Новость. - "Первые" приуныли. - Додошка хочет странствовать. - Серая женщина. - Большой Джон в роли проповедника. - Бунт
Веселое мартовское утро так и просится в комнату. Сквозь чисто вымытые, по-весеннему нарядные окна класса заглядывает ласковое солнце. Лучи его, словно тонкие золотые иглы, живые и быстрые, играют на черных классных досках, на географических картах, на круглом и громадном, как голова великана, глобусе "сфере", на темной клеенке кафедры, на длинном ряде пюпитров и на черных, русых, рыженьких и белокурых головках девочек.
Тих сегодня этот класс, серьезны обычно веселые, болтливые девочки. Точно грозовая туча повисла над старшим, "выпускным" классом. Точно буря-непогода разразилась.
Еще утром, после молитвы и чая, выпускных водили в квартиру начальницы.
"Maman" - высокая, полная, представительная женщина в синем, скрипучего шелка платье и ослепительно-белой наколке на голове - встретила воспитанниц на пороге "зеленой" приемной. Ее обычно доброе лицо было сурово.
- Вы ведете себя непозволительно дурно, - гремел на всю комнату звучный голос начальницы, - вы позволяете себе по ночам тихонько вставать с кроватей, выходить в умывальную и там заниматься тою глупостью, которой занимаются только невежественные, легковерные люди. Какие-то нелепые сеансы, вызовы духов, которые никаким образом не могут являться к людям! Возмутительнейшее отношение к вашей классной даме, которой вы нагрубили! Кроме того, одна из вас, Елецкая, позволила себе вытолкать всеми уважаемую воспитательницу из умывальной комнаты... Эта Елецкая, по ее же собственному признанию, была вашим вожаком в некрасивой, смешной и глупой истории. Она смущала вас всяким вздором, учила веровать в какую-то несуществующую силу и, к довершению всего, в ее ящике нашлись романы о том же вымышленном мире духов, романы, которые были запрещены мною для чтения. Все это непозволительно, но непозволительнее всего ее поведение по отношению к вашей наставнице, фрейлейн Фюрст. Оно просто ужасно! Такое поведение не может быть терпимо в стенах нашего учебного заведения, и Елецкая завтра же покинет институт. Мы исключаем ее. А вы, все прочие, в своих аттестатах получите по сбавленному баллу за поведение.
И maman удалилась в свои апартаменты, а понурые, уничтоженные неожиданным оборотом дела девочки побрели в класс.
Елецкую жалели до слез, и не так саму Елецкую, как ее престарелую мать. Бедная, пожилая, болезненная женщина жила на крохотную пенсию после смерти мужа, мелкого чиновника. Она души не чаяла в дочери и ждала с нетерпением выхода своей ненаглядной Олюшки из института, ожидая обрести в ней друга и помощницу. И вот случилось такое несчастье с Ольгой: "начальство" института, решило исключить ее.
До завтрака в первом классе насчитывалось три урока: Закон Божий, педагогика и "пустота". Пустотой назывался тот час, в который не являлся учитель, и когда девочек отправляли упражняться на роялях в маленьких музыкальных комнатках, прозванных "нумерами" и "селюльками".
Батюшка, отец Василий, молодой священник в нарядной шелковой рясе, сразу заметил гнетущее настроение выпускных. Он спросил у дежурной Эльской, отчего так печальны девицы и не произошло ли какого несчастия, на что Сима отвечала:
- Да ничего особенного, батюшка. Девицы колдовали нынче ночью. Елецкая духов вызывала, чуть в трубу, как ведьма, не вылетала, ну, ее и исключают из института, а нам ее жаль.
- Ах, девицы, как же не стыдно, право! Колдовство это противно закону Божию, - произнес, качая головой, батюшка и затем присовокупил: - а вы, девица Эльская, насчет трубы... не хорошо-с, барышня... Духовнику так не отвечают... И смеяться таким образом не подобает.
- Ей все смешно, батюшка, - негодующе крикнула Дебицкая, - у нас Елочку исключают, а она смеется! Бездушная какая-то!
- А по-твоему, я плакать над вашей порченой Ольгой должна, что ли? Она вас всех подводит только, а вы ее еще защищаете! - размахивая руками, кричала Сима.
- Эльская... Still! (Тихо!) - заметила вышивавшая что-то по канве у окошка Фюрст и погрозила костлявым своим пальцем.
- Какой тут штиль, когда буря в воздухе!.. - пожала плечами Сима и со всего размаха плюхнулась на свое место.
