Окончательное решение. - На милость власть имущей. - Отмененный финал. Гулливер и лилипуты. - Последние уроки. - Додошка в своей "сфере"
- Нет, тысячу раз нет! Большой Джон не прав! Нам не следует просить прощения у "шпионки"...
С этими словами сероглазая девочка стремительно влетела на кафедру. - Так нельзя!.. Мы не дети больше!.. Через два месяца мы выйдем на волю... Нас нельзя третировать, как девчонок... За Елочку мы пойдем просить maman сейчас же, сию минуту... А "шпионка" пусть уходит... Правду ли я говорю, медамочки?.. Правду ли я говорю?
- Правду... Правду... Лида права... Вороненок прав... Молодец, Вороненок!.. - послышались взволнованные голоса.
- Нет, неправду!.. Не прав ваш Вороненок, совсем не прав! - прозвенел единственный протестующий голос, и, наскоро растолкав толпившихся вокруг кафедры подруг, Сима Эльская очутилась подле Лиды.
- А вы разве забыли, что Фюрстша сказала: или Елецкая, или я?.. Нельзя допускать до выключки Лотоса... Это убьет ее мать... А потому у Фюрстши надо попросить прощения... На этом настаиваю и я, и Большой Джон, и все, у кого есть совесть и честь... Надо урезонить "шпионку", ублажить ее... А то она, на самом деле, уйдет из института, потеряет свое место и заработок, потеряет кусок хлеба - и все это из-за нашей горячности... Так нельзя... Так нельзя...
- Правда, медамочки... Волька права. Нельзя этого... "Шпионка" тоже ведь человек... - произнесла Бухарина, кокетливо поправляя свои негритянские кудряшки на лбу.
- Правда! - эхом отозвалась Черкешенка.
- Правда, Сима. Нельзя же гнать "шпионку", как бы виновна она ни была, - послышались более смелые голоса, - это жестоко, гадко, бессердечно...
Лида от охватившего ее волнения не могла произнести ни слова. Ее худенькие плечики ходили ходуном под съехавшей на сторону пелеринкой.
- О, глупые, несмышленые девчонки! - закричала она, барабаня кулаками по кафедре, - никто же не гонит вашу "шпионку". Целуйтесь с нею. Она может подслушивать и подсматривать за нами, сколько ее душе угодно. Но просить у нее прощения, упрашивать ее остаться у нас, иными словами, поощрять ее шпионство, ее безобразное отношение к нам - нельзя... О, нет, мне ее не жаль нисколько... Такую, как она, не жаль - пусть уходит... Пусть...
Глаза Лиды сделались злыми, почти жестокими, от разбушевавшегося пламени ненависти. С минуту она молчала, потом тряхнула головой и подхватила еще с большим азартом:
- Припомните, как она подвела бедную Козьмину из прошлого выпуска за то, что та назвала ее мокрой курицей... Назвала за глаза, а не в лицо, конечно. Кузю оставили без медали. А малютка Райская из-за ее шпионства была подвергнута строгому наказанию, заболела и чуть не умерла два года назад... А наша Додошка?.. Не настаивала ли "шпионка", чтобы ее оставить на второй год в первом классе - случай небывалый в стенах института...
- Настаивала, душки, сама слышала, настаивала... - пробурчала под нос Додошка, успевшая набить рот пастилой.
- А теперь эта история с Елецкой... О, она зла, как демон, эта "шпионка", и только и ищет, как бы причинить и нам зло... И ее нечего щадить. Нечего щадить, говорю я вам, - пылко заключила свою речь Воронская, и так же быстро соскочила с кафедры, как и вбежала на нее.
- Нечего щадить! Нечего щадить! - подхватили подруги.
- Долой "шпионку"! Пусть уходит! Нам не надо ее! - выкрикивали девочки.
- А я вам говорю, что так нельзя!... Так нельзя!.. - старалась перекричать подруг Волька.
- Эльская, ты "отступница", если говоришь это... Как ты смеешь идти против правила товарищества, против класса! -раздались вокруг Симы возмущенные голоса.
- И буду!.. И буду!.. Я знаю, что говорю... Я знаю... - неистовствовала Волька, - и за Фюрстшу горой встану... И заступаться за нее буду и... и... и...
- Так уж попросту начни обожать ее. Съешь, во имя своей любви к ней, кусок мела, дари ей розы, пиши на розовых бумажках письма, как это делают "седьмушки" и "шестые", обожающие нас, - предложила Дебицкая.
- Да!.. Да!.. И обожать буду!.. И мелу наемся до отвалу, все во имя m-lle Фюрст!.. Я, Сима, никого до сих пор не обожавшая, наемся в честь ее мелу! - неистово колотя себя в грудь, вопила Сима.
