Таинственная тетя. --Праздник у Весманд. -- Муки совести. -- Злополучный трепак и Нэлли Ронова.

Пятнадцатого июля, в день именин Вовы, был назначен большой праздник в белом доме, где жили семейства офицеров соседнего батальона с их командиром. Я не сомневалась, что буду приглашена и тщательно готовилась к этому дню. Я знала, что стрелки и их жены, а особенно сам генерал Весманд -- командир соседней с нами вoeннoй части -- и его жена очень любили маленькую, немного взбалмошную, но далеко не злую "принцессу". А об их сыне Вове и говорить нечего. Мы отлично понимали друг друга и дня не могли прожить, чтобы не играть и... не поссориться друг с другом.

Наконец так страстно ожидаемый мною день наступил. Тотчас после завтрака тетя позвала меня одеваться. Белое в кружевных воланах и прошивках платье с голубым поясом, цвета весеннего неба, было прелестно. Русые кудри принцессы тщательно причесаны и на них наколот голубой бант в виде кокарды. Шелковые чулки нежного голубого цвета, такие же туфельки на ногах и... я бегу показываться "солнышку" в моем новом костюме. Он сидит в тужурке в кабинете и пишет что-то у стола. Я в ужасе.

-- Ах, ты еще не готовь, "солнышко"! Но как это можно? Ведь мы опоздаем! -- говорю я тоном глубокого отчаяния.

-- Успокойся, деточка. Ты поспеешь с тетей вовремя. --отвечает он, лаская меня. -- А я позднее приду.

-- Позднее!.. ну-у...

И лицо мое вытягивается в скучающую гримасу. Я так люблю ходить в гости с моим дорогим, ненаглядным отцом. И вот...

Но предстоящий праздник так увлекает меня, что я скоро забываю это первое маленькое разочарование.

И быстро целую "солнышко" и вприпрыжку бегу к дверям.

-- Лидюша! -- останавливает меня голос отца, когда я уже достигла порога. --Поди-ка сюда на минутку.

Что-то необыденное слышится мне в нотах этого голоса, и в одну минуту я перед ним.

-- Видишь ли, девочка, -- говорит папа, и глаза его смотрят не в мое лицо, а куда-то повыше, на мою голову, где в русых кудрях виднеется голубенький бантик-кокарда, -- сегодня к генеральше Весманд со мною приедет одна твоя тетя: моя кузина Ронова... тетя Нэлли... Будь любезна с нею... Постарайся, чтобы она тебя полюбила...

-- Зачем? -- срывается с моих губ.

Папа теперь уже не смотрит на голубенькую кокарду, а прямо на меня, в мое лицо.

-- Тетя Нэлли, как ты сама убедишься, очень хорошая, добрая девушка... Ее нельзя не любить, -- говорит он с каким-то особенным выражением.

"Хорошая, добрая девушка". -- эхом повторяло что-то в моем мозгу. И ради нее "солнышко" не идет вместе со мною и Лизой на праздник, а придет позднее... Да! Очень хорошо!

И я уже ненавижу эту "хорошую, добрую девушку". Ненавижу всей душой.

Я не знаю, что ответить папе, и в волнении тереблю конец моего голубого пояса, и рада, бесконечно рада, когда тетя Оля зовет меня, и я могу чмокнуть моего отца и убежать...

***

-- О-о, какая прелестная девчурка! Лидочка, да и выросли же вы как за это время. Aй да девочка! Прелесть что такие, картинка!

-- Господа, Лидочка Воронская -- моя невеста!

Я быстро вскидываю глазами на шумного, веселого, коренастого человека в стрелковом мундире, с широким лицом и огромной бородавкой на левой щеке. Тут же сидят несколько человек офицеров и дам. Я знаю из них румяного здоровяка Ранского, с огромными усами, и бледного, красивого, чахоточного Гиллерта, который дивно играет на рояле.

Сама генеральша -- маленькая, полненькая женщина с белыми, как сахар, крошечными, почти детскими ручонками -- спешит навстречу к нам. Она целуется с тетей Лизой, улыбается и кивает мне, представляет нас всем этим нарядным дамам и щебечет при этом, как канареечка.

-- Charmant enfant! -- говорит она тихонько тете, бросая в мою сторону любующийся взгляд. --И совсем, совсем большая! -- тотчас же прибавляет она по-русски.

-- И какая хорошенькая! -- вторят ей батальонные дамы.

Из них я знав только одну. Марию Александровну Рагодскую, с дочерью которой, восьмилетней, серьезной и черноглазой Наташей, мне приходилось играть.

