Кузины.-- Жертва Катишь.-- Страшная ночь.
Поздние розы цветут и благоухают... Небо нежно голубеет над сиреневой беседкой, где мы сидим обе -- я и Катишь... Катишь чуть ли не в сотый раз объясняет мне сколько видов причастий на русском языке, а я смотрю осовевшими глазами на красивую зеленую муху, попавшуюся в сети паука.
Хотя уже начало сентября, но теплынь такая, что мы целый день проводим на воздухе -- учимся, читаем и обедаем в саду. Учусь я значительно лучше. Решено, что в середине зимы, как только я подготовлюсь, меня отвезут в Петербург, в институт, но не в Николаевский, где воспитывалась Катишь, а в Павлинский. Я это отлично знаю и ничуть не огорчена этим. Катишь сумела привить мне интерес к той таинственною жизни, где несколько сот девочек развиваются среди подруг. И потому я заранее знаю, что меня полюбят там и мне будет хорошо. Разве можно не полюбить "маленькую принцессу?" Не даром Катишь голову потеряла с первых же дней от моего ума, находчивости, резвости и пр. и пр. и пр.
Вот только насчет уроков... Все мне не даются противные спряжения и эти причастия и деепричастия! Но Катишь терпелива, как ангел, и всегда сумеет увлечь меня. Зато я люблю ее ужасно, мою милую Катишь! Она такая молоденькая, миленькая, кроткая и скорее друг мне, нежели гувернантка. Вот вам и старая дева с крючковатым носом! Теперь я знаю, что тети нарочно запугали меня, чтобы преподнести мне приятный сюрприз в виде молоденькой и хорошенькой гувернантки. С Катишь я стала учиться прилежнее. Вот только сегодня мне что-то не везет. Но я знаю отчего. К нам приехали кузины, бывшие институтки, Оля и Вера Соснины. Оля--подруга Катишь по институту. Вера -- бывшая "Павлушка", воспитанница Павловского института, т.е. такая же, какой сделаюсь и я. Они обе такие милы, жизнерадостные, свежие. Они весь дом наполнили своими молодыми голосами. С тех пор, как они у нас, стрелки-офицеры проводят у нас целые дни. Даже Хорченко отстал от меня и перестал меня дразнить своею невестой и не отходит от Веры, стройной красивой, белокурой девушки с бойкими глазами и с такой толстой косою, что все невольно ахают при виде ее.
Оля -- та в другом роде. Есть что-то меланхоличное в ее томных серых глазах, в грациозных, размеренных движениях. Вера очень хорошенький боец, разбойник; Оля же очаровательна своей женственностью. Я ужасно их люблю обеих!
Вот они ходят по саду обе. Вера хохочет и закидывает назад голову, и без того отягощенную ее гигантскою косою. Оля улыбается, и ее нежный голосок звенит по всему саду. Я знаю о чем они говорят: сегодня бал в Белом доме и все они едут туда и тетя Лиза, и кузины, и Катишь. "Солнышка" не будет. Он уехал в Гатчино сделать визит родителям этой противной Нэлли Роновой. Он приедет завтра, а пока... О, эти противные причастия и деепричастия!..
-- А... га! вы еще учитесь, маленькая мученица!-- заглянув к нам в сиреневую беседку, говорить Хорченко.-- Да бросьте вы ее терзать, Екатерина Сергеевна!-- говорить он, умоляюще глядя на мою воспитательницу,-- ведь уморите девочку. Смотрите, позеленела вся.
-- Не правда!-- защищает меня Вера,-- вовсе не позеленела, а по-прежнему розанчик! Целуй меня, душка.
Я чмокаю Веру, потом заодно и Катишь.
-- Учиться больше не будем?-- говорю я голосом, в который вкрались все семь умильно-ласковых нот разом.
Против этих ласковых нот Катишь не устоять ни за что на свете. Грамматика захлопнута и я присоединяюсь к веселой компании со своей гувернанткой.
-- А вы знаете? Вчера ночью квартиру Сумарокова ограбили!-- говорю я, задыхаясь от нетерпения высказать все, что узнала сегодня утром и хочу рассказать всем подробности, которые я успела узнать, но оказывается, офицеры уже знают эту свежую новость.
-- Безобразие! -- возмущается Ранский, -- произвести дерзкую кражу под самым носом, как говорится, у воинской части.
-- Наша дача еще глубже в парк стоить... чего доброго... если...-- нерешительно говорит Оля.
-- Ax, какая ты трусиха! Ведь у дяди Алеши семь ружей и все заряжены!-- говорит веселая Вера и тотчас же прибавляет, задорно блеснув глазами: -- Ах, это ужасно интересно, воры! Я бы хотела их посмотреть...
-- Ну, уж подобного мнения я разделить не могу,-- вырвалось у меня.
После обеда Катишь, Вера и Оля стали одеваться на бал.
Ах, какие они хорошенькие все трое! Я не могу достаточно налюбоваться на них всех. Bepa, вся в бледно-розовом, светлая и сияющая, настоящее воплощение весны. Оля -- та вся голубая, точно осененная прекрасно-нежным сиянием весенней ночи. А моя милая Катишь, в своем скромном, белом платьице, с гладко причесанной черной головкой -- настоящая мушка в молоке. На тете Лизе черное бархатное платье, ее самое нарядное из всех. Я сижу в кресле и смотрю, как они одеваются, причесываются и вертятся перед зеркалом, и Bepa, и Оля, и Катишь. Сначала это очень интересно любоваться так на чужую радость, но вот неслышными шагами ко мне приближается мальчик-каприз и шепчет на ушко:
-- "А тебя-то и не берут. Тебя оставят дома, как Золушку... А ты бы могла ехать и быть такой же хорошенькой и нарядной... Да!"