- Нет уж, Симочка, ты вместо мела касторового масла прими. Куда полезнее будет, - съехидничала по своему обыкновению Малявка.
Сима вскинула на нее прищуренными глаза и заговорила убежденно:
- Какие вы все жалкие! Какие смешные! У вас все напоказ - и ненависть, и любовь, и дружба. Все кукольное какое-то, нарочное... Ну к чему это спасать одну и топить другую?.. А впрочем...
Она не докончила, махнула рукой и соскочила с кафедры.
- Мне вас не переделать...
- К maman! к maman! За Елецкую просить, за Елочку! - влетая в класс прокричала Рант. - Maman сейчас уезжает куда-то. Надо торопиться. Карета уже подана. Я видела в окно.
И задыхаясь от волнения, Рант упала на первую попавшуюся скамейку.
- Mesdames, не все, только не все к начальнице, ради Бога, не все! Пусть идут одни парфетки: Старжевская, Бутузина, Дебицкая, будущие медалистки и Надя Верг. Пусть Верг речь держит. Она говорит по-французски как богиня. А Бухарина с ними в качестве ассистентки. У нее вид как у безумной. Олицетворение отчаяния. Если maman не простит Лотоса, ты, креолочка, на колени бух и... и... ну, уж я не знаю что... Это по вдохновению... Ну, Господь с вами!..
Воронская широко перекрестила подруг.
Дебицкая наскоро поправляла прическу Верг. Бухарина высоким гребнем закалывала свои непокорные кудри. Минута подходила торжественная. Предстать пред очи maman растрепанными и кое-как не решился бы никто.
- Мы скажем вот что: maman, возьмите наши медали, награды, мы в свою очередь все, до последней ученицы включительно, даем слово готовиться к экзаменам не покладая рук, но простите Елецкую, maman... Виновата не одна она, виноваты мы все, все... - повторяла вслух высокая, степенная Старжевская и, сама того не замечая, делала перед воображаемой maman один реверанс за другим.
- Mesdames, если Фюрст спросит, куда мы - отвадить ее без сожаления! - выкрикнула Дебицкая уже в дверях, и "парламентарии", спешно выстроившись в пары, вышли из класса.
Оставшиеся чувствовали себя как на иголках. Додошка принялась было сосать карамельку, но любимое лакомство не доставило ей на этот раз никакого удовольствия, и, вынув карамельку изо рта, она тщательно завернула ее в бумажку и спрятала в карман до более благоприятного случая.
Красавица Черкешенка неслышно подошла к окну, оперлась на него своими точеными белыми руками и задумалась... О чем? Это вряд ли мог угадать кто-либо из окружающих ее девочек.
Взволнованная и наэлектризованная всем происшедшим, Воронская, как раненая птица, металась из одного угла класса к другому. Ее душа горела. Вся - порыв, вся - энергия, вся - стремление, эта нервная, страстная, горячо принимающая к сердцу каждое малейшее происшествие, девочка переживала все гораздо более бурно и остро, нежели ее сверстницы. Достаточно было произойти какому-либо, не совсем обычному, случаю, как она вся уже горела. Неясные стремление охватывали душу девочки. Обрывки звуков и мыслей роились в голове. Такие минуты Лида Воронская называла "своим вдохновением" и писала стихи порывисто и горячо, так же порывисто и горячо, как и все делала эта не в меру впечатлительная девочка.
И сейчас, ощутив в себе признак знакомого вдохновения, Лида быстрыми шагами подошла к классной доске и, схватив мелок, написала своим несколько ребяческим круглым почерком:
Гордые, смелые, в путь роковой!
В путь на защиту той правды святой,
Светоч которой в нас жарко горит,
К благу прекрасному души манит!
Гордые, смелые, в путь роковой,
И да поможет вам Ангел святой!..
- Ангел святой не помогает людям, исполненным ненависти и вражды, запомните это хорошенько, Воронская, - послышался за плечами девочки насмешливый голос.
Лида живо обернулась. Перед ней стояла Эльская. Лида хотела уже дать Вольке надлежащий отпор, но последняя предупредила ее желание. Что-то скорбное промелькнуло в голубых, обычно веселых глазах Симы.
- Воронская, Бог свидетель, Воронская, что я любила и уважала вас больше всего мира, а теперь... теперь... узнав, что вы хотите топить злосчастную Фюрст, нет, я не могу вас больше ни уважать, ни любить, Воронская...
- Ур-р-раа-а-а!.. Maman простила Елочку! Простила! Ура! И медали получим!.. И взысканий не будет!.. Maman - дуся!.. Maman - ангел!.. У нее слезы были на глазах, когда она сказала: "Вы большие девочки, через два месяца мы расстанемся, и мне грустно, что мои большие девочки ведут себя, как маленькие дурочки"...
