I.
Нейкіой грозная и прекрасная мѣстность въ разстояніи часа пути отъ Сливна, болгарскаго рая, гдѣ есть и деревья, и яблоки Евы, да и чертей не мало. Болгаре говорятъ что тамъ былъ настоящій рай, Божій рай; что Адамъ съ Евой сиживали тамъ и бесѣдовали вмѣстѣ Богу во славу, себѣ въ удовольствіе, пока не напроказилъ страшная бестія сатана, змѣй съ яблокомъ, а какъ напроказилъ, то далъ стрѣчка и скрылся. {По болгарскому преданію, Славенъ былъ нѣкогда земнымъ раемъ. Гнѣвъ Божій и пораженіе сатаны архангеломъ разказаны здѣсь по преданію имѣющему связь съ мѣстными урочищами. Сливенъ болгарскій городъ у подошвы большихъ Казанскихъ Балкановъ, во ста верстахъ отъ портоваго города Бургасъ-Агіоли изъ шестидесяти верстахъ отъ Адріанополя. Въ Сливнѣ живутъ 25.000 православныхъ Болгаръ, 5.000 мусульманъ и около 1.000 Евреевъ, Армянъ, Цыганъ, Грековъ и Куцовлоховъ. Въ Сливнѣ есть фабрики шерстяныхъ издѣлій и казенная фабрика, снабжающая сукномъ весь второй-корпусъ турецкой арміи. На ручьяхъ, стекающихъ съ горъ, много мельницъ. Рано утромъ спускаютъ воду; она течетъ въ городъ и разливается на два дюйма глубины по всѣмъ улицамъ. Очистивъ улицы и долину, вода стекаетъ потомъ въ рѣку Тунджу, въ пяти верстахъ отъ города. Вокругъ Сливна, на нѣсколько верстъ во всѣ стороны, тянутся виноградники и плодовитые сады. Прекрасныя столовыя вина походятъ вкусомъ на бургонскія. Климатъ въ Сливнѣ чрезвычайно здоровый, тамъ никогда не было ни чумы, ни холеры, ни какой-либо другой эпидеміи.} Первая громовая стрѣла архангела Михаила поразила его въ томъ мѣстѣ гдѣ теперь построена деревня Нейкіой; сатана кружился, когтями ногъ переворачивалъ, разгребалъ и рвалъ землю, а когтями рукъ вырывалъ долины и насылалъ горы; архангелъ же Михаилъ, словно изъ картечницы, все палилъ да палилъ въ него. Сатана въ слезы и расплакался. Изъ земли напоенной горечью слезы дьявольской брызнула студеная вода сорока ключами. Наконецъ, разворотивъ пропасти и буераки, нагромоздивъ горы и скалы, сатана, безпрестанно побиваемый изъ небесной картечницы, направленной глазомъ и десницею могучаго архангела, врылся въ землю. Архангелъ ткнулъ его ногою. Сатана началъ рыть длинныя пещеры, рылъ ихъ во всѣ стороны и по всѣмъ направленіямъ, пока не выскочилъ изъ земли въ долинѣ подъ Чотрой; долину эту, сперва ангелы, а потомъ и люди, прозвали адскою долиной. Два болгарскія селенія, Чотра и Нейкіой, стоятъ на стражѣ адскихъ пещеръ въ болгарскихъ Балканахъ.
Подъ небесами и на землѣ архангелъ Михаилъ одержалъ побѣду во славу Божію. По въ пещерахъ завелись черти и чертенята и безпрестанно дѣлали набѣги въ Сливенскій рай, во имя сатаны. Послѣ Каина родился Авель, а въ послѣдствіи народились парни и дѣвицы, гайдуки и колдуньи. Они такъ надоѣли Господу Богу что онъ бросилъ Сливенскій рай, перенесъ рай въ азіятскія страны, а Сливенъ, Нейкіой и Чотру предоставилъ людямъ и чертямъ.
Сливенскій рай остался прекрасный и плѣнительный. И жили въ немъ прекрасныя Евы, но яблокъ и змѣй онѣ не боялись, потому что бѣдныя смертныя привыкаютъ ко всему. Сливенъ, благословенный Сливенъ! Здѣсь каждая Болгарка манить къ себѣ, а въ Нейкіой ни одинъ купецъ не попадаетъ, и у продавца кофе и у кузнеца опадаетъ сердце когда онъ взглянетъ на его крутыя высоты.
Въ Нейкіоѣ жилъ старый Стефанъ, нѣкогда гайдукъ-бродяга, разбойникъ на большихъ дорогахъ и на торныхъ тронахъ, потомъ гайдукъ-юнакъ, богатырь свободы, блюститель народности, потомъ князь горъ, дагларбегъ, осѣдлый разбойникъ-правитель, потомъ сердаръ горъ и лѣсовъ балканской земли, охранитель права, гроза злоупотребленій, защитникъ слабаго. Наконецъ чорбаджія, войтъ деревни, и всегда знаменитый охотникъ не только въ околицѣ, но вдоль и поперегъ большихъ болгарскихъ Балкановъ. Сто одиннадцать лѣтъ прожилъ этотъ патріархъ тридцати трехъ душъ, живущихъ въ тѣлахъ сыновъ, дочерей, внуковъ, внучекъ, правнуковъ и правнучекъ; всѣ мущины бойкіе и ловкіе по примѣру стараго Стефана, а всѣ женщины сладкія какъ сахаръ, алыя какъ малина, и веселыя какъ старая Стефанова жена, которая еще жила, поливала ракичку {Раки, ракійе, ракичка -- водка, любимый напитокъ мусульманъ; христіане больше пьютъ вино. Мусульмане напиваются по заходѣ солнца и дома, почему рѣдко попадаются пьяными на улицѣ. Христіане пьютъ днемъ, пьютъ много и привыкли къ вину, отчего въ Болгаріи меньше пьяницъ чѣмъ въ Россіи и Польшѣ.} и винцо, а во хмѣлю шла плясать хорату. {Хората народная болгарская пляска подъ музыку кобзы, а иногда бубенъ и свирѣлей. Почти одинакова съ пляскою Грековъ и Арнаутовъ, съ тою разницей что въ ней участвуютъ женщины. Танцующіе становятся въ длинный рядъ и держатъ одинъ другаго за платокъ. Вожатый или вожатка выводитъ разныя фигуры, и всѣ остальные за ними слѣдуютъ. Потомъ смыкаются въ кругъ, разрываются снова, и гуляютъ такъ цѣлые часы, иногда припѣвая болгарскія пѣсни} Старый Стефанъ и его жена безпрестанно приговаривали на одинъ голосъ: что сторона, то обычай.
Сыны -- старцы и дочери старухи, внуки и внучки не парни и не дѣвушки, а молодки и чорбаджіи; {Чорбаджія -- хозяинъ, чорбаджійка -- хозяйка, отъ слова чорба -- похлебка, которую они даютъ своимъ работникамъ.} правнуки же ихъ здоровые ребятишки и дѣвочки; на трехъ правнучекъ любо смотрѣть; пригожія, статныя какъ лани, златоволосыя съ карими глазами, не малыя и не высокія, а средняго роста, да такія ловкія, такія щебетуньи, такія рѣзвыя, такія кроткія, какъ молодыя серны. О, что за красныя дѣвицы!
