, казалось, не чувствовалъ ни дождя, ни вѣтра, игравшаго гривами коней и кошмою.
-- Далеко ли до станціи? спросилъ онъ.
-- Версты двѣ надо быть, отвѣчалъ ямщикъ.-- Стой, что такое? произнесъ онъ, вдругъ осадивъ тройку.
-- Что? спросилъ Лучаниновъ.
Ямщикъ, поглядѣвъ съ минуту впередъ, протяжно свистнулъ и произнесъ: "Вотъ тебѣ баба и Юрьевъ день. Ходу нѣтъ дальше."
-- Какъ такъ нѣтъ ходу? спросилъ Лучаниновъ, бережно переложивъ и закрывая ковромъ голову спящаго мальчика.
-- Да нѣту. Перемыло, знать, шасею-то.... И то что разглядѣлъ, а то бы такъ и ухнули въ оврагъ мы съ тройкой. Оказія, окончилъ ямщикъ, замотавъ возжи и слѣзая съ облучка.
Лучаниновъ также вылѣзъ изъ саней.
-- Что же намъ дѣлать-то? спросилъ онъ, подойдя по вязкой грязи къ обрыву. На днѣ шумѣла вода.
-- Что дѣлать-то? Надо въ объѣздъ, лугами ѣхать. Здѣсь не проѣдемъ, отвѣчалъ ямщикъ, поворачивая подъ устцы коренную.
-- Упарились однако, бѣдныя, сказалъ Лучаниновъ, погладивъ взмыленную шею присгяжной.
-- Какъ не упариться.... Ахъ ты оказія какая, бормоталъ ямщикъ.-- Садися, ваше благородіе; надо спускаться намъ съ шасеи. Какъ бы въ зажору не попасть. Глыбко ли тутъ, кто е знаетъ? спросилъ онъ, остановивъ лошадей предъ шоссейною канавой.
Широкій потокъ воды, неся льдины и глыбы снѣга, свирѣпо шумѣлъ и пѣнился въ канавѣ.
-- Какое же глубоко? Одна чай глубина канавъ, отвѣчалъ Лучаниновъ.
-- А какъ размыло? сердито заговорилъ ямщикъ.-- Мы знаемъ что одна глубь, да вѣдь вешнее дѣло; ино мѣсто вода-то выкопаетъ что твой землекопъ. Какъ съ головами ухнетъ тройка-то, тогды что?
-- Такъ что же дѣлать-го? Вѣдь не стоятъ же тутъ?
-- Знамо что не стоять. Что-нибудь надо, снявъ шапку и недовѣрчиво поглядывая на ревущій потокъ, отозвался ямщикъ. Лучаниновъ тоже глядѣлъ, вставъ на проталину, на бушующую внизу воду.
-- Нѣтъ топора съ вами? спросилъ вдругъ ямщикъ послѣ почти получасоваго созерцанія.
-- Есть, кажется.... А что? спросилъ Лучаниновъ.
-- Давай. Возжу я отвяжу сейчасъ. Смѣряемъ, отвѣчалъ возница, отстегивая возжу у правой пристяжной.
Лучаниновъ отыскалъ въ саняхъ топоръ, ямщикъ навязалъ его на возжу и вымѣрялъ, словно матросъ лотомъ, мѣстахъ въ трехъ глубину канавы. Выбравъ помельче мѣсто, онъ пристегнулъ возжу и пригласилъ Лучанинова сѣсть въ сани. Взобравшись на бесѣдку, ямщикъ тронулъ тройку, и послѣ разныхъ возгласовъ, въ родѣ: "эхъ, выбирайся, родныя; ну, разкомъ," переѣхалъ кое-какъ канаву. Вода на одномъ мѣстѣ хлынула поверхъ саней; окаченный ея волною, мальчикъ поднялся, и вытираясь рукавомъ мокраго тулупа, долго озирался кругомъ, не понимая гдѣ онъ и что съ нимъ дѣлаютъ. Чрезъ минуту сани легко покатились по глади луговаго цѣлика, покрытаго тонкимъ, но ровнымъ слоемъ талаго снѣга.
-- Вотъ дорога-то, вишь ты; любо дорого, говорилъ ямщикъ поглядывая на бѣгущую рысцой тройку.
-- Владиміръ Алексѣичъ, прикройтесь резиннымъ плащомъ; вотъ вѣдь онъ, говорилъ Петруша (это былъ онъ), надѣвая свалившійся во время сна кожаный картузъ свой.
-- Не надо.... Не далеко ужь; да я не промокъ, отвѣчалъ Лучаниновъ.
Уставясь въ темную даль поля, онъ будто вслушивался въ какой-то неясный, дальній звукъ.
-- Ты слышишь? поетъ кто-то вдали, спросилъ онъ Петрушу.
Мальчикъ прислушался. Ничего не было слышно кромѣ однообразнаго звона почтоваго колокольчика.