Вера Дебицкая выпалила все это разом, потом остановилась на минуту, чтобы перевести дыхание, махнув Бухариной, чтобы та продолжала начатый рассказ.
Креолка, вращая выпуклыми черными глазами, подробно "донесла" классу о том, как "парламентерши" явились к maman, как та сначала встретила их сурово и не хотела слушать, а потом простила, даже прослезилась и... и... не сказала даже о необходимости просить прощения у Фюрст. Точно maman забыла об "ультиматуме" "шпионки".
Тут Бухарина окончила свою речь, бурно вздохнула и, шумно повалившись на пол посреди класса, стала отбивать усердно земные поклоны, приговаривая вслух:
- Двадцать за Елочку, двадцать за то, что maman не заметила лиловой бархатки на шее!.. Господи, благодарю Тебя!..
Класс ликовал. Выпускные целовались и обнимались, точно в Светлую Христову заутреню. "Парламентершам", так успешно выполнившим их миссию, устроили настоящую овацию.
Потом все как-то разом вспомнили о Воронской.
Она, Воронская, ведь героиня дня сегодня. Она познакомила с Большим Джоном, который дал такой чудесный совет. Она говорила с матерью Елецкой. Ей первой пришла в голову мысль спасти Елочку.
- Вороненка качать!..
Едва Пантарова-старшая успела выкрикнуть это, как десятки рук подхватили Лиду, подняли на воздух и стали мерно раскачивать, припевая:
- Слава Воронской, слава!.. Умнице-разумнице слава!.. Сорви-голове отчаянной слава!..
- Was ist denn das? (Что это такое?) Что за шум?.. Что за крики?.. Нельзя ни на минуту выйти из класса. Вы точно уличные мальчишки кричите всегда...
Фрейлейн Фюрст с трясущейся на маковке жиденькой косичкой, уложенной крендельком, предстала перед своим расшумевшимся стадом.
Сразу все стихли. Казалось, темный призрак молчания вошел и встал на страже у дверей. Но это не было молчание смирения. Гроза собиралась над головой несчастной мученицы в синем платье. И вот она разразилась, эта гроза. Все произошли так, как предугадали заранее девочки. Все - как по нотам.
Уже начинавшая "закипать" по своему обыкновению, Воронская мигом очутилась лицом к лицу перед ненавистной немкой.
- Maman простила Елецкую. Она не будет исключена, - прямо, без обиняков, отрезала она. Пролетело одно только мгновение. Но в это время шла глухая борьба. Худенькая, с горящими ненавистью глазами девочка и желтая сморщенная Фюрст, с отцветшим, печальным, растерянным лицом, смотрели молча, в упор друг на друга. Какая-то неведомая сила, казалось, руководила ими, сцепляя эти два взгляда.
Но, вероятно, жестокость взгляда девочки потрясла взрослую женщину. Она дрогнула, подняла голову и, краснея багровым румянцем, проговорила глухо:
- Я рада за вас, что maman так снисходительна, что простила Елецкую... Но я помню и то, что сказала вчера: или я, или она... Это тяжело для обеих... Но... Я могу только тогда изменить свое решение, если вы... да... если вы попросите прощения у меня за вчерашнюю дерзость.
Фрейлейн Фюрст обвела глазами своих юных оппоненток.
Вокруг нее стояло около сорока девочек, и ни у кого из них бедная пожилая женщина не прочла ни сочувствия, ни ласки.
- Sehr gut! Sehr gut! Undankbare Seelen, (Очень хорошо! Очень хорошо! Неблагодарные души!) - произнесла она и тотчас же, как бы стряхнув с себя малодушное отчаяние, овладевшее ею, произнесла уже твердо и непоколебимо:
- Я ухожу из института. Я знаю, вы добивались этого. Итак, знайте, что я уйду от вас, если вы не попросите у меня прощения, пока я не просчитаю до двадцати раз... И если вы не исполните моего желания, мы расстанемся. Конечно, я могла бы попросить maman дать мне другой класс, но какой позор и для меня, и для вас расстаться чуть ли не накануне выпуска со своей классной дамой!.. Итак, я предпочитаю уйти... Я стала совсем нездорова. Мне не под силу дежурство в таком жестоком классе... с такими жестокими воспитанницами... Да!... Но все же от вас еще зависит изменить мое решение. Итак, я жду. Я буду считать, и если дойду до двадцати и не услышу вашего "простите, фрейлейн", я скажу вам "прощайте" навсегда...
- Скатертью дорожка! - пискнула Даурская из-за своего пюпитра.
- Это свинство, господа, не достойное людей! - звонко выкрикнула Эльская. - Фрейлейн Фюрст, я прошу у вас прощения за всех этих..
Но ей не дали договорить. Высокая, сильная Зобель подошла к Симе, схватила ее за руку, вывела за дверь и заперла перед самым носом ничего подобного не ожидавшей Эльской.
