На другой день Барскій переѣхалъ изъ своего неуютнаго номера въ кабинетъ Лучанинова; обѣдалъ онъ въ гостиницѣ. Въ магазинѣ, гдѣ торговалъ онъ инструменты, было получено письмо на его имя. По почерку адреса Барскій узналъ что это пишетъ ученикъ его, гобоистъ, которому онъ отправилъ, на случай, адресъ магазина. "Милостивый государь Захаръ Петровичъ, писалъ мальчикъ. На другой день послѣ вашего отъѣзда въ Москву я получилъ черезъ прикащика для передачи вамъ письмо изъ Петербурга. Отправляю его по вашему приказанію. У насъ все обстоитъ благополучно; симфонію продолжаемъ разучивать; первая флейта въ адажіо, по прежнему, беретъ фисъ вмѣсто эфъ; литавры, тоже по-старому, начинаютъ тактомъ раньше чѣмъ слѣдуетъ. Квартетъ я пишу, но что-то не ладится; гдѣ-нибудь есть ошибки, а самъ не найду. Васъ ожидаю. Впрочемъ остаюсь вашимъ покорнымъ слугою извѣстный вамъ и уважающій Иванъ Садовниковъ."
Въ письмѣ гобоиста лежало письмо отъ Елизаветы Николаевны.
"Начинаю", писала она, "извиненіемъ что такъ долго не отвѣчала на письма ваши; причиною была болѣзнь отца, у него былъ параличъ. Теперь онъ поправляется, но плохо; едва еще владѣетъ языкомъ. Доктора увѣряютъ что опасность миновалась, но какъ-то плохо вѣрится. Ваша дружба всегда была дорога намъ, а теперь вдвое дороже. (Здѣсь было нѣсколько строкъ тщательно зачеркнуто. Барскій, какъ ни старался разобрать ихъ, но не разобралъ.) Уроки всѣ почти я бросила; нужно быть поминутно при больномъ. Какъ вы живете? Плохо вамъ живется, я это предчувствую, вижу почти, но не унывайте; у меня есть какая-то вѣра что вы погибнуть не можете. Не проходятъ безслѣдно такіе таланты какъ вашъ. Прощайте. Остаюсь готовая къ услугамъ вашимъ"....
Разъ шесть перечитывалъ послѣднее письмо Барскій; взвѣшивая каждое слово, онъ пытался угадывать что думала она, когда его писала. Долго разсматривалъ онъ какъ она разчеркнулась, подписывая свою фамилію. И какъ ни печально было содержаніе письма, Барскій ожилъ. Съ какою-то гордостью думалъ онъ что и онъ не одинокъ на свѣтѣ. Важно для человѣка знать что онъ живетъ и дѣйствуетъ не для одного себя; съ этимъ сознаніемъ бодрѣе идетъ онъ по жизненной дорогѣ, терпѣливѣе сноситъ жизненные толчки, смѣлѣе глядитъ впередъ. Какъ путникъ, думаетъ онъ: "не все же темнота да безлюдье; вонъ тамъ мелькаетъ и для меня огонекъ дружескаго очага, гдѣ вспоминаютъ обо мнѣ, куда ждутъ меня".
Отобравъ нужные для оркестра ноты, Барскій далъ задатокъ за нихъ и велѣлъ упаковывать выбранные инструменты. Прямо изъ магазина онъ отправился въ залу благороднаго собранія, гдѣ давалъ концертъ пріѣхавшій изъ-за границы довольно извѣстный скрипачъ. Войдя въ залу, онъ увидалъ Корнева и сѣлъ съ нимъ рядомъ.
-- Владиміръ Алексѣевичъ, я думаю, уже далеко, началъ Барскій.
-- Я, признаюсь, боюсь за него, отвѣчалъ Корневъ, усаживаясь на свое мѣсто.-- Онъ страстно любитъ отца; сохрани Богъ, умретъ старикъ, Лучаниновъ непремѣнно самъ заболѣетъ.