Батюшка открыл классный журнал и вызвал одну из учениц.
Разумеется, урок отвечали вкось и вкривь. Было не до уроков. Елецкая не выходила из головы. Кроме того, все последнее время выпускные занимались довольно небрежно, к чему, впрочем, преподаватели относились снисходительно, так как учиться оставалось всего лишь одну неделю и с первых чисел апреля начиналась серьезная подготовка к последним актовым экзаменам. Но в этот день, вследствие ночной истории, окончательно взвинтившей непокорные нервы институток, урок был вовсе не повторен, и отцу Василию оставалось разве только покачивать головою и усовещивать:
- Нехорошо, девицы, нехорошо! Перед преосвященным осрамитесь. Да и меня подведете тоже. Нехорошо, барышни, право, нехорошо!
Но "барышни" мало внимали увещеваниям своего духовника. Умы были заняты иными мыслями. "Что-то Ольга? Что она делает, бедняжка, запертая на ключ в лазаретной комнате? Каково-то ей?" - думала каждая из этих впечатлительных, одинаково отзывчивых на доброе и необдуманное, экзальтированных девочек.
Облегченно вздохнули они, когда прозвучал звонок, возвещающий окончание урока. Ушел, мягко шурша шелковой рясой, батюшка, и жужжа, подобно пчелиному рою, выбежали из своего класса выпускные, то и дело "окунаясь", то есть приседая, в коридоре перед начальством, "чужими" и "собственными" учителями, попадавшимися им на пути.
Кое-кто бросился с хрустальной миниатюрной кружечкой в "колбасный переулок" пить из исполинского фильтра кипяченую воду.
"Колбасный переулок" был маленький коридорчик, в конце которого находился младший седьмой класс. За какие достоинства или провинности его прозвали колбасным - этого никто из воспитанниц не мог объяснить, точно так же, как не могли объяснить происхождение прозвища "мертвой долины" - небольшой площадки на лестнице между вторым и третьим этажами, сделанной в виде полукруга, в центре которого помещались огромные стенные часы. Площадка же следующего этажа была церковная паперть, но называлась она "долиной вздохов", так как отделяла старшую дортуарную половину от младшей, и здесь маленькие институтки, "обожавшие", по неизменным старинным традициям, старших, поджидали, вздыхая, своих кумиров, прогуливавшихся на паперти и по дортуарному коридору.
Но вот снова продребезжал звонок, призывающий в класс. Дежурная классная девушка Даша вихрем пронеслась с одного конца института на другой, неистово тряся колокольчик. Старшие вошли в класс, когда там уже сидела преподавательница педагогики, m-me Мель, полная седовласая француженка, отлично говорившая по-русски, но тем не менее заставлявшая учить педагогику на своем родном языке. Задавала она всегда добросовестно по несколько страниц к уроку и требовала точных, почти дословных, сведений; поэтому "зубрилки" предпочитали вызубрить педагогику наизусть, а лентяйки почти вовсе и не знакомились с этим предметом, тем более что из "принципа" великодушия m-me Мель никогда не ставила менее "семи". Семерка же считалась "баллом душевного спокойствия", и получавшая семерку воспитанница могла свободно переходить из класса в класс.
Урок педагогики m-me Мель начала в этот раз торжественно.
- Eh bien, mesdames, c'est aujourd'hui que nous avons notre derniere lecon (Вот, mesdames, сегодня у нас последний урок), - с пафосом возвестила она с кафедры. - В следующий четверг вас распустят, - прибавила она на чистейшем русском языке, - et vous allez subir vos examens... Et aujourd'hui nous aliens finir notre cours pedagogique (И вы будете держать экзамены. Сегодня же мы закончим наш курс педагогики). M-lle Даурская, что вы знаете о воспитании духа восприимчивости в ребенке? Repondez-moi en francais, (Ответьте мне по-французски), - неожиданно заключила свою коротенькую речь француженка.
Додошка лениво поднялась с места и угрюмо пробурчала:
- Я не готовила, m-me Мель, урока на сегодня.
- Mon Dieu! - ужаснулась француженка. - Mais c'est ma derniere lecon aujourd'hui! (Ax, Боже мой, ведь я сказала вам, что сегодня мой последний урок!)
- Не готовила его, - печально повторила Додошка.
- В таком случае расскажите предыдущий.
- Не знаю предыдущего. - Даурская склонила голову набок и унылым взором обвела класс.