И снова жуткая тишина наступила в классе.
Фрейлейн Фюрст подняла костлявый палец кверху и произнесла:
- Раз!.. Два...
- Три... Четыре... Пять... Шесть... Семь... Восемь... Девять... Десять... - звучало над потупленными головами девочек.
Звуки резкого, но взволнованного голоса Фюрст падали как удары в сердце каждой из присутствующих; вслед затем, с незначительными паузами, голос немки становился все тише и тише... Где-то далеко, в глубине этих юных, еще далеко не испорченных сердец тлел огонек добра. Он точно указывал молодым душам, что они поступают зло и несправедливо. Но тут же настойчивый злой демон нашептывал другие слова, другие речи:
- "Так и надо ей, так ей и надо... Она шпионка, доносчица, фискалка... Она лишает вас свободы, третирует, гонит, преследует, мучает! Вон ее... Вон!.. Вон!"
В дальнем углу класса, со скрещенными по-наполеоновски руками, стояла стриженая девочка, вперив в Фюрет долгий, немигающий взгляд. Что-то тревожило душу девочки, что-то щипало ее за сердце. Но Лида Воронская казалась спокойной как никогда.
- Одиннадцать... Двенадцать... Тринадцать... Четырнадцать... Пятнадцать... - глухо и мерно отсчитывала "шпионка", и два багровых пятна на ее желтом лице вспыхнули снова.
- Шестнадцать... Семнадцать... Восемнадцать... Девятнадцать... - понеслось уже значительно громче.
Тут фрейлейн Фюрст сделала паузу и, еще раз обведя потухающим взглядом замерших на своих местах, подобно каменным истуканам, воспитанниц, почти в голос выкрикнула:
- Двадцать!.. Свершилось!..
Теперь уже не было возврата назад. Головы опустились ниже. Глаза глядели в пол. Когда головы поднялись, немки уже не было в классе. Только слышался в коридоре удаляющийся шорох ее платья.
Дверь широко распахнулась и Сима-Волька как бомба влетела в комнату.
- Позор!.. Гадость!.. Свинство!.. И это люди!.. Это будущие женщины!.. Матери семейств!.. Гуманные маменьки, добрые жены!.. Косматые сердца у вас, каменные души!.. О, злые вы, злые!.. Человека лишили куска хлеба из-за какого-то пошлого принципа... И будь оно проклято, это глупейшее правило товарищества, которое, как тупых баранов, заставляет действовать вас всех гуртом. Ненавижу его и вас... Ненавижу... Да!.. Да!.. Да!.. Ненавижу!.. - заключила она свою негодующую речь. Она задыхалась. И вдруг она ударила себя ладонью по голове и задорно подняла голову.
- Если вы такие, - вызывающе крикнула Эльская всему классу, - я хочу быть иной. Я догоню Фюрст, я скажу ей, что мне жаль ее... Мне, Вольке, разбойнику и "мовешке", которой попадало от нее больше всех! Я ей скажу: "У них бараньи головы, фрейлейн Фюрст, они глупы и черствы, как прошлогодние сухари, но мне жаль вас, потому что они несправедливы, они не имели права..."
И прежде чем кто-либо успел удержать ее, Эльская выскочила из класса.
- Волька!.. Изменщица!.. Отступница!.. Не смей!.. - понеслось за нею вдогонку.
Но она не слышала ничего. Она пронеслась вихрем по коридору, вбежала на лестницу, влетела по другому коридору на половину верхнего этажа.
Две "седьмушки", попавшиеся ей навстречу, приняв ее за сумасшедшую, с визгом отлетели в сторону.
Вот и комната фрейлейн, "лисья нора", как окрестили ее в насмешку институтки. "Шпионка" там. Она стоит посреди своей маленькой, убого обставленной конурки, где все дышит бедностью и чистотой, и тихо, жалобно плачет. Ее высокая фигура, жиденькая косичка, заложенная на темени крендельком, так убийственно жалки, что сердце Симы дрогнуло от боли.
- Фрейлейн!.. М-lle!.. Голубушка!.. Ради Христа!.. Не плачьте!.. Плюньте на них!.. Они чудовища мохнатые... Они... И ей-Богу же свет не без добрых людей, и вы найдете лучшее место!.. - говорила она, схватив руки немки и отчаянно тряся их.
Сначала Фюрст отступила в глубь комнаты, ожидая какой-то новой злой выходки или проказы со стороны этой девочки.
Но лицо Эльской дышало таким участием, такою добротою, что она сейчас же успокоилась, обняла девочку и прижала ее к груди.
- Спасибо!.. Спасибо!.. Не ожидала от вас... Вы одна любите меня... - прошептала она чуть слышно.