Одну зовутъ Ганкой; можетъ-быть у ней есть милый, а можетъ-быть и нѣтъ; но вздыхаетъ она по гайдукѣ киседжіи, {Киседжія -- грабитель, который воруетъ не ловкостію, но силой.} предъ которымъ дрожатъ и купецъ, и царскій сборщикъ, и царская почта, и всякій караванъ. Онъ сѣетъ золотомъ, даритъ телками и брилліантами; сегодня онъ кинжаломъ или ятаганомъ крошитъ своихъ безъ милосердія -- другъ ли, недругъ ли, одновѣрецъ ли, разновѣрецъ ли, ему все равно -- только бы рѣзать, да убивать, да умерщвлять; а утромъ онъ поетъ въ обители псалмы или въ мусульманскомъ монастырѣ кладетъ поклоны намаза. Онъ ѣстъ изъ одной миски съ беями, братается и гуляетъ на ярмаркѣ съ чорбаджіями; заптіи и кирсердары {Заптія -- жандармъ; кирсердаръ -- полевой сторожъ.} ему прислуживаютъ, потому что онъ платитъ; а у кого бренчатъ деньги, у того и слуги. Онъ страшенъ, и всѣ боятся его имени. Самъ паша мутасарифъ, даже паша вали { Мутасарифъ -- управляющій санджакомъ, департаментомъ, соотвѣтствуетъ французскому подпрефекту. Вали -- главный начальникъ вилаета, съ властію русскаго генералъ-губернатора.} не хочетъ держатъ его въ своихъ рукахъ и желаетъ чтобъ онъ бѣжалъ въ горы и лѣса; пускай себѣ расправляется съ проѣзжими -- такъ будетъ лучше. О такомъ-то гайдукѣ мечтала Ганка; видѣла ли она его во снѣ, знала ли его, о томъ вѣдаетъ только она сама. Ганка Ева, а гайдукъ -- змѣй сатана съ яблокомъ. Ой, желаненъ ей гайдукъ, да желаненъ удалой.
Другая -- Марья. Она бывала въ Тырновѣ, въ великомъ Тырновѣ и въ Рыльскомъ {Тырновъ городъ при сѣверномъ подножіи Балкановъ, нѣкогда столица Болгаріи и резиденція болгарскихъ царей. Онъ славится красотою женщинъ съ аристократическими формами, маленькими ножками и ручками, которымъ позавидовала бы Парижанка. Рыльскій монастырь въ Балканахъ -- складъ болгарскихъ народныхъ твореній, рукописей, печатныхъ книгъ и памятниковъ давней Болгаріи. Монахи этого монастыря и теперь стоятъ у кормила просвѣщенія и исторической пропаганды въ Болгаріи. Они болѣе или менѣе участвовали во всѣхъ возстаніяхъ.} монастырѣ и видѣла изображеніе Іована Шышмана; царь-рыцарь, во всеоружіи изъ серебра, золота и драгоцѣнныхъ камней, на подобномъ льву жеребцѣ, ведетъ болгарскую конницу пробивъ враговъ болгарской земли и болгарскаго имени. Момаки {Момакъ -- молодой парень, хомица -- дѣвица.} валятъ за нимъ толпою, всѣ приросли къ конямъ, словно изъ одного съ ними тѣла. Она слышала пѣсни о царевичѣ Маркѣ, какъ онъ побивалъ Турокъ и Маджаръ. Она бывала у владыки Иларіона геленскаго, {Епископъ Иларіонъ, родившійся въ Геленѣ, одинъ изъ самыхъ достойныхъ и правдивыхъ Болгаръ. Онъ положилъ начало самостоятельности болгарской церкви. Онъ первый, вмѣстѣ со священникомъ Неофитомъ, началъ это дѣло. Неофитъ признавалъ отоманскихъ султановъ за законныхъ потомковъ, въ женскомъ колѣнѣ, сербскихъ царей изъ рода Нѣмановъ, и на этомъ началѣ основалъ всѣ свои дѣйствія. Но увы! кромѣ Ризы-паши и частію Решидъ-паши, ни одинъ турецкій сановникъ не понялъ сколько могло выиграть государство отъ такого историческаго сближенія Славянъ съ султанами.} на преніяхъ о болгарской церкви, слушала внимательно, и душа ея изнывала любовью къ Болгаріи; встрепенулось болгарское сердце и бьется для юнака Болгарина, для такого юнака, хоть бы и гайдука, какъ Велько Сербскій, какъ Милошъ, какъ Григорій Черный. О, какъ желаненъ ей такой гайдукъ-юнакъ!
Третья, Елена, ходила часто въ Сливенъ и видала тамъ драгуновъ и казаковъ. Болгарскіе момаки, въ платьѣ о четырехъ рукавахъ, въ красныхъ шапкахъ, съ блестящими саблями,-- теперь царскіе служивые. Все это бросалось въ глаза дѣвушкѣ; мечтала она и желала казака-юнака.
Всѣ желали, потому что всѣ были дочери Евы, не каменныя и ледяныя дѣвы, а по крови, по сердцу и по желанію болгарскія момицы.
Мы въ Нейкіоѣ въ 1867 году. Ноябрь въ половинѣ. Солнце закатилось въ Сливнѣ и легло спать вмѣстѣ съ жителями; мѣсяцъ еще не показывался изъ-за Вечери; {Вечера -- большая болгарская деревня въ Балканахъ, въ двѣнадцати верстахъ отъ Сливна.} облака гнались за облаками и вершины Балкановъ кутались въ нихъ на ночь. При мусульманскомъ владычествѣ, заходъ солнца оглашается молитвой. Косматый медвѣдь, старый мишка, переступая съ ноги на ногу, чмокая губами, спѣшитъ обдирать чотранскихъ коровъ. Рогатый олень бѣжитъ на кормъ по горамъ и оврагамъ, а за нимъ слѣдомъ летятъ лань и оленята. Царь филинъ гомонитъ на стражѣ у сорока ключей, изъ которыхъ, на разсвѣтѣ, горные жители, птицы и звѣри льютъ воду здравія и долговѣчія: эти дьявольскія слезы, очищенныя Божьею благодатью, прохлаждаютъ и молодятъ все что живетъ и льетъ. {До сихъ поръ живетъ преданіе что всѣ больные звѣри и птицы со всего Балканскаго хребта собираются у утихъ ключей лѣчиться водою. Дѣйствительно въ этой мѣстности встрѣчается много птицъ и дикихъ звѣрей. Туда ходятъ лѣчиться люди и гоняютъ больную скотину и даже домашнюю птицу. Утверждаютъ что черезъ нѣсколько дней всѣ возвращаются здоровые и веселые.} Въ пещерахъ гайдуки, черти и лисицы хозяйничаютъ словно у себя дома. Они тоже отправляются на добычу.
Старый Стефанъ сидитъ на завалинѣ предъ хатой и одинъ наединѣ борется съ своими мыслями; мысли эти старыя, вѣковыя какъ Балканы; однѣ опушены славою, другія плещутся въ крови. Онъ улыбнулся, съежился, душа его радовалась, а сердце снималось. Мысленно онъ разболтался, а языкъ держалъ за зубами и не молвилъ голосомъ. Кругомъ его тишина вдоль и вширь. Онъ такъ и заснулъ бы въ размышленіи еслибы не послышался далекій конскій топотъ.
То не одинъ и не два, а толпа, таборъ; да какъ ровно ступаютъ! Это не гайдукскіе кони, не кираджійскіе и не илтизамджійскіе, {Кираджія -- отдающій въ наемъ лошадей; илтизамджи -- сборщикъ податей для лица взявшаго ихъ на откупъ.} не караванъ какого-нибудь бея. Это вѣрно султанскіе кони, потому что они бойко и живо шагаютъ по султанской землѣ. Вздохнулъ Стефанъ. Житье пожалуй болгарское, да земля не болгарская, не наша, хоть и наша. Старикъ подставилъ ухо и слушалъ. О, это казацкая конница, Болгары-казаки! Знаю я этотъ топотъ: подобный ему раздавался только отъ спагіевъ Аги-паши. {Гусейнъ-Ага-паша, родомъ изъ Бендеръ, ярый гонитель янычаръ; занимая мѣсто главноначальствующаго въ Видинѣ, онъ поддерживалъ хорошія отношенія съ Милошемъ и Сербами, и помогалъ имъ избавиться отъ дагіевъ и спагіевъ, которые по поступкамъ своимъ были тѣ же янычары.} Давнее, а хорошее время! Ага-паша, при истребленіи янычаръ, бунтовщиковъ царскихъ, дѣйствовалъ заодно съ сербскимъ Милошемъ, и слали они султану Махмуду письмо за письмомъ. Что ты началъ въ твоей силѣ, то мы въ послушаніи окончимъ. Я самъ носилъ письма отъ Милоша къ Аги-пашѣ, и всегда угощалъ онъ меня ѣдой и питьемъ, и давалъ бакчишъ. Хорошее время! А теперь казаки, царская болгарская конница, преслѣдуютъ гайдуковъ, людей путныхъ, не царскихъ бунтовщиковъ, юнаковъ, которые съ воли работаютъ на себя и на своихъ, припасаютъ на старость подъ царскою защитой, платятъ верге ушуръ и пашамъ, и беямъ, и меджлисамъ. Хорошіе люди, а на нихъ гоненіе, Богъ вѣсть за что. Охъ времечко!-- Старикъ плюнулъ.-- Тфу, танзиматъ проклятый. Если такъ пойдетъ, то ужь лучше было при янычарахъ.