- Mais enfin repondes-moi quelque chose, се que vous savez! (Так ответьте наконец что-нибудь, что вы знаете!) - теряя обычное хладнокровие, вспыхнув, проговорила учительница.
- Ничего не знаю! - самым невинным тоном созналась Додошка. - Ей-Богу, честное слово, не знаю ничего!.. Я педагогики не учу. Мне педагогики не надо. Я замуж не пойду, своих детей у меня не будет, чужих учить тоже не стану... Ясно, как шоколад... Буду ходить, весь мир исхожу вдоль и поперек, из города в город, из деревни в деревню. В карманы леденцов, пирожков наберу, немножко хлеба, ветчины, и хожу себе да похаживаю. Хорошо! Никто не лезет, не пристает, отдохну, покушаю и опять в путь. А для этого педагогики не надо. Зачем мне она?
И, говоря это, Додошка сузила свои и без того маленькие глазки и облизнула губы со своим обычным видом всем довольного котенка.
- Mais je vous mettrais six pour tout ca! (Ho я вам поставлю шесть за это!) - окончательно вышла из себя "педагогичка".
- Поставьте хоть двойку - все равно в последнем классе не оставляют. Не полагается. А странствовать мне никто не запретит, - с торжеством заявила Додошка, усевшись на место, вынула из кармана леденец и принялась его сосать с самым безмятежным видом.
С m-me Мель положительно делалось дурно. Такая ученица, как Даурская, могла с успехом подорвать ее преподавательскую деятельность в стенах института, и она решила во что бы то ни стало просветить Додошку на поприще педагогики, чтобы она не осрамилась в пух и прах на экзамене.
Даурскую поручили Дебицкой, первой ученице, и девочки должны были готовиться к экзамену педагогики сообща. Так решила m-me Мель и успокоилась на этом, вызвала трех воспитанниц, добросовестно отрапортовавших ей наизусть заданные страницы.
Наконец раздался столь желанный звук колокольчика, и почтенная преподавательница длинной речью закончила свой последний урок.
В этой речи говорилось и о великом значении педагогики для каждой женщины, и о великой роли матери и воспитательницы детей. Сравнив детей с тепличными растениями и цветами, требующими бдительного ухода, m-me Мель выразила надежду видеть своих учениц на высоте призвания их педагогической деятельности и, пожелав им счастливой сдачи экзаменов, вышла из класса.
Почти следом за нею, наскоро похватав свои "мюзики", то есть папки с нотами, выбежали из класса "музыкантши", спешившие в "селюльки" повторить гаммы и пьесы к следующему дню.
Лида Воронская сидела в крошечной комнатке, добрые две трети которой занимал небольшой рояль и, перебирая тонкими пальцами клавиши, думала обо всем происшедшем в ее классе вчера и сегодня. Ей было жаль Елецкую и в то же время досадно за нее. Вспомнив об Елецкой, Лида снова задумалась о той таинственной, сверхъестественной силе, которой поклонялись ее подруги и в которую не могла и не хотела поверить она сама. Впечатлительная, но трезвая в своих взглядах, девочка не любила ничего недоговоренного, неясного и требовала объяснения здравого смысла на каждый свой умственный запрос. Ей были и сейчас смешны их классные "спиритки" в зеленых камлотовых платьях. Смешна и жалка Елецкая в роли "медиума", смешны ее сообщницы, охотно поддающиеся влиянию экспансивной подруги.
Им постоянно "виделись" какие-то видения, снились странные сны и слышалось нечто такое, чего не виделось и не слышалось ей, Лиде.
"И хоть бы раз привиделось мне что-либо подобное! А то никаких со мной чудес не происходит", - сокрушенно подумала девочка и... неожиданно вздрогнула и покраснела. Легкое, как смутный сон, воспоминание всплыло в памяти.
Ей вспомнилось, как не раз в трудные минуты жизни ей являлся загадочный призрак серой женщины, предостерегавшей ее от необдуманных поступков в детстве.
Вспомнила Лида, как часто она задавала себе вопрос, кто эта странная "серая женщина", как взывала она к ней в трудные минуты жизни, и как боялась другой раз появления призрака.