Я чувствую себя очень неловко под этими перекрестными взглядам смутно сознавая, что не заслужила все эти восторженные похвалы, и что они скорее направлены к тете Лизе, нежели ко мне -- что бы сделать что-либо приятное моей воспитательнице. И потому я очень рада, когда на пороге появляется Вова, красный, возбужденный и радостный, как и подобает быть имениннику, и, схватив меня за руку, уводит в сад.

В саду очень шумно и весело. Два кадета, какой-то незнакомый гимназист, потом высокий, худой, как жердь, юнкер кавалерийского училища, Лили, Наташа Рагодская и какие-то еще две девочки, очень пышно и нарядно одетые, играют в крокет. И все говорят по-французски. Я ненавижу французский язык, потому что очень плохо его знаю и потому, что нахожу лишним объясняться на чужом языке в то время, как есть свой собственный, природный, русский.

Вова, со светскою любезностью хозяина дома, живо представляет меня всем. Нарядные девочки чинно приседают мне кавалерийский юнкер небрежно щелкает шпорами, процедив сквозь зубы:

-- Bonjour, mademo'selle.

Наташа Рагодская важно подходит ко мне, становится на цыпочки и протягивает губы для поцелуя. Два кадета и гимназист угрюмо кланяются, щелкнув каблуками -- за неимением шпор, а Лили встречает меня очень громко:

-- Ага! Очаровательная принцесса! Как поживают твои рыцари?

И тотчас же, окинув всю мою фигуру критическим взглядом, говорить:

-- Ах, какая ты нарядная! Только, к чему ты так нарядилась? -- в этом праздничном платье и атласных сапожках будет очень неудобно играть в саду.

Сама Лили одета очень скромно. На ней род английской фуфайки, какую носят спортсмены, и низко вырезанная en coeur белая матроска. На ногах желтые сандалии и такие короткие чулки, что ноги девочки кажутся совсем голыми.

Лили теперь четырнадцать лет, и она ужасно ломается, корча из себя взрослую.

Мне досадно, что она смеется над моим нарядным костюмом, которым все, по моему мнению, должны восторгаться.

-- Лучше быть одетой как я, чем ходить с голыми ногами! -- отвечаю я заносчиво.

-- Ха, ха, ха, ха! -- заливается громким смехом Лили. -- Ты совсем глупышка. Мои костюм -- последнее слово моды, в Англии все девочки ходят так. Это считается там самою последнею модою -- le dernier cris de la mode!

-- Какая она наивная, неправда ли, mesdames? -- прищурившись с самой отвратительной манерой, прибавляет она, обращаясь к нарядным девочкам.

Нарядные девочки молча, усмехаются. Я вне себя от ярости.

Как она смеет называть меня "наивною"! Меня, принцессу!

-- Лучше быть наивной, нежели такой... бесстыдницей, -- говорю я дерзко, кивая головой Лили на ее голые ноги.

-- А! -- протягивает она значительно, вытягивая слова. --Ты совсем дурочка, право, -- и окидывает всю мою фигуру с головы до ног презрительным взглядом. Затем она обращается ко всем с самой любезной улыбкой:

-- Еще успеем сыграть до обеда одну партию в крокет. Allons , mesdames et messieurs!

-- А ты не будешь разве играть с нами? -- подбегает ко мне Володя, видя, что я не иду "мериться" с другими на палке крокетного молотка.

-- Не хочу! -- упрямо говорю я. --Я ненавижу крокет.

-- Очень любезно! -- насмешливо цедит сквозь зубы Лили.

-- Во что же ты хочешь играть'? -- допытывается Володя.

Мне он решительно сегодня не нравится. Я вижу, какими он восхищенными глазами смотрит на Лили, как подражает ей, не выговаривая "р" и "u" во французском диалекте, и мне досадно на него, ужасно досадно! К тому же хорошо знакомый мне мальчик-каприз уже около, о бок со мною, и шепчет мне в ухо:

- "Конечно, не стоить играть! Что это за радость бить глупыми молотками по глупым, шарам и смотреть, как они катятся?"

И я говорю, угрюмо и злобно глядя исподлобья:

-- Не хочу играй в этот глупый крокет, предпочитаю играть в солдаты.

-- Comment? -- в один голос вскрикивают обе нарядные барышни и кавалерский юнкер.

-- В солдаты, -- повторяю я, -- что, вы не понимаете, что ли? До того офранцузились, что по-русски понимать разучились.