-- Нѣтъ, ничего не слышу, отвѣчалъ онъ, робко взглянувъ на Лучанинова.
-- Странно, произнесъ Лучаниновъ.
Онъ опять вслушался; около основнаго, не смолкающаго тона колокольца вился тоскливый напѣвъ, напоминающій пѣніе о Лазарѣ убогомъ слѣпцовъ расхаживающихъ по нашимъ ярмаркамъ. "Поетъ, опять поетъ кто-то вонъ тамъ, въ кустарникѣ." Дождь пересталъ; на востокѣ зажелтѣла узкая полоска зари, и на ней обозначились двѣ колокольни.
-- Слава тебѣ Господи! Вотъ и городъ, произнесъ ямщикъ, снявъ шапку и перекрестившись. Это былъ сѣдой-какъ лунь, но бодрый и свѣжій старикъ.
-- Сколько тебѣ лѣтъ, дѣдушка? спросилъ его Лучаниновъ.
-- Лѣтъ-то? Да вотъ считай: двадцать годовъ мнѣ было какъ Французъ приходилъ. Вотъ и считай.
-- Такъ ты помнишь Французовъ? спросилъ Петруша.
-- Еще не помнить! Мы въ Москвѣ были въ тѣ поры.... А онъ въ Москву еще только входилъ. Барское добро вывозить подводъ насъ тридцать выгнали; господа въ деревню уѣзжали.... И что только было въ Москвѣ,-- бѣда. Ѣдемъ мы къ заставѣ, а тутъ женщина -- шесть человѣкъ робятъ, малъ мала меньше; четверо бѣгутъ, а двоихъ на рукахъ волочетъ. "Возьмите, кричитъ, насъ съ собой, возьмите Христа ради." Мы было призадумались. Наѣхали нѣкаки, ни жандары, ни что.... "Проѣзжай; что зазѣвались." Вишь, антилерія идетъ. Дорогу, кричатъ, давай. Такъ и проѣхали мы. По улицамъ те ревъ, плачъ. Господи Твоя воля! Страшно вспомнить-то.
-- А у васъ не были? спросилъ Лучаниновъ.
-- Богъ пронесъ. Не были у насъ. Не были.
Стало свѣтать, когда тройка въѣхала въ городъ; запахло дымомъ; дворникъ постоялаго двора, въ одной рубахѣ, выйдя за ворота, молился на всѣ стороны; на противоположной сторонѣ выѣзжали съ ночлега обозные; два купца, завернувшись въ синіе калмыцкіе тулупы, стояли посереди улицы, высчитывая что-то другъ другу по пальцамъ. "Рубль шестнадцать съ тебя, да восемьдесять двѣ съ насъ. Такъ ли? Да въ трактирѣ просидѣли мы съ тобой сорокъ двѣ копѣйки. Вѣрно?" говорилъ одинъ тулупъ.-- "Вѣрно," отвѣчалъ другой, и пошли оба вдоль по улицѣ. Восходящее солнце красноватымъ свѣтомъ своимъ уже озарило кровли домовъ, отразилось въ стеклахъ и на золоченыхъ крестахъ церквей и колоколень, когда тройка остановилась у двухъ-этажной каменной гостиницы, одиноко стоящей на берегу рѣки.
-- Эге, проговорилъ ямщикъ, взглянувъ на горы льдинъ, съ шумомъ несущихся по широкой рѣкѣ.-- Наврядъ ли вы сегодня переѣдете.
На берегу стояла куча народа собравшагося посмотрѣть какъ идетъ ледъ. Петруша съ ямщикомъ и трактирнымъ слугой вынимали изъ саней вещи. Лучаниновъ, бросивъ тулупъ свой въ сани, подошелъ къ стоящей толпѣ.
-- А что, братцы, перевезутъ меня сегодня на ту сторону? спросилъ онъ.
-- Врядъ повезутъ, отвѣчалъ старикъ лѣтъ шестидесяти въ истертой лисьей шубѣ и бобровой, тоже поношенной, высокой шапкѣ.-- Почту вчера перевели по льдинамъ кое-какъ, съ шестами. Сегодня ходко пошелъ. Къ вечеру развѣ.... Къ вечеру, Богъ дастъ, очистится.
-- Гляди какъ напираетъ, проговорилъ молодой парень, ямщикъ, въ засаленномъ полушубкѣ,-- Разъ, прибавилъ онъ, разсмѣявшись, когда цѣлая гора льдинъ, ударившись съ размаху о лежащій у берега камень, со звономъ разлетѣлась въ дребезги; набѣжавшая волна усыпала блестящими осколками, у самыхъ ногъ толпы, отлогій берегъ.-- Вотъ какъ объ лодку двинетъ эдакая груда, и отправляйся щукъ ловить.
-- Налимовъ щупать, прибавилъ, расхохотавшись, черномазый мальчишка, кузнецъ въ кожаномъ фартукѣ, съ желѣзною полосой на жиденькомъ, дѣтскомъ плечѣ.