Когда, сдружившись со своей мачехой, ставшей ей близкой и дорогой, девочка рассказала ей про эти свои видения, мачеха пояснила Лиде, что "серая женщина" есть плод ее фантазии, игра зрения и слуха, и тут же попросила падчерицу припомнить, не рассказывал ли ей о серой женщине кто-либо. Девочка тогда же напрягла свою память и вспомнила... Действительно, ее покойная тетя Юлия, склонная ко всему таинственному, разговаривала как-то со своими сестрами, не заметив присутствия племянницы, тогда еще четырехлетней малютки, о разных таинственных явлениях и о серой монахине, неожиданно очутившейся будто бы у колыбели Лиды в первый же день появления ее в мир. Этот рассказ о таинственном сером призраке запал в душу девочки. И теперь, сидя в маленькой "селюльке" и перебирая клавиши рояля, Лида припоминала эпизоды с серой женщиной, все до мелочей.
"Ну, разумеется, все это вздор и пустяки. Ничего таинственного, страшного нет на свете, и жаль бедняжку Елецкую, она так поплатилась за свое увлечение мистикой", - вслух проговорила девочка и, взглянув на часики, прикрепленные небольшим никелевым бантом у нее на груди, под пелеринкой, вскочила с табурета и спешно принялась убирать ноты в "мюзик". - Сейчас звонок к завтраку, потом прием, и я увижу Большого Джона. Тра-ля-ля-ля-ля! Тра-ля-ля-ля! - тихонько напевала и радовалась она. Потом захлопнула крышку рояля, захватила "мюзик" и, осторожно выйдя из номера (так как час музыки еще не кончился, а выходить до его окончания из "селюльки" было строго запрещено), открыла дверь в коридор.
Открыла и тихо вскрикнула, исполненная волнения и трепета.
У стены полутемного, чуть освещенного дальним окном коридора стояла высокая женщина в сером с серым же капюшоном, наброшенным на голову и скрывающим ее лицо до самых глаз.
Лида взглянула еще раз, желая воочию убедиться, потом еще раз и еще... Сомнения больше не было: это была "серая женщина"... Эта было "она"...
* * *
Это была "она"... Темные проницательные глаза серой женщины смотрели прямо на Лиду. Казалось, неописуемая грусть глядела из этих глаз. Часть лица, выглядывавшего из-под капюшона, была покрыта тою синеватой бледностью, которая наблюдается только у мертвецов. В опущенных руках, бессильно, как плети, повисших вдоль тела, тоже не было ничего живого. Очевидно, это был призрак, страшный и таинственный призрак. И при виде его сердце сероглазой девочки замерло.
Несколько секунд Воронская стояла, не шевелясь. Потом решительно двинулась вперед, быстро миновала пространство, отделяющее ее от серой женщины, и, почти в упор приблизившись к ней, молча уставилась на нее широко раскрытыми, вопрошающими глазами.
Серая женщина моментально отделилась от стены. От этого легкого, но быстрого движения соскользнул серый капюшон с ее головы, и из-под него показалась седоватая голова, бледное, без кровинки, лицо и темные тоскующие глаза.
- Вера Александровна! - прошептала Лида. - Ради Бога, простите! Я не узнала вас.
- Мудрено узнать, - горько проговорила женщина, - я нарочно накинула капюшон на голову, чтобы никто не видел моего заплаканного лица. Я сейчас от моей Олюшки. Вы знаете, она заперта в лазарете. В наказание заперта. Баронесса-начальница мне сейчас сказала, что завтра же я должна взять Олюшку домой. Ее не будут держать в институте ни одного дня больше. Ее исключают. О, какое это горе для нас обеих.
- Завтра!.. Боже мой!.. - эхом отозвалась Воронская.
- За что?.. За что?.. - повторяла Вера Александровна Елецкая, мать Оли. - Как жестоко все это!.. Моя Олюшка - доброе, тихое дитя... Она только увлекается, фантазирует не в меру... В ущерб учению зачитывается всякими романами... Спиритизмом занимается... А я и не знала... Моя Олюшка скрывала это от меня. А теперь, теперь... гонят... Ее, мою роднушу, гонят... Воронская, голубчик мой, вы не знаете, мы ведь бедны, мы почти нищие... Олюшке аттестат нужен, чтобы поступить на место. Без аттестата об окончании курса и думать нельзя на службу идти. О, Господи, да ведь умрет она с голоду, моя Олюшка!.. Деточка моя, ведь не прокормить мне ее на мою пенсию!.. Ведь сама впроголодь живу!... Никто не знает, не догадывается... И сама Олюшка тоже. Я скрываю от деточки моей... Зачем смущать ее, родную... А тут вдруг, о, Боже!.. Боже!.. За что Ты наказуешь меня?
И всплеснув руками, она глухо, неудержимо зарыдала.
Из глаз девочки брызнули слезы. Но Лида живо справилась с собою.
