До двухъ часовъ утра сидѣли за столомъ Палашовъ, віолончелистъ и Барскій. Бутылку за бутылкой подавалъ старикъ слуга. Подъ вліяніемъ винныхъ паровъ, разогрѣвшихъ голову, Палашову казалось что онъ говоритъ, просто, міровыя истины; подогрѣтые слушатели тоже были убѣждены что предъ ними сидитъ, по крайней мѣрѣ, непонятый геній.
-- Ты братъ, Сергѣй Александровичъ, иногда просто такъ говоришь... толковалъ подгулявшій приставъ.-- Надо бы это все записывать. А вѣдь прошу его написать, ни за что не усадишь, говорилъ онъ, обращаясь къ Барскому.
Немного охмѣлѣвшій скрипачъ тоже съ нѣкоторымъ благоговѣніемъ смотрѣлъ на несмолкающаго оратора.
-- Вѣдь что такое музыка? говорилъ, одушевленный еще болѣе похвалами, Палашовъ.-- Музыка... Подай еще бутылку. Вѣдь въ ней все силлогизмы. Напримѣръ въ этомъ квартетѣ, вотъ что вы играли.
И, не совсѣмъ вѣрными шагами, Палашовъ подошелъ къ роялю.
-- Вотъ первая посылка, сказалъ онъ, сыгравъ мотивъ allegro;-- вотъ вторая... А это выводъ.
-- Вѣрно, отвѣчалъ приставъ.-- Вотъ то-то, надо бы все это мнѣ записывать.
Скрипачъ ничего не понялъ, но промолчалъ. А кто его знаетъ, размышлялъ онъ про себя, можетъ, вѣдь оно и такъ, какъ-нибудь; я только, можетъ-быть, не понимаю съ моимъ плохимъ образованіемъ. Вѣдь я не опредѣлю, вотъ вдругъ заставятъ: что такое силлогизмъ? Отъ этой ли робости, или отъ другаго чего, но Барскій говорилъ вообще мало.
-- А ужь объ этомъ и говорить нечего, продолжалъ Палашовъ, сбросивъ съ себя фракъ и садясь къ роялю.-- Вотъ вопросъ. Слышите?... А вотъ отвѣтъ. Такъ ли?
-- Совершенно такъ, воскликнулъ приставъ и бросился цѣловать Палашова. Такъ показалась ему лучезарною мысль сказанная пріятелемъ.
Музыканта теперь уже удивили восторги частнаго; великую истину высказанную ораторомъ можно было отыскать въ любомъ плохомъ учебникѣ гармоніи. Слуга подалъ еще вина.
-- Здоровье Михаила Ивановича Глинки, громко крикнулъ хозяинъ поднявъ бокалъ.
Всѣ выпили.
-- А знаете, господа, знаете съ кѣмъ онъ имѣетъ много общаго? продолжалъ неугомонный хозяинъ.-- Да, не то что общаго, а положительно сродни, знаете кому?
-- Кому же это? спросилъ Барскій.
-- Пушкину, побѣдоносно произнесъ хозяинъ.
-- Которому Пушкину? спросилъ, покачнувшись впередъ и выплеснувъ весь свой бокалъ на Палашова, частный приставъ.
-- Поэту Пушкину; профанъ, отвѣчалъ хозяинъ.
-- Не профанъ, а просто не разслышалъ, поправился приставъ.-- Именно сродни. Вѣдь, вотъ это бы надо все...
-- Вотъ говорятъ Русланъ и Людмила; говорятъ драмы нѣтъ, продолжалъ, уже не ясно выговаривая нѣкоторыя слова, хозяинъ.-- Да развѣ Пушкинъ драм.... Онъ сказку намъ написалъ; и Глинка далъ намъ сказку. И больше ничего.
Это была лебединая пѣсня отягченной виномъ головы Палашова. Одъ много выпилъ и, какъ это бываетъ иногда съ переложившимъ черезчуръ гулякой, срѣзался сразу; точно что больше ничего путнаго въ этотъ вечеръ не сдыхали отъ него собесѣдники.
