Болезнь. Выздоровление. Магуль
К ико метался, как раненый зверек, по своей тахте или вскакивал с нее в пылу неудержимого приступа волнения и бросался, пошатываясь от слабости, к выходу из горницы, завешенному ковром. Но - увы! - за ковром находилась плотная дубовая дверь, закрытая накрепко снаружи, и не слабому мальчику было сломать эту преграду. Тогда, в конец обессиленный, он возвращался на свое жесткое ложе и погружался в забытье.
Два раза в день к нему приходила Като, жена Вано, и ставила на стол пищу в виде куска жареной баранины или жидкой похлебки с чесноком да жестких чуреков (лепешек из хлеба) и бутыли с бузою (кумысом), она садилась на край тахты, поглаживала голову мальчика, говорила ему о необходимости покориться безропотно своей участи и обещала не давать его в обиду.
Однажды она не пришла утром, и Кико сильно обеспокоился. Като внушала ему доверие. Она казалась такой печальной, доброй и кроткой и напоминала Кико его умершую мать. Та была такая же худенькая, как Като, и такая же бледная. Почему, однако, не идет Като? Неужели же заболела?
В этот день, как нарочно, Кико чувствовал себя лучше, бодрее. Целебная буза и какие-то снадобья из трав, которыми Като поила мальчика, возымели свое действие.
Он чутко прислушивался в ожидании шагов за дверью. Он уже успел изучить мелкую быструю походку Като и шуршание ее верхней канаусовой рубахи. Но ее не было слышно.
Кико в сотый раз стал соображать, сколько дней он находится взаперти в этой ужасной горнице. Но понять это было нелегко. Каждый день походил на другой как две капли воды, и все они сливались. В досаде на свое бессилие Кико закусил губы и приготовился уже накрыться буркой с головой и задремать от тоски, как неожиданно чьи-то торопливые шаги зазвучали за дверью. Вот щелкнул затвор, и дверь широко распахнулась.
- Тетя! - произнес Кико, обрадованный, и, привскочив на тахте, протянул вперед руки. -Тетя Като! Наконец-то!
Но это было не Катерина Тавадзе. Тоненькая высокая девочка лет десяти-одиннадцати стояла на пороге горницы. Черные волосы девочки, заплетенные в несколько кос, перевитых цепью из монет и позументами, змейками сбегали вдоль ее маниатюрной фигурки, облаченной в цветную рубаху, надетую поверх цветных шаровар, доходящих до пяток. Красные чувяки с загнутыми вверх носками дополняли ее костюм. На груди - масса ожерелий из побрякушек и монет. В руках она держала чашку с похлебкой, тарелку с бараниной, под мышкой - бутыль с бузою и связку чуреков.
- Здравствуй, - на ломаном грузинском языке произнесла девочка, кивая Кико черненькой головкой; косы запрыгали у нее по плечам, а бесчисленные ожерелья из монет зазвенели. Она еще ближе подошла к тахте и проговорила:
- Здравствуй, сокол пригожий... Здравствуй, дорогой... Я - Магуль, лезгинка, сирота, воспитанница Вано Мичашвили, моего аги и властелина. Я принесла тебе покушать.
Не обращая внимания на еду, принесенную девочкой, Кико вскочил с тахты и, схватив ее за руки, произнес:
- Ты Магуль - сестра Али? Да?
- Да. Я сестра Али, - ответила девочка.
- Скажи, скажи мне, Магуль, - захлебываясь от волнения, прошептал Кико, - скажи мне, добрая, славная Магуль, - Али ведь так часто в рассказах называл тебя доброй и славной, - скажи мне, за что так гнусно со мной поступил Али? И где он сейчас, этот обманщик, лгун и предатель?
Пальцы Кико цепко ухватились за руки Магуль, глаза его с нетерпением и тревогой ждали ее ответа.
Девочка вспыхнула. Казалось, она сама боялась того, что не удержится и скажет то, чего ей не следует говорить.
- Ведь твой брат Али - злодей! Это он устроил мое похищение? - допытывался Кико, не выпуская рук девочки.