Топотъ приближался. Старикъ всталъ и застучалъ въ окно.
-- Поднимайся, старая Майко, поднимайтесь молодки и дѣвицы! Курочекъ на сковороду, банницу {Банница, бунница -- родъ лепешки съ сыромъ или съ зеленью, народное болгарское кушанье.} въ печь, да винца, винца. идутъ казака, наши славянскіе солдаты, хоть и султанскіе; ѣдутъ изъ Толилова. {Толиловъ -- деревня въ Балканахъ, на дорогѣ изъ Сливна въ Тырковъ.} Три пригорка да два яра, и будутъ здѣсь, успѣете!
Въ хатѣ засуетились живо, проворно и въ порядкѣ, каждая женщина за своею работою. Банница съ творогомъ и каймакомъ шипитъ на вольномъ огнѣ, курицы жарятся съ краснымъ перцемъ, наливаютъ въ жбаны вино бѣлое какъ янтарь та красное какъ рубинъ, кому какого захочется. Поставлены миски, особыя для офицеровъ и особыя для солдатъ; въ нихъ чеснокъ, рѣпчатый лукъ, сыръ, кислая капуста съ солеными рыбками, перецъ красный и черный, соль, поджареные сухари, всего вдоволь, все готово, потому что солдатъ не любитъ ждать, голодный онъ золъ, а какъ поѣстъ да выльетъ, то становится такой добродушный что хоть къ сердцу его прижимай.
Старый Стефанъ приговаривалъ:-- Ничего не жалѣть; Богъ далъ, такъ пусть же идетъ добрымъ людямъ. Я не изъ долины Болгаринъ, у котораго первый привѣтъ гостю -- нѣтъ ничего. А потомъ изъ этого нѣтъ, приходится часто добывать все нужное палкою или ятаганомъ. Я балканскій Болгаринъ, старый гуляка: что въ дому, то для гостей, а не будетъ ничего, такъ Богъ дастъ. Постоимъ за себя. Я не торговецъ, не корчмарь; я чорбаджія, дагларбегъ. Еще не въѣхали въ ворота, а старикъ уже кричалъ по-турецки:
-- Добро пожаловать, желаемъ благополучія!
Внуки и правнуки отворяли двери.
Пришла сотня казаковъ на сѣрыхъ коняхъ, молодецъ въ молодца, конь въ коня, мило посмотрѣть. Юнацкое сердце стараго Стефана запрыгало отъ радости, какъ въ молодости. Мѣсяцъ, любуясь сотней, повисъ надъ нею, и не хотѣлъ подниматься выше надъ Балканами. Когда сотникъ, командуя по-славянски, приказалъ равняться и слѣзать съ коней, старый дагларбегъ заплакалъ сладкими слезами. Онъ подхватилъ подъ устцы Сотникову лошадь, и все твердилъ:
-- Добро пожаловать, желаемъ благополучія.
Сотникъ -- казакъ по роду и по виду, кровь отъ крови и кость отъ кости казацкой. Родъ его изъ Украйны, съ синяго Днѣпра, изъ святыхъ степей Божьихъ. Въ Туречинѣ онъ сталъ казакомъ, и казачило тутъ казацкое дѣтище. Сухопарый, упругій какъ сталъ, по силѣ и водѣ онъ былъ такихъ сотникомъ какого не устыдились бы ни Петръ Конасевичъ Сагайдачный, ни Иванъ Брюховецкій, еслибъ Украйна разыгралась по-своему и удальцы по-своему пустились въ голубца, въ Присядку или въ боевой плясъ на Нѣмца нечестиваго. Такъ бы тому быть надлежало, да на бѣду не такъ на дѣдѣ. Но придетъ еще время, Богъ великъ!
Что за сбродъ въ этой сотнѣ! Казаки съ Днѣпра, съ Днѣстра, съ Дону, удальцы изъ Добруджа, съ сѣверныхъ земель бѣлаго Царя, Болгары изо всей Болгаріи, черные Босняки тутъ и Помакъ, {Помаки -- потомки тѣхъ 40.000 Подолянъ которыхъ при султанѣ Османѣ пригнали въ Филиппололь для воздѣлки риса. Они пришли съ князьями: Павломъ и Иваномъ. Тѣ которые остались католиками называются Павликанами, а тѣ которые приняли мусульманство -- Помаками. Въ ихъ славянскомъ нарѣчіи сохранилось много польскихъ словъ. Помаки лучшіе всадники и юнаки Болгаріи, а Павликане даютъ лучшихъ кавалеристовъ для полковъ казацкаго и драгунскаго, набранныхъ изъ всякихъ народностей, почему Турки зовутъ ихъ отузбиръ -- тридцать одинъ.} и отуреченный Полякъ, и самолюбивый Сербъ, и Кроатъ, и Далматинецъ, и Черногорецъ, и Татаринъ, и Курдъ, и Арабъ, и Абиссинецъ, и бердичевскій жидъ, и Французъ-Паршканинъ, и Грекъ, и Англичанинъ, и Италіднецъ -- словомъ, тридцать одна народность; есть даже Цыганъ трубачъ, нѣтъ только ни одного Армянина. Всѣ они любятъ другъ друга какъ братья; мусульмане, христіане, раскольники и Евреи -- всѣ хвалятъ единаго Бога на языкѣ славянскомъ. Воля сотника -- воля всѣхъ; по его приказу всѣ готовы ринуться и въ небо и въ адъ; а по землѣ -- валяй впередъ, ура!
Казаки, поджавъ подъ себя по-турецки ноги, усѣлись на шерстяныхъ коврахъ вокругъ мисокъ. Они ѣли и поди проворно и охотно, потомъ заболтали о томъ, о другомъ, а подъ конецъ запѣли казацкія пѣсни. Все обошлось тихо и пристойно, прилично предъ людьми и почтительно предъ Богомъ.
При лошадяхъ и при восьмнадцати гайдукахъ, привязанныхъ одинъ къ другому, оставили караулъ. Сотня возвращалась изъ экспедиціи въ Чамъ-Дере, {Чамъ-Дере -- мѣстность поросшая сосновыми лѣсами и населенная мусульманскими деревнями.} гдѣ скрывался знаменитый разбойникъ Кущу-Оглу {Кущу-Оглу -- птичій сынъ. Вся повѣсть объ этомъ разбойникѣ чистая правда.} со своею шайкой.
Десять лѣтъ тому назадъ Кущу-Оглу былъ сокольничимъ у одного изъ Гиреевъ, потомка крымскихъ татарскихъ хановъ. Этихъ Гиреевъ въ восточной Болгаріи очень много, особенно же въ окрестностяхъ Сливна. Есть и такіе бѣдные Гиреи, которыхъ Болгары залучаютъ въ свои деревни, строють имъ дома, воздѣлываютъ ихъ поля, доставляютъ имъ припасы и все нужное для жизни, даже даютъ имъ деньги, лишь бы они оставались на мѣстѣ, въ родѣ гарнизона, и своимъ присутствіемъ предохраняли Болгаръ отъ нападеній беевъ, заптіевъ, военныхъ разнокалиберныхъ чиновниковъ, даже Армянъ и Грековъ, которые бросаются на бѣдныхъ Болгаръ какъ воронье на падаль. Гиреи своимъ султанскимъ титуломъ болѣе или менѣе распугиваютъ этихъ притѣснителей. Возвращаемся къ Кущу-Оглу. Господинъ женилъ его на одной изъ самыхъ красивыхъ дѣвицъ сливенскаго ислама, но тотчасъ за свадьбой послѣдовалъ разводъ. Съ отчаянія или по призванію, Кущу-Оглу пошелъ въ- гайдуки и прославился въ этомъ новомъ своемъ ремеслѣ. Онъ остался въ наилучшихъ отношеніяхъ съ беями, съ заптіями, съ духовенствомъ, даже съ администраціей, привязалъ къ себѣ услугами и угрозами всѣхъ окрестныхъ христіанъ, и сводилъ съ ума женщинъ своею ловкостію и своимъ молодечествомъ. Онъ былъ Ринальдини и Донъ-Жуанъ Сливенскаго санджака и Балканъ. Съ этимъ-то удалымъ разбойникомъ, мѣстное начальство, по настоянію главной стамбульской власти, принуждено было управиться, и для этого оно должно было обратиться къ помощи оттоманскихъ казаковъ.