Лучаниновъ отправился въ гостиницу. Мимо крыльца шли двѣ старухи со смуглыми лицами, въ черныхъ бѣличьихъ шубкахъ; на головахъ у нихъ были высокія, тоже черныя повязки, въ родѣ павловскихъ киверовъ.
-- Позвольте спросить, что вы, монахини? обратился къ нимъ Лучаниновъ.
-- Какія монахини! отвѣчала одна изъ старухъ, сердито поглядывая на него исподлобья.
-- Да что же это за повязка на васъ?
-- Наши здѣшнія повязки.... Ты заѣзжій знать? отозвалась ея подруга, въ свою очередь оглядывая Лучанинова.
-- Заѣзжій.
Старухи прошли, поклонившись на ходу, какъ кланяются монахини. Въ церквахъ начался протяжный великопостный благовѣстъ. Владиміръ Алексѣевичъ поднялся по крутой, придѣланной снаружи лѣстницѣ и вошелъ на галлерею съ разбитыми стеклами; изъ оконъ открывался великолѣпный видъ на рѣку; на той сторонѣ бѣлѣли церкви сосѣднихъ селъ; синѣлъ отдаленный полой разлившейся по отлогому простору рѣки; надъ нимъ, извиваясь тонкою цѣпочкой, въ вышинѣ тянулись гуси; направо пестрѣлъ освѣщенный яркимъ утреннимъ солнцемъ городокъ съ зелеными, сѣрыми и новыми некрашеными крышами: на дворѣ гостиницы плотники ладили новый срубъ; стучали топоры о звонкія сосновыя бревна; летѣли щепки во всѣ стороны изъ-подъ блистающихъ на солнцѣ топоровъ рабочихъ. Лучанинова пронимала лихорадка, а голова начинала горѣть. Послѣ двухъ бездонныхъ ночей, ему какъ-то не по душѣ было это сіяющее утро; удары плотничьихъ топоровъ отдавались въ головѣ...
-- Проводи меня въ номеръ, сказалъ онъ, увидя корридорнаго въ нанковомъ сѣромъ сюртукѣ, блѣднаго малаго, лѣтъ восемнадцати.
-- Вотъ, сюда пожалуйте; здѣсь вашъ человѣкъ и вещи, проговорилъ корридорный, проведя постояльца длинными, грязными сѣнями и отворяя дверь довольно просторной комнаты. Петруша отыскивалъ что-то въ чемоданѣ.
-- Не перевозятъ насъ, Владиміръ Алексѣичъ, сказалъ онъ, увидя вошедшаго барина;-- не минемъ ночевать.
-- Это досадно, отвѣчалъ Лучаниновъ, снимая пальто.-- Дай мнѣ переодѣться.
Умывшись, онъ перемѣнилъ бѣлье и платье, выпилъ стаканъ чаю и отправился къ ранней обѣднѣ. Въ низенькой темной церкви стояли у дверей встрѣтившіяся ему двѣ старухи. "Плещма своима осѣнитъ.... оружіемъ обыдетъ истина Его", читалъ старческій голосъ на клиросѣ; "тогда не убоюся страха нощнаго, стрѣлы летящія во дни.... и на руки возьмутъ тебя, да не когда преткнеши о камень ногу твою; на аспида и василиска наступити и попереши льва и змія."
Сколько разъ слыхалъ онъ въ церкви этотъ псаломъ, но никогда не казался онъ ему такъ полнымъ силы какъ теперь. "Почему это?" спрашивалъ мысленно самъ себя Лучаниновъ. Между тѣмъ сходился народъ; пришелъ купецъ въ истертой лисьей шубѣ и ямщикъ, которыхъ видѣлъ онъ на берегу; старикъ ямщикъ который везъ его. Началась обѣдня.
"О, еслибъ я могъ вотъ такъ молиться," думалъ Лучаниновъ, поглядывая на двухъ старухъ поперемѣнно кивавшихъ своими киверами, на стараго ямщика клавшаго земные поклоны и почти вслухъ повторявшаго за священникомъ молитвы. "Нынѣ силы небесныя съ нами невидимо служатъ, запѣлъ старческій голосъ; се бо входитъ Царь славы; се Жертва тайная совершена приносится." Да, тайна. Вѣковая тайна, думалъ молодой человѣкъ, падая ницъ вмѣстѣ съ молящимися. Тайна. "Вѣрою и любовію приступимъ", запѣлъ голосъ старика. Вѣрь и люби. Высокій, чистый образъ! Съ нами Ты здѣсь, Ты съ нами во вся дни до скончанія вѣка. Мы отвернулись отъ Тебя; а Ты, Ты съ нами, думалъ Лучаниновъ, не замѣчая слезъ бѣгущихъ по лицу ручьями. Я понимаю для чего Ты далъ на время мнѣ отца земнаго; я знаю для чего Ты насадилъ въ душѣ моей чувство любви къ нему. Все для того чтобы воспитать во мнѣ любовь къ Тебѣ, Отцу небесному. Не отврати же днесь лица.... яко скорблю.... молился почти вслухъ Лучаниновъ.