Вместо ответа Магуль в два скачка отпрыгнула от тахты, осторожно расставила на столе принесенную посуду, положила тут же чуреки и тогда только снова очутилась подле Кико:
- Тише, тише!.. Услышит ага, изобьет до полусмерти Магуль нагайкой! Услышит Али - еще того хуже будет! Молчи, молчи, князек пригожий! Молчи, яркое солнышко грузинских долин! Слушай, красавчик, слушай молча, что Магуль тебе говорить станет: Али - брат мой, но он лукав, как змея в горной трещине. И он предан Вано, как раб последний. Прикажет ему ага в пропасть столкнуть сестру Магуль, столкнет, не моргнув глазом... И все здесь такие... Все... Один Горго хорош и добр, и прост, как ягненок, да Като - точно ангел на небе, а не женщина, жена душмана, разбойника...
- Как душмана? - вырвалась из груди Кико.
- Тише, алмаз души моей, тише!.. - сложив на груди ручонки, взмолилась Магуль. - Услышат - и себя, и меня погубишь... Ну да, душман, барантач, разбойник Вано; все это знают... Зачем бы мирному грузину сюда, в глушь дагестанских гор, забираться? И живет-то он в одиноком полуразрушенном замке: с трех сторон - пропасти, с четвертой бежит река Койсу... Чужому не добраться... Нужно по мосту пройти... А тебя поместил в горной сакле подле замка, в ущелье, чтоб никто не мог тебя найти... Люди сказывают, что здесь прежде лезгинское селение было... Остатки саклей кое-где есть, да оспа здесь была (знаешь, небось, болезнь такую?), все переумерли... Место это проклятым считается. А Вано не побоялся и поселился здесь с семьею... Говорят, его из Грузии ваши же христиане за мелкий разбой прогнали... А сюда переселился, стал крупным промышлять... И старшие сыновья его, Давидка да Максим, с ним вместе и Али тоже... Обобрать кого-либо дочиста на проезжей дороге, в горной глуши, или из аула ближайшего коней свести, или другое что похуже сделать - для них пустячное дело... Вот и тебя тоже взяли, теперь никогда не увидишь родного дома и отца князя...
- Неправда, увижу!.. - прервал взволнованную речь девочки Кико, и не успела Магуль остановить мальчика, как он уже был посреди горницы, трепетный, с горящими решимостью глазами.
- Молчи!.. Молчи!.. Не губи Магуль! Что ты, что ты?! - зашептала в ужасе девочка.
Но Кико уже не слушал ее. Неплотно припертая дверь сакли уже приковала его взоры. Там, в небольшую щель, он увидел громоздившиеся одна на другую скалы со сбегавшими по ним бесчисленными потоками и горные склоны, поросшие кое-где мхом и архонью (род колючки). И над ними - кусочек голубого неба, того самого неба, которое глядело на него в небольшое отверстие под самым потолком его сакли-тюрьмы.
Кико вздрогнул неожиданно от мысли, которая пришла ему в голову: что, если выскочить за порог, перебежать мост над стремниной и умчаться дальше-дальше в горы, где можно на случай погони спрятаться за каждым уступом скалы, за каждым утесом, за каждым кустом или деревом.
Кико пытливо взглянул на Магуль. Глаза девочки смотрели доверчиво и кротко. Она, очевидно, не подозревала его мыслей. Впрочем, если бы она преградила дорогу Кико, то маленький князек, ловкий, как кошка, всегда сумел бы постоять за себя.
Одним быстрым взглядом измерил он расстояние от тахты до двери. Всего три-четыре больших прыжка, и он на свободе. Пока соберется погоня, он, Кико, добежит до какого-нибудь аула и умолит его жителей-лезгин спасти его от душмана Вано, которого не очень-то уважают здесь, в горах.
Еще мгновенье... Еще и еще... и Кико решил привести свой план в исполнение.
Он испустил легкий крик и бросился к выходу.
За ним, исполненный страха, прозвучал вопль Магуль.
Но Кико не обратил на него внимания. Он был уже за порогом сакли.
* * *
- Здравствуй, Кико! Куда собрался, бездельник?
