Выплывшее изъ-за сосноваго бора солнце заиграло на золотыхъ главахъ церквей, горѣло въ стеклахъ домовъ; какъ сказочный, все шире и шире раскидывался за просторѣ снѣжнаго, бѣлѣющаго поля городъ.
-- Вотъ она, Москва золотыя маковки, произнесъ купецъ, надѣвая свалившійся во время сна картузъ.-- Большая деревенька, прибавилъ онъ, обратясь съ улыбкой къ приподнявшемуся сосѣду.
Ямщикъ, низенькій, невзрачный старичишка, поеживаясь отъ утренняго заморозка, то и дѣло подгонялъ усталую тройку. Чрезъ полчаса кибитка уже шныряла по переулкамъ, которыми безтолково изрѣзана старушка Москва наша.
-- Вы гдѣ остановитесь? спросилъ Барскаго купецъ.
-- Да я и самъ не знаю. Гдѣ-нибудь въ гостиницѣ.
-- Поѣдемъ къ намъ, на постоялый, сказалъ купецъ.-- Дешево.
-- Да вѣдь, извините, грязно, чай, тамъ больно, отвѣчалъ Барскій.
Купецъ задумался; ему никогда и въ голову не приходило даже, грязно али нѣтъ на постояломъ. Пріѣзжій купецъ днемъ не бываетъ въ своемъ номерѣ; онъ только спитъ въ немъ, а на эту способность русскаго человѣка мы, недавно, уже обратили вниманіе читателя.
-- Нѣтъ, ничего; номера теплые, отвѣчалъ онъ наконецъ.
Барокій согласился, прельстившись обѣщанною попутчикомъ дешевизной, и купецъ, велѣлъ ямщику ѣхать въ городъ на одно изъ подворій.
-- Знаю, отозвался ямщикъ, не дослушавъ объясненія купца куда надобно ѣхать.
Подворье оказалось, дѣйствительно, грязноватымъ; номеръ, выпавшій на долю музыканта, была неуютная, съ угарнымъ воздухомъ, комната; кожаный, старый диванъ какъ будто говорилъ жильцу: "садись; вотъ погляжу я, долго ли ты насидишь на мнѣ". Заспаный, испитой корридорный, въ изорванномъ подъ мышками черномъ сюртукѣ, подалъ, изъ разбитаго умывальника, умыться Барскому, но на вопросъ можно ли получить постельное бѣлье, отвѣчалъ: "захотѣли у насъ тутъ бѣлья; здѣсь вѣдь останавливается больше купечество мелкое; оно бѣлья не требуетъ.*
-- Да какъ же у васъ тутъ спятъ-то? спросилъ музыкантъ.
-- Э, какъ спять, отвѣчалъ, вынося умывальникъ, корридорвый.-- Вонъ на диванъ брякнется и спитъ.
Купецъ, бросивъ кожаный мѣшокъ свой въ сосѣднемъ номерѣ съ Барскимъ, тотчасъ исчезъ куда-то. Музыкантъ переодѣлся и отправился въ магазинъ публиковавшій о распродажѣ инструментовъ. Уступка оказалась вовсе не такъ велика какъ объявлялось. Выбравъ кое-что и сторговавшись, Барскій поѣхалъ въ университетъ узнать адресъ Лучаниновыхъ. Солдатъ, сторожъ въ правленіи, вытащилъ ему засаленную книгу адресовъ, гдѣ подъ буквою "Л" музыкантъ нашелъ что студентъ Лучаниновъ живетъ въ своемъ домѣ на Садовой. Не трудно было отыскать старинный домъ Лучаниновыхъ; послѣ получасовой ѣзды, извощикъ ввезъ Барскаго въ отворенныя ворота съ уродливыми львами и остановился у подъѣзда одноэтажнаго каменнаго дома со стекляннымъ бельведеромъ, террасой и палисадникомъ.
-- Владиміръ Алексѣевичъ дома? спросилъ онъ мальчика въ очкахъ, отворившаго дверь подъѣзда.
-- Дома, пожалуйте, отвѣчалъ Петруша, уже знакомый читателю.
-- Какъ вы тутъ живете? спросилъ Барскій, снимая шубу.
-- Да не совсѣмъ хорошо мы живемъ, Захаръ Петровичъ, отвѣчалъ мальчикъ.
-- Что же такъ? Боленъ развѣ Владиміръ Алексѣевичъ?
-- Не больны, а.... не хорошо. Вотъ надо бы держать экзаменъ на кандидата Владиміру Алексѣичу, а они отложили, не занимаются, отвѣчалъ серіозно, стариковски-наставительнымъ тономъ Петруша, вѣшая шубу Барскаго.
Въ это время въ дверяхъ залы показался Владиміръ Лучаниновъ.
-- Захаръ Петровичъ! Какими судьбами? произнесъ онъ обнимая музыканта.
Барскій сказалъ зачѣмъ пріѣхалъ; хозяинъ повелъ его черезъ рядъ комнатъ въ кабинетъ. На кожаномъ, мягкомъ диванѣ сидѣлъ человѣкъ лѣтъ двадцати пяти, въ черномъ фракѣ и читалъ газету. Увидя вошедшихъ, онъ откинулъ рукой длинные, свѣсившіеся почти на глаза при чтеніи волосы, и прищурился, какъ дѣлаютъ близорукіе желая лучше разсмотрѣть предметъ.
-- Позвольте васъ познакомить, началъ Лучаниновъ;-- Григорій Сергѣевичъ Корневъ, Захаръ Петровичъ Барскій.
Новые знакомцы пожали другъ другу руки.
-- Какъ поживаете? спросилъ Барскій Лучанинова.
-- Скверно, Захаръ Петровичъ. Скверно я живу, отвѣчалъ сердито хозяинъ.-- Вообразите, только что усѣлся было я готовиться къ экзамену за кандидата.... А тутъ, вдругъ, бенефисъ. Да вотъ этотъ чудакъ, прибавилъ онъ жалобнымъ тономъ, указывая на Корнева,-- не отстаетъ: играй съ нимъ для чего-то Ромео и Юлію.
-- Бенефисъ? Чей бенефисъ? Да вамъ-то, позвольте спросить какое дѣло? спросилъ Барскій, ничего не понимая изъ отвѣта Лучанинова.