-- Просто сказка, продолжалъ онъ, подходя къ Барскому и чуть не сбивъ его съ ногъ своею покачнувшеюся мощною фигурой.-- А музыка.... Я вотъ какъ; еслибы не музыка....
-- Пожалуйте, Сергѣй Александровичъ, лягте, взявъ его подъ руку и совсѣмъ опустивъ на глаза свои сѣдыя брови, говорилъ старый слуга.
-- Я лягу, погоди, отбивалсяотъ него Палашовъ.-- Гармонія...
-- Поѣдемте, сказалъ, зѣвая, Барскій.-- Ему, да кажется и намъ, время уснуть.
Ему тоже вино порядкомъ стучало:въ голову.
-- Еще стаканчикъ, и поѣдемъ, сказалъ частный приставъ.-- Вѣдь ты доставилъ намъ просто праздникъ. Увѣряю. Развѣ это часто. Позволь мнѣ отъ души обнять, продолжалъ онъ, пошатываясь подходя къ музыканту, великаго...
-- Полноте, ради Бога, перебилъ его Барскій.-- Такихъ великихъ...
-- Нѣтъ.... Я, вѣдь, вижу... Я вотъ выпилъ, но... ты нашъ великій, русскій вашъ, великій Барскій.
Хозяинъ опустился въ кресло и задремалъ. Слуга развязалъ ему галстукъ. Гости вышли въ переднюю.
-- Я тебя довеву, оказалъ, надѣвая не въ тотъ рукавъ шубу, приставъ.
Барскій одѣлся, взялъ свой ящикъ, и оба вышли на крыльцо. Начинало свѣтать.
-- Поѣзжай мимо дома Тарханкова, знаешь? бормоталъ кучеру приставъ, съ трудомъ закидывая ногу въ пошевни.
"Однако баринъ-то зашибъ дрозда", подумалъ кучеръ, трогая лошадь.
Ссадивъ музыканта у дома Павла Ивановича, приставъ пріѣхалъ домой.
-- А барыня воротилась изъ концерта? спросилъ онъ горничную.
-- Эка хватились, отвѣчала она; -- давно въ постели барыня. Вѣдь пятый часъ, сударь.
Частный, пошатываясь, прошелъ чрезъ неосвѣщенный залъ и гостиную прямо въ спальню. Тамъ еще горѣла свѣчка. Жена его, женщина лѣтъ тридцати, лежала уже въ постели.
-- Гдѣ ты это запропастился? опросила она, поднявъ съ подушки голову и завязывая чепчикъ.
-- Какъ гдѣ? Квартетъ играли, матушка, отвѣчалъ приставъ, поправляя растрепавшіеся волосы.
-- Это до пятаго-то часа? Раздѣвайся, что стоишь. Игральщикъ, отвѣчала, отворачиваясь, жена.
-- Въ пользу сиротъ... Нельзя же.... Но скрипачъ.... Вотъ какъ тебѣ скажу.... Послушай.... бормоталъ, раздѣваясь, частный.
Но жена притворилась спящею, видя что нечего было слушать. Частный раздѣлся кое-какъ, надѣлъ халатъ и, послѣ двухъ-трехъ промаховъ, задулъ догорѣвшую до самаго шандала свѣчку.
Барскій, тоже порядочно пошатываясь, вошелъ по лѣстницѣ въ свою квартиру. Прислушиваясь къ отдаленному гулу колоколовъ, благовѣстившихъ къ заутрени, музыкантъ раздѣлся и легъ въ постель. Возбужденный виномъ, организмъ его, словно машина въ которую ребенокъ всунулъ посторонній гвоздь, принялся работать чепуху. То сердце вдругъ замретъ, и налетитъ минута безотчетной тоски, такой тоски что, кажется, никогда, ничѣмъ отъ нея не отдѣлаешься; то вдругъ припомнится дешевая острота собесѣдника и нападетъ неудержимый смѣхъ; то воспаленный мозгъ явитъ полусоннымъ очамъ морщинистое, желтое лицо старухи; то кровь подхлынетъ къ мозгу, вспомнится, ни съ того, ни съ сего, вычитанная гдѣ-то, когда-то, мысль, и умъ, подхвативъ ее, примется любоваться ею, какъ ребенокъ отыскавшеюся за шкафомъ старою игрушкой.