-- Что, батюшка, видно похоронилъ кого? спрашивала одна изъ старухъ Лучанинова, выходя вмѣстѣ съ нимъ, по окончаніи служенія, изъ церкви.
-- Похоронилъ, отвѣчалъ Лучаниновъ.-- Тяжело хоронить друзей, бабушка.
-- Когда не тяжело, отвѣчала старуха.
-- До сорока дней тяжко, отозвался идущій сзади купецъ. Я старуху свою схоронилъ, до сорочинъ не зналъ куда дѣваться отъ тоски. А послѣ сорочинъ отлегло, легче стало.
Будто это правда? думалъ Лучаниновъ, пробираясь берегомъ къ гостиницѣ. Будто время можетъ похитить у меня живую, вѣчную память объ отшедшемъ другѣ? Нѣтъ, не разстанусь я съ тобою, скорбь; я сохраню тебя какъ драгоцѣнную жемчужину, буду беречь; ты многое мнѣ уяснила; молиться я могу, благодаря тебѣ, молиться такъ, какъ молится простой народъ. Нѣтъ, не разстанусь я съ тобою, благодатная, святая скорбь моя.
Возвратясь въ номеръ, онъ осторожно, чтобы не разбудить спавшаго за перегородкой Петрушу, досталъ изъ чемодана псалтирь и улегся съ нимъ на диванѣ; забывшись, онъ по временамъ вслухъ произносилъ нѣсколько словъ псалма; по временамъ, поднявшись съ дивана, клалъ земные поклоны предъ висѣвшимъ въ углу комнаты стариннымъ, потемнѣвшимъ образомъ. Съ невѣроятною силой ударяло въ потрясенную душу мощное слово. Петруша нѣсколько разъ вслушивался, пробудившись, въ возгласы чтеца, но утомленіе брало свое: послушавъ съ минуту, снова засыпалъ усталый мальчикъ.
Лучаниновъ, положивъ на столъ книгу, тоже наконецъ заснулъ; но и во снѣ ему казалось что онъ читаетъ; въ отдѣльныхъ, спутанныхъ фразахъ, ему снившихся, отыскивался, казалось ему, глубокій смыслъ. То снилось ему что онъ вмѣстѣ съ отцомъ читаетъ что-то, то видѣлось что онъ лежитъ въ тѣсномъ каменномъ склепѣ, наполненномъ дымомъ ладона.
-- Вставайте, Владиміръ Алексѣичъ. Перевозятъ. Готовы лошади, будилъ его Петруша.
Лучаниновъ открылъ глаза; ужь было темно; свѣчка горѣла на столѣ; чемодана и прочихъ вещей въ комнатѣ не было. Онъ протеръ глаза и сѣлъ на диванѣ.
-- Не угодно ли вамъ закусить? спросилъ Петруша, подавая картонную засаленную карточку, вѣроятно неизмѣнное меню гостиницы.
Лучаниновъ вспомнилъ что не обѣдалъ. Онъ выбралъ порцію чего-то.
-- А ты? спросилъ онъ Петрушу, замѣтивъ что корридорный ставитъ одинъ приборъ на овальный столъ предъ диваномъ.
-- Я закусилъ, отвѣчалъ мальчикъ.
Чрезъ полчаса корридорный подалъ кушанье. Окончивъ въ нѣсколько минутъ обѣдъ, Владиміръ Алексѣевичъ натянулъ высушенный тулупъ свой и вышелъ изъ гостиницы. Тройка стояла у подъѣзда, побрякивая колокольцомъ и бубенцами. Путники усѣлись. Спустя нѣсколько минутъ сани стояли уже на отчаливавшемъ медленно отъ берега паромѣ. Рѣка прочистилась, только мѣстами плыли еще небольшія, отставшія отъ общей гурьбы, одинокія льдины. Паромъ шелъ на веслахъ; забравшись довольно далеко вверхъ по рѣкѣ, перевощики пустили наконецъ его по теченію; едва шевелили они веслами; вода сама несла тяжелый плотъ какъ щепку. Ночь была темная; Лучаниновъ, закуривъ сигару, задумчиво глядѣлъ на темную, будто изъ вороненой стали вылитую, воду. "Баста!" крикнулъ рулевой; гребцы подняли весла, какъ подымаетъ крылья птица, собираясь сѣсть; паромъ подбѣжалъ къ берегу и стукнулся о помостъ, сдѣланный для съѣзда. Тройка пошатнулась отъ толчка и застучала ногами, будто пробуя проченъ ли полъ на которомъ стоитъ она.
