Село давно уже спало; огни потухли въ крестьянскихъ избахъ, когда почтовая тройка Владиміра Лучанинова, съ подвязаннымъ языкомъ колокольчика, чтобы не потревожить больнаго, влетѣла въ ворота помѣщичьяго двора. Передняя была освѣщена; старикъ камердинеръ выбѣжалъ на крыльцо.
-- Что отецъ? спросилъ Лучаниновъ, выходя изъ саней.
-- Да, сегодня точно бы полегче, отвѣчалъ старикъ;-- а все-таки плохъ на мой глазъ, прибавилъ онъ, обнимая пріѣзжаго.
-- Петръ Михайловичъ здѣсь?
-- Никакъ нѣтъ. Уѣхали сегодня утромъ къ себѣ. Они провожаютъ маменьку въ Тамбовъ, отвѣчалъ камердинеръ.
Владиміръ Алексѣевичъ вбѣжалъ въ переднюю; сбросивъ шубу и дорожные сапоги, онъ вошелъ въ неосвѣщенную залу.
-- Обогрѣйтесь у камина. Не входите такъ, сказалъ камердинеръ, слѣдуя на цыпочкахъ за пріѣзжимъ.-- А я, тѣмъ временемъ, доложу.
Владиміръ Алексѣевичъ вошелъ въ кабинетъ. У камина сидѣлъ, съ сигарою за стаканомъ чаю, докторъ, толстый, со свѣжимъ, красивымъ лицомъ и приглаженными тщательно бакенбардами, человѣкъ лѣтъ пятидесяти.
-- Здравствуйте, Владиміръ Алексѣевичъ, началъ онъ, тяжело поднявшись съ кресла и подставляя свои свѣжія щеки пріѣзжему.
Докторъ, пользовавшійся въ губернскомъ городѣ заслуженною извѣстностью, былъ послѣднее время постояннымъ врачомъ Лучаниновыхъ.
-- Ну, что, докторъ? Какъ вы находите отца? Что у него? спрашивалъ Владиміръ Алексѣевичъ.
-- Вы мущина, а потому вамъ можно прямо сказать, отвѣчалъ докторъ, садясь на свое мѣсто.-- Эта болѣзнь называется старостью.
Лучаниновъ мгновенно поблѣднѣлъ; сердце болѣзненно ожалось; стыдясь, вѣроятно, выказать свою слабость и желая скрыть смущеніе, нагнувшись къ камину, онъ принялся за куривать папиросу.
-- Такъ нѣтъ никакой надежды? робко спросилъ онъ, грѣя надъ огнемъ руку и взглянувъ на врача.
Докторъ пожалъ плечами.
-- Бываютъ случаи, отвѣчалъ онъ, наливая въ стаканъ ложку коньяку изъ стоявшей на шахматномъ столикѣ бутылки,-- но мы зовемъ ихъ чудесами. По моему убѣжденію, нѣтъ ни малѣйшей надежды. Нарывъ у сердца; потомъ гангреническая опухоль пальца на ногѣ....
-- Боль, должно-быть, ужасная? спросилъ Лучаниновъ, съ какимъ-то нервнымъ оживленіемъ въ лицѣ.
-- Задержка дыханія, удушье и.... конечно не безъ боли, отвѣчалъ врачъ, прихлебнувъ грогу.
-- Пожалуйте, сказалъ, отворивъ осторожно дверь, камердинеръ.
Владиміръ Алексѣевичъ на цыпочкахъ прошелъ рядъ полуосвѣщенныхъ комнатъ и отворилъ дверь спальни. Лампадка, горѣвшая предъ образами, тускло освѣщала фигуру полусидѣвшаго, обложеннаго подушками, больнаго; увидавъ сына, онъ протянулъ обѣ руки и съ замѣтнымъ усиліемъ произнесъ:
-- Слава Богу... наконецъ ты.... обними меня.... плохо мнѣ, Владиміръ.
Обнявъ осторожно больнаго, Владиміръ Алексѣевичъ сѣлъ въ стоявшія подлѣ кровати кресла и началъ утѣшать его, но старикъ, покачавъ головою, отвѣчалъ:
-- Нѣтъ, нечего себя обманывать.... Вчера я пріобщился.... Послалъ Гаврила Алексѣева въ Петербургъ.... Документы... говорятъ, въ консисторіи подчистили.... Можетъ и вздоръ... Напиши кому-нибудь.... Надо привести въ порядокъ всѣ бумаги.... Вотъ ключи.... Столъ....
Проговоривъ это, больной закашлялся.
-- Не говорите такъ много. Это вздоръ; могу увѣрить васъ что все уладится, сказалъ Владиміръ Алексѣевичъ.
-- Нѣтъ, пренебречь, продолжалъ старикъ.-- Тарханковъ... давно намѣревался.... Я слышалъ.... Мы.... были въ ссорѣ... "Зачѣмъ женился"; говорилъ мнѣ... Крѣпостная... Не понималъ ея... Это былъ ангелъ.... да... ваша...
Не договоривъ, старикъ началъ искать платка и, слабо простонавъ, опустился на подушки. Вошедшій камердинеръ поднесъ ему къ лицу спиртъ. Больной очнулся.
-- Докторъ... одинъ... займи его, произнесъ онъ.-- Да ключъ...
Владиміръ Алексѣевичъ взялъ ключи и вышелъ. Докторъ дремалъ въ креслахъ предъ догорающимъ каминомъ. Лучаниновъ разбудилъ его своимъ приходомъ.
-- Я помѣшалъ вамъ; извините, произнесъ онъ.
-- Ничего. Хотѣлъ сегодня ѣхать, но вьюга, говорятъ, поднялась; благословенный климатъ, нечего сказать, отвѣчалъ онъ, зѣвнувъ и протирая глаза.-- Спать некогда; четвертый часъ. Давайте пить чай и поболтаемъ, говорилъ онъ, доставая сигару.-- Какъ я давно не видалъ васъ. Что нашъ университетъ?
-- Вы что даете ему? спросилъ Владиміръ Алексѣевичъ, не разслушавъ вопроса.
-- Каломель давалъ. Теперь ничего. Микстуру, то-есть воду съ вареньемъ; на ногу кладу мазь, отвѣчалъ докторъ.
-- Я думаю.... Вы не подумайте что это недовѣріе. Не сдѣлать ли консиліумъ? спросилъ Владиміръ Алексѣевичъ.
-- Почему жь не сдѣлать. Чѣмъ тутъ обижаться? Только, примите къ свѣдѣнію, что мнѣ нельзя пробыть долѣе какъ до трехъ пополудни, отвѣчалъ врачъ, посмотрѣвъ на свой хронометръ.
-- Въ такомъ случаѣ успѣемъ; я сейчасъ же пошлю; велю подставить лошадей; въ двѣнадцать врачи будутъ здѣсь. Кого, вы думаете, пригласить намъ?
Докторъ назвалъ два имени. Лучаниновъ зажегъ свѣчи и сѣлъ къ письменному столу писать приглашенія. Врачъ захрапѣлъ. Чрезъ полчаса четыре тройки были отправлены. Въ домѣ бѣгала на цыпочкахъ прислуга; Владиміръ Алексѣевичъ то навѣщалъ спальню, то садился противъ камина подлѣ спящаго непробудно, въ волтеровскихъ креслахъ, врача; такъ прошло утро. Ровно въ двѣнадцать пріѣхали два доктора; одинъ длинный, сухой, съ растрепанными, черными волосами, Французъ, другой Нѣмецъ, толстенькій, съ сѣдыми рѣденькими бакенбардами, голубыми глазами и необыкновенно сладкимъ голосомъ; его встрѣчалъ уже читатель на обѣдѣ у Тарханкова. Врачи, обогрѣвшись, осмотрѣли больнаго, переворачивали его съ боку на бокъ, слушали грудь и, послѣ довольно продолжительнаго разсужденія въ запертомъ кабинетѣ, вышли къ ожидавшему ихъ нетерпѣливо, въ столовой, молодому Лучанинову.
-- Попробуемъ, все-таки, дать ему nux vomieum, говорилъ, закатывая голубые глаза свои подъ лобъ, сладкимъ теноромъ, толстенькій врачъ.-- Если подѣйствуетъ, то можетъ быть еще нѣкоторая надежда, если же нѣтъ, то....
-- Mais, je dois dire, vous ne pouviez confier votre malade, à de meilleurs mains, mon cher, говорилъ, хлопнувъ безпеременно по плечу Владиміра Алексѣевича, Французъ.-- Soyez donc, salué mille fois, monsieur, продолжалъ онъ обращаясь къ постоянному врачу Лучаниновыхъ,-- comme notre nouveau инспекторъ врашебной управы, окончилъ онъ неожиданно по-русски.