- Надо действовать, надо действовать!.. - застучало невидимыми молоточками ее отзывчивое на чужое горе сердечко.
"Слезами здесь не поможешь, - решила она. - Бедная, несчастная мать Елецкой! Как бы ее успокоить сейчас? Хотя на время только... А там действовать энергично, смело и во что бы то ни стало отвести Лотос от беды. "Ах, Ольга, Ольга!.. Сколько горя и муки принесла ты, Лотос, бедненький таинственный медиум несуществующего Черного Принца!.."
Лида коснулась холодных, как лед, пальцев Елецкой.
- Не плачьте... Ради Бога не плачьте... Все кончится прекрасно... Ольга не будет исключена... Даю вам слово, честное слово Лидии Воронской... - проговорила она звонким, бодрым голосом и, прежде чем Елецкая-мать могла сказать что-либо, она наскоро "окунулась", то есть присела перед ней, и вихрем понеслась по коридору, широко размахивая папкой "мюзик" над своей стриженой головой.
Завтрак прошел уныло и тускло, как прошли и все первые уроки этого печального дня. Лида сидела как на иголках и захлебывающимся шепотом рассказывала "своему столу" о только что происшедшей встрече с матерью Елецкой.
Рассказ подействовал, и едва ли хоть одно сердце не сжалось от боли за бедную мать, трепещущую за судьбу своей любимицы-дочки.
- О, скорей бы позвали на прием! Скорее бы пришел Большой Джон! Он придумает, что надо делать. Посоветует... скажет... О, я в этом уверена... Он все может переделать, поправить он настоящий добрый волшебник! - горячо восклицала Лида, ожидавшая с нетерпением окончания завтрака, к которому она и не при коснулась в этот день.
Наконец, злополучный завтрак, грозивший продлиться чуть не целую вечность, был окончен.
Дежурная старшая прочла молитву, выпускные повторили ее хоровым пением, "шпионка" хлопнула в ладоши, и воспитанницы поднялись из столовой в класс.
- M-lle Воронская, вас в приемную просят. К вам пришли, - просунув вздернутый носик в щелку двери старшего класса, пискнула дежурная по приему "шестушка", в красноречивом взгляде которой сияло самое непритворное, восторженное обожание по адресу Воронской.
- Это Большой Джон! - Лида опрометью, наперегонки с "шестушкой", бросилась по коридору в залу.
Среди других посетителей и посетительниц стоял высокий широкоплечий человек.
- Большой Джон! Наконец-то! Как я рада, как я рада! - искренне вырвалось из груди Воронской.
Джон Вильканг взглянул на своего юного друга.
- Маленькая русалочка, покажите-ка мне ваши глазки. Ба! Да они, кажется, стали зелеными из темно-серых. Это значит, что мы плакали сегодня. Не правда ли, маленькая русалочка? Мы плакали? Да? О, я это знаю отлично, потому что я помню, как четыре года тому назад серые глазки точно так же делались зелеными после слез...
Лиде было как-то стыдно сознаться в своем малодушии перед ее взрослым другом.
"Слезы?.. Фи, слезы!.. Разве слезы это ее, Лидин, удел?"
Но скрыть что-либо от Большого Джона было невозможно.
И вот Большой Джон узнал о странных и загадочных событиях, случившихся в этот день в институте.
Прежде всего из рассказа Лиды Большой Джон узнал, что вечером, вернее ночью, у них, у выпускных, был сеанс. Говорил с ними сам калиф Гарун-аль-Рашид, повелитель арабов... Были стихи... "Его" стихи, духа, да собственно говоря, не духа, а ее, Лидины, стихи, но их наивно приняли за слова духа, хотя в них фигурировали сушки и колбаса с чесноком... Но это все не суть важно... А главное, вызывали Черного Принца... Черный Принц обещал прийти но вместо него явилась "шпионка"... Ее вытолкала Лотос, или Елочка, девочка с русалочьими глазами, похожая на индийский цветок... А потом... потом Елецкую заперли в лазарет, наказали, выключают... У нее мать, она плачет, она в отчаянии... Если Ольгу выключат, им нечего будет есть... А выключат непременно, потому что "шпионка" сказала: "или она, или я"...
И голос Лиды дрогнул при этих словах, глаза зазеленели еще больше и наполнились слезами.
Большой Джон рассмеялся.
- Колбаса... сушки... шпионка... Лотос... Черный Принц и Гарун-аль-Рашид... Целый фейерверк имен и событий!.. Надо быть очень толковым парнем, маленькая русалочка, чтобы понять весь этот винегрет, - произнес он, смягчая насмешливость слов подкупающей улыбкой.