Голос, произнесший эти слова, звучал явной насмешкой, а тяжелая рука Давидки Мичашвили опустилась на плечо Кико. Его цепкие пальцы так и впились в плечо беглеца.
- Ха-ха-ха! Ишь, какой прыткий. Джайрану или горному туру как раз под стать! - произнес второй голос.
Испуганно воззрившись на говорившего, Кико узнал в нем второго брата Давидки, Максима, который смеялся так же злорадно, как и его старший брат.
Тут были еще три мальчика, которых Кико видел впервые в жизни, потому что Вано никогда не привозил их в гости к князю Павле Тавадзе на Алазань. Один из них, с медно-красными волосами, что составляет большую редкость у грузин, был лет четырнадцати и отличался злым, жестоким выражением лица. Другой, толстый до смешного, на коротких ногах, с глупым овечьим взглядом часто мигающих глаз, казался сонным и равнодушным ко всему миру. И, наконец, миловидный черноглазый ребенок одного возраста с Кико был как две капли воды похож на Като: те же печальные дивные глаза, то же хрупкое сложение и прозрачная бледность лица.
Кико понял, что перед ним трое остальных его троюродных братьев: Михако, толстый Дато и Горго.
Давидка все еще держал его за плечо.
- Что, ловко убежал от нас, олень быстроногий? - говорил он насмешливо. - Прыток не в меру, соколенок, что и говорить. Да мы тебе крылышки подрежем. Из орленка в мокрую курицу превратим. Что на это скажешь? А?
Кико молча стоял и с тоской озирался на дикую дагестанскую природу, Давидка сердито рванул его за ухо и крикнул:
- А за то, что ты бежать вздумал, будет тебе наказание. Ты знаешь, что значит прыжок джайтана?
- Прыжок джайтана! Прыжок джайтана! Вот так славную штуку придумал ты, брат! - и огненно-красная голова Михако затряслась от смеха. Он запрыгал на месте и затопал ногами от удовольствия. - Покажи ему, что значит прыжок джайтана. Да! Да! Покажи, непременно покажи!
Впрочем, радовался и хохотал не один Михако. Максим, Давидка и даже толстяк Дато смеялись не меньше его. Очевидно, их очень забавляла предстоящая потеха. Один только Горго стоял смирно и, умоляюще сложив ручонки, лепетал своим нежным голоском, обращаясь то к одному брату, то к другому:
- Ах, не мучьте Кико! Не надо! Сжальтесь над ним, сжальтесь! Ведь он наш гость!
- Не гость, а пленник. Что за чепуху ты городишь? - и Максим грубо толкнул мальчика изо всех сил.
Тот закусил губу, чтобы не заплакать. Но непослушные слезы одна за другой, как крупные градины, покатились из его черных печальных глаз.
- Ну, этого еще недоставало! Заревел, как баба. Ах ты нюня этакая! Вот так джигит! Мокрая курица, трус!
Тут Михако бросился к младшему братишке и замахнулся на него кулаком.
Что-то необычайное произошло с Кико. Мальчик не выносил, когда обижали кого-нибудь, и, забыв про то, что он пленник, ловко вывернулся из рук державшего его Давидки, подбежал к Горго, обнял его одной рукой, другою же лихо подбоченился и крикнул с вызывающей усмешкой:
- Эй вы, джигиты! Забыли, что ли, что наш восточный обычай учит сильных заступаться за слабых? А вы еще сами притесняете слабого. Да будет за это над вами стыд и позор!
Минуту братья молчали, ошеломленные дерзостью маленького пленника. Но вот загремел голос восемнадцатилетнего Давидки, исполненный дикого гнева.
- Как! ты еще разговаривать смеешь, дерзкий лягушонок! Ага, так-то! Ну ладно же, мы сумеем заткнуть твой глупый рот... Эй, Михако, бери Горго да запри его в сакле Кико, пока мы потешимся вдоволь над его новым приятелем... А ты, Дато, беги в башню, там есть веревка у меня в горнице. Тащи ее к нам сюда да по-живей.