Врачи привезли извѣстіе объ утвержденіи губернской знаменитости инспекторомъ управы.
-- Vous prenez au collet votre nouveau chef, замѣтилъ Лучаниновъ, возмущенный такою наглостью Француза.
-- Ah, monsieur; je n'aurais pu m'exprimer autrement, en examinant la methode.... говорилъ, пожимая плечами и ероша свои волосы, Французъ.
"Однако скоро перенялъ онъ нашу русскую методу вылѣзать въ люди", подумалъ Владиміръ Алексѣевичъ, усаживая докторовъ за поданный завтракъ. "А говорятъ что Европейцы чище и прямѣе нашего брата." Французъ недавно прибылъ на службу въ губернскій городъ.
-- Что жь, развѣ я дурно объявилъ вамъ что не знаю что дѣлать? сказалъ, обращаясь къ Лучанинову и добродушно разсмѣявшись, врачъ-инспекторъ.
Пока доктора завтракали, Владиміръ Алексѣевичъ отперъ столъ чтобы достать деньги за визиты и увидалъ безыменное, запечатанное копѣйкой, письмо, присланное отцу. Оно было написано на замасленномъ, большомъ листѣ почтовой бумага, стариннымъ, намѣренно искаженнымъ, почеркомъ.
Лучаниновъ позвонилъ. Вошелъ старикъ камердинеръ.
-- Ты знаешь о письмѣ? спросилъ Владиміръ Алексѣевичъ.
-- Мнѣ сказывали Алексѣй Андреичъ; читать не читали, отвѣчалъ старикъ.
-- Кто же его доставилъ?
Камердинеръ развелъ руками.
-- Ужь насчетъ этого, началъ онъ,-- я разузнавалъ не мало. Такъ и сякъ мерекалъ, ничего не могъ добиться. Темна вода во облацѣхъ. Письмо засунуто за градусникъ въ гостиной. Въ воскресенье, надо быть, это было. Алексѣй Андреичъ какъ изъ спальни выходитъ, вы изволите знать, первое дѣло, подходятъ къ градуснику. Да, въ воскресенье, такъ и есть; встали, одѣлъ я его; идутъ въ кабинетъ; прямо къ градуснику; видятъ конвертъ; я шелъ за ними: платокъ носовой позабылъ въ спальнѣ ему дать. "Это, говоритъ, что такое?" Я поглядѣлъ на окно. "Письмо, говорю, сударь; не мальчишки ли пошалили?" -- "Нѣтъ, говоритъ, въ конвертѣ, запечатано. Принеси." Я принесъ. Алексѣй Андреичъ прочитали и положили въ карманъ. Мнѣ ничего, стою я, хоть бы слово. Подалъ я чай; выкушалъ онъ свою порцію, двѣ чашки; пошли къ обѣднѣ. Послѣ обѣдни, утро все, молчитъ мой баринъ. Послѣ обѣда ужь пошли полежать, по своему обыкновенію; я снялъ сертукъ съ нихъ; онъ и разказываетъ. "Вотъ, говоритъ, какого рода я письмо получилъ; ты никому не говори покуда." -- "Какъ же возможно, говорю я, сударь, эдакое обстоятельство каждому предъявлять." Вечеромъ, такъ часовъ въ девять, приказали Гаврилу Алексѣева позвать; заперлись съ нимъ въ кабинетѣ и толковали часовъ безъ мала до двѣнадцати. На другой день его отправили утромъ въ Петербургъ съ письмами. Откуда прислано письмо это, ума не приложу. И сторожей распрашивалъ: не видали ли кого, не подходилъ ли кто къ окну? Не видали. Слѣдъ есть на снѣгу; большой слѣдъ, надо быть, крестьянскаго сапога, съ гвоздями. Диво дивное, окончилъ, поглаживая гладко выбритый подбородокъ, старикъ.-- И неужто ему это удастся, Владиміръ Алексѣичъ?
-- Надо пересмотрѣть всѣ бумаги, а я. теперь рѣшительно не въ состояніи, отвѣчалъ Лучаниновъ, вынувъ пачку ассигнацій и запирая столъ.
Врачи уѣхали. Для наблюденія за больнымъ послалъ Владиміръ Алексѣевичъ за уѣзднымъ докторомъ; уѣздный городъ былъ верстахъ въ пятнадцати отъ Васильевскаго.
-- Вы бы легли отдохнуть, Владиміръ Алексѣичъ, говорилъ Петруша. Молодой человѣкъ, посидѣвъ въ спальнѣ у отца, прилегъ было въ гостиной за диванѣ, ro заснуть не могъ. Шаги проходившихъ то и дѣло на цыпочкахъ людей заставляли его поминутно вскакивать.
-- Что? опрашивалъ онъ проходившаго слуту.
-- Нѣтъ, я графинъ отнесъ, отвѣчалъ проходившій, и Владиміръ Алексѣевичъ снова возвращался на диванъ.
Къ вечеру пріѣхалъ уѣздный врачъ, высокій, блѣдный молодой человѣкъ; онъ только что прибылъ на мѣсто своего служенія изъ Петербургской Академіи и не былъ еще знакомъ съ молодымъ Лучаниновымъ. Владиміръ Алексѣевичъ повелъ его къ больному.
-- Простите что я потревожилъ васъ, говорилъ онъ врачу.-- Мнѣ объявили что надежды нѣтъ, но прописали средство которое опасно дать безъ присутствія доктора; поэтому-то я и рѣшился....
Не для того отчасти онъ послалъ за врачомъ; надежда не оставляющая для чего-то человѣка въ самомъ безнадежномъ положеніи подмывала его послать за докторомъ. "Кто знаетъ, можетъ этотъ и отыщетъ какое-нибудь средство спасти", думалось ему.
-- Попробуемъ; я привезъ лекарство, отвѣчалъ докторъ.
Нѣсколько болѣзненное лицо и темноголубые глаза молодаго врача дышали необыкновенною добротой.
-- Я не надѣюсь на хорошій исходъ, говорилъ онъ, выходя изъ спальни.-- Готовьтесь ко всему; лѣкарство можно дать; если оно подѣйствуетъ, жизнь можетъ быть спасена на годъ, на два; при страданіяхъ, конечно, но.... Я пойду дамъ. Черезъ полчаса, много часъ, дѣло должно рѣшиться.
-- Съ Богомъ, произнесъ Владиміръ Алексѣевичъ.
Врачъ пошелъ къ больному. Молодой человѣкъ перекрестился, вошелъ въ кабинетъ и сѣлъ, сложивъ на груди руки, въ кресла противъ камина. Обыкновенный часъ тянулся для него годомъ. Заслышавъ глухой кашель, по временамъ долетавшій до него изъ спальни, Владиміръ Алексѣевичъ пробирался къ двери и прислушивался. Какъ-то пустынно глядѣли освѣщенныя комнаты. Наконецъ докторъ вытелъ.
-- Ну что? спросилъ Лучаниновъ.
-- Натура не работаетъ, отвѣчалъ врачъ, пожавъ плечами.-- Больной проситъ васъ послать за священникомъ.
На разсвѣтѣ Владиміръ Алексѣевичъ и старикъ камердинеръ, быстро выйдя изъ спальни, навзрыдъ заплакали. Утромъ домъ наполнился дворовыми, крестьянами и крестъяаками; нѣкоторыя изъ женщинъ причитали. Одѣтый въ черный сюртукъ, трупъ лежалъ на столѣ въ комнатѣ предъ кабинетомъ. Лицо старика какъ-то помолодѣло; морщины исчезли. Владиміру Алексѣевичу долго казалось что отецъ дышетъ. Докторъ, пощупавъ пульсъ молодаго человѣка, сказалъ на ухо камердинеру чтобы не закладывали для него лошадей, что онъ останется до утра, такъ какъ Владиміръ Алексѣевичъ можетъ серіозно заболѣть. Молодой Лучаниновъ впервые видѣлъ такъ близко смерть. Нервная природа его глубоко потрясена была страшною картиной. Впервые онъ почувствовалъ все величіе послѣдней минуты человѣка; всю важность и неразрѣшимость поставленнаго за этою минутой вопроса. Молодые нервы, словно струны натянутыя выше камертона, отзывались на все съ болѣзненною чуткостью. Кипящее воображеніе во всемъ находило особый, глубокій смыслъ; каждое пустое слово сказанное слугой казалось полнымъ значенія. Слова псалма читаемаго пѣвчимъ раздавались, чудилось ему, изъ устъ умершаго.