-- Ну, вотъ спросите, продолжалъ тѣмъ же жалобнымъ тономъ. Лучаниновъ.-- Ты не сердись, Григорій Сергѣичъ, но право, хоть убей, не могу я себѣ объяснить хорошенько изъ-за чего мы всѣ бѣснуемся. Зачѣмъ намъ это нужно?
Корневъ отвернулся, раскрылъ какую-то книгу, посмотрѣлъ въ нее, но черезъ минуту швырнулъ ее на столъ, подсѣлъ къ Барскому и началъ:
-- Вы его не слушайте, Лучанинова; онъ сегодня не въ духѣ.... Изволите видѣть въ чемъ дѣло.... Шекспиръ въ настоящее время болѣе чѣмъ необходимъ для насъ; за нашей сценѣ Мочаловъ познакомилъ насъ съ Шекспиромъ, но вѣдь это....
-- Да развѣ я Мочаловъ? перебилъ, закуривая сигару, Лучаниновъ.
-- Ахъ, Лучаниновъ, ты вѣчно перебиваешь, продолжалъ Корневъ.-- Изволите видѣть.... Для публики что нужно? Нужны идеалы.... Безъ идеала....
И прижавъ музыканта къ спинкѣ креселъ, Корневъ безъ малаго полчаса говорилъ ему о Шекспирѣ, о необходимости свѣта въ литературѣ и тому подобномъ. Барскій иногда, изъ вѣжливости, поддакивалъ, отвѣчалъ на вопросы оратора: "понимаете?" -- "понимаю". Это поддавало еще больше жару говоруну, и онъ, что называется, закусилъ удила. "Вы художникъ самъ; вы это поймете", задабривалъ онъ Барскаго. "Отлично говоритъ, думалъ музыкантъ, но ужь какъ-то очень насѣлъ". Лучаниновъ, сидя за диванѣ, глядѣлъ на эту сцену и улыбался.
-- Напримѣръ въ геометріи, ораторствовалъ между тѣмъ Корневъ.
-- Позвольте, мы, вѣдь, изводили говорить, о Шекспирѣ, перебилъ было Барскій.
-- Это все равно; я вамъ для поясненія... Въ геометріи...
-- Григорій Сергѣичъ... Да пощади человѣка-то, вѣдь, онъ сейчасъ, съ дороги, перебилъ Лучаниновъ.
-- Ты вѣчно шутишь, продолжалъ неукротимый Корневъ.-- Въ геометріи...
-- Привезли тамбуринъ, произнесъ, глядя изподлобья, вошедшій Петруша.
-- А! Привезли? спросилъ Корневъ, придерживая за бортъ сюртука Барскаго, изъ опасенія чтобъ онъ не ушелъ.
Въ кабинетъ вошелъ рыжеватый, высокій студентъ, съ круглымъ, оклееннымъ голубымъ сафьяномъ, ящикомъ.
-- Какая прелесть, братики! А посмотрите жь, какая прелесть, произнесъ онъ, съ оттѣнкомъ польскаго говора, вынимая золотой тамбуринъ изъ футляра.
-- Въ самомъ дѣлѣ великолѣпіе! подхватилъ восторженно Лучаниновъ, взявъ тамбуринъ и ударивъ въ натянутую лайку.-- И звонокъ... А нетяжелъ?
-- Нисколько, отвѣчалъ рыжеватый студентъ.-- Глядите; такъ ли надписи? Сильфида, Жизелъ, Робертъ...
-- Такъ, такъ, отвѣтилъ Лучаниновъ.-- Когда же поднесемъ? Гдѣ?
-- Въ уборной поднесемъ, рѣшилъ Корневъ, оставившій наконецъ музыканта.-- Букеты приготовлены?
-- Bon jour, messieurs.... Ah, le voila... Mais comme c'est beau, произнесъ, влетая въ кабинетъ, разодѣтый, въ желтыхъ перчаткахъ, Французъ, первый танцоръ балета.
-- N'est ce pas? спросилъ Лучаниновъ, пожавъ ему руку.
-- Magnifique, говорилъ танцоръ, любуясь тамбуриномъ.-- Et comment vous va, cher Korneff.
-- Петруша, скажи повару, подавалъ бы завтракъ, сказалъ Лучаниновъ.
Въ кабинетъ вошли еще человѣкъ пять студентовъ; нѣкоторые были съ тетрадями.
-- Съ лекціи что ли? опросила хозяинъ.
-- Съ лекціи, отвѣчали пришедшіе.
-- Чортъ знаетъ, я опять не попалъ въ университетъ, говорилъ Лучаниновъ.-- Что, хорошо читалъ Р...?
-- Прекрасно; жаль что ты не былъ, отвѣчалъ одинъ изъ пришедшихъ.
Владиміръ Алексѣевичъ сердито махнулъ рукой.
Тамбуринъ переходилъ изъ рукъ въ руки. Корневъ прижалъ Француза въ уголъ и что-то съ жаромъ ему разказывалъ. Барскій взялся было за шапку, но хозяинъ отнялъ у него ее и усадилъ.
-- Сегодня вы наши, Захаръ Петровичъ, говорилъ онъ.-- Вечеромъ мы васъ отвеземъ въ театръ; у меня, по счастію, два билета. Вы посмотрите какъ танцуетъ.... Это, батюшка, вѣдь тоже сила. Я терпѣть не могу, врагъ балета; но ее вы посмотрите. Точно Ундину Жуковскаго читаешь, смотришь на нее въ Сильфид ѣ...
Поваръ, низенькій, черноватый малый, въ бѣломъ фартукѣ, поставилъ на письменный столъ подносъ съ графинами и бутылками. Одни изъ гостей толковали о будущемъ бенефисѣ Мочалова, другіе спорили о только что прослушанной лекціи. Голосъ Корнева, точно тромбонъ, покрывалъ весь этотъ говоръ. По мѣрѣ того какъ опоражнивались стаканы, бесѣда дѣлалась оживленнѣе. Французъ, пропустивъ стакана два лафита, предложилъ тостъ за здоровье студентовъ; при этомъ онъ произнесъ даже рѣчь.... "C'est sont les lions", говорилъ онъ въ рѣчи своей, "c'est sont les lions, qui dormaient et qui se reveillent." "Браво," кричала молодежь, довольная сравненіемъ.