-- Нѣтъ, не уснешь, должно-быть, произнесъ Барскій, поднявшись на постели.
Въ окнѣ краснѣла заря; въ комнатѣ выступили утонувшія было въ ночной темнотѣ вещи. Музыкантъ вспомнилъ что такая минута уже была у него разъ въ жизни; также вотъ точно не спалось ему; какъ теперь поднялся онъ за постели, и первое что увидалъ, красную полосу зари въ окошкѣ. "Да, это было", вспоминалъ онъ, опершись локтемъ, на подушку, "было въ тотъ день какъ подарила мнѣ графиня скрипку, какъ въ первый разъ игралъ я за ней съ Елизаветой Николаевной. Вотъ не угодно ли. Люблю; меня любятъ; и талантъ, говорятъ добрые люди, есть у меня. А руки связаны. Правда, говорятъ, возьметъ свое. Куда ей; двѣ тысячи душъ, милліонъ денегъ, и подъ каблукъ ее. Продастъ и купитъ куча золота тебя, хваленая, да рѣдко видимая правда. Вотъ хоть бы давича. Я, говоритъ, вырву твою скрипку; и вырветъ. Ты эта тряпка, говоритъ; и правъ, да какъ же я не тряпка? Не знаю съ чего я расхрабрился такъ. Богъ вручилъ мнѣ.... Колотись лбомъ, жди помощи, а сила здѣшняя швырнетъ тебя туда вонъ, за порогъ, какъ тряпку."
И память, будто фигляръ, лѣниво повертывая желѣзную ручку райка, показывала длинную вереницу лицъ, картинъ, знакомыхъ всякому. А вотъ, извольте посмотрѣть, идетъ голодная жена, босые дѣти за простымъ гробомъ учителя; его заѣли люди. А вотъ лежитъ въ холодной комнатѣ скрипачъ въ чахоткѣ, полученной имъ за черствый кусокъ хлѣба; старуха мать шьетъ новую рубаху чтобы прилично снарядить сына въ дальнюю и, слава Богу, невозвратную дорогу. А вотъ поруганную Ловеласомъ богачемъ красавицу ведутъ въ домъ сумашедшихъ добрые люди; хохочетъ дѣвушка, сбросивъ соломенную шляпу съ головы и разметавъ по плечамъ роскошныя пряди черныхъ какъ смоль волосъ. А вотъ...
Ну, будетъ, надоѣлъ фигляръ. На, вотъ, тебѣ, и проходи со своими всѣмъ извѣстными лубками; еще еслибы новенькіе, а эти, братъ, давно намъ приглядѣлись.
-- Захаръ Петровичъ; вотъ такъ спитъ; Захаръ Петровичъ, говорилъ, довольно безцеремонно толкая заснувшаго музыканта, блѣдный, высокій человѣкъ съ усами. Спящій проснулся, вглядѣлся въ знакомое лицо стоявшаго предъ нимъ человѣка и узналъ въ немъ барскаго камердинера.
-- Что вамъ? спросилъ онъ, протирая глаза.
-- Пожалуйте къ барину.
Музыкантъ всталъ, наскоро умылся и сталъ одѣваться.
-- Кажется, въ Москву васъ отправляетъ, началъ камердинеръ, закуривъ папиросу.
"Куда угодно, хоть къ чертямъ", думалъ музыкантъ, отыскивая чистую рубашку въ чемоданѣ.
"Баринъ ты не баринъ, лакей не лакей", думалъ камердинеръ, съ завистью посматривая на щегольское, голландское бѣлье музыканта.
Барскій одѣлся и пошелъ вмѣстѣ съ камердинеромъ къ Павлу Ивановичу.
-- Подождите, впустивъ его въ залу, сказалъ камердинеръ, -- гость сидитъ у барина; надо быть, скоро уѣдетъ.