- Нет, фрейлейн, и я не люблю вас, - нимало не смущаясь, поправила ее Эльская, - и мне не нравилось, что вы слишком подсматривали... то есть, извините ради Бога, были чересчур резки и жестоки с нами... А только у меня мама гувернанткой была, и я знаю, что значит уйти с места и как трудно получить другое и... и желаю вам всего лучшего, фрейлейн... Простите меня... а то я, ей-Богу, сейчас разревусь, как теленок...
И Сима бросилась бежать из "лисьей норы" назад в класс, где шумели тридцать девять разгоряченных девочек и где Лида Воронская выводила четко на классной доске:
Свобода!.. Свобода!.. И нищий, и царь
Стремились к ней с давних веков...
Так будет вовеки, так было и встарь...
- Рант! - крикнула, замирая с мелком в руке у доски, Воронская, - дай мне скорее рифму на "веков".
- "Дураков", - не задумываясь выпалила стрекоза, и юная поэтесса и ее вдохновительница покатились со смеху.
Выпускные шумно праздновали победу, ничуть, казалось, не заботясь о произошедшем. "Шпионка" должна была исчезнуть, и пылкие головки не хотели думать ни о чем другом...
* * *
Прошла неделя. Весна настойчиво и быстро вступала в свои права. Таял снег на улицах, и скупое петербургское солнце сияло ярко в эти лучезарные апрельские дни. Усердные дворники сгребали деревянными лопатами в кучи грязный снег, помогая городу приготовиться к встрече голубоокой гостьи-весны.
Небо было синее-синее, как лазоревый лионский бархат нежнейших тонов.
В выпускном классе старших воспитанниц тоже весна. Какое-то приподнято-радостное настроение царило среди институток. Этому способствовал немало рапорт, поданный неделю тому назад ненавистной Фюрстшей, которая в ожидании полного увольнения взяла отпуск и переехала жить к сестре.
"Первые" освободились. Никто не шпионил за ними больше, никто не подслушивал, не подсматривал, не бегал "с доносами" к maman. Вместо "шпионки" дежурила молоденькая, хорошенькая Медникова, классная дама "пятых", недавно только вышедшая из пепиньерок и державшаяся запросто, по-товарищески с классом выпускных. С этой стороны обстояло все хорошо, но... это маленькое "но" отравляло радость весны барышням. В этом "но" сказывалась заговорившая совесть. Со "шпионкой" поступили несколько круто, и каждая из девочек не могла не сознаться в этом. Голос совести нет-нет да и давал знать о себе. К тому же разбойник Волька-Сима Эльская после истории с шпионкой объявила классу открытый протест. Она демонстративно поворачивалась спиной, когда кто-либо заговаривал с нею, и резала начистоту:
- Я со злыми психопатками дела не имею, - и уходила к своей "мелюзге".
Эта мелюзга были маленькие "седьмые", "шестые" и "пятые", обожавшие Симу. Часто можно было видеть в коридоре Эльскую, окруженную маленькими институтками, льнувшими к ней, как цыплята к наседке. Здесь, во время бесконечных прогулок по коридору и рекреационному залу, слышалось поминутно:
- М-lle дуся... Я вас обожаю...
- М-lle Симочка, ангелочек, придите в "долину вздохов". Я вам покажу мою руку: я на ней ваше имя выцарапала булавкой и чернилами замазала по рубцу... Красиво вышло... Честное слово!..
- Ну и глупо сделала, - укоряла свою неистовую обожательницу Эльская.
- Что же делать, дуся, я вас так люблю...
- А то делать, что казенного имущества не портить... Ведь ты казенная, за тебя казна платит, - и синие глаза Симы сверкали в сторону чересчур рьяной поклонницы. - Казна. Понимаешь?
- Казна, дуся... - соглашалась чуть слышно та.
- А если казна, значит портить казенное имущество ты не смеешь. Поняла?.. А если еще и руки себе уродовать будешь, я не только в "долину вздохов" не приду, а пожалуюсь на тебя вашей классной даме m-lle Фон или прямо кочерге... то есть я хотела сказать инспектрисе, - поправилась в своей антипедагогической ошибке Сима.
- Не буду, mademoiselle дуся... Только не сердитесь, - сконфуженно бормотала малютка и наскоро "прикладывалась" к своему кумиру, то есть попросту чмокала розовую щеку Эльской и ее плечо.
- Mesdames, смотрите, Гулливер со своими лилипутами снова шагает по коридору, - язвила Малявка, просовывая свою лисью головку в их класс и указывая на Симу другим выпускным.
- И буду шагать, и буду! - приходила в неистовство Волька, - не с вами же мне быть после вашей гадости со "шпионкой"!.. Мои лилипуты лучше, чище, добрее... С ними легче дышится... С ними снова чувствуешь себя детски незлобивой и простой. А вы все трусливые исполнительницы воли вашего командира - Воронской...