-- Мы это докажемъ сегодня, пѣтушился Лучаниновъ обращаясь къ Барскому, который ровно ничего не понималъ во всей этой тревогѣ. Да врядъ ли понимали и сами они ясно изъ-за чего хлопочутъ; то былъ, просто "силъ избытокъ". Такъ, весною, напирающая къ плотинѣ вода ищетъ себѣ какого-нибудь выхода.
Время когда Лучаниновъ былъ студентомъ было счастливое время Московскаго университета. Онъ не засталъ рано сошедшаго въ могилу Крюкова, но были Грановскій, Шевыревъ, Морошкинъ, Рулье (я поминаю только умершихъ). Съ чѣмъ сравнить теплый, художественный разказъ Грановскаго? Онъ говорилъ о прошедшемъ съ такою теплотой, съ такимъ участіемъ, съ какимъ разказываетъ человѣкъ о родномъ, далекомъ, опустѣвшемъ уголкѣ своемъ. Грановскій былъ великъ какъ художникъ. Въ послѣдніе года одни навязывали ему значеніе пропагандиста бывшихъ тогда въ ходу теорій; другіе въ разказахъ его о средневѣковыхъ людяхъ искали намековъ на современное наше положеніе. Грановскій, соблазнившись этимъ новымъ своимъ значеніемъ, изрѣдка, бросалъ пару намековъ, но художественное чувство спасало его и, какъ бы отрезвившись, онъ снова возвращался къ своему безпристрастному повѣствованію. Когда говорилъ онъ о великомъ шествіи человѣческой мысли, о свѣтлыхъ и мрачныхъ ея дняхъ, рѣчь его принимала задушевно возвышенный тонъ; прекрасное лицо его какъ бы преображалось. Эти минуты оставили неизгладимый слѣдъ въ слушателяхъ и были для нихъ несравненно выше всякихъ намековъ и обличеній; на послѣдніе хватитъ всякаго начитаннаго, умнаго человѣка, но вдохновенный разказъ по плечу одному художнику. Сочувствіе къ успѣхамъ разума и вѣра въ силу истины, вотъ главная основа связи, до сихъ поръ живущей, между Грановскимъ и его слушателями.
Свѣжимъ воздухомъ вѣяло изъ университета. Молодые профессора съ жаромъ спѣшили подѣлиться со слушателями всѣмъ чѣмъ богаты, всѣмъ умственнымъ своимъ достояніемъ. Мысль, какъ ни замуровывали ее, нѣтъ-таки, вылетала изъ-подъ спуда и съ жаромъ подхватывалась юностью; шумнымъ, искреннимъ "браво" кончалась почти каждая лекція; самою задушевною, далеко заполночною бесѣдой студентовъ былъ разговоръ объ университетѣ, о прошлой лекціи. Гегель былъ тогда идоломъ; юристы, слушая опредѣленія воли, права, думали: "кончено; все рѣшено, нѣтъ ничего не разъясненнаго. Да здравствуетъ наука!" И они праздновали торжество разума, принимая на вѣру, безъ провѣрки, его побѣдоносные выводы.
Такъ гуляетъ юноша-юнкеръ только-что надѣвшій гусарскій ментикъ и получивъ въ свое распоряженіе коня. Закручивая чуть пробивающійся усъ, онъ уже видитъ себя въ сраженіи, летающимъ по широкому полю на боевомъ конѣ. Уже разбитъ непріятель и съ музыкой и пѣснями ворочаются, съ распущенными знаменами, молодцы-гусары. Потомъ узнаетъ юноша что иногда падаютъ на битвѣ, что часто путемъ трудныхъ переходовъ, неудачъ, ушибовъ, голода, достается побѣда, что не всегда съ музыкой, а чаще съ болѣзненнымъ стономъ, съ заупокойною молитвой по убитыхъ друзьяхъ возвращаются воины съ битвы.
Завтракъ былъ конченъ. Танцоръ уѣхалъ. Лучаниновъ сѣлъ за рояль, и десятокъ свѣжихъ голосовъ грянули: "Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus."
-- Фальшивишь, Корневъ, кричалъ Лучаниновъ.-- Вмѣстѣ, господа, прибавилъ онъ, запѣвая: "Vita nostra brevis est; brevi finietur."
-- Brevi finietur, дружно повторилъ хоръ.
И билось молодое сердце при словахъ: "Vivat Universitas"; будто родную мать любила молодежь свою aima mater.
Незамѣтно протекло въ толкахъ и хлопотахъ о бенефисѣ время. Смерклось; студенты начали сбираться въ театръ. Появился черноволосый, небольшаго роста студентъ, съ двумя корзинами букетовъ.
-- Камеліи однѣ, глядите господа, говорилъ онъ, бережно вынувъ изъ корзины два великолѣпные букета.-- Петруша, бери двухъ извощиковъ и маршъ со мной въ театръ.
-- Сейчасъ; я только одѣнусь. Давай фракъ, сказалъ Лучаниновъ, уходя въ кабинетъ.
-- Опоздаемъ, господа; живѣе, толковала нетерпѣливая молодежь.-- Принять надобно хорошенько. Что тамъ въ университетѣ-то? Идутъ?
-- Идетъ много сегодня.
-- Значитъ грянемъ, говорилъ, подпрыгивая и потирая отъ удовольствія руки, черноволосый.-- А знаете, господа, толковалъ онъ, меня больше балета пронимаетъ каждый разъ этотъ гулъ; чувствуешь что-то такое въ себѣ: "вотъ-де, вѣдь это мы гудимъ.... Сила."
Барскій какъ будто самъ немного началъ заражаться общимъ оживленіемъ. Лучаниновъ вышелъ во фракѣ, перчаткахъ, со шляпой въ рукѣ.
-- Захаръ Петровичъ, поѣдемте, обратился онъ къ Барскому. Накинувъ свою шинель съ бобромъ, онъ сѣлъ съ музыкантомъ въ сани.-- Ящикъ у кого съ тамбуриномъ?
-- У меня, отвѣтилъ кто-то изъ толпившихся на крыльцѣ студентовъ.