Но время познакомить читателя съ Корневымъ. Онъ идетъ рука объ руку съ Владиміромъ Лучаниновымъ не даромъ. Въ жизни каждаго не безслѣдны даже кратковременныя встрѣча съ тѣмъ или другимъ лицомъ: и васъ надѣлитъ оно непремѣнно чѣмъ-нибудь, и вы повліяти за него такъ, или иначе.
Корневъ.... Я не хотѣлъ было говорить о его отцѣ, дѣтствѣ, но желая не только изобразить, даже узнать поближе человѣка, врядъ ли можно обойтись безъ справокъ о его дѣтскихъ годахъ, первыхъ впечатлѣніяхъ и т. п. Безъ упоминанія о причинахъ появленія въ человѣкѣ той или другой черты, сужденіе о немъ будетъ похоже за голословный аттестатъ, какимъ снабжаютъ начальствующіе своихъ безотвѣтныхъ подчиненныхъ. Но это вѣдь вымыселъ, скажутъ мнѣ, можетъ-быть; за вымышленное лицо, отвѣтимъ мы, нельзя лгать какъ за мертваго; читателя не обманешь; онъ сразу почуетъ ложь и упрекнетъ художника въ невѣрности и фальши не живаго образа.
Старинный родъ дворянъ Корневыхъ обѣднѣлъ отъ раздѣла когда-то огромнаго имѣнія между многочисленными родичами. Отецъ Григорья Сергѣевича, обладатель двухсотъ заложенныхъ душъ, выйдя изъ службы (онъ служилъ во флотѣ). Жилъ постоянно въ деревнѣ. Единственный сынъ его, Григорій Сергѣевичъ, остался послѣ матери лѣтъ двѣнадцати. Первоначальное воспитаніе его ввѣрено было надзору бабушки, матери отца, жившей вмѣстѣ съ овдовѣвшимъ сыномъ. Въ домѣ хранились свято старушкою старинные русскіе обычаи; строго соблюдались посты; на средокрестной недѣлѣ пеклись кресты, весною жаворонки; въ послѣдній день масленицы дворня приходила прощаться съ господами; на святкахъ горничныя рядились, лили воскъ, пѣли подблюдныя пѣсни; бабушка передавала внуку цѣлыя сказанія о семейныхъ иконахъ, въ серебряныхъ и шитыхъ жемчугомъ ризахъ, хранившихся въ образной. Нанятый семинаристъ посвящалъ мальчика въ таинства науки. Таково было первоначальное воспитаніе Григорья Сергѣевича. Затѣмъ мальчикъ былъ отданъ въ дворянскій институтъ, откуда и поступилъ въ студенты въ Москвѣ. Въ институтѣ мальчикъ написалъ драму въ стихахъ. Инспекторъ института показалъ ее одному изъ профессоровъ словеснаго факультета. Тотъ прочелъ и сожалѣлъ что Корневъ поступаетъ не на словесный факультетъ, а на математическій Отецъ, любившій безъ памяти единственнаго сына, во время его студенчества живалъ по зимамъ въ Москвѣ. Онъ до того полюбилъ молодежь что просиживалъ, слушая ея болтовню, иногда до поздней ночи гдѣ-нибудь на чердакѣ, въ бѣдной и дымной студенческой комнаткѣ. Старикъ былъ товарищемъ, по службѣ во флотѣ, инспектору студентовъ; почему инспекторъ, дѣлая выговоръ Григорью Сергѣевичу за какую-нибудь шалость, часто прибавлялъ: "ты, братъ, у меня смотри; отецъ твой мнѣ однокашникъ; другому я спущу, а тебѣ спуску не будетъ. Помни."