Музыкантъ всталъ противъ окна и началъ, отъ нечего дѣлать, смотрѣть на улицу. Будочникъ, съ засаленною книгой подъ мышкой, велъ по тротуару парня лѣтъ двадцати, въ легкомъ нанковомъ пальто и въ запущенныхъ въ дырявые сапоги, тоже легонькихъ панталонахъ; запустивъ въ рукава пальто руки, дрожалъ на морозѣ молодецъ, но это не мѣшало ему весело разказывать что-то будочнику. Возъ дровъ тащила косматая, пѣгая лошаденка; подлѣ саней, похлопывая новыми рукавицами, шелъ мужикъ съ побѣлѣвшею отъ мороза бородой. Въ сосѣдней комнатѣ послышался наконецъ голосъ Тарханкова, и чрезъ минуту вошелъ неслышными шагами въ залу Аристарховъ; его провожалъ, весело потирая руки, уже одѣтый Павелъ Ивановичъ.
-- Ну, братецъ, какъ ты играешь, произнесъ Аристарховъ, остановившись противъ Барскаго; при этомъ онъ поднесъ къ губамъ три пальца и зачѣмъ-то поцѣловалъ ихъ.-- Волшебство.... Орфей.... Орфей у васъ онъ, Павелъ Ивановичъ.
Тарханковъ, сверхъ ожиданія, милостиво разсмѣялся и потрепалъ по плечу музыканта. Такъ точно гладитъ хозяинъ сидящаго въ клѣткѣ попугая за то что онъ предъ гостями отлично протрещалъ "дурака".
Барскій поклонился уходившему Аристархову.
-- Орфей, просто Орфей, повторялъ, широко улыбаясь, гость, подходя къ двери.
-- Итакъ до завтра? спросилъ, провожая его въ переднюю, Павелъ Ивановичъ.
Аристарховъ молча, утвердительно кивнулъ головой, и накинувъ медвѣжью щегольскую шубу, выплылъ въ отворенную слугою дверь прихожей.
-- Поди сюда, сосредоточенно произнесъ Павелъ Ивановичъ, шествуя величественно въ кабинетъ.
Барскій пошелъ за нимъ.
-- Вотъ что.... Одинъ разъ навсегда я говорю тебѣ, началъ помѣщикъ, вступивъ въ кабинетъ и взявъ легонько за бортъ сюртука музыканта.-- Одинъ разъ навсегда, братецъ; будешь послушенъ, тихъ, будешь хорошо вести себя, забытъ мною не будешь. Я беру на себя устроить судьбу твою и.... продолжалъ онъ, нѣсколько заминаясь.-- Будешь грубъ, дерзокъ -- на себя пеняй, ораторствовалъ онъ, разводя руками.-- Я прямо говорю тебѣ, я все готовъ простить, напейся ты пьянъ, попади на съѣзжую, но дерзости никому, ни тебѣ, ни другому, знай, я не спущу, не оставлю такъ, безъ наказанія.... Дерзости я не перевариваю.
Музыкантъ молчалъ, опустивъ голову и засунувъ руку за бортъ сюртука. Павелъ Ивановичъ прошелся по комнатѣ и остановился противъ Барскаго, уставивъ на него сѣрозеленые глаза свои; поза его ясно выражала ожиданіе что скрипачъ начнетъ просить прощенія.
-- Извините, сквозь зубы прошепталъ музыкантъ, единственно изъ желанія выйти поскорѣе изъ неловкаго положенія.
-- На этотъ разъ прощаю, но еще разъ, и тогда ни на талантъ твой я не посмотрю, ни на что, отвѣчалъ Тарханковъ, слегка побагровѣвъ.
Пройдясь раза три по кабинету, онъ сѣлъ къ письменному столу и развернулъ нумеръ Московскихъ В ѣ домостей.
-- Здѣсь публикуетъ одинъ московскій музыкальный магазинъ, началъ онъ, развертывая газету,-- что, прекращая торговлю, распродаетъ онъ мѣдные и другіе инструменты, а также ноты для оркестра, струны, по пониженной значительно цѣнѣ. Съѣзди, братецъ, ты въ Москву, и если дѣйствительно выгодно купить, то купи что намъ необходимо.