И я резко поворачиваю им спину.

Громкий хохот служить ответом моим словам. Кавалерийский юнкер хохочет басом, нарядные барышни дискантом, Лили так взвизгивает и трясет головою, что все ее кудри пляшут какой-то своеобразный танец вокруг ее, покрасневшего от смеха, лица. Гимназист и кадеты легонько подфыркивают и поминутно закрывают рты носовыми платками.

И даже серьезная Наташа и та улыбается своей тихой улыбкой.

-- Нет! Нет, это великолепно. Une demoiselle и желает играть в солдаты! -- кричит юнкер, весь трясясь от смеха.

Противные!

"Ах, Господи, и зачем меня привели сюда! -- тоскливо сжимается мое сердце. --Скажу "солнышку", что никогда не приду больше".

И, круто повернувшись спиной к "противной компании", как я мысленно окрестила Вовиных гостей, я иду по дорожке сада.

Вокруг меня розы, левкои и душистый горошек. Пчелы и осы жужжат в воздухе. До приторности, до душноты пахнет цветами.

На повороте аллеи мелькает белый китель отца.

-- Солнышко! -- кричу я неистово, бросаясь к нему со всех ног, -- не бери меня больше сюда, здесь противно и скучно. Солн...

Я обрываю на полуслове, потому что мой отец не один. С ним высокая худенькая девушка с огромными иссера-синими, близорукими глазами, очень румяная и гладко-прегладко причесанная на пробор.

Что-то холодное, что-то высокомерное было в тонком с горбинкой носе и в серых выпуклых глазах девушки.

-- Кузина Нэлли. --проговорил "солнышко", поворачиваясь к черноволосой девушке, -- вот моя девочка, полюбите ее!

Девушка приставила черепаховый лорнет к глазам и окинула меня очень внимательным взглядом.

-- Какая нарядная! -- произнесла она сдержанно. Сама она была одета очень скромно во что-то светло-серое. Костюм, однако, безукоризненно сидел на ней.

Она протянула мне руку. Я нерешительно подала свою. Быстрым взглядом обежала она мои пальцы, и вдруг брезгливая улыбка сморщила ее губы.

-- По кому ты носишь траур, дитя? -- сносила она, слегка улыбаясь.

Я не поняла сначала и робко взглянув на "солнышко". Лицо отца было залито румянцем, в глазах его видно было смущение. Тогда я, недоумевая, взглянула на мои пальцы. Ничего, решительно ничего особенного не находила я в этих тоненьких , красноватых детских пальчиках, если не считать резких черных полосок под ногтями на самых концах. Но взглянув сначала на отца, потом на молодую девушку и, наконец, на мои пальцы, я быстро сообразила, что именно за черные полоски обратили внимание Нэлли и вызвали ее замечание.

И я вспыхнула и смутилась не меньше папы.

-- Такая нарядная хорошенькая девочка и такие грязные ногти! -- проговорила между тем Нэлли своим бесстрастным голосом, от которого мурашки забегали у меня по спине.

-- Как же тебе не стыдно приходить в таком виде в гости? -- произнес с укором отец.

-- Папа Алеша. -- Горячо вырвалось у меня, -- Я не виновата... я торопилась...

-- Что это? Как она вас называет, Alexis? -- спросила удивленным голосом Нэлли. --Па-па A-ле-ша! -- протянула она, и голос ее дрогнул от затаенного смеха.

Ну, уж это было слишком! Она могла возмущаться моим нарядом, моими грязными ногтями, но... смеяться над тем, как я называю мое "солнышко"! Какое ей до этого дело?

Я уже готова была ответить какою-нибудь неожиданною резкостью, как вдруг из-за поворота аллеи быстро подбежал ко мне поручик Хорченко, один из часто бывавших у нас товарищей моего отца. Это был очень веселый человек, охотно шутивший и игравший со мною. И мы были с ним всегда хорошие друзья.

-- Ага, вот вы где, моя маленькая невеста, -- проговорил он, вырастая передо мною, как Конек-Горбунок, в сказке, перед Иванушкой. -- Осмелюсь надеяться на счастье вести вас к столу? -- дурачась и смеясь произнес он, подставляя мне руку калачиком.

Вмиг и моя стычка с детьми, и неприятное знакомство с теткой -- все было забыто. Я подала руку моему кавалеру и мы смеясь пошли вперед.