"Что это со мной?" думалъ Лучаниновъ, хватаясь за горящую голову.
-- Заприте завѣщаніе, сказалъ камердинеръ, подавая ему какой-то пакетъ.
-- Какое завѣщаніе?
-- На случай, покойникъ завѣщалъ вамъ наличныя деньги и движимость, отвѣчалъ вполголоса камердинеръ.
Владиміръ Алексѣевичъ, ничего не понимая, взялъ и заперъ пакетъ въ письменный столъ.
-- Пойдемте наверхъ, Владиміръ Алексѣичъ, сказалъ докторъ, замѣтивъ что возбужденное состояніе Лучанинова растетъ при видѣ торжественно-печальной картины. Онъ взялъ его подъ руку и увелъ въ мезонинъ.
-- Примите-ка лавро-вишневыхъ капель, говорилъ врачъ, подавая паціенту рюмку съ каплями.-- Да, прилягте; и я немного отдохну.
Лучаниновъ принялъ капли, сбросалъ пальто и легъ на постель.
-- А вы занимаетесь славянскими языками? спросилъ докторъ, увидя на столѣ сербскія книги.
-- Занимаюсь, отвѣчалъ Лучаниновъ, выходя изъ задумчивости.
-- И вѣрите вы въ будущее Славянъ? спросилъ врачъ.
-- Крѣпко вѣрю, отвѣчалъ Лучаниновъ.
Докторъ пожалъ плечами и, улыбнувшись, посмотрѣвъ за собесѣдника, какъ смотрятъ за сумашедшаго доказывающаго пресеріозно свои права на испанскую корону.
-- Вы улыбаетесь, продолжалъ Лучаниновъ.-- Я самъ былъ вашего мнѣнія, но познакомившись поближе съ эпосомъ Славянъ, съ исторіей....
-- Но, позвольте, перебилъ врачъ, обрадовавшись вмѣстѣ съ тѣмъ что отвелъ паціента отъ главной, тяжкой думы.-- Какія же данныя-то есть?
-- Какія данныя? Я бы ихъ набралъ вамъ, еслибы не былъ убѣжденъ въ томъ что подобные перевороты совершаются помимо нашихъ выводовъ, помимо нашихъ, такъ-называемыхъ, данныхъ. Нежданно и негаданно для насъ рѣшаются такіе вопросы какъ славянскій; откуда, вамъ вотъ кажется, нельзя бы ждать спасенія, оттуда-то оно и явится, поднявшись съ кровати, горячо заговорилъ Лучаниновъ.-- Вы думаете, души неповинно избіенныхъ не вопіютъ къ Владыкѣ: "доколѣ Ты, Святый и Истинный, не судишь и не мстишь крови нашей отъ живущихъ на земли?" Припомните паденье Рама. Да развѣ знали Римляне откуда набѣжитъ на вѣчный городъ туча?
Докторъ пугливо посматривалъ на оратора. "Вотъ тебѣ и отвелъ", думалъ онъ.
-- Примите-ка, примите еще капелекъ, Владиміръ Алексѣичъ, сказалъ онъ, отсчитывая изъ стклянки капли.
Но капли не помогали.
-- Повѣрьте мнѣ, продолжалъ расходившійся ораторъ, -- не даромъ мы "востокъ". Отъ насъ, отсюда выкатится солнце; мы смѣнимъ, рано ла, поздно ли, западъ; нашъ чередъ насталъ идти во главѣ умственнаго движенія, вести человѣчество къ свѣту. Не погибаютъ, расхаживая по комнатѣ, продолжалъ славянинъ,-- не погибаютъ, вѣрю я, не сходятъ безъ слѣда съ міровой арены такія племена какъ наше.
-- Прилягте, Владиміръ Алексѣевичъ. Мнѣ что-то дремлется, говорилъ докторъ, укладываясь на другую кровать.
Лучаниновъ прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, посмотрѣлъ въ окно, и взявъ лежавшее на столѣ небольшое Евангеліе, легъ на постель.
-- Положите-ка, положите на мѣсто книгу; при вашемъ состояніи читать, да еще Священное Писаніе.... замѣтилъ врачъ.
-- Нѣтъ, эта книга благодѣтельнѣе дѣйствуетъ чѣмъ ваши капли, отвѣчалъ Лучанадовъ.
Докторъ махнулъ рукой и отвернулся къ стѣзѣ.
-- Вы не пишете стиховъ, Владиміръ Алексѣевичъ? спросилъ онъ, не оборачиваясь, послѣ нѣкотораго молчанія.
-- Писалъ въ гимназіи, но страшную чепуху, отвѣчалъ Лучаниновъ.-- А что?
-- Нѣтъ, я такъ, отвѣчалъ докторъ.
-----
Черезъ три дня весь дворъ, улица и площадь около службъ захлебнулись народомъ; свои крестьяне, въ новыхъ кафтанахъ и кушакахъ, стояли безъ шапокъ около крыльца. Священники, архимандритъ сосѣдняго момотыря, нѣсколько дворянъ, Варвара Тимоѳеевна и краснолицый, извѣстный читателю, помѣщикъ, въ залѣ, ожидали выноса. Владиміръ Алексѣевичъ во фракѣ, обшитомъ узенькимъ плёрезомъ, ходилъ изъ комнаты въ комнату, отдавая приказанія людямъ; глаза его горѣли; онъ поминутно поправлялъ рукою длинные свои волосы и нюхалъ спиртъ изъ стклянки, съ которою бѣгалъ за нимъ молодой врачъ, пріѣхавшій снова изъ города. Наконецъ, послѣ литіи, нѣсколько дворянъ, Лучаниновъ и сосѣдъ, мужъ кумы покойнаго, подняли простой, некрашеный гробъ, накрытый темной пеленою: съ золотомъ парчей; увидя шествіе, на крыльцо дружно хлынули крестьяне и подхватили гробъ. Владиміръ Алексѣевичъ очутился въ густой толпѣ; онъ хотѣлъ было уступить свое мѣсто у изголовья. "Нѣтъ, ты неси; неси," говорилъ ему шедшій сзади высокій и сѣдой какъ лунь старикъ, въ коричневомъ новомъ кафтанѣ. "Да жить учися у отца; чтобъ и тебя вотъ такъ же хоронили", прибавилъ старикъ. У Лучанинова ручьемъ хлынули слезы.
И объявился потаенный сердца человѣкъ, здѣсь, у своей могилы. Толпа замѣтно тоже едва сдерживала рыданье; у всѣхъ стояли въ горлѣ слезы.
Гробъ насилу пронесли отъ тѣсноты въ ворота; крестьяне поминутно смѣнялись....
-- Владиміръ Алексѣевичъ, пальто хоть извольте надѣтъ, кричалъ Петруша, поднимая надъ толпой пальто.
-- Давай, сказали въ толпѣ, и пальто было накинуто.
Медленно двигалось шествіе подъ стройное пѣніе пѣвчихъ и протяжный звонъ колокола. День былъ солнечный.
Молодой человѣкъ поминутно брался за голову, не отдавая ясно себѣ отчета, во снѣ онъ это видитъ, или наяву.
Глубоко чувствовалъ теперь онъ крѣпкую связь свою съ народомъ и понялъ ясно, можетъ-быть впервые, высокое значеніе стоять съ нимъ за ряду, стоять за общее святое дѣло. "И въ этомъ модномъ фракѣ я имъ не чужой, родня, я свой этимъ кафтанамъ", думалъ онъ. "Въ единомъ, общемъ чувствѣ, вотъ гдѣ сближеніе, единеніе наше съ простымъ народомъ. А мы, невѣрующіе, зовемъ это сближеніе мечтой, бредомъ неосуществимымъ. Да гдѣ же рознь-то наша съ нимъ? Гдѣ она? Вѣдь я въ родной семьѣ межь ними."
-- Владиміръ Алексѣичъ, отдохни, говорилъ ему шедшій подлѣ крестьянинъ лѣтъ тридцати.
-- Нѣтъ, не замай несетъ, строго повторилъ слѣдовавшій за нимъ сѣдоволосый крестьянинъ.
Лучаниновъ взглянулъ на него и поправилъ свалившееся съ плеча полотно, на которомъ несли покойника.
Наконецъ гробъ внесли въ церковь; послѣ обѣдни начался обрядъ отпѣвавши "Благословенъ еси Господи, научи мя оправданіемъ твоимъ", стройно запѣли пѣвчіе. Говоря устами отшедшаго, сердцевѣдецъ пѣвецъ ведетъ правильнымъ путемъ чувство огорченнаго. Потрясая этимъ олицетвореніемъ весь организмъ это, онъ чудодѣйственно, какъ Моисей изъ скалы, исторгнетъ обильныя слезы. И легче становится, послѣ этихъ слезъ, лобзающему отшедшаго друга послѣднимъ здѣшнимъ цѣлованіемъ. Осталось назади за нимъ далеко житейское море; жалѣть ли о немъ, обуреваемомъ напастьми?