Расторопные лихіе казаки, впрямь отчаянныя головы, мастерски исполнили свое дѣло, перехватали всю шайку, но не застали въ Чамъ-Дере атамана. Тотчасъ послѣ совѣта, такъ-называемаго меджлиса, на которомъ было рѣшено потребовать содѣйствія казаковъ, прежде чѣмъ они выступили изъ Сливна, Кущу-Оглу получилъ извѣщеніе отъ муфтія, одного изъ членовъ совѣта, что казаки идутъ его ловить. Онъ скрылся за часъ до прихода сотни, которую ждали только на слѣдующее утро. Болѣе сорока заптіевъ уже нѣсколько дней пришли на мѣсто; они сидѣли словно за баррикадами, не смѣя взглянуть на разбойниковъ; можетъ-быть они и стакнулись съ ними, предоставили имъ на свободѣ продолжать свое ремесло, а сами ѣли, пили и курили трубки, а по вечерамъ кутили и своевольничали. Такою-то жандармеріей охраняются въ Балканахъ имущество и жизнь. Казаки не ожидали отъ нихъ помощи, но не хотѣли чтобъ они имъ мѣшали. Вступивъ въ деревню, сотникъ поставилъ при жандармахъ караулъ и приказалъ чтобы ни одинъ заптія не показывался на улицу, имъ велѣно сидѣть дома, пока ихъ не потребуютъ какъ резервъ. Между разбойниками былъ Карабела, племянникъ Кущу-Оглу, прозванный его разумомъ, смуглый и юркій; въ глазахъ его свѣтили хитрость, лисицы и коварство кошки; черты лица у него были выразительныя, и всѣ внѣшнія примѣты означали кровь благородной породы. Его схватили въ каминѣ куда запрятала его одна изъ любовницъ Кущу-0глу, у которой этотъ разбойникъ, по ея просьбѣ, убилъ мужа. Она осталась вдовой; всѣ знали что она подговорила убить мужа, но ее оставили на свободѣ, не начинали слѣдствія, и только говорили: такая ужь знать судьба!
Другой разбойникъ Вейсъ, плечо Аги, мечъ Кущу-Оглу, какъ выражались Турки, широкоплечій парень двадцати съ небольшимъ лѣтъ, ростомъ великанъ; шея у него какъ у быка, глаза какъ у вола; на его ладони могла бы танцовать и кр у житься маленькая гурія; ноги у него такія что еслибъ онъ насылалъ свой сапогъ землею и снова ее высыпалъ, то вышелъ бы ворохъ съ могилу, какъ разказываютъ о сказочномъ богатырѣ. Его схватили какъ нѣкогда Лиллипуты связали Гуливера. Онъ стоналъ, ворчалъ и шелъ.
Остальные были обыкновенные разбойники, пристанодержатели разбойниковъ, ихъ шпіоны и укрыватели краденыхъ вещей; по-турецки ихъ зовутъ ятакчами, потому что они даютъ разбойникамъ ночлегъ и убѣжище.
Старика Стефана одолѣвало любопытство; у него чесался языкъ и подергивались глаза, но по болгарскому обычаю онъ не взглянулъ въ ту сторону гдѣ стояли подъ карауломъ гайдуки; не намекнулъ на нихъ ни однимъ словомъ, и даже боялся о нихъ подумать. Бѣдные люди! За что ихъ ловятъ! За то что смѣли на свободѣ потѣшаться любимымъ дѣломъ. О проклятый танзиматъ! Старикъ опустилъ глаза внизъ, сложилъ на груди руки, и только взглядомъ приказывалъ своимъ домашнимъ чтобъ они подливали вина казакамъ.
Потомъ онъ разказалъ сотнику, давнишнему знакомому по охотѣ, какъ нѣсколько дней тому назадъ, огромный медвѣдь задралъ трехъ коровъ на горѣ подъ Чотрой; жители пошли за нимъ въ погонь, на облаву, цѣлою деревней, а ему дали знать. Онъ вскочилъ на своего Сѣрку, взялъ янчарку, подаренную Ага-нашей, да кинжалъ, данный ему Милошемъ Обреновичемъ, и погналъ черезъ горы и овраги, а вѣтеръ насвистывалъ ему въ уши: не дети, меня не обгонишь! Услыхавъ пальбу въ сторонѣ Чотры, онъ, чтобы не опоздать, покрутилъ за ухо Сѣрку. Конь рванулся и обогналъ вѣтеръ. Старикъ доскакалъ до адской долины, гдѣ гора съ горой почти сходятся, а поцѣловаться не могутъ. Здѣсь медвѣдь, вставъ на дыбы, слі шилъ до берлоги. Стефанъ прицѣлился, спустилъ курокъ, порохъ вспыхнулъ и пуля угодила Мишкѣ подъ сердце, но сердца не пробила. Медвѣдь заревѣлъ; Стефанъ съ коня и такъ ловко ткнулъ Милошовскимъ кинжаломъ что прокололъ сердце насквозь. Медвѣдь повалился; онъ снялъ шкуру, спихнулъ тушу въ пропасть, вскочилъ со шкурою на Сѣрку и помчалъ впереди вѣтра, да такъ до вѣтра и прискакалъ домой. Чотровскій народъ потерялъ слѣды и ничего не нашелъ. Пошли у него промежь себя толки что то былъ не Мишка отъ ключа, а Мишка бѣсъ изъ пещеры; старикъ же посмѣивался.
-- Вотъ пентюхи-то, ни одному изъ нихъ нельзя и подумать быть гайдукомъ, развѣ противъ такихъ какъ они сами. Еслибы не мои сто одиннадцать лѣтъ -- а то глазъ у меня еще зоркій и рука вѣрная, и Сѣрка лихой -- при нуждѣ былъ бы и гайдукомъ, и юнакомъ.
Стефанъ приказалъ принести медвѣжью шкуру и бросилъ ее въ даръ къ ногамъ сотника.
Всѣ мущины прислуживали казакамъ и ни одинъ изъ нихъ не вышелъ къ разбойникамъ подъ карауломъ; они ходили опустивъ глаза внизъ и скрестивъ руки на груди. Но женщины выбѣжали изъ хаты; нагибаясь и прячась за плетнями и изгородями, онѣ пробрались подслушать разговоры гайдуковъ съ казаками, на случай еслибы между ними завязалась бесѣда.
Большой костеръ горѣлъ яркимъ пламенемъ, какъ бы поддразнивая мѣсяцъ; его свѣтъ былъ блѣдный и холодный, а костеръ пылалъ ярко и жарко. Дымъ поднимался высоко надъ искрами и пламенемъ, и летѣлъ къ мѣсяцу чтобы погрѣть его. Вокругъ костра, полусидя, полулегка, расположились связанные гайдуки, а за ними какъ тѣни стояли казаки съ голыми саблями. У гайдуковъ лица свирѣпыя и печальныя; дышутъ они чистымъ воздухомъ, нѣтъ надъ ними другаго крова кромѣ неба, видятъ лѣса и горы, да волюшки нѣтъ; томятся они словно въ дурномъ снѣ, втягиваютъ и выдыхаютъ они воздухъ вмѣсто табачнаго дыма, потому что и курить имъ не позволено. Казаки веселы, курятъ сигары и не клонитъ ихъ ко сну. Во имя царское сколько тутъ взято плѣнныхъ, и все это казачья работа. Въ Стамбулѣ заговорятъ: рай Болгары, теперь царская конница, забрали и караулятъ связанныхъ дѣтей спагіевъ и османовъ. А все по милости царскаго танзимата. Да здравствуетъ нашъ царь! Намъ слава и честь, а беямъ печаль и досада! Теперь мы царская кавалерія, приближается нашъ часъ и скоро настанетъ. Да здравствуетъ нашъ царь на многія лѣта! Такія мысли радуютъ вооруженныхъ и принаряженныхъ Болгаръ. И не удивительно что они какъ дѣти одѣтыя впервые какъ взрослые, расположены хвалиться и чваниться хоть предъ самими собою.