За столом мой веселый кавалер посадил меня подле себя, накладывал кушанья и пресерьезно уверял, что у него в Малороссии, как у злодея Синей Бороды в сказке, четырнадцать жен томятся в подземелье замка и что я буду пятнадцатая. Я хохотала как безумная. Мне было страшно весело.

-- А знаете, Михаил Лаврентиевич, -- совершенно разойдясь, очень громко проговорила я, бросив торжествующий взгляд на Нэлли, которая сидела визави, около моего "солнышка", -- я охотно поехала бы с ваши и стала бы пятнадцатой женою Синей Бороды. Ведь вы бы не стали упрекать меня за не совсем хорошо вычищенные ногти, как это думают некоторые классные дамы?.. Не правда ли?

Я увидала, как при этих словах вспыхнуло и без того уже румяное лицо Нэлли -- и втайне торжествовала победу.

Обед прошел весело и оживленно. Мне правда, было не совсем хорошо на душе после злополучных сцен в саду, но я умышленно громко разговаривала и хохотала, чтобы показать Вове и его компании, как я веселюсь здесь, как чувствую себя отлично без них.

Вова сидел по соседству с Лили за обедом и внимательно слушал громкий и непринужденный рассказ Лили. Лили держала себя совсем как взрослая. После обеда хозяйка упросила одного из присутствовавших офицеров сыграть на рояль. Он сел, и через минуту из-под белых длинных пальцев офицера полились чудные звуки. Мне, казалось, что эти, что эти звуки говорили о цветах и небе, таком лазоревом и прекрасном в летнюю пору, и о пении райских птичек, -- вообще о чем-то ином, чего еще не могла понять, но уже смутно охватывала впечатлительная, душа маленькой девочки...

Я стояла глубоко-потрясенная, взволнованная... Я забыла все: и стычку в саду с молодежью, и ненавистную Нэлли Ронову, словом все, все... Мне казалось, что я нахожусь в каком-то волшебном чертоге, призрачном и прекрасном, где легкокрылые прозрачные существа витают в голубом эфире и поют чудесный гимн, сложенный из дивных звуков!

Вдруг резкий смех, раздавшийся над моим ухом, точно ножом резнул меня по сердцу.

-- Пожалуйста, не проглоти нас, Lydie, ты разинула рот, как акула.

И вмиг, и призрачный чертог, и легкокрылые эльфы -- все исчезло. Предо мною стояла рыжая Лили и хохотала до слез над моим открытым ртом и над моим растерянным видом. Но странно, я не рассердилась в этот раз на маленькую насмешницу. Моя голова еще была полна звуков, слышанных только что. Мое сердце горело.

-- О, как он играет! Как он играет, Лили! -- произнесла я задыхаясь.

-- Тебе нравится? -- подхватил подбежавший к нам Вова и посмотрел на меня сияющими влажными глазами. -- Гиллерт (так звали офицера, игравшего на рояле) -- молодец! Только и Лили молодец тоже. Если б ты только слышала, как она играет на гитаре и поет цыганские песни!

-- Что? Лили поет? Ах, Лили, спойте пожалуйста. -- Восклицали на разные голоса мужчины и дамы, окружив нас. -- Пожалуйста, Лили.

В одну минуту появилась откуда-то гитара, кто-то выставил на середину зала стул, кто-то усадил на него Лили, которая отнекивалась и ломалась, как взрослая. Потом привычным жестом рыжая девочка ударила рукою по струнам и струны запели...

Подняв высоко голову и сощурив глаза, Лили пела:

Ей черный хлеб
в обед и ужин...

А потом:

Спрятался месяц за тучку...

и еще что-то.

Все аплодировали, смеялись и кричали браво.

-- Не правда ли, великолепно? -- спросил, подбежав ко мне, Вова.

-- Вот уж гадко-то! -- самым искренним голосом вырвалось у меня.

-- Ах, какая ты дурочка, Лида, -- рассердился Вова, -- Лили бесподобна -- она поет, как настоящая цыганка. Ранский говорит, что отличить даже нельзя.

-- Ну, я не поздравляю настоящих цыганок, если они так каркают, как Лили, -- расхохоталась я.

-- Ах, скажите на милость! Да ты просто завидуешь Лильке, вот и все! -- неожиданно заключил Вова.

Завидую? А пожалуй, что и так! Вова сказал правду. Я ненавижу сейчас Лили, ненавижу за то, что все ее хвалят, одобряют, восхищаются ею. Ею, а не мною, маленькой сероглазой девочкой, с такими длинными ресницами, что глаза в них, по выражению Хорченко, заблудились как в лесу. И мне страшно хочется сделать что-нибудь такое, чтобы все перестали обращать внимание на Лили и занялись только мною.