- Но вы все-таки поняли, Большой Джон. Вы поняли. Я это вижу! - произнесла девочка, глядя в его глаза с упованием и надеждой. - Ведь вы добрый волшебник. Вы должны понять все, все!
- Я добрый волшебник! - пробасил загробным голосом Джон и округлил глаза, заставив расхохотаться собеседницу. - Да, я добрый волшебник, и чую, что от меня требуют совета, как избавить от беды некую легкомысленную девицу, которая...
- Вот, вот именно это требуется от вас, милый, дорогой Большой Джон! - подхватила окончательно развеселившаяся Лида. - И я позову сейчас всех моих подруг, так как у нас заведено "правило товарищества", которое нарушить никак нельзя, и мы всегда действуем сообща во всех важных вопросах жизни. Мы советуемся всем классом, и единоличные решения у нас строго запрещены... Я сию минуту позову их всех, Большой Джон...
- Но их немного, по крайней мере, маленькая русалочка?.. - с деланым испугом спросил молодой человек.
- О, немного, успокойтесь, Большой Джон... Всего сорок человек... Разве это много?.. - серьезно спрашивала девочка.
- Но не будет ли это похоже на поход амазонок против некоего мифологического чудовища? - И Большой Джон стал с тем же комическим испугом на лице растерянно оглядываться кругом.
- Что вы так смотрите, Большой Джон?
- Я опасаюсь, что не хватит скамеек усадить всех ваших подруг, маленькая русалочка, только и всего.
- О, Большой Джон! Что значит сорок человек перед двумястами семьюдесятью пятью воспитанницами, находящимися в институте?! Но не в этом дело, голубчик... Они, то есть мои подруги, уже приглашены мною еще вчера и сейчас придут... Вот видите, в дверь уже заглядывает Додошка.
- Додошка - это собачка? - поинтересовался Джон.
- Да нет же, нет!.. Говорят вам - это институтка! - с улыбкой поправила своего друга Лида и стала подавать знаки Додошке, просунувшей голову в дверь зала.
Увидя знаки Воронской, толстенькая Додошка вкатилась в зал, "окунулась" перед Джоном чуть ли не до пола и уселась подле Лиды на скамейку.
- Рант, Живчик, Черкешенка, Хохлушка и Малявка идут следом за мною, - выпалила она.
- И "Малявка" тоже институтка? - снова заинтересовался Большой Джон, только что с комической важностью расшаркавшийся перед Додошкой.
Ему не успели ответить, так как в залу вошла Рант.
Болезненная Рант не выезжала далее Знаменской улицы и Большой Дворянской, где жили ее родные, и не мудрено, что человек, видевший своими собственными глазами Хеопсову пирамиду и великого сфинкса пустыни, казался ей каким-то сверхъестественным существом. Она пресерьезно поклонилась "в пояс" Большому Джону, как кланялись только архиерею и институтскому батюшке, не решаясь "окунаться" перед ним как перед "обыкновенным" посетителем, и благоговейно заняла кончик скамьи. После Рант появился с добрый десяток выпускных сразу. За ними еще пять... Еще и еще... Даже степенная Бутузина и меланхоличная Старжевская, самые незапятнанные "тихони" и "парфетки", на институтском жаргоне лучшие по поведению воспитанницы, не устояли против желания повидать "восьмое чудо света", как они тайком называли между собой Большого Джона.
Вскоре весь класс выпускных очутился в зале и тесным кольцом окружил гостя.
Большого Джона усадили, принесли еще скамью и разместились на ней зелено-белым роем. Додошка с Симой Эльской предпочли взгромоздиться на рояль, откуда, однако, они были тотчас же низвергнуты подоспевшей "шпионкой". У нее раскраснелись ее впалые щеки и заалел кончик носа, что случалось с ним всегда в минуты бурного волнения.
- Mesdamoiselles!.. Что это такое?.. С какой стати вы собрались?.. Зачем так много сразу?.. Воронская, кто к вам пришел?.. Отвечайте. Werde ich endlich Antwork bekommen? (Получу ли я, наконец, ответ?)
Но ее никто не слышал. И мысли, и глаза, и уши были напряженно заняты теперь одним только Большим Джоном, голова которого препотешно выглядывала из-за белой стены белых пелеринок и зеленых платьев.