И снова обняла ѣдущихъ безбрежная темь, на этотъ разъ, холодной ночи; снова зазвенѣлъ однообразнымъ звономъ колокольчикъ; снова завылъ, слышалось Лучанинову, протяжную пѣсню чей-то голосъ. Морозило; сани по временамъ подпрыгивали, налетѣвъ на замерзшій снѣжный комокъ.
-- Шибень какой, говорилъ ямщикъ, лѣтъ сорока, высокій, худощавый мужикъ, припрыгивая на облучкѣ вмѣстѣ съ санями.
У Лучанинова начинался сильный жаръ; распахнувъ свой тулупъ, онъ жадно вдыхалъ холодный несущійся навстрѣчу воздухъ: то нападала на него дремота, и видѣнье за видѣньемъ создавалъ воспаленный мозгъ; то просыпался онъ и дико озиралъ это море мрака, оглашаемое неотвязнымъ плачемъ почтоваго колокольчика. Вотъ валитъ навстрѣчу ѣдущимъ какое-то чудовище; переваливаясь съ боку на бокъ, толстымъ, черепашьимъ туловищемъ, ползетъ оно по подмерзшей дорогѣ.
-- Что это? испуганно спросилъ Лучаниновъ, когда чудовище поравнялось съ его санями.
-- Машину, надо-быть, какую волокутъ, отвѣчалъ ямщикъ, объѣзжая тащившую изо всѣхъ силъ какой-то громадный возъ пятерку коней.-- Что это везете?
-- Молотилку, отвѣчали шедшіе подлѣ воза мужики.
-- Такъ и есть, машина, отозвался ямщикъ.-- Не легка надо быть.
Чудовище исчезло; Лучаниновъ снова забылся, и снова принялся работать мозгъ. Ни съ того, ни съ сего вдругъ представились ему темныя сѣни отцовской оранжереи. Вереницы образовъ съ неустойчивыми контурами беззвучно летали по темному фону чулана; являлся вдругъ какой-то толстый лысый человѣкъ, съ орлинымъ носомъ, въ застегнутомъ до верху свѣтлозеленомъ сюртукѣ; но вдругъ носъ загибался больше и больше, и передѣлывался въ птичій клювъ; выскакивали по бокамъ птичьи круглые зрачки, сюртукъ оказывался шкуркой покрытою зелеными перьями, и господинъ вдругъ превращался въ попугая. "Дурракъ", протрещалъ онъ, и чрезъ секунду потонулъ въ темнотѣ чулана. Въ углу сѣней стояли заступы, лопаты, лежала кучка кореньевъ; морковь, редиска вдругъ зашевелились, поползли и превратились въ красивыхъ, тонкихъ змѣекъ; ворвавшійся въ дверь солнечный лучъ случайно попалъ на нихъ, и заиграла чешуя подобно перламутру на ихъ спинкахъ; вотъ подползли они къ самымъ ногамъ, и выпустивъ тонкія жала подъ прямыми углами, поднялись къ самому лицу. Больной отпрянулъ и проснулся. Сердце усиленно билось, руки и ноги отяжелѣли; будто пудовики были привязаны къ нимъ; онъ закурилъ папироску, но табакъ сталъ непріятенъ обонянію.
"Надо заѣхать къ доктору въ губернскомъ городѣ, подумалъ онъ. Я нездоровъ не на шутку." До губернскаго города оставалось четыре станціи. Лучаниновъ не видалъ ихъ, онъ спалъ большую часть дня; проснувшись вечеромъ, онъ увидалъ вдали надъ полемъ длинный рядъ огней.
-- Куда мы подъѣзжаемъ? спросилъ онъ.
-- Къ городу, отвѣчалъ Петруша.
-- А сколько до Одессы?
-- Ну, до Одессы далеконько, верстъ пятьсотъ съ лишечкомъ, отвѣчалъ Петруша.
-- Какъ далеко еще однако! замѣтилъ, нетерпѣливо повернувшись въ саняхъ, Лучаниновъ.
Когда торопишься куда-нибудь, какъ-то особенно медленно тянется ѣзда; вдвое длиннѣе отдѣляющее отъ намѣченной цѣли пространство; время словно намѣренно пріостанавливаетъ свое обычное теченіе. Годами кажутся дни, часы длинными днями, и если человѣкъ есть узникъ времени, то оно въ это время накладываетъ, кажется, двойныя оковы на своего плѣнника.
Тройка сбѣжала съ шоссе и повернула вдругъ назадъ отъ города по луговой дорогѣ.
-- Куда же ты ѣдешь? спросилъ Лучаниновъ ямщика.
-- Въ объѣздъ; тутъ не проѣдешь, шасею размыло водой, отвѣчалъ приземистый, на этотъ разъ, немолодой ямщикъ.
Онъ свистнулъ; два какіе-то всадника появились около саней. Посмотрѣвъ на сидѣвшихъ въ саняхъ, шагомъ продолжали они свой путь по направленію къ большой дорогѣ.