Я думала об одном: вот, если бы сейчас высоко над потолком протянули проволоку, и я, в легкой юбочке, осыпанной блестками, с распущенными локонами по плечам, как та маленькая канатная плясунья, виденная мною однажды в цирке, стала бы грациозно танцевать в воздухе... О, тогда все наверное бы пришли в неистовый восторг, аплодировали мне, как в цирке аплодировали канатной плясунье, и как теперь аплодируют здесь Лили.

-- Что с вами? Над чем вы задумались, маленькая принцесса? -- послышался над моим ухом знакомый голос.

Я живо обернулась. За мною стоял Хорченко.

-- Мне скучно! -- протянула я унылым голосом.

-- Если только скучно, то этому горю помочь можно! Пойдемте.

И быстро подхватив меня под руку, он повлек меня через всю залу в кабинет хозяина, где я увидала несколько человек офицеров, стоявших в кружок, в центр в которого румяный весельчак Ранский отплясывал трепака.

-- Вот видите, как у нас весело! -- шепнул мне Хорченко и тотчас крикнул, обращаясь к офицерам:

-- Господа, стул принцессе, она хочет смотреть.

-- А плясать со мною не хочет? -- лукаво подмигнул мне глазом, спросил Ранский, выделывая какое-то удивительное па.

-- Ужасно хочу! -- вырвалось у меня, самым искренним образом и тут же я добавила мысленно: -- "Пускай Лилька "каркает" в зале, а я тут им так "отхватаю" трепака, что они "ахнуть".

И, не дожидаясь вторичного приглашения, под общие одобрительные возгласы, я вбежала в круг и встала в позу.

Вмиг откуда-то в руках Хорченко появилась гармоника и бойкий мотив "Ах, вы, сени, мои сени" понесся по комнате.

То отступая, то подбегая ко мне, Ранский подергивал плечами, выворачивая ноги, мотая головою и вдруг разом грянулся на пол и пошел в присядку. Точно что ударило мне в голову... Дрожь восторга пробежала по моим жилам и я полетела быстрее птицы, описывая круги, взмахивая кудрями, с которых давно уже упала голубенькая кокарда, и вся ходуном ходя от охватившего меня огня пляски.

-- Ай да Лидочка! Ай да принцесса! Молодцом! Молодцом! -- кричали то здесь, то там в тесно обступившем нас кружке зрителей.

"Ага, чья взяла, рыжая Лилька? Твое глупое карканье или моя пляска?" -- молнией промелькнула во мне торжествующая мысль и, прежде чем кто-либо успел остановить меня, я, по примеру моего партнера Ранского, пустилась в присядку. Вся тонкая, ровная и ловкая, как мальчик, я отбивала дробно и мелко каблуком, отбрасывая ноги то влево, то вправо, то подскакивая на пол-аршина от земли... Этому уж меня не учил "солнышко", этому я случайно выучилась от денщика Петра, когда он плясал как-то у кухонного крыльца в одно из воскресений.

Щеки мои горели, как жар, глаза блестели, растрепавшиеся волосы бились по плечам. Я слышала шумные возгласы одобрения, восторга -- и вдруг... внезапно над моим ухом прозвучала фраза:

-- Боже мой! Да неужели же это ваша девочка, Alexis? И я увидела "солнышко" о бок с Нэлли Роновой на пороге. Никогда не забуду я выражения лица моего папы. Мне казалось, что он готов был провалиться от стыда сквозь землю. А в глазах Нэлли Роновой отразился такой красноречивый ужас, что мне даже страшно стало за нее.

"Солнышко" быстро подошел ко мне, нагнулся к моему уху и шепнул сердито:

-- Ты сейчас же отправишься домой.

"Вот тебе раз! После такого успеха и вдруг..." Я больно закусила себе губы, чтобы не расплакаться от жгучего чувства стыда и обиды. Когда я шла мимо Нэлли, она сказала:

-- Можно ли так воспитывать девочку, Alexis? Это дикарка какая-то, мальчишка! Право, ее следовало бы отдать в институт!

-- Да, да! -- как-то особенно быстро произнес папа, -- я отдам ее будущею осенью в институт, только надо будет раньше пригласить гувернантку, чтобы ее подготовила.

"Ага! Опять гувернантка... и институт вдобавок... И все из-за этой непрошенной тетушки!"

Как я ее ненавижу...

Противная!