-- Слушаю, отвѣчалъ Барскій.
-- Въ этомъ пакетѣ деньги. Вотъ твой видъ и прогоны. Перечти.
Барскій, подойдя къ столу, сталъ считать. Павелъ Ивановичъ, развалившись въ креслахъ, зорко слѣдилъ за пальцами музыканта, перелистывавшаго синенькія и красненькія, большею частію худыя, ассигнаціи.
-----
На другой день послѣ описаннаго разговора музыкантъ сидѣлъ уже въ кибиткѣ, рядовкѣ, съ попутчикомъ, купцомъ въ лисьей, желтой шубѣ. Повозка ныряла по ухабамъ, издавая при этомъ стукъ похожій на отдаленные пушечные выстрѣлы; брянчали бубенцы ямской тройки; бѣлѣло снѣжное поле перерѣзанное кое-гдѣ темносѣрыми полосами кустарника; и оживали путники, послѣ часоваго созерцанія пустырей завидя деревушку стоящую на дорогѣ.
-- Ты, я вижу, по музыкантской части? спрашивала лисья шуба, освобождая отъ воротника красноватое, испещренное веснушками лицо и рѣзглаживая рѣденькую русую бородку.
-- Музыкантъ, отвѣчалъ Барскій.
-- То-то, я вижу, ящикъ. Скрипка что ли у тебя въ немъ?
-- Скрипка.
-- Вотъ тоже нонче, продолжала шуба,-- на Макарьевскую, въ Нижній, дѣвица пріѣзжала изъ Варшавы, такъ та свиститъ.
-- Какъ свиститъ? спросилъ Барскій.
-- Свиститъ, отвѣчалъ купецъ, -- мы диву всѣ далися. И пѣсни разныя, и кадрели.... Она кавцерты давала, и фортепьянщикъ ей подыгрываетъ; ужь есть чего послушать. Я, грѣшнымъ дѣломъ, разъ десятокъ ходилъ. Любопытно. Молодцы смѣются: "что, братъ, говорятъ, опять на свистъ пошелъ?" Рубля полтора безъ мала она у меня высвистѣла. А ужь что дѣлаетъ, диву подобно. Тутъ, рядомъ съ нашей лавкой, мѣховщика, ходили тоже.... "Не можетъ быть, говорятъ, во рту у ней что-нибудь есть." Сложились, на домъ къ нея отправились. И въ ротъ смотрѣли, и пальцемъ щупали, ничѣмъ ничего; а такъ вотъ соловьемъ и разливается, воровка!
-- А что, рано ли мы въ Москву будемъ? спросилъ музыкантъ.
-- Да къ свѣту, Богъ дастъ, будемъ. Дорога-то больно ухабиста, отвѣчалъ попутчикъ, зѣвнувъ во весь ротъ и отваливаясь въ уголъ кибитки.
Стало смеркаться; мелькнула звѣздочка на потемнѣвшемъ небѣ; какъ искорка засвѣтился гдѣ-то огонекъ; темнѣй, темнѣй, и потонула въ темнотѣ далъ безграничнаго поля. Длинная вереница кустовъ.... Да, полно, кусты ли это? Нѣтъ; это Цыгане таборомъ идутъ на новое, невѣдомое становище; это они несутъ куда-то полудикую свою пѣсню. Глядите, вонъ за тощей клячѣ сидитъ молодцоватый парень; лѣтъ двадцати-пяти, въ бараньей шапкѣ и въ накинутомъ тулупѣ. За нимъ, навьюченная бѣдною утварью высокая телѣга, парой, движется что печь Ивана дурака, встарь разъѣзжавшая "по щучьему велѣнью". Рядомъ съ телѣгой, съ младенцемъ на рукахъ, въ живописныхъ лохмотьяхъ своихъ, идетъ молодая Цыганка; полу нагой, кудрявый мальчикъ, лѣтъ трехъ, бѣжитъ за матерью. Старуха со ввалившимся, беззубымъ ртомъ и ястребинымъ носомъ, несетъ за исхудалыми плечами котелокъ и бубенъ. За ней, безъ шапки, выступаетъ бодрымъ шагомъ низенькій, приземистый старикъ, ведя двухъ тощихъ псовъ на мочальной веревкѣ. Ревутъ и просятъ хлѣба дѣти; молчитъ, будто не слышитъ, отецъ, сидя на сухопарой клячѣ. "Не плачь," толкуетъ мать голодному ребенку. Вотъ подошли къ богатому, торговому селу Цыгане. "Гони ихъ; обокрадутъ", кричитъ толстый хозяинъ постоялаго двора. "Гони ихъ," подхватили мужики, мальчишки, бабы; "вонъ." -- "Да христіане ль вы?" прижавъ къ груди испуганнаго младенца, съ упрекомъ спросила ихъ молодая мать. "Вонъ, вонъ...." И снова потянулся Богъ знаетъ куда, Богъ вѣсть зачѣмъ, цыганскій таборъ.