-- Да ты везешь вѣдь насъ назадъ? подозрительно взглянувъ на ямщика, снова спросилъ Лучаниновъ.
-- Я знаю, чай, куда везу. Сидите, знай, сердито отвѣчалъ ямщикъ.
-- Послушай, поѣзжай прямо или я.... поднявшись на ноги заговорилъ Лучаниновъ; кровь забушевала въ немъ; выхвативъ изъ-подъ тулупа висѣвшій на ремнѣ револьверъ, онъ сорвалъ чехолъ, взвелъ курокъ и приставилъ дуло къ самому затылку ямщика.
-- Владиміръ Алексѣичъ, умолялъ Петруша.
Ямщикъ оглянулся, но продолжалъ преспокойно ѣхать, вѣроятно, въ темнотѣ не замѣтивъ пистолета.
-- Ворочай назадъ, кричалъ Лучаниновъ.
Петруша висѣлъ у него на рукѣ, ямщикъ продолжалъ молча ѣхать. Лучаниновъ спустилъ курокъ и у самаго уха ямщика раздался выстрѣлъ; эхо повторило его нѣсколько разъ въ сосѣднемъ кустарникѣ. Ямщикъ, остановивъ лошадей, слѣзъ съ облучка, снялъ шапку и перекрестился.
-- Это измѣна.... И я знаю кто, я знаю кто подкупилъ, говорилъ Лучаниновъ.
-- Садитесь, Владиміръ Алексѣичъ, ради Господа. Дайте пистолетъ, сквозь слезы умолялъ Петруша.
Проворно отстегнувъ пряжку ремня, онъ вырвалъ револьверъ и усадилъ наконецъ Лучанинова. Едва опомнившійся ямщикъ молча усѣлся на облучокъ и, поминутно оглядываясь, тронулъ тройку.
-- Признайся лучше, бредилъ, обращаясь къ ямщику, больной.-- Я смерти не боюсь, но жизнь нужна мнѣ, да, нужна для брата.... Тарханковъ подкупилъ.... Признайся.... Быть Іудой страшно.... Ты знаешь чѣмъ онъ кончилъ.... "Шедъ удавися", сказано въ Писаніи... Да, удавился, толковалъ, вскакивая поминутно на ноги, Лучаниновъ.
Мальчикъ держалъ его, но не въ силахъ былъ сладить; горячка вступила въ свои права, надѣливъ организмъ почти неестественною силой. Наконецъ больной задремалъ и очнулся только у подъѣзда гостиницы губернскаго города. Смутно припоминалъ онъ, вылѣзая изъ саней, какой-то выстрѣлъ, ночь, фигуру оторопѣвшаго крестьянина.
-- Что со мной было такое? Во снѣ я видѣлъ, или на яву?... Я выстрѣлилъ въ кого-то?... И.... убилъ? спрашивалъ онъ Петрушу, стоя у саней.
-- Не убили, а.... могли отправить на тотъ свѣтъ его вотъ, отвѣчалъ мальчикъ, указывая на ямщика.-- Какое во снѣ!
-- Перепугалъ ты меня таки, баринъ. Душа въ пятки ушла, говорилъ, разсмѣявшись, ямщикъ.
-- Прости, братъ, Христа ради, меня, сказалъ Лучаниновъ.-- Боленъ я.
-- А то здоровъ. Мы тоже видимъ. Знамо больной. Придетъ ли эдакая блажь здоровому, добродушно произнесъ ямщикъ, вытаскивая изъ саней вещи.
Войдя въ померъ, Лучаниновъ раздѣлся и сѣлъ на жесткій, кожаный диванъ. Петруша подалъ свѣчи.
-- Вотъ что, Петруша, съѣзди ты за докторомъ. Мнѣ очень дурно. Мы ночуемъ здѣсь, сказалъ Владиміръ Алексѣевичъ.-- Боже мой! Неужели я выстрѣлилъ въ человѣка?
-- Ужь вы не думайте объ этомъ. Что жь мудренаго? Больному мало ли что придетъ въ голову. Богъ спасъ, и позабудьте, отвѣчалъ мальчикъ, боясь что больной примется развивать тяжелую мысль о совершенномъ было убійствѣ.