-- Ну, до свиданія. Поѣзжай.
Извощикъ тронулъ лошадь, и сани понеслись по Садовой, Мясницкой къ Большому театру. По тротуару валили толпы студентовъ: "Здорово, Лучаниновъ!" кричали знакомые.
-- Здравствуйте и вы, отвѣчалъ Лучаниновъ фразою Тараса Бульбы.-- Куда вы, панове?
-- Въ рай. Смотрите вы тамъ въ креслахъ-то не выдавайте. Залъ Большаго театра былъ уже освѣщенъ; публика только-что начала съѣзжаться. Сбросивъ шинели, Лучаниновъ съ Барскимъ вошли въ кресла и усѣлись во второмъ ряду. "Однако полонъ будетъ," замѣтилъ Лучаниновъ, оглядывая залъ. Ложи начали наполняться, и черезъ полчаса запестрѣли дамскими платьями, между которыхъ, точно знаки препинанія, чернѣли фраки и сюртуки мущинъ. Студенты перебѣгали въ креслахъ, переговариваясь другъ съ другомъ. Въ кресла вошелъ сѣдой, коротко остриженный старикъ, во флотскомъ, застегнутомъ мундирѣ. Лучаниновъ всталъ и почтительно ему поклонился. Старикъ пальцемъ подозвалъ его.
-- Правда ли что за сцену вынесетъ тамбуринъ студентъ? спросилъ онъ.
-- Помилуйте, отвѣчалъ Лучаниновъ.-- Просто передадимъ въ уборную.
-- Да, ты вѣрно знаешь?
-- Знаю. У меня уговорились мы, вотъ сейчасъ, какъ передать, отвѣтилъ Лучаниновъ.
-- То-то, отозвался старикъ. Пожавъ молодому человѣку руку, онъ поправилъ воротникъ мундира и пошелъ на свое мѣсто.
-- Кто это такой? спросилъ Барскій.
-- Инспекторъ студентовъ, отвѣчалъ Барскій.
Въ трехъуголкахъ студентовъ пестрѣли букеты: инспекторъ, отвѣчая на поклоны, искоса поглядывалъ на цвѣты. Сыграли увертюру; поднялся занавѣсъ; сцена изображала гротъ; на рѣзныхъ, старинныхъ креслахъ, въ бархатной черной курткѣ, спалъ танцоръ; подлѣ него стояла на одномъ колѣнѣ воздушная, влюбленная Сильфида. Залъ задрожалъ отъ рукоплесканій; точно раскаты грома, то ослабѣвая, то усиливаясь, грохоталъ пріемъ. Танцовщица, оставивъ принятую позу, подошла къ рампѣ и принялась раскланиваться; изъ креселъ полетѣли букетъ за букетомъ; гдѣ-то послышалось шиканье; это еще больше подзадорило студентовъ, и грохотъ усилился....
-- Вотъ такъ пріемъ, говорилъ измучившійся Лучаниновъ.
-- Когда же тамбуринъ? спросилъ Барскій.
-- Послѣ этого акта. Она танцуетъ Zapateado; тутъ и поднесемъ, отвѣчалъ Лучаниновъ, швырнувъ букетъ.-- Браво, свирѣпо крикнулъ онъ, когда танцовщица, поднявъ букетъ, случайно уставила на него большіе, темные глаза.-- Браво.
Наконецъ смолкъ пріемъ. По сценѣ порхала небольшая фигурка танцовщицы. Оркестръ нѣсколько разъ принужденъ былъ останавливаться отъ аплодисментовъ.
-- Бенефиціантку, кричалъ рай, когда опустили занавѣсъ.
-- Бенефиціантку, повторяли въ креслахъ.
-- Довольно, господа, говорили субъинспекторы, подходя къ студентамъ.
-- Да помилуйте; развѣ можно не вызывать? Вы видите какъ она танцуетъ, убѣждали субъинспекторовъ студенты.
-- Что же вы съ тамбуриномъ-то, философы? спросилъ подходя къ Лучанинову, не высокій господинъ въ черномъ фракѣ.-- Вѣдь, говорятъ, не позволяютъ нашимъ идти на сцену.
-- Какъ не позволяютъ? крикнулъ вдругъ на весь театръ чей-то могучій голосъ; это былъ голосъ Корнева, неожиданно появившагося на серединѣ пути въ кресла.-- Какъ не позволяютъ? повторилъ онъ, свирѣпо озирая собирающуюся около него толпу.-- Я пойду.
-- Переданъ, переданъ; не безпокойтесь, отвѣчалъ одинъ изъ субъинспекторовъ.-- Переданъ тамбуринъ.
-- Помилуйте, развѣ мы не имѣемъ права, началъ кто-то въ толпѣ.
-- Имѣете, и тамбуринъ ужь тамъ, перебилъ субъинспекторъ.-- Понимаете, у нея.... Вотъ она сейчасъ, говорилъ онъ, боязливо поглядывая на толпу студентовъ обступившихъ Корнева.
-- Не позволяютъ передать? спрашивали нѣкоторые изъ стоявшихъ позади.
-- Переданъ давно, господа, успокойтесь, отвѣчалъ, усиливая голосъ, субъинспекторъ.-- Переданъ вашъ тамбуринъ.
-- Да это не нашъ; это даритъ ей публика, замѣтилъ кто-то въ толпѣ студентовъ.
-- Согласенъ, отвѣчалъ субъинспекторъ.-- Кто бы ни дарилъ, но.... переданъ.
Оркестръ заигралъ. Всѣ усѣлись.
-- Это чортъ знаетъ что.... Представьте.... послышался въ первыхъ рядахъ голосъ Корнева.
Занавѣсъ поднялся. Изъ-за кулисъ вылетѣла Сильфида, но уже въ испанскомъ желтомъ, прошитомъ черными арабесками, короткомъ платьѣ; въ рукахъ у нея блестѣлъ золотой ободокъ тамбурина. Лучаниновъ вскочилъ съ кресла. Залъ загремѣлъ; и подъ этотъ громъ, то ударяя въ лайку тамбурина, то повертывая его надъ головой, будто празднуя побѣду искусства надъ кознями завистниковъ, рѣзвилась упоенная общимъ восторгомъ артистка. Не слышно было музыки; да и не надо было ея. "Вотъ она! Гу....у...", гудѣлъ театръ; букетъ за букетомъ летѣли на сцену, танцовщица носилась, а молодежь.... Но трудно отдать отчетъ, даже теперь, что было въ эти минуты съ молодежью. "Вѣдь это молодая жизнь", кричали одни. "Ундина," толковали другіе. "Нѣтъ, жизнь сама, господа; жизнь наша молодая."