-- Къ трактиру что ли васъ? спросилъ, обернувшись, длинный какъ шестъ ямщикъ, въѣзжая въ уѣздный городъ.
-- Къ трактиру, братъ, къ трактиру, отозвалась скороговоркой лисья шуба.-- Чайкомъ надо побаловаться, душу отогрѣть. Поди, и вы прозябли? спросилъ онъ Барскаго.
-- Да есть таки, отвѣчалъ музыкантъ, разглядывая дома и освѣщенныя лавки, мимо которыхъ летѣла, подпрыгивая, ихъ кибитка.
Ямщикъ подвезъ ихъ къ ярко освѣщенному, бѣлому, каменному дому; сѣдоки вылѣзли изъ повозки и, поднявшись по крутой, грязной лѣстницѣ, вошли въ трактиръ; въ душныхъ комнатахъ пахло постными пирогами и табакомъ, называемомъ остряками "самъ-кроше". Купецъ снялъ своихъ лисъ, оправилъ обѣими руками кудри и спросилъ двѣ пары чаю.
-- Пожалуйте... Вмѣстѣ охотнѣе, пригласилъ онъ Барскаго, выбравшаго, было, себѣ другой столикъ.
Барскій сѣлъ подлѣ него на кожаный, жесткій стулъ.
-- Ваше занятіе самое забавное, началъ купецъ, усаживаясь на диванѣ подлѣ столика.-- А вотъ, по нашей части если кто, одна утѣха товарецъ сбытъ, али добытъ гдѣ съ выгодкой.
-- У всякаго свое, отвѣчалъ Барскій.
-- Это настояще вы изволили сказать, забарабанилъ купецъ, принимаясь за чайники поданные половымъ.
-- Вы чѣмъ торгуете? спросилъ его Барскій.
-- Пряжу скупаемъ, полотна... Вотъ торги ваши, отвѣчалъ купецъ.-- Съ бабами возимся, продолжалъ онъ, разсмѣявшись.-- Машина, нонче, у всѣхъ хлѣбъ перебиваетъ. Вѣдь вотъ и въ вашемъ ремеслѣ взять, во всякомъ трактирѣ машина; наигрываетъ тебѣ лучше иного музыканта. Да что въ трактирахъ, за улицахъ -- и тамъ шарманка наяриваютъ.
-- Въ машинѣ души нѣтъ; музыкантъ душу вложитъ въ игру. А у машины... началъ было Барскій.
-- Да, по-моему, души-то ровно бы и не требуется, перебилъ купецъ, наливая чай.-- Играетъ какъ слѣдствуетъ, выводитъ всѣ нотки; чего еще хотѣть? Какого рожна? Вѣдь ужь если кто о душѣ-то помышляетъ, тотъ и музыканта, братъ, шабашъ, не станетъ слушать.
-- Отчего же? спросилъ музыкантъ.-- Конечно, плясовую, трепака, не станетъ слушать, а серіозную музыку....
-- Нѣтъ, ужь кто о душеспасеніи, со вздохомъ возразилъ купецъ, -- того, братъ, не соблазнишь. Вѣдь это все,-- коли ужь по душѣ, на частоту тебѣ сказать,-- отъ діавола.