Долго смотрѣлъ Лучаниновъ на отца, подойдя прощаться. Вотъ навѣки, навсегда, закрылась крышка; опустили въ могилу гробъ, кинули горсти земли; зарыли. Владиміръ Алексѣевичъ пригласилъ присутствовавшихъ къ обѣду. Кровь стучала ему будто молотомъ въ голову. Докторъ нѣсколько разъ, по возвращеніи изъ церкви, щупалъ ему пульсъ и заставилъ проглотить ложку какой-то микстуры. Къ вечеру гости и духовенство разъѣхались. Докторъ и Владиміръ Алексѣевичъ вдвоемъ остались у камина.
-- А смерть отца имѣетъ огромное значеніе въ жизни человѣка, началъ Лучаниновъ. Вотъ съ этой минуты какъ онъ вздохнулъ въ послѣдніе, одинъ остался я; нѣтъ болѣе совѣтника; я долженъ наконецъ самъ, по своей волѣ, дѣйствовать....
-- Какой отецъ, замѣтилъ докторъ.
-- Какой угодно, всякій; есть всюду поученіе; порочный отецъ поучаетъ васъ сильнѣе своимъ примѣромъ; только имѣйте ухо слышать поученіе; страдая за его пороки, вы поучаетесь. А что это братъ? Онъ безпокоитъ меня, закончилъ Лучаниновъ,-- по времени, онъ долженъ бы пріѣхать.
Къ Петру Алексѣевичу отправленъ былъ курьеръ въ Одессу.
-- Дорога ужасная, сказалъ докторъ;-- вѣроятно, ѣдетъ. Черезъ рѣки, я думаю, не переѣдешь. Мартъ мѣсяцъ, вѣдь.
Лучаниновъ задумался.
-- Да, произнесъ онъ какъ бы очнувшись; -- предъ этимъ поставленнымъ смертію вопросомъ рѣжется, любезный докторъ "плоти нашея мудрованіе".
-----
Часовъ въ шесть утра за другой день уѣхалъ врачъ. Лучаниновъ простился съ нимъ, одѣлся, напился чаю и ходилъ по опустѣвшему дому; прислуга шепотомъ говорила въ передней; старушка ключница въ черномъ платьѣ и бѣломъ чепцѣ считала серебро въ буфетѣ. Владиміръ Алексѣевичъ велѣлъ заложить себѣ сани въ одну лошадь, надѣлъ дубленый полушубокъ и поѣхалъ одинъ, безъ кучера, къ своей кормилицѣ, крестьянкѣ, жившей въ деревнѣ верстахъ въ трехъ отъ помѣстья. Утро было пасмурное; шелъ мокрый снѣгъ. Выѣхавъ за село, Лучаниновъ поѣхалъ легкою рысью по дорогѣ, окаймленной рѣденькимъ, низкимъ кустарникомъ; вдали чернѣла деревушка; за встрѣчу ему ѣхали тоже рысцей дровни въ одну лошадь. Подъѣхавъ къ Лучанинову, мужикъ снялъ шапку и своротилъ, увязивъ лошаденку по брюхо въ сугробѣ. Это былъ крестьянинъ изъ Васильевскаго.
-- Здравствуй, Никита, сказала Лучаниновъ, знавшій всѣхъ своихъ мужиковъ.
-- Здравствуйте, сударь. А что, осмѣлюсь, Володимеръ Алексѣичъ, я тебя спросить, отозвался мужикъ, осадивъ лошаденку, барахтавшуюся, въ сугробѣ.
-- Что тебѣ? спросилъ Лучаниновъ, тоже осадивъ свою лошадь.
-- Правда ли, будто бы Подмостьевскій Павелъ Иванычъ отбиваетъ насъ у вашей милости?
-- Не знаю ничего, отвѣчалъ Лучаниновъ.-- Вздоръ это, вѣроятно, враки.
-- То-то... А у насъ на селѣ толкъ... Отбитъ тоже зря не дадутъ... Мало бы что онъ... Мы исконные ваши, говорилъ мужикъ, недовѣрчиво поглядывая на Лучанинова.
-- Пустяки; не вѣрьте, сказалъ Лучаниновъ, стегнувъ возками и крупною рысью пуская лошадь къ деревнѣ.
Обогнувъ прудъ съ широкою прорубью, у которой колотила валькомъ какія-то тряпки баба, Лучаниновъ проѣхалъ вдоль широкой улицы, и повернувъ налѣво, въ другой посадѣ, остановился у угольнаго двухъ-этажнаго деревяннаго дома съ размалеванными ставнями и широкими, рѣзными воротами. Въ волоковое окно выглянула и тотчасъ скрылась голова молодой крестьянки; изъ воротной калитки вышелъ высокій, рыжеватый мужикъ, лѣтъ сорока.
-- Дома кормилица? спросилъ Лучаниновъ, унимая возжами расходившуюся темногнѣдую свою лошадь.
-- Дома, родимый. Милости просимъ, отвѣчалъ мужикъ.
Это былъ мужъ кормилицы.
-- Возьми, братъ, лошадь; привяжи хоть здѣсь къ кольцу, а то за дворъ введи; пуглива она, сказалъ Лучаниновъ, выходя изъ саней и привязывая къ передку возжи.
-- На дворъ введу, вѣрнѣе; отвѣчалъ крестьянинъ, отворивъ ворота и взявъ подъ устцы храпѣвшаго коня.
Лучаниновъ вошелъ въ калитку и поднялся на высокую, крутую лѣстницу.
-- Гость дорогой, встрѣтила его, выбѣжавъ на крыльцо, худощавая, лѣтъ сорока, крестьянка. Она бросилась обнимать пріѣзжаго.-- Серафима...
Изъ сѣней вышла на этотъ зовъ красивая баба лѣтъ двадцати трехъ, молочная сестра Лучанинова. Молодые люди поцѣловались.
-- Шши, проклятыя, кинулась кормилица на куръ, пробиравшихся въ отворенную дверь избы; куры разбѣжались съ клектомъ, похожимъ на выраженіе негодованія, вѣроятно на дурное обращеніе хозяйки.-- Самоварчикъ, хлопотала между тѣмъ кормилица, стирая съ давокъ пыль и убирая прялку.-- Сюда вотъ, говорила она, усаживая въ передній уголъ гостя.-- Серафимушка.
Накрывъ салфеткой столъ, она пристально посмотрѣла, подперши худощавое лицо свое, на Лучанинова, и вдругъ, кинувшись ему на шею, горько зарыдала.
-- Ну вотъ, говорилъ вошедшій въ избу мудъ.-- О чемъ ты это? Чѣмъ бы радоваться.
-- Онъ знаетъ о чемъ, отвѣчала кормилица, сѣвъ подлѣ Лучанинова и продолжая плакать.
Молодая женщина, отвернувшись къ печкѣ и подкладывая въ самоваръ лучинки, тоже плакала. Владиміръ Алексѣевичъ сидѣлъ за столомъ, подперевъ обѣими руками голову; ему хотѣлось самому заплакать, но слезъ не было; голова горѣла какъ въ огнѣ; изба, по временамъ, ходила кругомъ; онъ чувствовалъ что того гляди заговоритъ безсмыслицу.
-- Что это у тебя голова-то какая горячая? испуганно спросила кормилица, пощупавъ ему лобъ.-- Знать простудился вчера. Гляди, не захворай.
--Ужь ты, Владиміръ Алексѣичъ, больно-то не убивайся; утѣшалъ мужикъ, присѣвъ на лавку.-- Всѣ тамъ будемъ. Что дѣлать-то?
Дочь кормилицы подала самоваръ и чашки. Кормилица принесла кринку со сливками и принялась разливать чай. Лучаниновъ пилъ молча чашку за чашкой.
-- На похоронахъ я такъ и не подошла къ тебѣ... Не пробралася; больно ужь людно.... А другое думаю, не до меня ему, толковала кормилица.-- Завтра, думаю, схожу, а ты вотъ самъ, родной..... окончила она, улыбаясь и уставивъ темносиніе глаза на своего питомца.
-- Вольная у васъ? спросилъ Лучаниновъ.
-- У насъ давно; самъ Алексѣй Андреичъ, царство ему небесное, о Рождествѣ завезъ, отвѣчалъ мужъ кормилицы.
-- И дарственная на землю? спросилъ Лучаниновъ.