"Глупость," можетъ-быть скажетъ мнѣ, не по лѣтамъ дѣловое, новое, молодое поколѣніе.-- Молодость, отвѣчу я. Не торопитесь стариться; успѣете; всему есть свое время; человѣкъ какъ растеніе долженъ расти постепенно; все выгнанное искусственнымъ образомъ, прежде времени, хило и недолговѣчно. Припомните слова великаго поэта:
"Блаженъ кто съ молоду былъ молодъ,
Блаженъ, кто во-врежя созрѣлъ...."
Спектакль кончился; вызовамъ не было конца; уже тушили лампы въ залѣ, но толпа студентовъ, подойдя къ оркестру, все продолжала вызывать бенефиціантку. "Господа, къ подъѣзду," сказалъ кто-то, и толпа ринулась къ подъѣзду артистовъ. Тамъ стояла карета, заложенная парою сѣрыхъ; черезъ полчаса на лѣстницѣ появилась закутанная, небольшая фигурка танцовщицы.
-- Браво! загремѣло нѣсколько сотъ молодыхъ голосовъ.-- Браво!
-- Позвольте на память цвѣтокъ изъ букета, говорили стоявшіе ближе къ каретѣ.
Танцовщица раздала нѣсколько цвѣтковъ, проворно захлопнула дверцы, и карета тронулась, сопровождаемая рукоплесканіями и криками: "браво! Благодаримъ!"
-- Господа, ко мнѣ, говорилъ появившійся въ толпѣ Лучаниновъ.-- Корневъ, на Садовую. Надо потолковать.
-- Прощайте, началъ-было, подойдя, къ нему Барскій.
-- Ко мнѣ; я не пущу васъ, перебилъ Лучаниновъ.-- Корневъ, ѣдемте.
Но Корневъ ораторствовалъ кучкѣ студентовъ о томъ что нашихъ едва пропустили съ тамбуриномъ на сцену, что тутъ ясно видна коварнѣйшая интрига, что надо принять мѣры. Появившіеся субъинспектора уговаривали молодежь разойтись. Толпа рѣдѣла; мимо нея то-и-дѣло сновала кареты, блестя фонарями; жандармы галопировали на коняхъ, покрикивая: "не напирай; проѣзжай, извощикъ."
Лучаниновъ отыскалъ сани и увезъ-таки къ себѣ уставшаго съ дороги Барскаго. Черезъ полчаса у Лучанинова собралось человѣкъ десять студентовъ за самоваромъ; шла оживленная бесѣда. Лучаниновъ декламировалъ отрывокъ изъ своего стихотворенія: Къ друзьямъ, на разставанье:
Онъ облетитъ, цвѣтокъ, увянетъ,
Другимъ уступитъ мѣсто онъ;
Но не другихъ, его помянетъ
Моей, не громкой, лиры звонъ.
Онъ той весны, когда впервые
Поэта пѣсня раздалась,
Полей, гдѣ грёзы золотыя,
Вились вокругъ цвѣтка и насъ.
Такъ въ путь друзья. Но жизнь сурова.
Цвѣтущій лугъ, утопитъ даль....
Съ собой, что есть у насъ живаго!
Зимой былинки будетъ жаль.
Получая довольно много отъ отца, Владиміръ Лучаниновъ жилъ на барскую ногу; у него былъ поваръ; на первомъ курсѣ онъ держалъ даже пару лошадей. Но къ порядку, къ разчетливости, необходимымъ для сохраненія такой обстановки, онъ не могъ пріучать себя; трудно было представить себѣ человѣка который бы безтолковѣе его обращался съ деньгами. Полученныя сотни, а иногда и цѣлая тысяча, спускались въ двѣ, три недѣли; остальное время до присылки денегъ Лучаниновъ жилъ въ долгъ, или занималъ, платя большіе проценты. Отецъ не разъ выговаривалъ ему; молодой человѣкъ и самъ, сознавая безобразіе такого швырянья денегъ, пріостанавливался, мѣсяцъ, другой крѣпился, но не выдерживалъ; прорветъ его, и спуститъ опять въ недѣлю сумму на которую надо бы жить мѣсяца два, три. Въ карты онъ не игралъ; окружающіе товарищи берегли его. Мудрено сказать куда шли деньги; то накупалъ онъ дорогахъ изданій, вотъ, задавалъ ужинъ, давалъ въ долгъ знакомому улану, проигравшему прогоны. Главнымъ образомъ этой безсмысленной тратѣ помогали распущенность и безпорядочность; онѣ отчасти вытекали просто изъ помѣщичьяго, привольнаго житья-бытья.
"Уходится", думалъ отецъ, но и его наконецъ начала не на шутку безпокоить безцеремонность сына съ капиталами. Изъ боязни дурнаго примѣра, онъ рѣшился перевести младшаго сына въ Одессу, въ лицей, гдѣ юноша и былъ помѣщенъ къ одному профессору. Поэтому и не видитъ Петра Лучанинова въ Москвѣ читатель. Владиміра Алексѣевича оскорбилъ этотъ поступокъ отца; онъ написалъ ему письмо, въ которомъ упрекалъ старика въ несправедливости. Отецъ отвѣчалъ что онъ сдѣлалъ это единственно отъ того что неправильный образъ жизни молодыхъ людей не даетъ возможности учиться. "Ты кончилъ курсъ, писалъ старикъ, а братъ твой еще учится. Чѣмъ заниматься, а онъ съ вами вмѣстѣ только толкуетъ и ничего не дѣлаетъ." Письмо старика оканчивалось сознаніемъ что мѣра дѣйствительно крута, но "что вызвана она была не чѣмъ инымъ, а одною любовью". Мягкій какъ воскъ, когда съ нимъ обращались ласково, Владиміръ Лучаниновъ отвѣчалъ отцу письмомъ, гдѣ выражалъ что онъ виноватъ передъ нимъ и признаетъ что образъ жизни его мѣшалъ брату заниматься какъ слѣдуетъ. Позднѣе отецъ самъ сознавался что удаленіе меньшаго сына изъ Москвы принесло послѣднему больше вреда нежели пользы. Кучка товарищей Владиміра Лучанинова своими спорами, толками, поступками развивала и умственно, и нравственно юношу прочнѣе чѣмъ лицейскій воспитатель. "Не все то золото что блеститъ"; эта пословица какъ нельзя лучше примѣнима къ нравственности; я видалъ скромнѣйшихъ съ виду юношей, а между тѣмъ безнравственныхъ; видалъ, и едва ли не больше, молодыхъ людей чистыхъ, а съ виду кажущихся безнравственными.
-- Александръ буфетчикъ пріѣхалъ, Владиміръ Алексѣевичъ, доложилъ только-что воротившійся изъ театра Петруша.
-- Александръ? Зачѣмъ? спросилъ Лучаниновъ.
-- У васъ на письменномъ столѣ письмо отъ Петра Михайловича. Алексѣй Андреевичъ занемогъ, отвѣчалъ мальчикъ.
Петромъ Михайловичемъ звали нахмуреннаго товарища Владиміра Алексѣевича. Онъ былъ ему сосѣдъ по деревнѣ и, кончивъ курсъ, жилъ въ описываемое время у себя въ помѣстьѣ, верстахъ въ десяти отъ Васильевскаго.
-- Не самъ пишетъ? произнесъ, поблѣднѣвъ, Лучаниновъ, и пошелъ въ кабинетъ.
Тамъ на столѣ лежало письмо.
"Пріѣзжай сейчасъ же домой," писалъ товарищъ и сосѣдъ Лучанинова. (Читатель видѣлъ его въ Васильевскомъ.) "Отецъ твой заболѣлъ; пока нѣтъ ничего опаснаго, но докторъ говоритъ что въ семьдесятъ лѣтъ все опасно. Алексѣй Андреевичъ получилъ на дняхъ безыменное письмо, гдѣ говорится что Тарханковъ отыскалъ какія-то доказательства что вы рождены безъ брака. Это извѣстіе, кажется, и срѣзало старика. Пренебрегать этимъ нельзя, тѣмъ болѣе что, по непростительной небрежности, третій бракъ отца твоего не записанъ въ его указъ объ отставкѣ. Я посылаю нарочнаго, потому что есть слухъ будто почтмейстеръ подкупленъ Тархановымъ, а не потому что Алексѣй Андреевичъ опасенъ. Не пугайся. Пріѣзжай же; ждемъ."
Внизу двѣ строчки приписаны были рукой отца; почеркъ обнаруживалъ усиліе надъ собой:
"Не унывай, правда возьметъ свое. Благословляю тебя и жду. Пора тебѣ домой, мой милый."
Лучаниновъ позвонилъ. У него замерло сердце; черезъ нѣсколько минутъ вошелъ Петруша; за нимъ шелъ человѣкъ лѣтъ тридцати, въ дубленомъ новомъ полушубкѣ.
-- Здравствуй, Александръ, произнесъ Лучаниновъ, обнявъ вошедшаго, ладившаго было поцѣловать руку.-- Что отецъ? Опасенъ?
-- Опасности нѣтъ, сударь, а Петръ Михайловичъ просилъ немедленно васъ потому что въ эти года все опасно можетъ быть. Такъ и доложить приказали. А что опасности.... говорилъ пріѣзжій....
-- Да ты не скрываешь отъ меня? перебилъ Лучаниновъ.
-- Никакъ нѣтъ, сударь; какъ же возможно объ этакомъ дѣлѣ скрывать, отвѣчалъ пріѣзжій.
-- Петруша. Вотъ тебѣ деньги. Сани еще не уѣхали?
-- Нѣтъ, здѣсь еще, отвѣчалъ Петруша..
-- Поѣзжай же за подорожною; или нѣтъ; возьми сейчасъ перемѣнныхъ, ямскихъ, и веди ихъ; это скорѣе, сказалъ Лучаниновъ.
-- Да вѣдь такой опасности нѣтъ, замѣтилъ было Александръ.
-- Нѣтъ, нужно тотчасъ ѣхать. Ты отдохни ступай; усни. Такъ на разсвѣтѣ выѣдемъ, говорилъ Лучаниновъ.
Александръ и Петруша вышли. Лучаниновъ вышелъ въ гостиную, гдѣ у стола сидѣли человѣкъ пять студентовъ. Корневъ въ сторонѣ толковалъ съ Барскимъ. Въ залѣ поваръ убиралъ со стола.
-- Что съ тобой? спросилъ Корневъ, взглянувъ на блѣдное лицо Лучанинова.
-- Боденъ отецъ; я уѣзжаю утромъ въ деревню, отвѣчалъ Владиміръ Алексѣевичъ.
-- Опасно? спросилъ Корневъ.
-- Да.... самъ не пишетъ.... Должно-быть что..... говорилъ Лучаниновъ.
Видно было что онъ съ трудомъ удерживалъ. слезы; нервный темпераментъ молодаго человѣка подзадоривалъ воображеніе рисовать картину за картиной самаго мрачнаго свойства; ему уже рисовалась комната со столомъ посрединѣ; отецъ лежитъ на столѣ; горятъ свѣчи въ высокихъ подсвѣчникахъ.
-- Жаль старика, если.... замѣтилъ Корневъ.-- Очень жаль. Молодые люди знали отца Лучанинова; онъ живалъ по зимамъ въ Москвѣ по мѣсяцу и по два. Нѣкоторые гащивали въ Васильевскомъ.
-- Корневъ, Захаръ Петровичъ, войдемте на минуту въ кабинетъ, таинственно произнесъ Лучаниновъ, взявъ подъ руку Корнева.-- Господа, извините, прибавилъ онъ, обратясь къ товарищамъ.
Усадивъ Корнева и Барскаго въ кабинетѣ, онъ началъ вполголоса:
-- Мнѣ пишетъ Петръ Михайловичъ,-- онъ у отца,-- пишетъ что Тарханковъ добивается опровергнуть существованіе брака отца съ моею матерью.