Михако послушно подхватил на руки Горго и бросился с ним в маленький выложенный из камня домик, на пороге которого сейчас стояла перепуганная Магуль. Дато же быстро, насколько это позволяла ему его толстая приземистая фигура на коротких неуклюжих ногах, кинулся исполнять другое поручение Давидки.
Через несколько минут оба брата вернулись и заперли накрепко дверь сакли, втолкнув в нее предварительно Магуль и Горго. Дато, запыхавшийся и красный, как цветок гранатника, стоял, тяжело отдуваясь, перед братом и подавал ему веревку.
- Ну, теперь держись, приятель. Будет тебе и за то, что бежать вздумал, и за то, что нам дерзостей наговорил, да и за все вообще сразу, чтобы больно не зазнавался.
Давидка ловко завязал вокруг стана мальчика толстую крепкую веревку.
Закончив свою работу, он весело крикнул:
- Идем теперь к краю пропасти, братья, поглядеть, на самом ли деле прыток наш князек и сумеет ли он перепрыгнуть горную трещину, как дикий джайран.
С этими словами Давидка в сопровождении братьев подвел Кико к краю глубокой темной бездны, образовавшейся в горе вследствие трещины, размытой, очевидно, грозою и дождем.
Пропасть шириною была в два аршина, не менее, а глубина ее оказывалась таковою, что голова невольно кружилась у того, кто заглядывал в черную пасть, куда со звоном бежали горные потоки, прыгая с уступа на уступ.
- Ну же, прыгай! Нечего зря-то глазами хлопать! - крикнул Давидка и грубо дернул за веревку Кико. - Перепрыгнешь на ту сторону молодец будешь, горный джайтан, орел и джигит. Струсишь - тебе же хуже. Я, брат, этого не попущу, и получишь ты от меня в изобилии и на пряники, и на лепешки, и на шербет.
- Прыгай! Прыгай! Не бойся! Веревка удержит, не упадешь в бездну! - с нехорошей улыбкой вторил Максим старшему брату.
- Эй, жаль, нагайки у меня нет с собою, я бы ему поддал жару! - вскричал Михако, и глаза его хищно засверкали.
А толстый Дато только ухмылялся своими красными губами да впивался в лицо Кико глупым, ничего не выражающим взглядом.
Сам Кико был бел, как снежная вершина горы, сверкавшей далеко-далеко над всеми горами, за сетью облаков. Но не от страха. Нет, по другой совершенно причине: гордый мальчик не выносил грубого обращения с собою. Все эти насмешки кололи его не меньше ударов кинжала. Он обвел взглядом своих врагов и произнес:
- Князь Кико Тавадзе никогда не был трусом и докажет вам это, горные чекалки! Глядите!
Без всякого разбега Кико занес ногу, сделал прыжок и повис над бездной, удерживаемый веревкой Максима и Давидки. В ту же минуту голова у него закружилась, и он потерял сознание...
* * *
Кико очнулся в светлой круглой комнате, устланной мягким ковром, а поверх ковра шкурами туров. Турьи рога были вделаны в стену и служили вешалками. Кико лежал на шкуре тура, отливавшей золотом; голова его покоилась на чьих-то коленях, и чьи-то нежные пальцы осторожно и ласково перебирали его черные кудри.
"Это тетя Като, должно быть", - пронеслось в голове мальчика, и он закрыл глаза, охваченный дремотой.
Он скоро уснул и во сне слышал ласковый шепот и нежные-нежные, сладкие, мелодичные звуки чунгури. Когда он снова открыл глаза, то увидел, как руки Като перебирали струны его любимого музыкального инструмента.
- Чунгури! О, тетя Като! Откуда ты ее достала?
- Слава святому Георгию и святой Нине, ты снова здоров и бодр, сердце мое! - произнес кроткий голос Като, и она обняла мальчика. - А чунгури я отыскала среди разного хлама у нас в башне. Ты можешь на ней играть, Кико, она твоя...
- Можешь играть и петь, - вторили княгине два детские голоска. Живо обернувшись, маленький князек увидел Магуль и Горго, сидевших тут же, на шкуре, наброшенной поверх подушек, и ласково поглядывавших на него.
- А где же злые мальчики, которые мучили меня и заставили прыгать через бездну? - Кико поднял на Като вопрошающий взгляд.