Сима поворачивала назад и, окруженная целой толпой своих маленьких поклонниц, исчезала.
А время не шло, а бежало все вперед, все вперед. Дольше открывались форточки в классе, ярче играли солнечные лучи на треножниках с аспидными досками. Небо синело все ярче, все томнее, и сорок юных душ готовились выпорхнуть из серых стен крепкой тюрьмы...
Утро. Небо синеет, жгуче-красивое, яркое, веселое, молодое. Пахнет весной, ароматной и свежей, как дыхание ландыша.
В длинных коридорах и классах веет не весной, а тем своеобразным запахом жареной корюшки с картошкой и луком, которую особенно любит давать институтский эконом на последней неделе Великого поста.
Последняя неделя. Последние уроки. И не уроки даже, а скорее репетиции слабым ученицам, исправление дурных отметок, полученных в году. Затем прощальные, напутственные речи учителей и усердная подготовка к выпускным экзаменам и в конце концов, достижение того светлого "финала", о котором мечтает чуть ли не с самого первого дня своего поступления каждая "седьмушка".
Утро. Около большого створчатого окна первого класса собралась группа девочек.
Тут высокая, полная, не по годам развитая Бухарина, красавица-Черкешенка, зеленоокая Лотос-Елецкая, бледнушка Рант с ее чахоточным румянцем и бойкими, шаловливыми, несмотря на недуг, глазами, живая румяная хохлушка Масальская и Додошка, что-то усиленно жующая по своему обыкновению.
Форточка в классе открыта, но Черкешенке жарко; она сбросила пелеринку. Черные кудрявые пряди выбились из прически девочки, упали на ее белый лоб. Глаза ее стали такие прекрасные и большие, точно обновились с началом весны.
- Медамочки, милые, - звенит нежный голосок девочки, - ведь день-то какой сегодня!.. Подумайте, последний день уроков! А там зацветут липы, запестреют цветы, и мы, как сказочные девы, нарушив злые чары злой колдуньи, выйдем из этих зачарованных палат...
- Ну пошла-поехала!.. И девы, и чары, и палаты!.. Хочешь леденец? - великодушно предложила Додошка.
- Какая вы, Даурская, проза. Ничего-то, ничего в вас нет возвышенного, право, - обиделась Гордская.
- Да полно вам спорить, душки. Глядите, солнышко-то как играет! А в Малороссии у нас теперь совсем теплынь. Не то, что у вас. У вас здесь гадость в сравнении с родной моей Хохландией. Люблю ее...
И, вскочив на стул, хохлушка Масальская продекламировала с пафосом:
Ты знаешь край, где все обильем дышит,
Где реки льются чище серебра,
Где ветерок степной ковыль колышет,
В зеленых рощах тонут хутора...
- Зинзерин идет! - шумно распахивая дверь класса, прокричала Воронская.
- Зинзерин! Батюшки! Поправочных спрашивать будет и меня, значит! Господи помилуй, я Пифагоровой теоремы - ни в зуб толкнуть, а у меня шестерка... Поправлять меня, как Бог свят, захочет! - чуть не плача, металась Додошка.
- Глупенькая, тебе же лучше будет. Спросит, ответишь кое-как, семерку получишь, и то хлеб. На экзамене тоже "семь" и в аттестате "удовлетворительно", - убеждала степенная Старжевская не на шутку перепуганную Додошку.
- Ах, да пойми ты, Стриж, не могу я отвечать сегодня. Все равно навру. Я ни одной теоремы - ни в зуб. А тут еще весна катит, дворники улицы скребут, выпуск через два месяца... Хоть убейте меня - ничего не отвечу... Ясно, как шоколад.
- В таком случае беги в лазарет. Скажи Медниковой, что желудок расстроен, - подала совет Рант.
- Ну, уж только не туда, а то я как-то раз от физиканта сбежала, а Вера Васильевна напоила меня касторовым маслом с мятой... Слуга покорный!.. - запротестовала Додошка.
- Тогда полезай в шкап. Мы тебя запрем, а скажем, что ты в лазарете, - великодушничала на этот раз Малявка.
- Мерси боку! Кушайте сами! Там я вчера, когда платки вынимала, видела огромного таракана... И душно как там, медамочки!.. Нет, не могу, - отказалась наотрез Додошка...
- Тогда оставайся на поправочной, - зашумели вокруг нее другие.
- Не могу... Ей-Богу же, не могу, душки, - закрестилась Додошка, бегая растерянным взглядом по классу.
Вдруг она сказала:
- Спасена! Наконец-то придумала... Спасена!.. Помогите мне только влезть в "сферу", медамочки, а там и дело в шляпе.