-- Какая музыка.
-- Да ужь какая хочешь, а все-таки она....
Здѣсь купецъ понесъ страшную дичь, испещренную безсмысленно приведенными текстами Писанія. Музыкантъ, слушая его, точно попалъ въ непроходимую трущобу вѣковаго лѣса уставленную сфинксами; развалины языческаго храма тутъ же высовывались изъ темной ниши разросшагося орѣшника; подлѣ мощныхъ корней тысячелѣтняго дуба лежали плиты съ какими-то, невѣдомыми болѣе никому, надписями. "Что же это такое?" думалъ, озадаченный этимъ неудержимымъ потокомъ рѣчей безъ содержанія и смысла, Барскій. Нѣтъ, купецъ видѣлъ въ нихъ какой-то смыслъ; онъ вздыхалъ; "вотъ оно дѣло-то какое, почтенный", говорилъ онъ съ такимъ выраженіемъ на лицѣ какое развѣ является у ученаго, у математика, въ ту минуту когда онъ, послѣ сложнаго вычисленія, торжественно ставитъ, наконецъ, вѣрный вполнѣ, вѣчно-незыблемый выводъ. "Да какъ же не явиться", продолжалъ свои размышленія, подъ бойкую рѣчь говоруна, музыкантъ, "какъ не явиться тутъ уродливымъ сектамъ? Вѣдь свѣта Божьяго не видѣло солнце заслонено совсѣмъ вѣтвями разросшейся крѣпи. Пора расчистить трущобу, заглушающую душу; пора перенести эти остатки темныхъ временъ язычества въ музеи; пора построитъ въ этомъ забытомъ захолустьѣ церковь Божію," съ грустью раздумывалъ Барскій.
-- Сколько тебѣ за чай? спросилъ онъ, вынимая кошелекъ, половаго.
-- Нѣтъ, насчетъ этого не извольте безпокоиться; обижать нашего брата не слѣдуетъ, перебилъ купецъ, торопливо отдавая слугѣ что слѣдовало; онъ просто испугался какъ бы не заплатилъ за чай изъ своего кармана музыкантъ.
-- Такъ я вамъ долженъ останусь, сказалъ, поднимаясь со стула, Барскій.
-- Это, если тебѣ обидѣть меня угодно, отвѣчалъ купецъ, натягивая свою лисью шубу.-- Ты мнѣ компанію сдѣлалъ, а я.... Нѣтъ, это не модель.
Слово "модель" производилъ онъ, очевидно, отъ слова "мода".
На дворѣ сыпалъ меленькій снѣжокъ; въ воздухѣ похолодѣло. Свѣжая тройка была уже готова. Давъ на чай гривенникъ старому ямщику, стоявшему безъ шапки у повозки, путники усѣлись, и кибитка принялась снова нырять по ухабамъ. Многословное поученіе произнесенное купцомъ, должно-быть, подѣйствовало на музыканта; зѣвнувъ разъ пятокъ, онъ заснулъ, какъ говорится, сномъ праведника. Купецъ обратился было опять къ нему со своимъ "вотъ оно дѣло-то", но услыхавъ храпъ, отвернулся и, прикорнувъ къ ситцевой своей подушкѣ, тоже отправился къ Морфею.
Справедливость требуетъ сказать что только вѣдь мы, Русскіе, можемъ спать всюду, вездѣ, при самой неблагопріятной обстановкѣ. Посадите вы иностранца въ нашъ, отечественный, ямской возокъ и, не замай, заснетъ онъ, какъ примется этотъ возокъ нырять вдоль и поперекъ, подтряхивая иногда такъ что къ потолку летитъ какъ мячикъ сѣдокъ.... Попробуй-ка, засни иностранецъ. Русскій, нашъ братъ, какъ-то приладится, запахнетъ шубу, уляжется на локотокъ, минутъ десятокъ послушаетъ стукъ возка, что колыбельную пѣсню, и захрапитъ, Господь съ нимъ, будто дома на пуховикѣ или на эластическомъ матрацѣ.