Пришелъ онбаши {Онбаши -- унтеръ-офицеръ. Въ турецкомъ войскѣ четыре унтеръ-офицерскія степени: векиль-онбаши -- помощникъ унтеръ-офицера, онбаши -- унтеръ-офицеръ, векиль-чаушъ -- помощникъ вахмистра, чаушъ -- вахмистръ.} караула, и роздалъ гайдукамъ хлѣбъ, сыръ, чеснокъ и лукъ.
-- Ѣшьте даръ Божій и утѣшайтесь; чему быть, тому не миновать. Всему виною судьба.
Онбаши человѣкъ уже не молодой, съ Сербской границы, бывалый, ѣдалъ хлѣбъ не изъ одной печи и можетъ-быть не одной душѣ помогъ добраться скорѣе до неба или до ада, чтобы предстать предъ Господа Бога или предъ сатану. Онъ вѣрилъ въ предопредѣленіе, былъ сострадателенъ и обходителенъ. Роздавъ пищу, онъ усѣлся при кострѣ между гайдуками. Когда они наѣлись, онъ далъ имъ сигаръ.
-- Курите, авось поразсѣетесь; чему быть, тому не миновать. Предопредѣленіе! Сегодня нашъ день, а чей завтра -- Богъ вѣсть.
У восточныхъ людей куреніе табаку освѣжаетъ мысли и развязываетъ языкъ для бесѣды. За трубкой они болтаютъ какъ на Западѣ за рюмкой, конечно не пустою, а съ виномъ.
Слово за слово завязался разговоръ. Карабела пустилъ клубъ дыму въ глаза Вейсу чтобъ его разбудить.
-- Раскрой глаза-то, увалень! Чего хмуришься! Или придумываешь отвѣтъ когда кадій станетъ тебя допрашивать о семи купцахъ которыхъ ты спровадилъ на тотъ свѣтъ въ Куръ-Дере?
-- Ну ихъ! Трусы! Армяшки: чуть приложишь ножъ, а у къ онъ и умеръ со страха, даже не крикнетъ, словно заяцъ. Я пырялъ ножомъ по приказу, а не по нуждѣ; за такихъ людей человѣкъ не отвѣчаетъ ни предъ шаріатомъ, {Шаріатъ -- мусульманское уложеніе; кадій -- судья.} ни предъ Аллахомъ.
-- А сколько нашлось при нихъ золота, драгоцѣнныхъ камней, шелковъ?
-- Мнѣ ничего не досталось кромѣ спасиба, только не отъ Кущу, а отъ Фатьмы да отъ Ивонки. Когда я принесъ къ нимъ эти сокровища и онѣ начали дѣлить, такъ чуть было не подрались. Все твердили: слава Богу! спасибо!
-- Что же Кущу?
-- Онъ по привычкѣ покручивалъ усы да ухмылялся то одной, то другой, а кончился раздѣлъ, то обѣихъ поцѣловалъ и растянулся на муравѣ, а онѣ ему прислуживали, подавали кофе и чубуки съ трубкой. Тогда онъ мигнулъ мнѣ: ступай! и я пошелъ бросать въ пропасть армянскую падаль.
-- Я такъ ловко насунулъ ихъ на васъ. Изъ дому въ Сливнѣ они собирались на ярмарку въ Тырновъ. Я перерядился Цыганомъ, пріискалъ себѣ Цыганку, и мы имъ ворожили что всѣ дороги для нихъ опасны если они не попадутъ подъ волчью опеку. Купцы ломали себѣ голову; самый догадливый началъ разспрашивать нѣтъ ли гдѣ на дорогѣ волчьяго урочища Курдъ-Тепе, волчьей долины Куръ-Дере, или другой какой примѣты. Мы на все отвѣчали: не знаемъ, мы не здѣшніе. Пошли они спрашивать людей, а тѣ и сказали имъ про Волчью долину. Тогда я перерядился заптіемъ и вмѣстѣ съ тремя настоящими заптіями началъ съ ними помаленьку знакомиться та оказывать тамъ небольшія услуги. Мы такъ съ ними сошлись и подрубились что испрашивая себѣ охраннаго конвоя они указали на насъ. Хоть и скулы были Армяшки, какъ настоящіе Армяшки, а заплатили намъ хорошо, и рвались въ Волчью долину словно въ рай. Я посвистывалъ да посвистывалъ. Когда мы въѣхали въ Волчью долину, между скалъ, намъ лопались на глаза не водки, а двѣ бабы, правовѣрная и невѣрная. Купцы пріободрились. Тогда Кущу, который все видѣлъ не вставая и не выпуская изо рта чубука, гаркнулъ по-своему, и ваша шайка повылѣзла одинъ за другимъ изъ-за камней. Купцы завопили: "аманъ! аманъ!" Я ударилъ коня и удралъ, заптіи за мной; такъ доскакали мы до Старой-рѣки, подняли гвалтъ и всѣмъ народомъ, съ гайдуками и не-гайдуками, пошли искать гайдуковъ. Я выгадалъ вамъ не мало времени; впрочемъ васъ была цѣлая ватага.
-- Ватага! проворчалъ Вейсъ:-- безъ сердца, безъ совѣсти, ни одинъ не смѣлъ взяться за ножъ, хоть на гяура, только искали грошей въ поясахъ да въ мошнахъ, подлые воры! Пришлось мнѣ одному переколоть всѣхъ одного за другимъ, а Кущу, по-своему, не шевельнулся, не знаю даже смотрѣлъ ли онъ какъ я исполнялъ его приказъ.
-- А помнишь толиловскаго пола котораго мы доконали у известковой печи?
-- Какъ не помнить! Куда былъ живущъ: тридцать разъ я жиганулъ его кинжаломъ по рукоять, провертѣлъ насквозь, а онъ все еще билъ. Храпѣлъ словно свинья и вертѣлся во всѣ стороны -- страшно стало; пришлось сжечь его живьемъ въ негашеной извести. Жаль мнѣ было его, крѣпкій былъ дѣтина, да нечего дѣлать. Кущу приказалъ, нельзя Вейсу ослушаться; и не знаю за что его убили; кромѣ отрепья, въ которое онъ былъ одѣтъ, у него не нашли и сломанаго теляга.
-- Ты служилъ нобомъ у Кущу, а я его разумъ, такъ и знаю за что. Полъ былъ отцомъ златовласой Марины, той гяурки что бѣгала за Кущу по всѣмъ тропамъ, словно песъ. Полъ ее разыскалъ, да и проклялъ по-гяурски, а Кущу приказалъ мнѣ послать тебя чтобы ты спровадилъ попа вмѣстѣ съ проклятіемъ на тотъ гяурскій свѣтъ.
-- Какъ приказано, такъ и сдѣлано, его воля. И попъ не дебитъ у меня на совѣсти; онъ гяуръ, правовѣрныхъ свидѣтелей нѣтъ; ни шаріатъ, ни кадій не найдутъ никакой вины. Мучаетъ меня ребенокъ, дѣтенышъ Эмины.
-- Экой ты болванъ! Кущу полюбилъ Эмину, а Эмина полюбила Кущу и съ отвращеніемъ смотрѣла на свой плодъ отъ мужа Гуссейна: бываютъ такія у женщинъ причуды! Она приласкалась къ Кущу, улыбнулась ему, а тотъ меня позвалъ да и говоритъ: возьми ребенка и отнеси Вейсу чтобъ онъ спровадилъ его въ небо или въ адъ, лишь бы не было его на этомъ свѣтѣ. Ты разбилъ младенцу голову о камень и бросилъ его на съѣдѣніе псамъ, а потомъ застрѣлилъ изъ ружья отца Гуссейна-агу.
Вейсъ вздохнулъ и приложилъ къ головѣ руку.
-- Правда, правда; да вѣдь Гуссейнъ хотѣлъ меня убитъ и шелъ на меня съ ружьемъ, я только упредилъ его; но младенецъ, бѣдный младенецъ, душа правовѣрная! Богъ меня накажетъ за это.
Онъ глубоко задумался.
Онбаши слушалъ и покручивалъ черные усы.