-- Позволь; что же за польза Тарханкову доказать это? перебилъ Корневъ.
-- Какъ что за польза? Вѣдь мать отца моего, моя бабка, и мать Тарханкова -- родныя сестры. Признавъ меня и брата незаконными дѣтьми, Тарханковъ получаетъ имѣніе за прекращеніемъ рода Лучаниновыхъ, отвѣчалъ Владиміръ Алексѣевичъ, нѣсколько покраснѣвъ.-- Развѣ былъ слухъ объ этомъ въ городѣ? Вы не слыхали? спросилъ онъ Барскаго.
-- Нѣтъ, ничего не слыхалъ, отвѣчалъ Барскій,-- но....
Ему припомнилось необыкновенное ухаживанье Павла Ивановича за Аристарховымъ. А что подобныя дѣла были не новость для Василья Савельевича, это слыхалъ музыкантъ еще въ Петербургѣ.
-- Вы знаете Аристархова? спросилъ онъ.
Лучаниновъ отвѣчалъ, что лично незнакомъ, но слыхалъ о немъ отъ отца.
-- Да вотъ, кстати; онъ былъ однимъ изъ свидѣтелей при бракѣ отца, прибавилъ Владиміръ Алексѣевичъ.
-- Мнѣ кажется, продолжалъ Барскій,-- не онъ ли и принялъ на себя опроверженіе брака вашего батюшки.
-- Что вы говорите? почти вскрикнулъ Лучаниновъ.
-- По крайней мѣрѣ, они просиживали цѣлые вечера вмѣстѣ; посылалъ нѣсколько разъ Павелъ Ивановичъ какія-то письма въ консисторію.... Отъ Аристархова всего можно ожидать, отвѣчалъ Барскій.
-- Мерзавецъ, невольно вырвалось у Лучанинова.
Онъ вспомнилъ разказъ старика-прикащика о томъ какъ отецъ хлопоталъ чтобы вывести Аристархова въ люди, какъ помогалъ ему, какъ....
-- Ну, это гадина, должно-быть, прибавилъ онъ, поднимаясь съ креселъ.
Зная хорошо отца, онъ разгадалъ теперь въ какое мѣсто и какъ глубоко раненъ старикъ. Алексѣя Андреевича ничто не могло такъ возмутить какъ предательство.
-- Да такъ ли, Захаръ Петровичъ? спросилъ онъ, остановившись противъ музыканта.
-- Не увѣряю васъ, отвѣчалъ музыкантъ, -- но я припоминаю два, три слова, случайно долетѣвшія до меня изъ разговоровъ Павла Ивановича съ Аристарховымъ; потомъ слышалъ отзывы о немъ въ Петербургѣ. Я боюсь какъ бы не оправдалось мое предположеніе.
-- Однако, шутка-то плохая, Лучаниновъ, замѣтилъ Корневъ.-- Какъ, я думаю, старика-то потрясли эти слухи! Но вѣдь документы вѣрно у васъ въ порядкѣ?
-- Съ чего же бы онъ началъ опровергать бракъ; вѣрно не совсѣмъ въ порядкѣ. Призваться, я и самъ не знаю, но... Вотъ мнѣ пишетъ Петръ Михайловичъ что въ указѣ отца не упомянуто о бракѣ съ матерью, отвѣчалъ Лучаниновъ.
-- Но есть наконецъ метрики, возразилъ Корневъ.
-- Метрики можно опровергнуть, если.... Да, впрочемъ, есть вѣдь, вѣроятно, свѣдѣнія о бракѣ въ коноисторіи, въ церкви гдѣ вѣнчались, говорилъ Лучаниновъ.-- Кто жь это зналъ? Могло ли придти въ голову отыскивать доказательства? Для чего? прибавилъ онъ, какъ бы оправдывая безпечность отца.-- Ну, пока не говорите никому объ этомъ. Пойдемте закусить.
Сѣли за ужинъ.
-- Что съ тобой, Лучаниновъ? спросилъ одинъ изъ товарищей.
-- Отецъ нездоровъ; ѣду сейчасъ въ деревню, отвѣчалъ ему Владиміръ Алексѣевичъ.
-- Ну, что жь? Получишь наслѣдство, замѣтилъ товарищъ, и растерялся, взглянувъ на блѣдное лицо и навернувшіяся на глазахъ Лучанинова слезы.
Разговоръ не клеился. Хозяинъ, по временамъ, говорилъ что-то вполголоса съ сидѣвшимъ рядомъ съ нимъ Барскимъ.
-- Ахъ, какую ужасную вещь ты сказалъ, повторялъ Корневъ, теперь только начинавшій вдумываться въ опасность угрожавшую товарищу.
-- Не воротился Петруша? спрашивалъ нѣсколько разъ Лучаниновъ повара.
-- Никакъ нѣтъ, отвѣчалъ тотъ.
-- Какъ однако онъ долго, толковалъ Лучаниновъ.
Ужинъ кончился. Студенты простились съ хозяиномъ и разъѣхались. Барскій остался, по просьбѣ Лучанинова, ночевать.
-- Корневъ, побудь еще, сказалъ Лучаниновъ, замѣтивъ что Корневъ ищетъ свою шляпу.-- Мой извощикъ довезетъ тебя. Пойдемте въ кабинетъ.
Корневъ согласился. Молодые люди вошли въ кабинетъ и усѣлась около потухающаго камина. Корневъ закурилъ сигару.
-- Садитесь-ка поближе, Захаръ Петровичъ, началъ хозяинъ.-- Я недавно познакомился съ вами, продолжалъ онъ... взявъ музыканта за руку, -- но почему-то считаю васъ своимъ... Потому, можетъ-быть, что мы родня немножко съ вами по музыкѣ. Я люблю музыку, да всякое искусство люблю, хоть, правда, дилеттантъ во всемъ, но....
-- Твое назначеніе не музыка, не живопись.... Я тебѣ всегда говорилъ, началъ Корневъ.-- Область слова; вотъ надъ чѣмъ ты долженъ работать.