Внеся вещи и заказавъ корридорному чай, Петруша уѣхалъ за докторомъ. Лучаниновъ ходилъ изъ угла въ уголъ по комнатѣ. Ему хотѣлось на воздухъ; жарко казалось въ комнатѣ. Онъ надѣлъ тулупъ, потушилъ свѣчи и, заперевъ нумеръ, вышелъ на улицу. Была полночь. Въ городѣ, незнакомомъ ему, было тихо; карета парою пронеслась мимо него, сверкая фонарями. Владиміръ Алексѣевичъ пошелъ сначала по какой-то широкой, пустой улицѣ; пьяный солдатъ, пошатнувшись, чуть не столкнулъ его съ узенькаго тротуара; потомъ Лучаниновъ шелъ мимо цѣлаго ряда запертыхъ лавокъ; черная огромная собака очутилась у него подъ ногами; онъ ударилъ ногою цѣпь, цѣпь оторвалась, и собака, визгнувъ, унеслась, побрякивая цѣпью. "Ага, что значитъ вѣра въ свою мощь", говорилъ уже вслухъ, ускоряя шаги, Лучаниновъ. "Деньги.... Вотъ нашъ идолъ.... Прочь, не надо ихъ, продолжалъ онъ, разстегивая жилетъ и доставая сафьянную сумку съ деньгами. Это нашъ врагъ. За нихъ я чуть не убилъ человѣка. Да, за нихъ. А мать? Я вызову тѣнь матери. Я отомщу Тарханкову. Она чиста какъ ангелъ." -- Стой.... Кто идетъ? загородилъ ему дорогу сторожъ въ нагольномъ тулупѣ, съ дубиной въ рукѣ. Въ это время подъѣхали сани, и Петруша съ корридорнымъ взяли подъ руки Лучанинова.
-- Ты вѣруешь? бредилъ больной.-- Все можешь, если вѣруешь. Тѣнь вызвать, горы двигать можешь. Я всемогущъ, если вѣрую. Не вѣрую -- я насѣкомое, я червь, декламировалъ больной, вырываясь отъ державшихъ.-- Мы потеряли мощь намъ прирожденную; утративъ вѣру, все утратили. Въ животныхъ превратились полубоги.
И полубогъ очнулся на желѣзной кровати; на столикѣ вдали горѣла лампа съ абажуромъ; горячечная рубашка плотно прихватила ему руки; онъ лежалъ связанный.
-- Что жь это? Гдѣ я? спросилъ онъ.
-- Въ больницѣ, отвѣчалъ Петруша, накладывая ему на голову примочку.
Насталъ свѣтлый промежутокъ. Мальчикъ, видя что больной притихъ, снялъ съ него горячечную рубашку. Лучаниновъ попросилъ пить, спросилъ который часъ и велѣлъ Петрушѣ идти спать. Было три часа утра. Мальчикъ ушелъ въ сосѣднюю комнату, гдѣ помѣстили его доктора. Больной тихо лежалъ, то забываясь, то пробуждаясь ненадолго. Воспаленный мозгъ точно водилъ его по картинной галлереѣ. Самыя пятна на стѣнахъ полуосвѣщенной комнаты осмысливалъ глазъ, передѣлывая въ картины. Вонъ, рѣка въ разливѣ; крыши потопленной деревни глядятъ изъ-подъ воды; лодка пристала къ берегу; молодая крестьянка сидитъ въ лодкѣ, задумчиво поглядывая вдаль, и парень перевощикъ что-то такое говоритъ крестьянкѣ. Да неужели это пятна? Это картина нарисованная сепіей. А это что въ углу? Статуя? Нимфа полулежитъ на летящемъ крылатомъ чудищѣ? думалъ больной, вглядываясь въ брошенную, второпяхъ, на стулъ рубашку. Вотъ видится, не то во снѣ, не то въ очію, низенькій чердакъ. На перекладинѣ сидитъ длинноносая, на тонкихъ и короткихъ ножкахъ, птица. "Всесторонность, всесторонность", твердитъ она, кивая длиннымъ носомъ. Больной сшугнулъ ее. Птица перелетѣла на другую жердь и знай долбитъ, мотая клювомъ: "всесторонность, всесторонность, всесторонность." Фу, какъ надоѣла, подумалъ больной. "Всесторонность, всесторонность," долбитъ птица. "Вотъ я те дамъ", послышалось откуда-то, и вдругъ огромная чья-то ладонь накрыла птицу. "Всестор...." раздалось было и подъ ладонью, но черезъ секунду, къ удивленію больнаго, надъ рукою выросъ грибъ на длинномъ, тонкомъ корнѣ.