-- Чудной вашъ Кущу-Оглу! Не изъ мести, не для денегъ, а изъ-за женщинъ и для женщинъ приказываетъ убивать людей Божьихъ: это грѣхъ, позорный грѣхъ. Сколько у него женъ, много ли галаекъ? {Галайка -- невольница.}
-- Жена у него одна, и та не при немъ, а въ чужомъ домѣ; галаекъ же у него столько сколько красивыхъ дѣвицъ и женщинъ въ Балканахъ, сколько красивыхъ дѣвицъ и женщинъ въ долинѣ! Онъ мститъ за себя; у него взяли жену, а онъ отбираетъ женъ у другихъ. Какъ взглянетъ на женщину, такъ она и пропала: тянется за нимъ словно привязанная къ заколдованной веревкѣ. Любитъ Кущу, такъ ужъ любитъ, весь свѣтъ для нея; скажетъ она: хочу, онъ не говоритъ нельзя, все добудетъ. Очи у него какъ алмазъ, улыбка такая что женщины не могутъ противиться ему. Одинъ онъ знаетъ тайну такой любви. Ни одна любовница, а была ихъ сила, не бросила Кущу, ни одной онъ не прогналъ. Любовь и любопытство привлекаютъ къ нему, а этими двумя приманками можно завести женщинъ куда хочешь.
-- Гдѣ жъ его гаремъ? Гдѣ онъ скрываетъ этихъ дѣвицъ и женщинъ?
-- Не знаемъ; мы видаемъ его только съ одною или двумя, или одинокаго. Гдѣ остальныя -- для насъ тайна, и мы не стараемся ее развѣдать. На что намъ знать? Полюбить ту которую любитъ Кущу -- вѣрная смерть, а мы жить хотимъ.
-- Можетъ-быть въ бѣсовскихъ пещерахъ: объ нихъ идетъ чудная молва?
-- Можетъ-быть.
-- Не въ подземныхъ ли вертепахъ теки {Тека -- мусульманскій монастырь.} или въ монастырѣ?
-- Можетъ-быть.
-- Не на скалистыхъ ли вершинахъ Шибки?
-- Можетъ-быть.
-- А гдѣ теперь вашъ Кущу? Скажите правду, это послужитъ вамъ къ добру.
-- Развѣ мы знаемъ? Балканы высоки и широки: цѣлый міръ. Кущу еще не полетѣлъ на мѣсяцъ и не провалился сквозь землю. Умны вы больно -- сыщите да поймайте.
-- Разыщимъ и схватимъ, пробормоталъ казакъ онбаши, и прибавилъ:-- изловили васъ и съ нимъ справимся.
-- Не говори: догоню, пока не догналъ; не говори: убью, прежде убей, да потомъ и хвались: убилъ де.
-- Правда, но великъ Богъ.
-- Правда, но великъ Онъ и для насъ и для Кущу.
Въ это время прискакали три всадника на бѣлыхъ коняхъ. Они тоже были казаки, чаушъ Полякъ и двое рядовыхъ Поляки. Они слѣзли съ лошадей, и до костра долетѣли только сказанныя громче слова: "Бунаръ, Мердвенъ, источникъ, спускъ". Чаушъ пошелъ въ хату къ сотнику, а рядовые водили лошадей.
Карабела при этихъ словахъ встрепенулся и рванулся, но плѣнные его удержали, и онъ повалился на землю блѣдный и съ такимъ перекошеннымъ лицомъ что онбаши спросилъ его:
-- Что съ тобою?
-- Ничего.
Карабела очень призадумался и глубокій вздохъ вырвался изъ его груди. Тяжело ему и душно. Бесѣда прекратилась, всѣ умолкли; только искры трещали, какъ бы для того чтобы люди не уснули и полная тишина не навѣяла бы грусти на людскія сердца; пламя же то вспыхивало, чтобы показать что люди не спятъ, а бодрствуютъ, то потухало, чтобы любопытный глазъ не распозналъ игры страстей на людскихъ лицахъ. У жителей степей есть хорошее присловье: огонь малый и вѣрный товарищъ человѣку, онъ грѣетъ тѣло и утѣшаетъ душу.
Женщины все слышали и видѣли, но имъ пора домой: въ молчаніи нѣтъ ничего любопытнаго, а огонь есть и въ хатѣ. Одна толкнула другую, и всѣ какъ пришли прячась за плетнями, такъ и ушли. Стали считаться: нѣтъ Ганки; гдѣ Ганка? Вѣрно ушла въ хату. Одна молодка проговорила: экая соня дѣвка!
Чаушъ разбудилъ офицеровъ; насыпали въ торбы ячменя для корма лошадямъ, а желѣзный сотникъ, такъ его прозывали, зоветъ къ себѣ казаковъ одного за другимъ, тихо имъ приказываетъ, пишетъ на маленькихъ листочкахъ и отдаетъ имъ листочки. Казаки выходятъ, и раздается топотъ по одиночкѣ отправляющихся всадниковъ; одни ѣдутъ тихо, осторожно, какъ бы стараясь чтобъ ихъ не слыхали, другіе вскачь, словно хотятъ разбудить спящихъ и поднять ихъ на ноги: какъ кому приказано. То забренчитъ сабля, то заржетъ прерывисто жеребецъ, то подъ копытомъ брызнетъ искра изъ кремня. Но скоро всѣ пришли въ движеніе, взнуздали лошадей и сѣли на нихъ. Елеяа суетъ въ торбы румяныя банницы, жареныхъ куръ, хлѣбъ, соль и перецъ, а въ баклажки наливаетъ вино, красное и золотистое, и все это отдаетъ казаку Петро, а сама говоритъ бабушкѣ:
-- Это для офицеровъ и сотника; они наши, по-нашему говорятъ, по-нашему Бога хвалятъ, ѣдятъ свинину; они крещеныя души, Славяне. Богъ вѣсть гдѣ застанетъ ихъ день и гдѣ настигнетъ ночь. Балканы велики, овраги въ нихъ страшные, до села не доберешься, и не въ каждомъ селѣ такой достатокъ какъ у насъ. Богъ далъ намъ, и мы должны давать добрымъ людямъ.
Такъ говорила щебетунья, а сама все поглядывала на казака Петро.
Казакъ Петро катырджія, {Катырджія -- отдающій въ наемъ муловъ.} по-турецки катырджи-оглу, сынъ богатаго сливенскаго жителя. У отца было сто одинъ мулъ; онъ возилъ товары съ Дуная до Узунджова {Узунджовъ -- извѣстное ярмарочное урочище въ Адріанопольскомъ вилаетѣ, куда пріѣзжаютъ купцы изъ разныхъ странъ Европы и Азіи.} и до сербскаго Бѣлграда, и два или три раза побывалъ въ Серайовѣ. Петро видалъ боснійскихъ беговъ вооруженныхъ, разряженныхъ въ красныя платья, въ золото и серебро; у нихъ были ятаганы, кривыя сабли янчарки, винтовки заряженныя блестящими монетами и дорогими камнями, и сидѣли они на лихихъ сѣрыхъ и сивыхъ коняхъ. Онъ видѣлъ ихъ и побратался съ ними, ибо они Славяне, говорятъ по-людски, не Нѣмцы "акъ можете", "здорово", "хорошо", "поди братъ!" Захотѣлось ему сдѣлаться бегомъ, онъ говорилъ себѣ: "если есть Босняки Кулековичи, Пешыревичи, Гранковичи, Топаличи, Сокодовичи, то отчего же не могутъ быть Болгары Катарджичи?" Вернувшись въ Сливенъ, онъ поклонился отцу и матери и записался въ султанскіе казаки. Онъ видѣлъ боснійскихъ беговъ при сабляхъ и заключилъ что саблею онъ добьется званія болгарскаго бега.
Петро двадцать одинъ годъ; статный и смуглый, съ карими глазами, съ черными усами, проворный и поворотливый, онъ былъ истый казакъ, гайдамачьяго рода, изъ святой Кодаи. Кость въ кость, масть въ масть походилъ онъ на тѣхъ кентавровъ Аттилы которые, вѣка тому назадъ, вопили: въ Римъ! въ Римъ! и конскимъ потокомъ залили христіанскій Римъ. Потомки этого племени всадниковъ кажется пробуждаются отъ сна и тоже можетъ-быть желаютъ устремиться на какой-либо градъ, но еще не наступило время. Покуда Петро катарджія былъ векиль-онбаши, перваго онбашлика {Онбашдикъ -- взводъ.} первой сотни.