-- Какъ же, все какъ слѣдовательно, отвѣчалъ хозяинъ, прихлебывая чай изъ блюдечка.-- А что?
-- А что? робко переспросила кормилица.-- Толкуютъ мужики....
-- Я знаю.... Это вздоръ.... Я такъ, на всякій случай, отвѣчалъ Лучаниновъ.-- Ну, прощайте пока, окончилъ онъ, застегивая полушубокъ и вылѣзая изъ-за стола.
Въ эту минуту отворилась дверь, и въ избу вошелъ Петруша.
-- Что тебѣ? спросилъ Лучаниновъ.
-- Я къ вамъ; отвѣчалъ мальчикъ.-- Только что вы не извольте тревожиться; это порядокъ такой вездѣ.
-- Да, нговори же, нетерпѣливо перебилъ Владиміръ Алексеѣевичъ.
-- Пріѣхала для описи земская полиція.... Только что вы, Владиміръ Алексѣичъ, не извольте безпокоиться, говорясь мальчикъ, робко поглядывая на молодаго барина и вертя въ рукахъ свою баранью шапку.
-- Я понимаю, вспыхнувъ весь, пробормотала невнятно Лучаниновъ.
Обнявъ кормилицу, испуганно оглядывавшую то его, то Петрушу, онъ вышелъ въ сопровожденіи хозяевъ въ сѣни. Въ сѣняхъ кормилица опять было бросилась съ плачемъ обнимать его, но мужъ отвелъ ее. Лучаниновъ сѣлъ въ сани и уѣхалъ; вслѣдъ за нимъ поѣхали пошевни съ кучеромъ и Петрушей. При въѣздѣ въ село, подлѣ овиновъ, стояли кучей мужики и о чемъ-то тихо толковали. Увидя мимоѣдущаго, Лучанинова, всѣ молча приподняли шапки и притихли; за лицахъ всѣхъ, замѣтна была тяжелая о чемъ-то дума, Лучаниновъ отвѣтилъ на поклонъ, и проѣхавъ село, исчезъ въ воротахъ господскаго дома. Войдя въ переднюю, онъ наткнулся на полупьянаго старика приказнаго, въ нанковомъ засаленномъ сюртукѣ, съ какими-то подъ мышкой бумагами. Старикъ камердинеръ стоялъ прислонившись къ изразцовой печкѣ и опустивъ сѣдую, стрижевую голову; на ларѣ спалъ безцеремонно солдатъ, поддожизъ подъ голову кожаную суму съ бумагами. Лучаниновъ, окинувъ быстро глазами переднюю, прошелъ въ мезонинъ чтобы переодѣться. Петруша побѣжалъ за нимъ. Надѣвъ пальто, онъ вышелъ въ залу, гдѣ сидѣлъ судья, стряпчій и расхаживалъ покручивая усы исправникъ, человѣкъ лѣтъ тридцати, въ военномъ вицъмундирѣ, съ манерами ловкаго, влюбленнаго по уши въ себя, поручика. Хотя всѣ они были знакомы Лучанинову, но никто не поздоровался съ нимъ, а судья, толстый съ заспаннымъ, молодымъ, почти дѣтскимъ, лицомъ человѣкъ, едва поднявшись со стула, спросилъ: "вы дѣйствительный студентъ Лучаниновъ?"
-- Я, отвѣчалъ вспыхнувъ и вопросительно, во вѣжливо взглянувъ за него Владиміръ Алексѣевичъ.
-- Мы прибыли для того чтобы описать движимость покойнаго воспитателя вашего, продолжалъ судья, отдѣлившись наконецъ отъ студа и обдергивая шелковый черный жилетъ свой.
-- Мнѣ кажется, въ этомъ нѣтъ надобности, такъ какъ мы съ братомъ единственные и прямые наслѣдники послѣ..... началъ было молодой человѣкъ.
-- Въ томъ-то и дѣло что не прямые и не наслѣдники, самодовольно разсмѣявшись и покрутивъ усы перебилъ исправникъ.
Лучаниновъ взглянулъ на него.
-- Вотъ неугодно ли вамъ прочитать, оказалъ судья, передавая Лучанинову поданную приказнымъ бумагу; здѣсь копія съ прошенія господина Тарханкова и заключеніе по оному уѣзднаго суда.
-- Не копія-съ, а подлинное прошеніе, скромно замѣтилъ приказный, какимъ-то утѣшающимъ взглядомъ посмотрѣвъ на судью и кашлянувъ.
-- Ну, вотъ вамъ, даже подлинное, прибавилъ судья.
Лучаниновъ взялъ и началъ читать бумагу. въ ней говорилось довольно безтолково, между прочимъ, что "бракъ, по свѣдѣніямъ имѣющимся въ духовной консисторіи, матери именующихъ себя наслѣдниками статскаго совѣтника Лучанинова, совершенный до рожденія ихъ съ отпущеннымъ на волю дворовымъ человѣкомъ, нынѣ умершимъ Алексѣемъ Евстигнеевымъ Лучаниновскимъ, уничтожаетъ метрики, гдѣ вышеозначенные дѣйствительный студентъ и студентъ Лучаниновскіе наименованы Лучаниновыми". Владиміръ Алексѣевичъ вспыхнулъ; онъ перечитывалъ разъ пять это мѣсто и все таки не совсѣмъ понялъ смыслъ его; Лучаниновскаго онъ едва помнилъ; это былъ старикъ капельмейстеръ ихъ оркестра, бездѣтный вдовецъ; желая поступить въ монастырь, Лучаниновскій выпросилъ у Алексѣя Андреевича вольную и умеръ въ какомъ-то монастырѣ.
Въ это время за дворѣ завизжали полозья, и къ крыльцу подъѣхалъ обитый клеенкой возокъ, заложенный тройкой сѣрыхъ.
-- Кто это? Славный возокъ, замѣтилъ исправникъ, смотря въ окошко.
-- Но движимость во всякомъ случаѣ достается, по завѣщанію, вамъ съ братомъ, сказалъ, возвращая судьѣ бумагу, Владиміръ Алексѣевичъ.-- Кромѣ того, вѣдь мы этого такъ не оставимъ...
-- Это все равно, началъ, молчавшій во все время, плѣшивый, сухой, съ желтыми рѣденькими баккенбардами, стряпчій. По завѣщанію получите въ свое время, если оно, разумѣется, будетъ признано; а теперь не угодно ли вамъ взять ключи, которые, по-настоящему, вы не имѣли и не имѣете никакого права хранить у себя. Не угодно ли вамъ сдать вамъ деньги и вещи.
-- Позвольте. Какъ я не имѣю права? запальчиво началъ было Лучаниновъ.
-- Никакого, съ побѣдоноснымъ хладнокровіемъ, перебилъ исправникъ.-- Кто вы такой? спросилъ онъ, запустивъ въ карманы шароваръ руки и самодовольно постукивая шпорами.
-- Милостивый государь..... началъ было Лучаниновъ.
Въ это время въ комнату, поправляя воротнички, вошелъ мужъ кумы Алексѣя Андреевича.
-- Потрудитесь записать, началъ онъ,-- послѣднія слова господина исправника. Мы занесемъ это въ протоколъ. Вы всѣ, господа, слышали, добавилъ онъ, обращаясь къ судьѣ и стряпчему.
Исправникъ покраснѣлъ.
-- То-есть, какъ же это въ протоколъ? спвъросилъ онъ, покрутивъ усы и обратившись къ вошедшему.
-- Какъ въ протоколъ заносятъ? Вы не видывали? отвѣчалъ помѣщикъ.-- Вотъ увидите. Не угодно ли вамъ, господа, приступить къ составленію.
Судья и стряпчій пошептались о чемъ-то у окна. Наконецъ послѣдній сказалъ что-то приказному; того очинилъ перо и усѣлся къ столику; камердинеръ подалъ письменный приборъ и бумагу.
-- Послушайте? началъ, отводя помѣщика подъ руку въ сторону, исправникъ.
-- Да если вы поступали по закону, чего же вы боитесь? громко отвѣчалъ исправнику, освобождаясь отъ него, помѣщикъ.
Исправникъ пожалъ плечами и, покручивая усы, принялся смотрѣть въ окошко.
Приказный заскрипѣлъ перомъ. Всѣ молчали; Лучаниновъ, ничего не понимая, продолжалъ стоять посереди комнаты. Помѣщикъ что-то нѣсколько разъ говорилъ ему за ухо и наконецъ отошелъ, пожавъ плечами.