- Успокойся, Кико, они не придут больше. Вано подоспел как раз в ту минуту, когда ты висел над пропастью, и под страхом строгого наказания запретил им обижать тебя. И в твою саклю ты не пойдешь больше, а останешься со мною, Горго и Магуль здесь, в башне, если дашь мне слово, что не убежишь от нас.
Като подняла за подбородок личико Кико и заглянула ему в глаза.
- Кико, отвечай скорее, ты не будешь больше делать попыток убежать от нас?
Кико молчал. Как он мог дать слово не стремиться к побегу отсюда, когда его душа так и рвалась к обожаемому отцу, к доброй бабушке Илите, к милой Шуше, которую он так незаслуженно обижал в последнее время, предпочитая ей общество злого и лукавого Али? Нет, нет, он не сможет дать этого слова, потому что не сможет сдержать его. А не сдержать данного слова, по мнению мальчика, - это такая подлость, на которую не может решиться ни один честный и порядочный человек. Видя его колебание, Като заговорила снова.
- Слушай, Кико. Я не сделала тебе никакого зла, я была с тобой добра, мальчик, и ты должен отплатить мне тем же. Я упросила Вано отдать тебя мне и дала ему за тебя слово, что ты не убежишь. Неужели же ты, Кико, сделаешь меня обманщицей в глазах Вано?
Маленький князь поднял голову. Синие глаза его блеснули гордым блеском.
- Я сын князя Павле Тавадзе и не хочу давать слова, которого, знаю это заранее, не смогу сдержать. Я хочу к отцу... Я не могу оставаться здесь...
- Но, бедный мальчик, ты не дойдешь до дома, заплутаешься в горах и погибнешь... Все равно отец твой не увидит тебя. А мне ты принесешь большое горе своим новым бегством. Гнев Вано обрушится на меня. Неужели же ты захочешь мне зла, мой мальчик?
- Нет! Клянусь святой Ниной, нет! Ты добрая!..
- Тогда ты дашь мне клятву не убегать и никому не открывать твоего похитителя?
Кико задумался.
Но вот он поднял голову, взглянул в лицо Като и произнес твердо:
- Хорошо. Я даю вам слово и клянусь честью дома Тавадзе, что не убегу отсюда, но... но я буду постоянно молиться святому Георгию, чтобы он упросил Бога умудрить моего отца искать меня здесь, в этой башне.
И он закрыл лицо руками, чтобы не показать слез слабости, выступивших у него на глазах.
Магуль вскочила с пола и забила в ладоши. Громко зазвенели все ее бесчисленные монеты и браслеты на шее и руках, а Горго бросился к Кико с сияющими глазами, протягивая ему руку.
- Теперь тебя не запрут под замок больше, - вскричал он весело, - и я так рад этому, так рад! Ведь ты друг мой, ты заступился перед братьями за маленького слабого Горго, и он никогда не забудет этого.
И мальчик серьезно, как взрослый, обменялся с Кико рукопожатием.
* * *
Жизнь Кико пошла по-новому. Его уже не запирали больше, и он пользовался относительной свободой. Он мог гулять по двору усадьбы, мог бегать на вышку башни или подолгу просиживать на краю пропасти и слушать вместе с Горго и Магуль дикие песни горных потоков. Впрочем, сюда он приходил редко, не желая встречаться со старшими братьями Мичашвили, то и дело прибегавшими сюда.
Этот замок совсем не походил на их горную усадьбу. Здесь не было стены, потому что окружавшие его утесы сами служили оградой усадьбе, состоявшей из полуразрушенной башни и нескольких каменных пристроек. Овец и коней было немного у Вано, зато подвал башни оказался битком набитым какими-то странными тюками, мешками и деревянными ларями всевозможной величины.
Когда Кико спрашивал у своих друзей, Горго и Магуль, что это за вещи, те или отмалчивались, или делали вид, что не слышат его вопроса.
Часто Кико брал свою чунгури и пел песни. Като, Горго и Магуль замирали от восторга, слушая его. А если дома находился и Вано с сыновьями, что бывало, впрочем, редко, так как хозяин горного гнезда и его старшие дети чаще были в отлучке, то и они, бросив дело, слушали маленького певца.