Корневъ и въ университетѣ развивался самобытно. Этому, вѣроятно, онъ и обязанъ былъ многостороннимъ своимъ образованіемъ. Онъ не могъ оставлять безъ разрѣшенія подымавшіеся въ умѣ его "не спеціальные" вопросы, не могъ оставаться постоянно на избранной тропинкѣ; увидя въ сторонѣ что-нибудь любопытное, онъ не задумываясь сворачивалъ съ дороги, разсматривалъ и потомъ возвращался на свою дорогу. Въ этомъ смыслѣ про него очень мѣтко выразился одинъ изъ математиковъ-профессоровъ, услышавъ что Корневъ сидитъ надъ лѣтописью Нестора: "вишь, вѣдь, куда его метнуло; правда, ему семь верстъ не крюкъ". Товарищи говорили что онъ "увлекается"; но обвиняя его въ увлеченіи, однако всѣ любили слушать его умныя, иногда широкія наблюденія вынесенныя съ проселковъ. Эти обвиненія похожи были на то, еслибы кто вздумалъ обвинять человѣка, обладающаго здоровымъ аппетитомъ, зачѣмъ онъ, не довольствуясь скуднымъ обѣдомъ предлагаемымъ хозяйкою номеровъ, ѣстъ еще двѣ-три добрыя порціи въ трактирѣ. Заниматься регулярно Корневъ не могъ однимъ и тѣмъ же; то метнетъ его за философію, и онъ сидитъ мѣсяцы надъ Гегелемъ, то примется читать Шекспира, то сидитъ недѣлю въ обсерваторіи и глядитъ на звѣзды, то переводитъ Кальдерона, пропустивъ два-три экзамена. Поэтому, кончивъ курсъ дѣйствительнымъ студентомъ, онъ потерялъ право на полученіе каѳедры. "Не увлекающіеся" товарищи его были давно магистрами, читали лекціи, а онъ очутился безъ мѣста и почти безъ средствъ. "Буду держать на кандидата", подумалъ было онъ, но оказалось что для этого нужно было сдавать экзаменъ изъ ботаники, зоологіи, минералогіи и другихъ предметовъ, которые онъ успѣлъ перезабыть. Пришлось отложить мечту о каѳедрѣ, гдѣ съ его живымъ умомъ, многостороннимъ образованіемъ и рѣдкимъ даромъ слова, онъ былъ бы, конечно, не лишнимъ.
Корневъ былъ живымъ опроверженіемъ существующаго мнѣнія будто математика сушитъ, черезчуръ отрезвляетъ человѣка. Я не раздѣляю этого мнѣнія большинства; я видалъ математиковъ-поэтовъ, несмотря на то что они не писали ничего риѳмованнаго и скандованнаго, видалъ и риѳмачей, пишущихъ въ день по нѣскольку стихотвореній, безъ малѣйшей искры поэзіи въ душѣ. Корневъ первый познакомилъ Владиміра Лучанинова съ Шекспиромъ и первый втянулъ его читать Шеллинга. Нервный, раздражительный по природѣ, Владиміръ Лучаниновъ часто впадалъ въ уныніе, въ апатію отъ неудачъ; но стоило явиться Корневу, поговорить съ нимъ, Лучаниновъ оживалъ и, ободренный, снова принимался за работу. Будучи немного старше Лучанинова, Корневъ снисходительно смотрѣлъ на его литературные опыты, щадилъ наслѣдованную Лучаниновымъ отъ отца нервную, болѣзненную щекотливость. Только съ нимъ Лучаниновъ и былъ совершенно откровененъ. Корневъ могъ подбить Лучанинова на какую угодно затѣю. "Не уговаривай", отбивался отъ него шутя Лучаниновъ, "ты меня уговоришь". Однажды онъ едва не уговорилъ Владиміра Алексѣевича играть роль молодой женщины на любительскомъ спектаклѣ, на томъ основаніи что Гаррикъ игрывалъ женскія роли. Корнева звали чудакомъ товарищи, но любили и слушали по цѣлымъ вечерамъ его увлекательныя импровизаціи о Шекспирѣ, Гете, Шеллингѣ, Кальдеронѣ. Онъ былъ полезенъ не одному Лучанинову; писалъ ли диссертацію товарищъ, Корневъ ѣздилъ къ нему, хлопоталъ какъ бы точнѣе выразить главную мысль, указывалъ ошибки, помогалъ вычислять; являлся ли недобросовѣстный разборъ труда, даже незнакомаго человѣка, Корневъ возмущался, обличалъ во всеуслышаніе недобросовѣстность критика, еслибы критикъ даже былъ человѣкъ ему близкій. Нерѣдко даже не совсѣмъ честно пользовались его готовностью дѣлиться всѣмъ чѣмъ можетъ съ каждымъ. Не одна свѣтлая мысль, высказанная Корневымъ въ тѣсномъ кружкѣ, выносилась на свѣтъ Божій какимъ-нибудь усыновившимъ ее пріятелемъ; и выносилась часто искаженною.