Коммиссія перемѣнила тонъ. Судья съ утонченною вѣжливостью попросилъ Лучанинова приступить къ дѣлу. Въ эта время вошелъ священникъ. Владиміръ Алексѣевичъ вытащилъ изъ стола шкатулки и принялся, вмѣстѣ съ коммиссіей, помѣщикомъ и священникомъ. считать червонцы, ассигнаціи и банковые билеты. Эта исторія продолжалась часовъ до семи вечера. Отложивъ четыре тысячи съ надписью рукой покойнаго: "деньги Владиміра Алексѣевича," коммиссія перепечатала остальное и сѣла съ хозяиномъ за поданный обѣдъ. Самъ помѣщикъ сѣлъ подлѣ хозяина. Только что подали супъ какъ вошелъ Петруша и подалъ письмо Владиміру Алексѣевичу. Лучаниновъ прочёлъ и передалъ письмо сосѣду помѣщику; тотъ тоже прочелъ.
-- Можетъ-быть, изъ мухи слона сдѣлалъ докторъ, сказалъ онъ, возвращая письмо.
-- Однакожь не самъ пишетъ, замѣтилъ Лучаниновъ.
-- Что это? спросилъ священникъ.
-- Братъ боленъ опасно; увѣдомляетъ изъ Одессы докторъ, отвѣчалъ Владиміръ Алексѣевичъ, передавая письмо священнику.
Комната вмѣстѣ съ членами коммиссіи заколебалась, и Лучаниновъ очнулся въ кровати, на своемъ мезонинѣ; молодой уѣздный врачѣ сидѣлъ подлѣ него со стклянкой въ рукѣ. Петруша клалъ ему на голову холодную примочку; въ комнатѣ пахло уксусомъ и эфиромъ.
-- Что со мною, докторъ? спросилъ онъ, пробуя приподняться.
-- Простой обморокъ, отвѣчалъ врачъ, поднимаясь со студа.-- Вамъ нужно отдохнуть и не говорить съ полчаса.
Больной обвелъ глазами комнату, полуосвѣщенную накрытою абажуромъ лампой.
-- А ѣхать можно завтра? спросилъ онъ врача, вспомнивъ о письмѣ.
-- Ну, ѣхать-то.... Развѣ въ другую комнату, вотъ на волтеровскомъ креслѣ, отвѣчалъ, садясь подлѣ него врачъ.
-- Какъ вамъ угодно. Я поѣду... Помилуйте, вѣдь умираетъ братъ, рѣшительно проговорилъ Лучаниновъ.-- Петруша, что теперь такое?
-- Десять часовъ вечера, отвѣчалъ, взглянувъ на свои карманные часы, мальчикъ.
-- Въ восемь утра я ѣду. Чтобъ было все уложено и лошади были готовы; да пожалуста, меньше вещей, произнесъ, повернувшись къ стѣнѣ, Лучаниновъ.
Докторъ пожалъ плечами.
-- Но послушайте, началъ было онъ.
Больной оборотился и взялъ его за руку.
-- Благодарю васъ; я въ возкѣ, въ тепломъ возкѣ поѣду... Мою натуру вы не знаете; если не ѣхать мнѣ, я, увѣряю васъ, занемогу отъ одной думы. Вѣдь не горячка же у меня? проговорилъ онъ, заложивъ подъ голову руки.
-- Нѣтъ, не горячка пока, отвѣчалъ докторъ, -- но...
-- Никакихъ "но"; будьте увѣрены, поѣздка меня вылечитъ, отвѣчалъ Лучаниновъ.-- А что, полиція уѣхала?
-- Уѣхали, отвѣчалъ Петруша.
Лучаниновъ попробовалъ подняться.-- Съ чего жъ вы взяли что я не могу, ѣхать? Я совсѣмъ здоровъ... И пульсъ... попробуйте, нормальный, говорилъ онъ, щупая себѣ пульсъ.
Докторъ взялъ его за руку, и посмотрѣвъ съ минуту за часы, отвѣчалъ:
-- Пульсъ лучше; правда; а желѣзная у васъ натура.
-- Русская, безъ примѣси, сѣвъ за кровати, отвѣчалъ Лучаниновъ.-- Папироску.
Ночь онъ спалъ какъ убитый; къ удивленію доктора, бреда не было; за другой день, часовъ въ семь утра, бодро всталъ онъ съ постели, одѣлся и расхаживалъ какъ здоровый. Замѣтна была, правда, въ немъ какая-то необыкновенная живость; онъ поминутно вскакивалъ съ мѣста, говорилъ даже о пустякахъ горячо. Часовъ въ одиннадцать утра, простившись съ докторомъ и собравшеюся въ домѣ дворней, переодѣвшись по-дорожному, Лучаниновъ пошелъ въ церковь; дворовыя бабы плакали, мать Петруши просила не оставить сына; священникъ отслужилъ на могилѣ павнихиду. У церкви собрались крестьяне.
-- Прощайте, братцы, сказалъ, подойдя къ нимъ, Владиміръ Алексѣевичъ.-- За любовь къ отцу благодарю васъ.
Мужики молча поклонились и переминались, подозрительно посматривая за барина. "Говори, что ли," толковали въ полголоса въ толпѣ. "Спросить надо. Чего тутъ?"
-- Володимеръ Алексѣичъ, началъ вдругъ, выступивъ впередъ, высокій, молодцоватый мужикъ.-- Про любовь, что тутъ. Мы отца похоронили, а не барина, объ этомъ... продолжалъ онъ, махнувъ рукою.-- Ты скажи намъ, правда ли будто Тарханковъ отбиваетъ насъ у твоего здоровья. Правда ли?
Толпа молчала, въ ожиданіи отвѣта.
-- Дѣло не рѣшено, отвѣчалъ Лучаниновъ.
-- А стало ищетъ? заговорили въ толпѣ.-- Ищи; законъ на это есть.
-- Суди ему за это Богъ, Павлу Иванычу, проговорилъ сѣдой высокій старикъ.
-- А что жь? У волка въ зубахъ, Егорій далъ, замѣтилъ, расхохотавшись, полупьяный рыжеватый мужикъ, съ оплывшимъ отъ вина лицомъ.
-- А ты бы лучше помолчалъ, коли ужь спозаранку налилъ зѣнки-то, отозвался оборотясь къ нему старикъ.
-- Не володать нами ему, Тарханкову, крикнулъ кто-то позади.
Въ село, звеня колокольцомъ, влетѣлъ на тройкѣ капитанъ-исправникъ.
Мужики притихли. Тройка исправника въѣхала прямо на господскій дворъ. Лучаниновъ сѣдъ въ возокъ дожидавшійся у ограды.
-- Прощайте, братья, сказалъ онъ, высунувшись изъ окна.-- Прощайте, батюшка.
-- Прощайте, отвѣчалъ священникъ, подойдя вмѣстѣ съ камердинеромъ къ возку.
-- Прощай, Володимеръ Алексѣичъ, говорила, махая шапками, толпа.-- Хлопочи. Гляди, ворочайся.
Въ толпѣ собравшихся у ограды женщинъ стояла дѣвушка лѣтъ шестнадцати въ темвосиней суконной шубкѣ. Лучаниновъ, высунувшись изъ возка, взглянулъ на нее. Крестьянка быстро отвернулась и начала шутить съ наблюдавшими ее подругами. Наконецъ заложенная гусемъ тройка тронулась, загремѣвъ бубенцами; возокъ, быстро проѣхавъ вдоль села, понесся по проселку усажевному елками.
-- Къ кормилицѣ прикажете заѣхать? спросилъ Петруша, сидѣвшій рядомъ съ Лучанивовымъ.
-- Нѣтъ, не поѣду. Тяжело, отвѣчалъ Лучаниновъ, отвалясь въ уголъ возка и завертываясь въ шубу.
-----
На третьей станціи возокъ былъ брошенъ, и Лучаниновъ ѣхалъ на перекладной; платя но рублю, по два ямщикамъ за чай, онъ летѣлъ сломя голову по испортившейся, мартовской дорогѣ. А все ему казалось что онъ медленно подвигается впередъ. "Скорѣй, скорѣй, братъ", говорилъ онъ ямщику, замѣтивъ что усталая тройка бѣжала рысью. Ямщикъ подбиралъ возжи, и тройка снова неслась во весь опоръ по лужамъ; брызги и комки талаго снѣга летѣли прямо въ лицо сѣдокамъ. Петруша робко поглядывалъ за горящее лицо сидящаго съ нимъ рядомъ барина. На послѣдней станціи Лучаниновъ встрѣтилъ Барскаго; онъ ѣхалъ изъ Москвы въ помѣстье. Пока перекладывали лошадей, Лучаниновъ разказалъ музыканту о смерти отца, болѣзни брата. Барскій отвѣчалъ что уже знаетъ о смерти Алексѣя Андреевича отъ Корнева.