Онъ завязалъ торбу, проговорилъ: "Богъ заплатитъ!" и былъ на конѣ. Еленушка покраснѣла до ушей, сказала: "счастливый путь!" и потихоньку примолвила: "вернись благополучно!"
Сотня сидѣла верхомъ. Правымъ плечемъ впередъ, она, какъ змѣй, потянулась за желѣзнымъ сотникомъ въ горы и яры. Трубачи не трубили и музыка не играла; только звонъ цѣпей на гайдукахъ и бренчанье сабель наигрывали маршъ этому ночному походу.
Стефанъ стоялъ у воротъ и провожалъ казаковъ глазами. Онъ любилъ казаковъ, за то что въ нихъ славянская кровь и говорятъ они по-славянски; но ему досадно что они такъ преслѣдуютъ гайдуковъ, хоть тѣ и Турки, нехристи, а все же гайдуки люди. Богъ каждому далъ волю и свѣтъ создалъ для всѣхъ. Не дозволять людямъ дѣлать что хотятъ на этомъ сотворенномъ для нихъ свѣтѣ: то не по Божьему и не по людски, это тиранство. Что ни говори, а при янычарахъ было лучше. Старикъ плюнулъ. "Танзиматъ, танзиматъ! дай же Боже чтобъ черти его взяли! Обдираютъ законно, по канунамъ, {Канунъ -- уложеніе.} убиваютъ законно; вмѣсто янычаръ наплодили илтизамчіевъ русумаджіевъ, заптіевъ, жандармовъ, мегендысовъ, ясакчіевъ {Русумъ -- подать, русукаджи -- сборщикъ податей, илтизамчи -- сборщикъ податей за откупщика, мегендысъ -- инженеръ.} -- и дьяволъ вѣдаетъ какихъ людей: Армяшекъ, Нѣмцевъ, жидовъ, Арнаутовъ. Всѣ они кормятся славянскимъ племенемъ, живятся его трудомъ и достаткомъ, а какъ станешь жаловаться и домогаться своего, такъ на все одинъ отвѣтъ: такъ слѣдуетъ по кануну. Бьютъ палкой, подъ палкой человѣку приговариваютъ: канунъ даетъ. Теперь при танзиматѣ приходится болѣе прятаться чѣмъ бывало при янычарахъ, и терпѣть всякую нужду. Старикъ жалѣлъ бѣдныхъ гайдуковъ; еслибъ ихъ схватили не казаки-Славяне, онъ пожалуй не прочь бы помощь имъ подать. Такъ думалъ не одинъ старый Стефанъ, а вся Болгарія, и въ Балканахъ и на равнинахъ.
II.
Небо облачно, въ воздухѣ душно, на землѣ сумрачно; мертвые спятъ, живые не веселы. Казаки ушли; о нихъ ни слуху ни духу. Какъ ходятъ тучи, такъ и они пошли въ другіе Балканы, въ другія долины. Но всѣмъ угламъ ищутъ и кличутъ: "Ганка! Ганка!" а Ганки нѣтъ какъ нѣтъ.
Старая жена Стефана поднялась съ кошмы предъ каминомъ, прорвала бумажную оконницу въ окнѣ, и кличетъ: "Ганка, Ганка! Куда ты спряталась? Что ты насъ пугаешь и мучишь? Поди сюда, можетъ къ вечеру опять придутъ казаки; гдѣ служба, тамъ и дружба, хорату пропляшете, а можетъ который и присватается. Иди сюда дорогая касатка, или Ганнушка!"
Прабабка кличетъ, а Ганнушки нѣтъ какъ нѣтъ. Мать Ганки заливается слезами и ломаетъ себѣ руки.
"Казаки уѣхали и увезли у меня Ганнушку! Не стыдно ли вамъ чорбаджіи и момаки что вы взяли свою же кровь, свою сестру? Въ погонь! Хороши вы гайдуки, хороши вы юнаки!"
Плачутъ, бранятся, а никто не трогается съ мѣста. Всѣ глядятъ на стараго Стефана. Старикъ сидитъ у камина и вытираетъ полку кремневаго ружья; предъ нимъ усѣлись на заднихъ лапкахъ двѣ черныя гончія собаки и смотрятъ ему въ глаза, не смѣя ни пикнуть, ни шевельнуться: такъ и влились онѣ взглядомъ въ стараго Стефана.
Старикъ выпустилъ изъ рукъ ружье, положилъ уголекъ на набитую табакомъ трубку, потянулъ разъ, другой, и выпустилъ дымъ.
-- Балканъ! Доре! Пойдемъ, сейчасъ пойдемъ.-- Обѣ собаки заколотили по полу хвостами словно вальками. Стефанъ посмотрѣть на мущинъ: -- Эй вы! ступайте на работу, пора!
Одинъ за другимъ всѣ вышли изъ хаты; никто не вымолвилъ слова и не оглянулся.
-- А вы, бабы, перестаньте голосить да рюмить. Захотѣза дѣвка и ушла. Дай Богъ ей счастья. Хорошо ей будетъ, такъ останется, а дурно, такъ вернется; знаетъ дорогу, не заблудится. Кому на чужой сторонѣ плохо, тотъ придетъ домой. Не слѣдъ гнаться за казаками и винить ихъ что увезли, если не знаешь какъ было дѣло. Это наши братья, Славяне! На что имъ дѣвка? Только хлопоты съ нею. Охъ, много такихъ цвѣтиковъ на свѣтѣ! Садитесь прясть, да ткать!
Старуха насилу уговорила мужа чтобъ онъ позволилъ матера Ганки вмѣстѣ съ Еленою и внукомъ Дмитріемъ идти на поиски въ Славенъ, не увидятъ ли гдѣ Ганки.
Молодки и дѣвушки сѣли прясть шерсть и ткать кошмы: это главное занятіе и промыселъ балканскихъ женщинъ. Въ кошмахъ все домашнее богатство; по ихъ числу и качеству судятъ о достаткѣ хозяина и воспитаніи женщинъ. Кошмы вымѣниваются на наряды и такія жизненныя потребности какихъ въ Балканахъ не родится. Женщины принялись за работу, и воцарилось молчаніе; только шуршали веретена и челноки.
Старикъ посидѣлъ немного куря трубку, а когда убѣдился что все пришло въ порядокъ, взялъ ружье и вышелъ; за нимъ выбѣжали собаки. Чрезъ Орлиную гору онъ прямо направился къ ключамъ.
Киркъ Бунаръ, равнина о сорока ключахъ, на одной изъ самыхъ высокихъ балканскихъ горъ, надъ Сливномъ, есть знаменитое урочище въ Балканахъ, извѣстное во всей Болгаріи. Преданіе гласитъ, и очевидцы подтверждаютъ что ежегодно въ день святаго Егорія и въ день святаго Димитрія всѣ балканскіе звѣри, птицы и гады собираются туда и пьютъ воду изъ ключей, и набравшись въ нихъ здоровья и жизни, живутъ потомъ рѣзвые и веселые до слѣдующаго водопитія. Въ эти два дня, кромѣ полудня, когда всѣ твари пьющія воду здравія и жизни отдыхаютъ въ трещинахъ скалъ и пещерахъ, рѣдко какой смѣльчакъ отважится взглянуть на это сборище созданій Божьихъ. Въ иное время живутъ тамъ и лѣчатся только недужныя животныя; но когда больны медвѣди и волки кротки какъ серны, а орлы и коршуны пьютъ изъ одного ключа съ куропатками и голубями; тогда и люди приходятъ туда лить воду здравія и жизни.
Скалы высятся и тянутся кругомъ въ разныхъ формахъ: не видать между ними ни тропинокъ, ни разсѣлинъ. Отъ такого нагроможденія утесовъ рябитъ въ глазахъ и страшно подумать гдѣ ступить, гдѣ поставить ногу, гдѣ отдохнуть: голова кружится. Кругомъ брызжетъ вверхъ вода изъ ключей, брызжеть высоко, разбѣгается, кружится, падаетъ внизъ какъ вѣтки Плакучей ивы и сверкаетъ въ травѣ огнями алмазовъ, рубиновъ, бирюзы и изумрудовъ.