Корневъ былъ разсѣянъ; вѣрнѣе можно было назвать его разсѣянность сосредоточенностью вниманія вѣчно на одномъ какомъ-нибудь предметѣ. Любопытно что на основаніи этой разсѣянности и, главное, "увлеченія", доброжелатели распустили мнѣніе что Корневъ не способенъ ни къ какому научному труду. Только напечатанное Григорьемъ Сергѣевичемъ математическое сочиненіе нѣсколько поколебало это убѣжденіе доброжелателей; поколебало, впрочемъ, больше потому что о сочиненіи Корнева, какъ о замѣчательномъ, отозвались компетентные судьи. Искреннѣе относилась къ нему молодежь; въ ея теплой средѣ Корневъ оживалъ самъ, и надо было видѣть съ какимъ вниманіемъ слушала она, иногда ночи напролетъ, его живыя рѣчи.
Говорить обратилось въ страсть у Корнева. Его тянуло изъ дому куда-нибудь потолковать, подѣлиться вычитаннымъ уясненнымъ себѣ. Отчасти эту страсть развивали обстоятельства, въ которыхъ находилось наше общество описываемаго времени. Печатное слово состояло подъ строжайшимъ надзоромъ цензуры; цензуровались ноты безъ текста, транспаранты употребляемые писцами для прямизны строчекъ, (это фактъ; видѣлъ транспарантъ съ надписью: "печатать дозволяется, цензоръ такой-то"). Появившіяся теоріи Фурье и другихъ носились подъ полою, читались съ затворенными на ключъ дверьми, вполголоса. Въ печати даже упоминаніе о нихъ въ началѣ пятидесятыхъ годовъ считалось преступленіемъ; о дѣйствіяхъ не только администраціи, но даже будочника, нельзя было заикнуться печатно. Между тѣмъ живые, новые вопросы долетали до молодежи, занимали ее; интересъ ихъ удвоивался самымъ запрещеніемъ. Напомнимъ читателямъ что объ освобожденіи крестьянъ говорилось не иначе какъ справившись нѣтъ ли кого за дверьми, и на ухо. Что оставалось дѣлать сколько-нибудь живому человѣку? Куда дѣть мысль родившуюся въ головѣ? Какъ подѣлиться прочитаннымъ. передуманнымъ съ другими? Только на словахъ, въ разговорѣ; Корневъ договаривался до тоски. "Чортъ знаетъ, ѣздишь и разсуждаешь цѣлые дни, точно подрядился," тосковалъ онъ, послѣ двухнедѣльныхъ разъѣздовъ по гостинымъ и студенческимъ квартирамъ. Живому слову рады были и въ обществѣ, дремавшемъ отъ недостатка существеннаго общаго дѣла. Корнева ждали на иные вечера точно музыку. "Что это Корнева нѣтъ?" говорилъ хозяинъ, посматривая на часы. Корневъ являлся, подымалъ споръ, и сонное общество оживало. Но это было въ лучшей части общества; большинство не особенно страдало отъ недостатка дѣла и умственной пищи; своимъ образомъ жизни оно какъ бы старалось доказать, что и "о хлѣбѣ единомъ живъ будетъ человѣкъ". Что же касается до удовлетворенія, все-таки возникавшихъ изрѣдка, духовныхъ потребностей, большинство жило, такъ-сказать, на всемъ готовомъ: образъ мыслей приготовлялся кѣмъ слѣдуетъ и предлагался, какъ фасонъ мундира, каждому желающему прослыть благонамѣреннымъ, либераломъ и т. п. Дѣла ни у кого не было никакого. Самымъ животрепещущимъ вопросомъ у большинства, въ Москвѣ напримѣръ, была, я помню, стерляжья уха съ растегаями, время отъ времени варимая въ англійскомъ клубѣ. По губерніямъ дворяне, выбравъ предводителя и другихъ дѣятелей, задавали обычный обѣдъ и, разъѣхавшись, опочивали отъ трудовъ до слѣдующихъ выборовъ. Купечество, выбравъ градскаго голову, распивало чаи, ходило въ баню, торговало; вся общественная дѣятельность его ограничивалась отправленіемъ извѣстнаго числа кульковъ частному приставу на именины. Политика и подавно была "не нашего ума дѣло". "А вотъ замѣтьте: грибной годъ -- будетъ война; мало грибовъ -- не будетъ; вздоръ вѣдь, кажется, а справедливо," соображали губернскіе, а иногда и столичные дипломаты.
И вотъ все что поживѣе уходило отъ этой идиллической среды, собиралось въ кучки и говорило, говорило. Справедливость требуетъ сказать что иныя изъ этихъ бесѣдъ не остались безплодными, онѣ вырабатывали самосознаніе, будили мысль, отуманенную вистомъ и ералашемъ, подготовляли многое изъ того что нынѣ осуществилось.
-- Отчего вы не дадите здѣсь концерта? спросилъ Барскаго Корневъ.
-- Куда намъ, отвѣчалъ музыкантъ.
-- А какъ бы мнѣ хотѣлось васъ послушать.
-- Да, вотъ, какъ-нибудь. Времени у меня мало въ Москвѣ, отвѣчалъ Барскій.
Между тѣмъ вошелъ скрипачъ, худенькій, длинноволосый человѣкъ, съ козлиною бородкой и усиками въ родѣ мышиныхъ хвостиковъ. Публика приняла его громкими рукоплесканіями. Слушая его игру, испещренную флажолетами, pizziагсо и другими фокусами, Барскій похожъ былъ на силача сидящаго въ числѣ любующихся вовсе не диковинною силой акробата, играющаго пудовиками. "А вѣдь я больше подыму", думаетъ онъ про себя, поглядывая изподлобья на одѣтаго въ трико шарлатана.
-- Что онъ такое играетъ? замѣтилъ Корневъ.
-- Техника есть, только ужь очень ломается, отвѣчалъ Барокій.
-- Но что же намъ въ одной техникѣ? Вѣдь это не музыка, говорилъ Корневъ,-- это хожденіе по канату.
-- А публикѣ нравится; вы видите какъ вызываютъ, сказалъ съ легкою ироніей Барскій.
-- Но, позвольте, горячо возразилъ на это Корневъ.-- Да еслибы художникъ шелъ за вкусомъ публики, онъ бы дошелъ Богъ знаетъ до какихъ пошлостей. Вѣдь мы бы его заставили плясать предъ нами какъ ученаго медвѣдя. Нѣтъ, это униженіе искусства. Художникъ обязанъ воспитывать вкусъ большинства; если онъ этого не дѣлаетъ, онъ не художникъ.
-- Вы забываете одно неважное обстоятельство, это то что художники иногда ѣдятъ, сказалъ Барскій.-- Играй онъ однихъ классиковъ, повѣрьте мнѣ, насидится безъ хлѣба.