-- Да, я велѣлъ Петрушѣ, помню, увѣдомить Григорья Сергѣевича. Здоровъ ли онъ? перебилъ Лучаниновъ.-- Все это нужно, если мнѣ суждено быть писателемъ, съ какою-то торжественностью произнесъ онъ.-- Такъ нужны были вамъ несчастья, для того чтобы вы умѣли плакать на вашемъ инструментѣ.
-- Вы знаете что Гоголь умеръ? спросилъ Барскій.
-- Что вы? Гоголь? Боже мой, это какой-то праздникъ смерти, вскрикнулъ почти, вскочивъ со стула, Лучаниновъ.
Барскій, замѣтивъ ненормальное состояніе его, не радъ былъ что сообщилъ ему эту новость.
-- Боже мой, Гоголь, повторялъ Лучаниновъ, въ раздумьѣ расхаживая по комнатѣ.-- А это знаменательно.
Музыкантъ ясно увидалъ что Лучаниновъ въ горячкѣ и подумалъ: "ужь не воротиться ли мнѣ?" Онъ вышелъ въ сѣни и поговорилъ съ Петрушей.
-- Владиміръ Алексѣичъ, я ворочусь съ вами въ Москву, обратился онъ къ нему, входя въ избу.
-- Благодарю васъ, отвѣчалъ Лучаниновъ, угадавъ мысль его;-- нѣтъ, ради Бога; я разстроенъ, но здоровъ; самъ докторъ мнѣ сказалъ что у меня желѣзная натура. Меня кормила не Француженка, а русская крестьянка.
Обнявъ музыканта, онъ сѣлъ въ сани.
-- На водку рубль, но чтобы.... Понимаешь? сказалъ онъ ямщику, выѣвжая со станціи.
-- Смекаемъ, отвѣчалъ, кашлянувъ значительно, молодой ямщикъ; онъ, вѣроятно, полагалъ что везетъ кутилу-купчика, протирающаго глаза отцовскимъ деньгамъ.-- Дай только въ поле выбраться, колѣно сдѣлаю; отъ станціи нельзя, содержатель бранится.
Выѣхавъ за деревню, онъ пронзительно свиснулъ и пустилъ что есть духу свѣжую тройку.
-- Вотъ такъ, произнесъ Лучаниновъ, поправивъ чуть было не слетѣвшую съ головы невысокую армянку.
Было часовъ одиннадцать вечера, когда путники подъѣхали къ воротамъ Лучаниновскаго дома.
-- Эй, дворникъ, кричалъ Петруша, стуча кулакомъ въ ворота.
Минутъ черезъ пять явился, въ накинутомъ тулупѣ, заспанный дворникъ, съ фонаремъ въ рукѣ, и отворилъ вррота. Сани въѣхали за дворъ.
-- Ужь, кажется, старался, сударь, говорилъ ямщикъ, оправляя шлеи на дымившейся тройкѣ.-- Часу не ѣхали.
Наконецъ прибѣжалъ, поеживаясь, въ одномъ пальто, поваръ.
-- Пожалуйте, сказалъ онъ, отпирая подъѣмъ.
-- Топленъ ли домъ-то? спросилъ Петруша, вынимая изъ саней вещи.
-- Топлено. Сегодня вѣдь только уѣхалъ Захаръ Петровичъ, отвѣчалъ поваръ. Здравствуйте, Владиміръ Алексѣевичъ.
-- Здравствуй, отвѣчалъ ему Лучаниновъ, входя въ переднюю.-- Растопи каминъ; потомъ возьми извощика и съѣзди къ Корневу.
-- Прикажете ужинъ готовить? опросилъ поваръ.
-- Не нужно. У насъ, кажется, есть кое-что съ собой.
Поваръ зажегъ свѣчи въ кабинетѣ и растопилъ каминъ. Лучаниновъ умылся и надѣлъ халатъ.
-- Ты ложись спать, сказалъ онъ, отпуская одурѣвшаго съ дороги Петрушу.-- Завтра утромъ мы выѣдемъ.
Мальчикъ, взявъ платье, вышелъ. Войдя наверхъ въ свою комнату, онъ сбросилъ полушубокъ, не раздѣваясь кинулся за постель и тотчасъ же заснулъ; такъ утомили его быстрая ѣзда и ухабистая дорога. Лучаниновъ усѣлся къ письменному столу, досталъ изъ мѣшка золотообрѣзную съ застежкой книгу и написалъ въ ней: "Гоголь умеръ." За этимъ онъ набросалъ еще нѣсколько строкъ; закуривъ папиросу, онъ прочиталъ ихъ, зачеркнулъ, бросилъ перо и пересѣлъ къ камину. Лучаниновъ нѣсколько разъ давалъ себѣ слово вести дневникъ и не сдерживалъ.
Не во гнѣвъ романистамъ, заставляющимъ своихъ героевъ высказывать въ дневникахъ свои ежедневныя и даже ежечасныя чувствованія и мысли о только что совершившемся,-- врядъ ли человѣкъ способенъ сказать что-нибудь дѣльное даже о новости сейчасъ до него долетѣвшей. Такъ, стоящему на горѣ, во влагѣ плывущаго облака, не видать формы какую приняло оно; онъ чувствуетъ только что платье его влажно; лишь спустившись къ подошвѣ или поднявшись за самую вершину горы, онъ разглядитъ длинную, заостренную съ концовъ сѣрую полосу медленно плывущаго пара. Такъ точно, только отдалясь извѣстнымъ пространствомъ времени отъ событія, способенъ человѣкъ уразумѣть смыслъ его, сказать о немъ дѣльное слово. Поэтому всѣ покушавшіеся писать дневники или вели голый перечень событій, или оставляли приготовленныя тетрадки чистыми.
Черезъ полчаса вошелъ въ комнату Корневъ. Послѣ объятій, друзья усѣлись у стола подлѣ камина. Поваръ подалъ имъ чай и приготовилъ ужинъ.
-- Чѣмъ болѣе я всматриваюсь въ нравственныя черты, вспоминаю жизнь моего отца, тѣмъ больше люблю его, тѣмъ больше ему удивляюсь, произнесъ не нормальнымъ, торжественнымъ тономъ Лучаниновъ.-- Я не умѣлъ цѣнить его.
-- Однако это ужасно; изъ владѣльца трехъ тысячъ душъ сдѣлаться.... началъ было Корневъ.
-- Богъ съ нимъ съ богатствомъ, перебилъ Лучаниновъ.-- Мнѣ грустно разставаться съ крестьянами какъ съ друзьями, какъ съ семьей своею,-- Я ихъ всегда любилъ, а похороны отца скрѣпили эту связь мою съ ними на вѣки. Они мои; я ихъ; и насъ не разлучатъ, повѣрь, двадцать Тарханковыхъ. Мнѣ только эта связь и дорог а.... Жаль уголка, конечно, гдѣ родился я, гдѣ выросъ, гдѣ прахъ моихъ.... Положимъ, прахъ.... Душой я вѣчно съ ними, но.... Жаль гнѣзда роднаго, окончилъ онъ вздохнувъ,-- а прочее....
Лучаниновъ махнулъ рукой и прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ. Корневъ, противъ обыкновенія, былъ неразговорчивъ.... Онъ тоже стоялъ въ облакѣ.
-- Однакожь, какой подлецъ долженъ быть этотъ Тарханковъ, отрывочно воскликнулъ онъ послѣ получасоваго молчанія.
-- Ахъ, да; когда хоронятъ Гоголя? спросилъ Лучаниновъ.
-- Сегодня схоронили.... Студенты несли до кладбища.... Я былъ, отвѣчалъ Корневъ.-- Ты слышалъ, онъ вѣдь сжегъ вторую часть Мертвыхъ душъ?
-- Да, слышалъ, отозвался Лучаниновъ.... Но, знаешь что.... Всему есть время. Намъ, обществу, надо задуматься, и сильно, надъ первымъ томомъ Мертвыхъ душъ. Изобразивъ свѣтлые образы, онъ бы ослабилъ впечатлѣніе, то впечатлѣніе которое Мертвыя души произвели на Пушкина. Одинъ вѣдь Пушкинъ задумался и спросилъ: "неужто такова наша Россія?" А мы? Мы потѣшались стукомъ щетки слетѣвшей сб стола, отъ того что припрыгнулъ Чичиковъ; забавлялись надъ подгулявшимъ Селифаномъ, когда онъ называлъ лошадей секретарями. Мы, вѣдь, не раскусили, не поняли глубокаго смысла поэмы.