Вотъ очутился онъ въ степи. И туча, темная, широкая, плыветъ отъ сѣвера; вотъ заслонила половину небосклона, раздвинулась, и образъ, могучій, страшный, солнечнымъ лучомъ чуть обозначенный, нездѣшній, величавый образъ.... Лишь край одежды и рука явились въ облакѣ; чрезъ мгновеніе свѣтъ исчезъ, и образъ затянуло тучею... А что же тамъ, подъ ней, чернѣетъ словно боръ дремучій, что выступаетъ тамъ вдали изъ-подъ нея?... Лѣсъ что ли? Нѣтъ, не лѣсъ; знамена въ чехлахъ, штыки, конскія головы, надъ ними человѣческія лица. Сила.... Сила валитъ какая-то. Откуда? И стройно выступилъ рядъ всадниковъ. Да это наши, наши Русскіе. Безъ музыки, безъ пѣсенъ, тихо шли войска; проѣхали въ походной формѣ шагомъ кирасиры, пѣхота долго, долго шла, блестя штыками, шла артиллерія, стуча лафетами, колесами, цѣпями.... Опять какой-то конный полкъ въ шинеляхъ. Куда вы? Всѣ молчатъ; фланговый на гнѣдомъ конѣ укоротилъ поводья, обдернулъ полу шинели, молча взглянулъ на Лучанинова и проѣхалъ, не отвѣтивъ ни слова. Въ рядахъ, по временамъ, являлись знакомыя лица; помѣщикъ руссофилъ ѣхалъ на ворономъ конѣ; вонъ Конотопскій, вонъ еще знакомое, молодое лицо товарища по университету. Всѣ молча, шагомъ ѣхали. На лицахъ всѣхъ было написано что они знаютъ куда идутъ, знаютъ кѣмъ посланы, зачѣмъ; самые кони, будто повинуясь высшей волѣ, шли смирно, спокойно, сдержанно. Куда жь идешь ты, сила? Отвѣта не было... А туча ширилась на небосклонѣ, идя надъ загадочною ратью и покрывая ее, словно пеленой, широкою, темною тѣнью. "Возьмите же, возьмите меня съ собою", умолялъ Лучаниновъ. "Иди", произнесъ чей-то голосъ. Онъ оглядѣлъ себя; на немъ была красная, русская рубаха, на груди висѣлъ въ серебряномъ окладѣ маленькій отцовскій образъ Богоматери. Перекрестившись, онъ пошелъ по пыльной дороіѣ; надъ самымъ ухомъ его дышали ноздри идущаго подлѣ него коня; сердце усиленно билось; онъ чуялъ силу небывалую въ пебѣ, и понималъ что идетъ на какое-то святое, великое дѣло. Направо показались горы; изъ-за вершинъ сначала высунулись длинныя дула ружей, потомъ черныя шапки, и наконецъ бѣлые кафтаны Черногорцевъ. И тоже молча пробирались Черногорцы по горамъ, то исчезая за вершинами, то снова появляясь. Крупныя капли дождя, какъ свинцовыя пули, посыпались изъ темной тучи; ударилъ вѣтеръ; два коршуна съ тревожнымъ крикомъ сорвались съ вершины горъ, и камни, подымая вмѣстѣ съ вѣтромъ столбы пыли, стремглавъ полетѣли къ подошвѣ. Сверкнула молнія, и отдаленные раскаты грома слились съ загудѣвшимъ вдали мѣднымъ грохотомъ орудій. Сила знай шла тѣмъ же увѣреннымъ, спокойнымъ шагомъ.
Лучаниновъ очнулся, оглядѣлъ комнату, въ больницѣ было тихо; онъ набросилъ халатъ, надѣлъ туфли и, пройдясь раза два по комнатѣ, выглянулъ за дверь; въ концѣ корридора, слабо освѣщеннаго ночникомъ, старый сторожъ, солдатъ, молился стоя на колѣняхъ предъ иконой, сбираясь вѣроятно спать. Лучаниновъ, притворивъ дверь, снова улегся на свою койку. Онъ думалъ о своемъ странномъ не то снѣ, не то видѣніи; ему хотѣлось досмотрѣть его, какъ хочется дочитать занимательную книгу. Уже стало свѣтать, когда заснулъ онъ. Долго снилась ему ужасная чепуха; то видѣлось ему что онъ ѣдетъ; лошадей нѣтъ; подъ нимъ не телѣга, знаетъ онъ,-- кровать, а ѣдетъ; то видѣлся ему экзаменъ; надо брать билетъ сейчасъ, а онъ не готовился; и на него нападалъ страхъ, знакомый каждому державшему когда-либо экзаменъ. Но вотъ очутился онъ на роскошной террасѣ, уставленной огромными вазами съ тропическими растеніями; неподалеку стоятъ Чехи въ черныхъ венгеркахъ, Сербъ въ шитой золотомъ курткѣ, опершись на перила террасы, разговариваетъ съ Черногорцемъ, въ бѣломъ казакинѣ и черной низенькой шапкѣ; онъ дышетъ лѣтнимъ, южнымъ воздухомъ; предъ террасою синѣетъ море, тихое какъ зеркало; по серединѣ, вытянувшись въ прямую линію, стоитъ нѣсколько кораблей съ распущенными флагами и вымпелами; ярко повторились красивыя суда въ зеркалѣ тихой воды; налѣво, полукругомъ, красовался городъ съ куполами и высокими минаретами. "Гдѣ жь это я? Босфоръ? Константинополь?" спрашивалъ себя больной, любуясь написанною будто цвѣтами радуги, прозрачною картиной. Вдругъ взбушевало и вскипѣло море, съ шумомъ пронеслись по синевѣ бѣлыя какъ пѣна волны, суда, закивавъ мачтами, исчезли.... Чрезъ мгновеніе стихъ снова заливъ; снова недвижимо стояли разцвѣченные яркими флагами корабли, и снова громоздился надъ водой восточный, чудный городъ.