- Эк хорошо поет мальчишка!.. Не одну тысячу туманов (монета, равняющаяся десяти рублям) дал бы за такие песни любитель, - не раз срывалось с уст всегда хмурого и сурового Вано, и после этого он сильно задумывался, решая какой-то сложный вопрос.
А из-за высокого утеса еще один невидимый слушатель жадно ловил каждое слово песен Кико.
Этот слушатель был горбун Али, старательно избегавший встречи с маленьким пленником своего господина. Когда Кико распевал свои песенки, аккомпанируя себе на подаренной ему Като чунгури, Али положительно не находил себе места.
Печальные, полные тоски по родине, по отцу и родному дому, звуки голоска Кико падали, как раскаленные камни, в сердце Али, и совесть не давала ему покоя.
Незлой от природы, Али мучился своим поступком. Ему было жаль Кико, и в то же время он не посмел ослушаться своего господина, которому был обязан жизнью и благополучием своим и своей сестры.
* * *
Однажды Кико проснулся среди ночи.
Ночник в виде плошки, наполненной бараньим жиром, стоял в углу круглой башенной комнаты и освещал ее. В этой комнате, перегороженной надвое ветхой шелковой тканью, спали Като с Магуль, а по другую сторону занавески - он и маленький Горго.
Какой-то шорох и голоса разбудили Кико. Он быстро протер глаза.
Чья-то легкая тень скользнула в это время из комнаты.
Кико едва-едва успел разглядеть белую одежду Като. Затем все стихло. И вот среди ночи Кико расслышал чьи-то спорящие голоса и тихий сдавленный плач.
Мальчик быстро вскочил с тахты и, не рассуждая больше, кинулся на лестницу, движимый одною мыслью - заступиться за того, кто плачет, кого обижают. Но, сделав несколько шагов по крутой и узкой лестнице наверх, в высшую часть башни, он замер от неожиданности, услышав долетавшие до него слова.
- Не женское дело, Като, мешать мужчинам проявлять их удаль и боевую отвагу. Да и потом, Като, у нас пятеро сыновей, и надо позаботиться об их будущем.
- Но, Вано, - расслышал Кико голос Като, - им надо дать воспитание, отослать их учиться в Тифлис, а не приучать жить грабежом и разбоями.
- Как ты смеешь вмешиваться в мои дела! - загремел, забыв всякую сдержанность, Вано. - Не умей я так искусно приобретать для моих детей богатства, они остались бы нищими. Так не мешай же мне. Слышишь?
Кико рванулся было вперед на защиту Като. Смелый мальчик весь горел желанием постоять за ту, которую сейчас обижали. Но неожиданно он почувствовал, как кто-то цепко ухватился за полы его чохи, а тихий голосок зашептал ему в темноте на ухо.
- Господь с тобой, Кико! Опомнись, безумный! Или ты хочешь, чтобы он насмерть заколотил тебя?
И слабые детские ручонки Горго оттянули Кико назад в горницу.
Он последовал за своим троюродным братом, позволил ему уложить себя на тахту и, уже лежа подле Горго, спросил:
- Что означает все это?
- Молчи, молчи, Кико... - зашептал испуганно мальчик. - Все равно ты не сможешь ничего переделать. Слушай: завтра отец и два старших брата в сопровождении Али, вооруженные винтовками, поскачут в горы. Вернутся они, может быть, не скоро, через несколько дней, но привезут с собою много прекрасных вещей. Может быть, приведут и коней. Матушка приготовит им обильный ужин, из погреба достанут нетронутые меха с вином, и они до утра будут все четверо есть, пить и петь песни. А матушка будет плакать, крестить и обнимать меня. А Дато с Михакой будут подслушивать у дверей, что будет говориться за пирушкой. Так уж всегда бывает...
- Значит, - начал раздумчиво Кико, - это правда, что твой отец, Горго, душ...
Он не договорил. Снова послышался легкий шорох за дверью, Като вошла в комнату, и мальчики притворились спящими.