-- Кто жь виноватъ? Сами художники, отвѣчалъ Корневъ.-- Они испортили вкусъ общества. Вотъ и казнятся тѣмъ въ чемъ провинились. Не играй они ничего кромѣ хорошей музыки, повѣрьте, стали бы всѣ слушать.
-- Да; еслибы между ними не было шарлатановъ, правда. Я здѣсь играю Гайдена, а рядомъ въ балаганѣ показываются музыкальные сальто-мортале. Къ кому поѣдутъ? Вѣрьте мнѣ, туда, говорилъ Барскій.-- А у меня семья голодаетъ, дровъ нѣтъ. Извольте-ка тутъ удержаться при серіозномъ репертуарѣ. Я говорю вамъ, Григорій Сергѣевичъ, извѣданное небольшимъ опытомъ.
-- Конечно, это такъ, отвѣчалъ Корневъ,-- но это грустно. Вѣдь, звукъ есть сила. Вѣдь, въ этомъ случаѣ, вы, музыканты, похожи на физика который, вмѣсто того чтобы на пользу употреблять электрическій токъ, сталъ бы потѣшать, примѣняя его къ пустымъ фокусамъ, праздную толпу. Не такъ ли? А между тѣмъ подъ музыку, подъ пѣсню, совершались великія дѣла. Вѣдь дѣлаешься лучше, послушавъ хорошую музыку.
Скрипачъ уже давно игралъ, но Корневъ продолжалъ ораторствовать. Барскій тоже слушалъ не скрипача, а Корнева. Нѣкоторые изъ сосѣдей внушительно поглядывали на говоруна, но ораторъ не обращалъ на эти взгляды ни малѣйшаго вниманія.
-- Звукъ, говорилъ онъ,-- припомните, одно изъ наказаній Вавилона: "и гласъ гудковъ и трубъ не будетъ слышенъ въ тебѣ". Вѣдь на ряду со свѣтомъ поставленъ звукъ: "и свѣтъ свѣтильника не будетъ", говорится далѣе, "тебѣ свѣтить". Замѣтьте, какую важность придаетъ Писаніе звуку, музыкѣ.
И онъ говорилъ музыканту о народной музыкѣ, о ея важности, о томъ какая тяжкая отвѣтственность лежитъ за томъ кто пренебрегъ врожденною способностью дѣйствовать на массу звукомъ.
-- Вы ко всему вѣдь можете подвигнуть общество, толковалъ Корневъ,-- къ молитвѣ, ко гнѣву и любви; у васъ въ рукахъ, вы знаете что, громы.
"Онъ увлекается, кипятится", думалъ музыкантъ, "а есть доля правды въ рѣчахъ его. Вѣдь я гордо смѣюсь надъ тѣмъ что проняла помѣщика "Лучинушка". А развѣ это, въ самомъ дѣлѣ, шутка?"
-- Только позвольте, робко замѣтилъ музыкантъ,-- къ этому способны одни, такъ сказать, отмѣченные Божіимъ перстомъ.
-- А почемъ вы знаете что вы не изъ числа ихъ? Попробуйте себя, перебилъ Корневъ.-- Да потомъ всякій, даже не большой талантъ, дѣйствуй только честно, безслѣдно не пройдетъ; будьте увѣрены.
-- Большому кораблю большое и плаванье; талантъ не можетъ остаться неизвѣстнымъ; рано ли, поздно ли, а выйдетъ на свѣтъ Божій.
-- Нѣтъ, извините, перебилъ Корневъ,-- можно вѣдь напуститъ на себя смиреніе: "гдѣ мнѣ, куда мнѣ", да и просидѣть всю жизнь въ ожиданіи наитія; это тоже бываетъ.
Музыкантъ задумался. Концертъ кончился. Публика вызывала артиста.
-- Какъ мнѣ жаль что я сегодня не могу съ вами кончить вечеръ, говорилъ Корневъ, поднимаясь со стула.-- Мнѣ надо быть въ одномъ мѣстѣ; далъ слово. Я надѣюсь что мы еще на дняхъ увидимся.