-- Не знаю, задумчиво отозвался Лучаниновъ,-- но, вѣдь, это все въ связи. Мнѣ кажется, еслибы Пушкинъ не зналъ немного музыки, стихъ его не былъ бы такъ музыкаленъ. Однако, у меня изъ головы нейдетъ болѣзнь отца, продолжалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія.-- Вѣрите вы въ предчувствіе?
-- Ты нервенъ очень, Лучаниновъ, замѣтилъ Корневъ.
-- А всѣ нервные особенно чутки, способны къ предчувствіямъ, перебилъ Лучаниновъ.-- Со мной бывали удивительныя вещи, и будь я суевѣренъ, я бы вѣрилъ всему: правый глазъ чешется -- плакать, и такъ далѣе. Я убѣжденъ что отецъ не выздоровѣетъ, и намъ съ братомъ готовится что-то грозное....
-- Это оттого что тебя увѣдомилъ вдругъ этотъ чудакъ Петръ Михайловичъ о болѣзни отца, сказалъ Корневъ.
-- Да вѣдь я не старушка которую надобно подготовлять. Нѣтъ, это все равно.... Вотъ, вы увидите, отвѣчалъ Лучаниновъ.-- Есть вещи которыя не снились нашимъ мудрецамъ. Кажется, пріѣхали лошади, сказалъ онъ, прислушиваясь къ едва слышному скрипу полозьевъ.
Минуты черезъ двѣ, дѣйствительно, вошелъ Петруша и доложилъ что готовы лошади. Лучаниновъ вскочилъ и началъ переодѣваться. Поваръ и Петруша укладывали чемоданъ.
-- Вука Караджича славянскій лексиконъ прикажите взять? спрашивалъ Петруша, перебирая книги.
-- Вука? Да, возьми пожалуй, отвѣчалъ Лучаниновъ.-- Хоть, кажется, мнѣ будетъ не до чтенія; придется читать другую книгу; книгу жизни.... Ахъ, какъ мнѣ грустно, еслибы вы знали!
Барскій перелистывалъ лежавшіе на этажеркѣ скрипичные этюды Роде.
-- Знаете что, началъ Лучаниновъ, обращаясь къ нему,-- переѣзжайте сюда. Моя квартира къ вашимъ услугамъ. Вотъ онъ останется, прибавилъ онъ, указывая на повара; слѣдовательно есть и прислуга. Здѣсь все-таки уютнѣе чѣмъ въ номерѣ.
Барскій поблагодарилъ, сказавъ что воспользуется позволеніемъ. Надѣвая подъ дорожный жилетъ серебряные маленькіе складни, подаренные отцомъ, Лучаниновъ взглянулъ на Барскаго и нѣсколько покраснѣлъ.
-- Вы, кажется, улыбнулись замѣтивъ образъ? спросилъ онъ.-- Да.... Вотъ наше невѣріе; какъ стукнетъ, и за Бога, добавилъ онъ, какъ бы извиняясь.
-- Вовсе невѣрующихъ нѣтъ; я не видалъ, до крайней мѣрѣ, отвѣчалъ Барскій.-- А улыбнулся, потому что вспомнилъ одинъ случай съ собою.... Тоже было и со мной; какъ жизнь начнетъ угощать, дѣйствительно, увѣруешь.
-- Вѣдь это непослѣдовательно, однакожь, сказалъ, начинавшій зѣвать отъ утомленія Корневъ.-- Вы не подумайте что я не вѣрую ни во что, но....
-- А помнишь притчу, началъ Лучаниновъ,-- о двухъ сыновьяхъ посланныхъ отцомъ въ виноградникъ? Одинъ сказалъ: "иду" и не пошелъ; другой наоборотъ отказался.... "Послѣди же раскаявся и иде"; поступилъ, если хочешь, тоже непослѣдовательно, а "сотворилъ волю отчу".
-- Конечно; но дѣло въ томъ, останемся ли на работѣ? замѣтилъ Барскій.
-- То-то, подтвердилъ Корневъ.
-- А какъ знать, можетъ и останемся, задумчиво отвѣчалъ Лучаниновъ.
-- Готово все, Владиміръ Алексѣевичъ, сказалъ вошедшій, уже въ дубленомъ полушубкѣ и съ сумкой черезъ плечо, Петруша.
-- Готово? Вотъ тебѣ прогоны, отозвался Лучаниновъ, отдавая ему пачку ассигнацій.
Мальчикъ сунулъ деньги въ сумку.
-- Сядемте, продолжалъ Лучаниновъ, застегивая дорожное пальто.-- Я люблю старые русскіе обычаи.
Всѣ присѣли. Помолившись, Лучаниновъ обнялъ Корнева и Барскаго.
-- Пиши же, говорилъ Корневъ.
-- Напишу, отвѣчалъ Лучаниновъ, выходя въ переднюю.-- Не забывайте меня, Захаръ Петровичъ; въ несчастіи вдвойнѣ дорога дружба. Прощайте.
Всѣ вышли на крыльцо; дворникъ, мужикъ лѣтъ пятидесяти, въ накинутомъ сверхъ пестрядинной рубахи нагольномъ тулупѣ, стоялъ съ фонаремъ подлѣ кибитки; поваръ выбѣжалъ на крыльцо со свѣчкой; тройка побрякивала бубенцами. Барскій и Корневъ тоже вышли, накинувъ шубы. Лучаниновъ сѣдъ въ кибитку рядомъ съ Петрушей, Александръ вскочилъ на облучокъ, и тройка выѣхала за ворота.
-- Прощайте, высунувшись изъ кибитки, крикнулъ Лучаниновъ.
-- Прощай, отвѣтилъ стоявшій на крыльцѣ Корневъ.-- Я надѣюсь, сказалъ онъ, пожимая руку Барскаго,-- что мы скоро увидимся.... Я заѣду къ вамъ, а если вамъ вздумалось бы посѣтить меня, мой адресъ вамъ здѣсь скажутъ. Вы вѣдь еще побудете въ Москвѣ? спросилъ онъ, садясь на извощика.
-- Съ недѣлю, думаю, пробуду, отвѣчалъ Барскій.
Корневъ уѣхалъ. музыкантъ возвратился въ кабинетъ, гдѣ поваръ приготовлялъ ему постель на диванѣ.