- В "сферу"? Отлично придумано... Додошка просидит весь урок в "сфере". Ни Зинзерину, ни "синявке" в голову не придет искать ее там...
И девочки, подхватив под руки злополучную Даурскую, успевшую засунуть себе в рот мимоходом леденец, повлекли ее к огромному глобусу, стоявшему посреди класса и называемому "сферою".
Чьи-то услужливые руки отстегнули крючок, скрепляющий две половинки "сферы" в одно целое, другие руки помогли Додошке пролезть в образовавшуюся щель. Затем "сферу" захлопнули, закрыли на крючок, соединив обе половины. И с веселым жужжанием девочки бросились садиться на свои места.
Все было сделано как раз вовремя, за минуту до появления математика.
Когда он вошел, торжественно предшествуемый Медниковой, дежурившей в этот день, "первые" чинно стояли уже вдоль своих скамеек и степенным реверансом приветствовали учителя.
Молодой еще, "непростительно белокурый", как о нем отзывались ученицы, - высокий и потирающий то и дело руки, с немного длинным, но правильным "греческим" носом и красивой белокурой бородой, математик Юлий Юльевич Зинзерин был обожаем чуть ли не доброю половиною класса. Его прозвали Аполлоном Бельведерским, ему посвящали стихи, закладывали в скучный учебник геометрии и начальной алгебры розовые закладки и засохшие цветы, оставшиеся с каникул, чуть ли не дрались из-за чести приготовить ему кусок мела, обернутый нежнейшего цвета пропускной бумагой, с неизбежным цветным бантом из шелковых лент.
Monsieur Зинзерин от природы был очень застенчив; знаки необычайного внимания скорее досаждали, нежели радовали его.
И сейчас он уже сгорал от смущения перед своим последним уроком, на котором ему надо было обязательно сказать выпускным на прощание какую-нибудь речь. Несчастный мученик в вицмундире уже представлял себе, как сорок пар глаз будут ждать от него пышных фраз и чувствительных слов перед долгой, по всей вероятности, вечной, разлукой. И заранее несчастный оратор краснел как пион и обливался потом при одной мысли о предстоявшем ему мучении.
- Девицы... то есть... да... Я хотел сказать, девицы... - начал он, путаясь и заикаясь, - познания многих из вас далеко не отвечают требованиям или... вернее... должны быть много... много... лучше, то есть я хотел сказать, отметки многих перед годовым окончательным выводом неудовлетворительны, а посему я думаю... то есть я желаю... я смею надеяться, что многие из вас пожелают поправить свой балл на лучший, в чем я охотно готов оказать им посильное содействие... И я поэтому позволю себе вызвать госпожу Даурскую, Эльскую, Берг и Воронскую как самых слабых по моему предмету учениц.
- Даурской нет... Она больна, она в лазарете... - раздался дружный хор из тридцати девяти голосов, в то время как тридцать девять же пар глаз невольно скосились в сторону огромной "сферы", откуда слышался подозрительный шорох.
- Очень жаль госпожу Даурскую. Ей придется, стало быть, остаться до экзамена при неудовлетворительной отметке, - произнес математик и пометил против фамилии Додошки в журнальной клеточке миниатюрное шесть.
Потом он повернул в сторону выстроившихся у доски воспитанниц свою классическую голову с греческим носом и красивой белокурой бородой и вежливо предложил Воронской доказать равенство прямых углов.
Вопрос, предложенный Лиде, принадлежал к числу простых, пройденных девочками еще в четвертом классе, но Лида никак не могла найти сегодня сходство между линией ABC и ЕСВ, потому что солнце сияло слишком ярко, а небо синело уж чересчур красиво, и белокурая борода и такие же волосы Аполлона Бельведерского казались вылитыми из золота и бронзы в этот светлый, яркий утренний час.
Эти золотые волосы овладели, казалось, вниманием стриженой девочки, и она уже подыскивала строфы, посвященные им:
Золотое руно на твоей голове,
В нем играют златые лучи...
Линии ABC и ЕСВ уже окончательно переставали существовать для нее, как неожиданно позади вызванных воспитанниц кто-то чихнул сильно и громко.
Зинзерин, Медникова и весь класс замерли от неожиданности. Чихал кто-то невидимый, находившийся в стороне и от вызванных воспитанниц, и от всего класса.
Словом, чихала Додошка в "сфере".
Девочки испуганно переглянулись.
"Что-то будет?! Что-то будет?!" - мысленно пронеслось в душе каждой, и все глаза с тревожным ожиданием впились в Аполлона. Но тот, казалось, не обратил внимания на это обстоятельство и продолжал спрашивать "поправочных", усиленно, по своему обыкновению, потирая руки.
Ему кое-как посчастливилось стряхнуть рассеянность Лиды, помочь ей выпутаться с уравнением углов, и, способной ко всякой науке, кроме математической, девочке удалось довести свою несложную задачу до конца.