-- Я у васъ буду, отвѣчалъ Барскій.
Они разстались. Корневъ поѣхалъ къ одному студенту-медику продолжать вчерашній споръ. Медикъ взбѣсилъ его, увѣряя что поэзія есть сущій вздоръ, а поэты безполезнѣйшіе, даже вредные, люди въ благоустроенномъ обществѣ. Барскій возвратился домой и усѣлся въ кабинетѣ Лучанинова писать письмо къ Елизаветѣ Николаевнѣ.
"Васъ удивитъ", писалъ онъ, "что я отвѣчаю вамъ изъ Москвы. Я пріѣхалъ сюда закупить кое-что для нашего доморощеннаго оркестра. Жаль бѣднаго Николая Петровича, но Богъ милостивъ; не унывайте. Простите нескромный вопросъ: не имѣете ли вы надобности, во время болѣзни, когда расходы увеличиваются, въ деньгахъ? У меня лежатъ въ совѣтѣ шестьсотъ рублей, оставшіеся отъ уроковъ и квартетовъ; я съ ними рѣшительно не знаю что дѣлать, живя на всемъ готовомъ. Вы видите что есть и доброе въ моемъ некрасивомъ съ виду положеніи. Не откажитесь взятъ ихъ на случай; Богъ дастъ разчитаемся. Посылаю билетъ съ бланковою надписью. Пріобрѣтеніемъ этихъ денегъ, вамъ не безызвѣстно, я тоже обязанъ содѣйствію почтеннаго вашего отца. Да мало ли чѣмъ, всѣмъ почти, я обязанъ участію Николая Петровича. Что вамъ сказать о себѣ? Здѣсь я познакомился чрезъ Лучанинова (о немъ я писалъ вамъ) съ нѣкоторыми изъ его товарищей. Молодежь слышала обо мнѣ отъ Лучанинова, вѣроятно не поскупившагося на похвалы; всѣ они ждутъ отъ меня великихъ чудесъ, уговариваютъ писать оперу, работать. Писать, какъ вы знаете, я положительно неспособенъ, а продолжать изощрять себя, не имѣя слушателей, врядъ ли можетъ музыкантъ. Слушатели нужны ему какъ рыбѣ вода. Цѣлую вашу ручку и желаю чтобы письмо мое застало Николая Петровича значительно поправившимся. Съ глубочайшимъ уваженіемъ и преданностію имѣю честь быть" и т. д.
Перечитавъ письмо Барскій прибавилъ:
"А смычокъ, однако, лучше меня слушается чѣмъ перо. Не правда ли? Отвѣчайте въ деревню; я не знаю долго ли пробуду здѣсь; но если что нужно сообщить въ скорости, вотъ вамъ мой здѣшній адресъ: въ домъ Лучанинова, гдѣ я и обитаю."
Уложивъ въ конвертъ билетъ и письмо, Барскій вынулъ посмотрѣть изъ запыленнаго, незапертаго ящика скрипку Лучанинова. Настроивъ ее и расхаживая по пустымъ, темнымъ комнатамъ, онъ принялся фантазировать. Подслушавъ его импровизацію, не трудно было замѣтить что разговоръ съ Корневымъ не остался безслѣднымъ. Среди арпеджій и аккордовъ поминутно появлялась, словно родная крестьянка въ толпѣ разодѣтыхъ по парижской модѣ дѣвицъ, русская мелодія. То безпечно заливалась она, будто чудомъ какимъ перенесенная съ паркета въ благовонную тишину березовой рощи; то переходила въ задумчивое пѣніе про себя, въ пѣніе подъ думу о миломъ другѣ, уѣхавшемъ въ чужую, дальнюю сторонку.
Поваръ, чистившій въ передней шубу, опустилъ щетку и, улыбаясь, вслушивался въ загадочный холодному разсудку, но ясный сердцу, смыслъ родимой думы.