- Wer ist dieser Herr? Wer ist dieser Herr? Bitte, antworten sie doch! (Кто этот господин, кто этот господин? Прошу, ответьте же, наконец), - продолжала отчаянно взывать "шпионка", то туда, то сюда просовывая свою маленькую головку с выцветшею косицей заложенных "крендельком" на темени волос.
- Ах, фрейлейн! - вышла из себя Сима Эльская. - Чего вы беспокоитесь, право. Ведь это брат Воронской - миссионер. Он только что приехал из Америки, где обратил в христианство целую толпу краснокожих дикарей, - и она взглянула на "шпионку" победоносно уничтожающим взглядом.
- О!.. - только могла сказать потрясенная неожиданной новостью "Фюрстша" и поспешила поделиться ею с другой классной дамой младшего класса, тоже дежурившей на приеме в этот день.
- Ну, я нашего аргуса сплавила, - торжествуя заявила Сима, - долго не сунет к нам теперь носа, а вы, monsieur Большой Джон, говорите скорее, что нам делать для спасения этой глупышки Елецкой... Вы знаете? Лида вам все сказала? Как же нам спасти ее?
- Да, да, как ее спасти, говорите же, monsieur Большой Джон, говорите скорее! - разом подхватили взволнованные голоса сорока воспитанниц.
Большой Джон как нельзя лучше понял своих юных друзей. Обычная шутка застряла у него в горле, насмешливый огонек потух в его глазах, и Большой Джон заговорил:
- Дело трудное, не скрою, но ничего нет невозможного на свете, mesdames, дорогие подруги маленькой русалочки! Вы все, а не одна Елецкая, - так, кажется, я называю ее, - виноваты во всем происшедшем, а посему будет справедливо, если вы все разделите с нею вашу вину, возьмете эту вину на свои плечи, так как это ваш общий проступок, не правда ли, мои друзья? Вы сами поддерживали нелепую фантазию Елецкой, вы сами поджигали ее. Словом, виноваты вы все и все вы пойдете к вашей начальнице (не знаю имени и отчества сей почтенной дамы) и скажете ей приблизительно следующее: "Простите Елецкую, не исключайте ее. Мы все виновны, но она одна, бедняжка, пострадала, и чтобы искупить нашу вину, мы охотно принесем какие угодно жертвы". А именно, ввиду скорого выпуска, пускай медалистки и другие подлежащие наградам воспитанницы откажутся от сих почетных знаков отличия; девицы же, не получающие никаких знаков отличия, пусть дадут слово выдержать все экзамены так, как будто за это их ожидают награды... Засим, так как почтенная дама в синем платье сказала, либо она, либо провинившаяся Елецкая выйдут из института, надо пойти к почтенной даме в синем платье и испросить, а понадобится, так и вымолить у нее прощение за все, дать ей слово, смиренное и кроткое слово добродетельных девиц в том, что ни одна из вас не позволит быть с нею впредь резкой и строптивой, а отныне все всячески будут стараться быть ласковыми и добрыми к ней.
- Ласковыми и добрыми к "шпионке"? Ну уж, это дудки! - запротестовала Додошка.
Но на нее тотчас же зашикали:
- Даурская, пожалуйста, замолчи! Если monsieur Большой Джон говорит, то, значит, так и надо поступить. Другого выхода нет.
- Будем думать чужими головами, если свои не работают, - засмеялась Сима Эльская. - А впрочем, поклонимся и "шпионке", если этим спасем Елочку. Я готова на все, за компанию, конечно.
Между тем фраза, брошенная Симой о приезде миссионера из дикой Америки, возымела самые неожиданные последствия для институток.
Маленькая "шестушка", проходя мимо, услышала эту фразу. Огромная же толпа, образовавшаяся подле одного из посетителей приема, не могла не броситься в глаза всем находившимся в зале. Многие родители и родственники "выпускных" воспитанниц, приехавшие в этот день на "прием", тщетно поджидали своих дочурок, сестер, племянниц и внучек, тогда как все они теснились вокруг высокого молодого человека.
Все это не могло не поднять суматохи в доселе мирных стенах института.
"Шестушка", услышавшая весть о миссионере, пулей влетев в свой класс, вскочила прямо на кафедру.
- Медамочки, душки! - закричала она благим матом, точно в институте начался пожар. - К Воронской из Америки индеец приехал! Сидит на приеме. Красный, как медь, а сам, медамочки, с голою грудью и за ухом перо, а в ноздрях сережки... Не верите?.. Сама видела!