Берг тоже довольно бойко проделала уравнение на доске, а Эльская, при усиленной помощи Зинзерина, решила на другой доске несложную геометрическую задачу.
Ответивших отпустили на место. Волнение среди "поправочных" кое-как улеглось, но зато оно вспыхнуло в душе самого математика.
Время говорить речь приближалось, а несчастный Аполлон Бельведерский все не мог приступить к ее началу. По классу прошел легкий гул, чуть уловимый, как шелест утреннего ветерка.
Это чуть слышно сморкались и откашливались девочки перед началом столь ожидаемой речи.
И вот Зинзерин начал. Он схватил с кафедры линейку, безжалостно стиснул ее обеими руками и, обливаясь чуть ли не десятым потом, обвел тоскующим взглядом класс. Обвел и... остановил глаза свои на "сфере". Внезапная мысль, очевидно, осенила его голову, и он очутился у огромного глобуса.
- Девицы... - робко прозвучал его голос. - Вот перед вами изображение земного шара, т. е. мира... Вы видите этот мир, этот огромный мир с его планетами, с его Вселенной.. По этому миру рассыплетесь вы... - тут он поднял линейку и слегка ударил ею по верхней оболочке "сферы".
- Апчхи!.. - четко и ясно послышалось изнутри и почти тотчас же повторилось еще более явственным, громким звуком, еще... еще...
- Апчхи!.. Апчхи!.. Апчхи!..
Класс не выдержал на этот раз и дружно фыркнул.
Зинзерин с минуту мялся на месте, подозревая какую-то злую шутку.
Но речь надо было окончить во что бы то ни стало, и все усилия математика сводились теперь к окончанию этой речи.
- И вы рассеетесь по свету, - с легким дрожанием в голосе продолжал он, - и понесете всюду с собою тот светоч знания, который затеплили здесь, в этих стенах, ваш ум, ваши сердца, ваши души... И где бы вы ни находились - на севере ли, на юге или...
Тут черная линейка в руке Аполлона энергично ткнулась в то место "сферы", где обозначался север. Но при этом злополучная палочка наскочила на не менее злополучный крючок, единственную задвижку "сферы". Крючок отскочил, "сфера" раскрылась, как бы раскололась на две равные части, и Додошка, как ядро из пушки, с шумом вылетела из нее. Вылетела и растянулась на полу у самых ног Аполлона.
И что это была за Додошка!..
Классная девушка, прислуга, очевидно, давно не вытирала пыль внутри "сферы", и она толстым слоем облепила девочку. В первую минуту не было видно ни зеленого платья Додошки, ни ее черной головки, блестящей как вакса, ни ослепительно белого передника и пелерины. Все было сплошь покрыто отвратительным густым серым налетом пыли, облако которой закружилось по всему классу, как кружатся в летний вечер над болотом тучи комаров.
- Апчхи!.. Апчхи!.. Апчхи!.. - слышалось то здесь, то там неумолкаемое чихание девочек от немилосердно залезавшей в рот и в нос пыли.
- Ха-ха-ха!.. - вторил ему хохот девочек.
Сама Додошка чихала без передышки. Чихая, поднялась она с полу, чихая, отвесила реверанс оторопевшему учителю, который из опасения расчихаться от целого потока пыли, струившегося прямо в его греческий нос, усиленно покачивал справа налево классической головой греческого бога.
Наконец пыль поулеглась немного, кто-то догадался закрыть "сферу", и Аполлон Бельведерский обрел возможность снова говорить.
- Госпожа Даурская, то есть... вот именно... нехорошо-с... Мне сказали, что вы в лазарете... а вы... то есть, почему же вы это туда-с?.. Благоволите объясниться... если возможно, - обратился он к злополучной Додошке, красноречивым жестом указывая на "сферу".
Та стояла истуканом и оторопело моргала длинными ресницами.
"Благоволить объяснить" было однако необходимо, и она уже открыла рот, но, увы!.. - могла только промычать нечто малопонятное как для учителя, так и для всего класса, потому что, по обыкновению, рот Додошки был занят всем запасом леденцов.
- Садитесь, Бог с вами, госпожа Даурская... Надеюсь, на экзамене вы постараетесь загладить свою вину передо мною, - нашел в себе силы улыбнуться учитель. - А теперь, девицы, я хочу вам сказать на прощанье, что, разлетевшись по всему свету, подобно стае вольных пташек, вы унесете с собою тот священный огонь познаний, который зажгли в вас в этих благотворных стенах... и... и... апчхи!.. - неожиданно чихнул математик и, бросив взгляд отчаяния сначала на злополучную "сферу", потом на не менее злополучную Додошку, стремительно поклонился, приложил к носу платок и быстрее молнии исчез за дверью.