Просимъ припомнить читателя что это говорилось въ началѣ пятидесятыхъ годовъ нашего столѣтія.
-- А рано умеръ, сказалъ Корневъ.
-- И какъ напали на него за его "Переписку съ друзьями!" продолжалъ Лучаниновъ.-- Положимъ что тамъ есть мѣста обличающія больнаго человѣка, но такъ обругать.... И потомъ мы же, мы сами наивно спрашиваемъ другъ друга: отчего это такъ рано умираютъ на Руси такіе люди? Мы позабыли что такіе люди глубже вдвое, вдесятеро глубже чувствуютъ. Зачѣмъ онъ сжегъ вторую часть? Да, надо было сжечь.
Корневъ не узнавалъ своего пріятеля; глаза Лучанинова горѣли. "Горячка," думалъ Корневъ. Но не было сумашедшаго огня въ этихъ глазахъ; въ нихъ было скорѣе выраженіе какое бываетъ у человѣка случайно отгадавшаго смыслъ слова надъ которымъ долго, усиленно и тщетно ломалъ онъ голову. И вдругъ, въ одно мгновеніе онъ понялъ: "вотъ что это значитъ".
-- Знаетъ что, Лучаниновъ, началъ Корневъ, желая заставить говорить пріятеля, чтобъ изъ рѣчей его разъяснить себѣ горячка это, или просто восторженное настроеніе.-- Знаешь что? пиши.
-- Не буду я писать, отвѣчалъ Лучаниновъ,-- до той поры пока не увѣрюсь вполнѣ что стою твердо, на незыблемой почвѣ. Слово! Ты шутишь словомъ? Чѣмъ сильнѣе талантъ, тѣмъ онъ опаснѣе, тѣмъ тяжелѣй отвѣтъ за вѣтреное слово; восторженно заговорилъ Лучаниновъ.-- Ты долженъ знать, ты знаешь, какъ глубоко западаетъ въ душу образъ созданный художникомъ; онъ посильнѣе всякаго нравоученія; а говорить: "пиши". Ты знаешь сколько помысловъ святыхъ и грѣшныхъ образъ способенъ возбудить, поднять въ душѣ созерцателя. Насколько нравственъ, чистъ художникъ, на столько чисто будетъ впечатлѣніе рожденное его твореньемъ. Не говорю уже о томъ, когда художникъ намѣренно вздумаетъ, безъ совѣсти, отравлять ядомъ ближняго; тогда онъ долженъ вспомнить, что есть судъ, здѣсь на землѣ, судъ всякой вещи; что изъ любви къ отравленнымъ, въ одинъ день, всемогущая рука расколетъ въ дребезги его нечистую палитру. И испытаетъ онъ то страшное безсиліе, тѣ тяжкія минуты, когда задыхаешься отъ желанія творить, а между тѣмъ бездѣйствуетъ творческая сила. Минуты тяжки; каковы жь года такого состоянія, десятки лѣтъ?... А совѣсть? Чѣмъ заглушить ее? Каково будетъ слушать, да на краю могилы, можетъ-быть, тебѣ ея безпощадныя рѣчи?
Корневъ не узнавалъ пріятеля; не только въ словахъ, но въ самомъ голосѣ, въ жестахъ была какая-то опасная торжественность.
-- Но, что жь ты думаешь дѣлать? спросилъ Корневъ.
-- Дѣла гибель у каждаго покуда, навѣщу брата, и если, Богъ дастъ, выздоровѣетъ онъ, уѣду тотчасъ же въ Италію, отвѣчалъ Лучаниновъ.-- Мнѣ нужно уѣхать хотъ не надолго изъ Россіи.... И потомъ, надо учиться и учиться.
-- Это, значитъ, ты опять усядешься за свою живопись, сказалъ Корневъ.-- Напрасно.
-- Да развѣ живописцу одному нужна Италія, Римъ? горячо заговорилъ Лучаниновъ.-- А для писателя? Чтобъ былъ изященъ созданный имъ образъ, чтобъ озарено было его творенье свѣтомъ красоты, развѣ не нужно воспитать сначала глазъ свой на антикѣ? Все нужно для поэта; все. Музыка нужна, чтобы стройно, плавно текла рѣчь, чтобъ ухо чутко было къ сочетанью звуковъ; не вникнутъ въ мысль, когда она появится въ смѣшной, неблагозвучной формѣ. Но, сядемъ же за ужинъ.
Пріятели усѣлись къ столу.
-- Ты, кажется, улыбаясь началъ Лучаниновъ, наливая вина себѣ и собесѣднику,-- старался разгадать что со мной сдѣлалось? Въ горячкѣ я, или.... Вѣдь правда?
-- Правда, отвѣчалъ Корневъ, прихлебнувъ изъ стакана.
-- То-то ты все прищуривался, глядя за меня, продолжалъ, разсмѣявшись, Лучаниновъ.-- Видишь какъ я тебя знаю.
-- Ну, а съ имѣньемъ какъ же? Такъ нельзя же, вѣдь, оставить, замѣтилъ Корневъ.-- Нужно оспаривать.
-- Съ имѣньемъ? Да... Какъ же оставить? Я поручу Гаврилѣ Алексѣеву. Онъ въ Петербургѣ, защищался Лучаниновъ;-- я напишу и... Но... Поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ.
Видно было что ему что-то хотѣлось сообщить пріятелю; но вмѣстѣ съ желаніемъ замѣтно было что онъ не рѣшался.
-- Странно, началъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія;-- жизнь открываетъ сразу человѣку много такого до чего, какъ ни работай головою, врядъ ли даже додумаешься. Вотъ, напримѣръ, мнѣ нужно было оторваться отъ роднаго угла чтобы полюбить его, умѣть цѣнить святую тишину семейнаго крова. И если суждено мнѣ воротиться въ его сѣнь, какъ буду я хранить ее. Мнѣ нужно было разстаться съ народомъ чтобы крѣпче полюбить его; нужно было видѣть его великую все прощающую душу у отцовскаго гроба. Тутъ только я узналъ, тутъ вычиталъ, какія сокровища хранятся въ сердцѣ русскаго пррстаго человѣка. Нѣтъ, не пойдетъ такой народъ, какъ нашъ, съ ножомъ, путемъ измѣны и убійствъ искать себѣ свободы. Любовь, вотъ его сила.: "Та свободитъ" его.
-- Съ этимъ согласенъ я, отвѣчалъ Корневъ.-- Кто жь отвергаетъ? Даже матеріалисты....
-- Да что такое, перебилъ Лучаниновъ,-- матеріалисты, спиритуалисты? Ни они, ни мы, всѣ просто не додумались до истины. Всѣ будутъ вкупѣ въ день разумѣнія; повѣрь. Шутили они вѣрой.... Это есть сила; это драгоцѣнная златая, старинная гривна, которую нашъ вѣкъ, словно ребенокъ, промѣнялъ на жестянаго, копѣечнаго конька; и радъ радехонекъ. Мнѣ говорятъ они что отъ желудка находятъ скука и тоска; а отчего же во время сильнаго душевнаго потрясенія нейдетъ на умъ пища? Ты потерялъ подругу; нука, прими такой порошокъ чтобы не тяжело было глядѣть на осиротѣлыхъ дѣтей, чтобы не замирало сердце въ безсонную ночь, при мысли что она уже не встрѣтитъ тебя по утру своимъ ласковымъ взглядомъ и привѣтомъ?
Корневъ выпилъ цѣлый стаканъ лафиту и молча принялся рѣзать холодную курицу. "Нѣтъ, у него не горячка, думалъ онъ, но это восторженное настроеніе...."
-- Не ѣзди въ эту распутицу, Лучаниновъ, сказалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія.
-- Нѣтъ, братъ, объ этомъ.... Какъ не ѣхать? говорилъ, расхаживая по кабинету, Владиміръ Алексѣевичъ.-- Ты знаешь меня.... Покоенъ ли я буду здѣсь, зная что боленъ братъ? Такое состояніе хуже распутицы.
-- Съ этимъ нельзя не согласиться, отвѣчалъ Корневъ.
Корневу сильно хотѣлось поговорить, но состояніе пріятеля заставляло молчать.
-- Да; конечно, нужно; поѣзжай, бормоталъ онъ себѣ подъ носъ, думая совершенно о другомъ.
Лучаниновъ тоже замолчалъ; глаза его горѣли; онъ то садился къ столу, то вскакивалъ и ходилъ по комнатѣ, поминутно потирая лобъ и виски ладонью. Уже свѣтало когда пріятели разстались. Корневъ ушелъ. Заспанный поваръ убралъ со стола, и уложивъ на диванѣ барина, вышелъ изъ кабинета.