И вдруг самым неожиданным образом я сердито кричу:
-- Да, да! Сами едут... а я оставайся... Очень весело, подумаешь!
-- Деточка, что с тобой?-- так и бросается ко мне тетя Лиза,-- ведь я только отвезу их, введу в зал и сейчас же обратно... Ведь это тут же рядом... А ты в это время побудешь с Машей и Петром. Маша у тебя посидит, пока я не вернусь из Белого дома.
-- Не хочу Машу! Я Катишь хочу! Одну Катишь! Пусть все едут, а Катишь останется со мною. Она моя!-- извожусь я, бросая на тетю злые взгляды.
-- Но ведь Катишь уже одета... и потому неужели же ты хочешь лишать удовольствия Катишь? -- на перегонки уговаривают меня Вера и Оля.
Я кидаю косой взгляд на Катишь. Ах, какая она прелесть в ее скромном, белом платьице! И вот именно потому, что она прелесть, я не хочу, чтобы она ехала. Вырядилась, веселиться будет, плясать, а обо мне ей и дела нет!
Решительно, я считала. Катишь своей собственностью, которая и создана для того только, чтобы ублажать меня.
-- Ну, уж это из рук вон, Лидюша!-- выходит из себя Лиза.-- Ты деспот какой-то стала!
-- Ну, и оставьте меня, если я деспот. И уходите все и никого мне не надо, никого, никого!
-- Конечно, уйдем, и не будем смотреть на тебя, капризная. Идем, Катишь!-- говорить Bepa и бросает в мою сторону сердитый взгляд.
Я кидаюсь лицом в подушку дивана и замираю так на несколько минут. Потом, когда все затихает в комнате, осторожно приподнимаю голову и прислушиваюсь. Шаги и шелест платьев утихают в отдалении... Вон хлопнула дверь... Вон голос Веры крикнул:--"Петр, я забыла мантильку... принесите, пожалуйста",-- и шаги снова приближаются, снова. Но это не грубые солдатские шаги Петра. Что-то легко, стремительно несется по коридору. Я с удивлением устремляю глаза на дверь...
Ах! На пороге стоит Катишь и улыбается.
-- Я не иду в Белый дом, Лидюша... голова болит что-то... Не хочется!-- говорит она, усиленно глядя в сторону.
Голова болит!.. Я понимаю, что она говорит неправду...
-- О, милая, милая Катишь!
И с легким криком я висну у нее на шее.
***
Деревья в парке глухо шумят, точно жалуются на что-то. Темень такая на дворе, что хоть глаз выколи. Точно что-то черное и страшное притаилось за дверью и ждет только случая вбежать, ворваться и схватит нас. Жуткая сентябрьская ночная мгла повисла за окнами и смотрит к нам убийственно- черными глазами.
-- Мне страшно, Катишь,-- шепчу я, поджимая под себя ноги и глядя в окно широко расширенными зрачками.
Катишь только что прочла мне о том, как маленький Рене пек в камин каштаны, когда призрак отца предстал перед ним. Я знаю этот рассказ от слова до слова и каждый раз волнуюсь и дрожу на том месте его, где появляется призрак.
-- На сегодня довольно, Лидюша! -- говорить Катишь.--Видишь, до чего дочиталась ты. Совсем нервушка стала... А бояться нечего. Мы сейчас уляжемся с тобой спать и не заметим, как подойдут наши.
-- А ты не раскаиваешься, что осталась со мною?-- спрашиваю я, ласкаясь к Катишь, в то время как сердце мое сжимается болью раскаяния оттого, что я лишила удовольствия моего милого друга.
Я всегда говорю ей без свидетелей "ты". Это ее желание.
-- Милая моя девчурочка!-- отвечает Катишь,-- да разве может мне пустое бальное верчение по залу заменить тебя?-- и она крепко-прекрепко меня целует.
Счастливые и довольные друг другом мы отправляемся в "детскую".
В нашей уютной комнатке перед образом Спасителя тихо мерцает лампада, и это придает ей еще более уютный вид. Только в окошко назойливо лезет та же черная мгла.
Я быстро спускаю шторы на окне, к великому удивлению Катишь, потому что мы никогда не делали этого раньше, так как окно нашей комнаты выходит в самую глухую часть парка, где никто никогда не бывает. Потом я раздеваюсь и, прежде чем Катишь успела остановить меня, юркнула в ее постель.
-- Катишь, позволь мне остаться у тебя... Мне что-то страшно сегодня!-- говорю я умоляющим тоном.
У нее не хватает духа прогнать меня в мою кроватку, и я устраиваюсь подле нее. Лампадка чуть мерцает теперь у иконы. Вот-вот она потухнет сейчас. Что-то тяжелое душит меня... Смутный страх закрался во все затаенные уголки моей души...
Воспоминание о ночных ворах, забравшихся на соседнюю дачу, не дает мне покоя. Я долго ворочаюсь на своем месте. Катишь уже спит. А я думаю... думаю... думаю... о том думаю, чтобы скорей прошла эта черная мглистая осенняя ночь и чтобы наши вернулись скорее... С этой последней мыслью я не заметила, как уснула тяжелым, кошмарным сном...