- Варкина, что ты врешь, глупая? Не индеец вовсе, а тот, кто крестит индейцев, миссионер, священник, значит, приехал, а ты все напутала. Я сама слышала, медамочки, как Эльская говорила это "Фюрстше", - вмешалась другая "шестушка". - У него и хитон белый, как у католических священников, и крест на груди преогромный, - с жаром передавала она.
- Дурочка! Хитон у греков был только, а у священников риза, - поправил ее кто-то из подруг.
- Mesdames, что у вас за шум сегодня? - В класс заглянули несколько любопытных воспитанниц пятого класса.
Им наскоро объяснили в чем дело, и через несколько минут "пятые" уже мчались в свой класс, где объяснили своим, что у Воронской сидит архиерей на приеме, только не наш, а индейский, и что у него тюрбан на голове, а вся спина растатуирована красками, и вскоре бежали во весь дух в приемный зал рассмотреть хорошенько диковинного гостя. Туда же устремились и взбудораженные "шестушки", наскоро сообщив другим классам, что на приеме у Воронской сидит самый знаменитый вождь и духовное лицо индейцев. Затем они шумною волною, целым классом, хлынули в зал, чуть не опрокидывая по дороге дежуривших классных дам и пепиньерок. За ними побежали пятые, четвертые, третьи и вторые. "Седьмушки" тоже было высунули из-за дверей "колбасного переулка" свои любопытные носики, но их энергичная блюстительница порядка в синем платье подняла рев, и пугливое маленькое стадо снова водворилось в "детскую" - как называли старшие воспитанницы младший класс.
Большой Джон, нимало не подозревая о совершившемся по его милости переполохе, покончив с делом спасения Елецкой, по просьбе своих новых сорока друзей уже рассказывал им различные случаи из своего недавнего путешествия по свету. В пылу рассказа молодой человек и не замечал, что число его слушательниц увеличивалось с каждой минутой.
Маленькие карабкались на скамейки и, что бы лучше видеть, подсаживали друг друга.
Одна "шестушка", вскарабкавшаяся было на спинку скамьи, чтобы лучше разглядеть диковинного гостя, оступилась и растянулась на гладком и скользком паркете залы.
- Ах! Да он совсем, совсем как мы, этот вождь индейский! Совсем обыкновенный человек, только с маленькою головою! - протянула она разочарованно, потирая ушибленную коленку.
"Шпионка", а за нею другие дамы, вне себя носились по зале, хватая за руки младших воспитанниц и оттирая их к дверям ближайшего класса и в то же время приказывали старшим разойтись.
- Бунт!.. Настоящий бунт!.. Я сейчас же иду к баронессе... Я предупрежу ее, что весь институт взбунтовался!.. - визжала "шпионка", летая вокруг злополучной толпы.
В это время неожиданно в дверях залы показалась фигура старой инспектрисы.
На лице г-жи Ефросьевой был написан ужас. Она по привычке вертела цепочку от часов и выкрикивала тонким голосом:
- Медам, по классам! Сию же минуту разойтись!..
И почти одновременно задребезжал звонок, возвещающий конец приема.
Большой Джон, прервавший свое повествование на самом интересном месте - на борьбе некоего испанского тореадора с быком, поспешно поднялся. За ним повскакали и все его слушательницы.
- О, monsieur Большой Джон, вы должны докончить ваш рассказ в другой раз... Это так интересно, так интересно!.. - зазвенели со всех сторон тоненькие голоса.
- Вы будете на нашем выпускном балу, monsieur Джон? - вторили им другие.
- Monsieur Большой Джон, я вас приглашаю, - выкрикнула Черкешенка, вся заливаясь алым румянцем, - я вас приглашаю от моего имени на наш выпускной бал.
- И я!..
- И я!..
- И я!.. - звенели голоса институток.
Большому Джону оставалось только кланяться направо и налево и благодарить, что он и делал, медленно направляясь к дверям залы.
Толпа институток, заключив его в центр своего зелено-белого круга, двигалась вместе с ним.
В дверях залы "шпионке" удалось наконец изловчиться и схватить за плечо Лиду Воронскую, оттиснутую от Большого Джона толпой.
- Если вы не скажете, кто это был, я сейчас же отведу вас к начальнице. - Крепкие пальцы немки впились в худенькое плечо девочки.
Лида тряхнула плечом, но костлявые пальцы не разжимались. Тогда Лида изо всей силы рванула руку, сжимавшую ее плечо, и выкрикнула на всю залу:
- Это... это Навуходоносор, царь ассирийский, а вы, пожалуйста, оставьте меня!..