О! какъ прекрасны и обворожительны эти струи воды когда ясное солнце обливаетъ свѣтомъ все небо, или когда блѣдный мѣсяцъ странствуетъ по своду надъ Божьимъ міромъ! Онѣ привлекаютъ къ себѣ какъ глаза василиска, на вѣрную погибель, а погибели не чуешь. Когда же нѣтъ ни солнца, ни мѣсяца, то онѣ обдаютъ душу такимъ холодомъ и наполняютъ сердце такимъ страхомъ что нога коченѣетъ переступая съ мѣста на мѣсто, а кровь стынетъ и чтобы согрѣться приливаетъ къ сердцу.
Рѣдкіе деревья и кусты стоятъ словно каменные, безцвѣтные и безжизненные; тѣни ихъ падаютъ какъ бы письмена или гіероглифы на возвышающіяся со всѣхъ сторонъ, подобно отвѣснымъ стѣнамъ, кручи горъ. Вотъ видъ на долину. Долина настоящій рай: сады, виноградники, ручьи какъ ленты извиваются между зелеными нивами, пастбища, мельницы, и Сливенъ съ бѣлыми ломами. Веселая и привлекательная долина манитъ къ себѣ; горы преклоняются предъ нею и вода сбѣгаетъ въ нее водопадами. Болгаръ же такъ и тянетъ въ этотъ болгарскій рай.
Киркъ-Бунаръ доступенъ только съ одной стороны -- съ Нейкіоя, чрезъ Орлиную гору, и отсюда скученные утесы представляются въ самомъ грозномъ видѣ. Глазу открывается вся дикость этой длинной и широкой, исполинской каменной пустыни. Тутъ шелъ старый Стефанъ, а собаки Балканъ и Дере искали въ горныхъ заросляхъ и отъ времени до времени визгомъ давали знать что чуютъ звѣря.
Вдругъ Дере завизжалъ и залаялъ, Балканъ отозвался дишкантомъ, и обѣ собаки заголосили. Старый Стефанъ прыгнулъ въ сторону и притаился въ разсѣлинѣ скалы. Бѣжитъ огромный кабанъ, по крайней мѣрѣ лѣтъ двѣнадцати, онъ ощетинился какъ ежъ, фыркаетъ и солитъ. Онъ почти добѣжалъ до разсѣянны въ скалѣ и былъ въ пятнадцати шагахъ отъ Стефана когда старикъ приложился и спустилъ курокъ* Порохъ вспыхнулъ на полкѣ и пуля попала кабану въ лобъ; тотъ отшатнулся назадъ, упалъ навзничь и не хрюкнулъ. Дере и Балканъ обнюхали мертваго звѣря и легли его караулить, а старый Стефанъ началъ потрошить кабана и сбирался повѣсить его на скалѣ чтобы мертвый звѣрь не лежалъ на землѣ. Охота кончилась въ минуту.
Покуда гайдукъ-юнакъ, безъ помощи добрыхъ людей, обчищалъ кабанью тушу, на вершинѣ Бунара, подъ обросшею мхомъ скалою, сидѣлъ зрѣлаго возраста мущина, а предъ нимъ стояла молодая женщина или дѣвица.
У мущины сѣрые орлиные глаза и орлиный носъ, темные надъ губами усы, широкая и выпуклая грудь, стройный станъ, руки и ноги малыя, красивыя, жилистыя, какъ бы признакъ благороднаго происхожденія; въ глазахъ его замѣтна воля, даже жестокость, во всемъ тѣлѣ сладкая нѣга, а на лицѣ задумчивая, но пріятная улыбка западающая въ сердцѣ тѣхъ кому онъ улыбается.
Онъ одѣтъ въ потуры и богатый золотомъ шитый чепкинъ {Потуры -- турецкіе, узкіе внизу шаровары, чепкинъ -- родъ доломана съ разрѣзными рукавами.} съ разрѣзными рукавами; шелковый поясъ обернутъ нѣсколько разъ вокругъ тѣла, а изъ-за пояса торчатъ серебряныя головки пистолетовъ и рукояти кинжала и ятагана. Около него лежитъ оправленное въ черное дерево ружье съ золотою и серебряною насѣчкой.
Дѣвушка съ золотистыми волосами была одѣта просто въ фустанъ и въ бунеду, {Фустанъ -- платье, бунеда -- плащъ.} но красота замѣняла ей всѣ наряда -- шелка, цвѣты, жемчуги и драгоцѣнные камни; очи у ней алмазы, уста рубины, зубы слоновая кость, волоса прозрачный янтарь. Все въ ней дышетъ жизнію, все говоритъ глазамъ и сердцу.
-- Несравненная ты моя гурія! Съ какого неба Аллахъ послалъ тебя въ эту каменную пустыню, какъ звѣзду утѣшенія своему несчастному слугѣ? Да будетъ святая Его воля. Онъ великъ и всесиленъ!
Дѣвушка не поняла словъ, но уразумѣла языкъ очей и улыбки, и покраснѣла.
-- Я правнука стараго Стефана изъ Нейкіоя, Ганка, дочь Георгія.
-- Не старый ли Стефанъ послалъ тебя ко мнѣ, мой ангельчикъ? Онъ нашъ отецъ и мы чтимъ его какъ стараго дѣда. Онъ пересталъ жить по-нашему, это правда, но его сердце. и душа живутъ нашею жизнію. Не вспомнилъ ли черноусый Георгій товарища своего дѣтства?
-- Меня послалъ къ тебѣ не старый Стефанъ и не отецъ Георгій, они ничего не знаютъ; я сама пришла сюда.
-- Какой же благодатный джинъ {Джинъ -- демонъ, то добрый какъ ангелъ, то злой какъ бѣсъ.} завелъ тебя въ эту сторону?
-- Никакой джинъ не водилъ меня, я сама пришла къ тебѣ, Кущу-Оглу.
Кущу ухватилъ ее за руку и хотѣлъ ее обнять.
-- Гурія моя! ангелъ мой!
Она тихонько увернулась:-- Теперь не время, тебѣ грозитъ опасность.
-- Нѣтъ бѣды, покуда ты со мною! Пусть выходитъ на меня весь славянскій людъ, я управлюсь съ нимъ. Покуда ты при мнѣ, пускай встанутъ на ноги Балканы, и ихъ одолѣю! Когда ты взглянешь, то все возможное уже сдѣлано, а что невозможно, то будетъ сдѣлано. О моя гурія!-- Онъ снова захотѣлъ поцѣловать дѣвушку; на этотъ разъ она не отвернулась и сказала:
-- Тебѣ грозитъ бѣда; всѣхъ твоихъ захватили, и Вейса и Карабела и другихъ; поймали ихъ казаки. Они знаютъ что ты на Бунарѣ и хочешь по кручи пробраться въ долину. Они стороікатъ подъ кручей, или собираются подняться по ней сюда.
Кущу-Оглу призадумался, но не испугался и не встревожился.
-- Не безпокойся, моя гурія! Они не взберутся сюда; и пѣшему придти сюда очень трудно, они же народъ конный и не привыкли бросать коней. Они не черти.
Дѣвушка наслушалась много о казакахъ отъ прадѣда. Она покачала годовой.
-- Не черти, а Славяне.
-- Правда, и ты Славянка.-- Онъ поцѣловалъ Гапку, а она тому не противилась.
-- Послушай, милая гурія! Такія ли у тебя горячія ножки какъ сердце? Захотятъ ли онѣ послужить твоему рабу такъ же какъ послужило бы твое сердце его сердцу? Рабъ твой любитъ тебя, милая гурія, какъ никогда еще не любилъ.
-- Говори чего желаешь, все сдѣлаю!
-- Перлъ ты мой, возьми этотъ перстень,-- онъ снялъ его съ пальца и отдалъ ей,-- и иди въ Сливенъ, прямо къ старому муфтію, сказки ему селамъ алейкулъ отъ правовѣрнаго его раба, передай ему все что видѣла и слышала, что рабъ его здоровъ и ждетъ его приказаній. Муфтій знаетъ что надо; что прикажетъ, то и сдѣлаю. Иди съ Богомъ, алмазъ моего сердца, рубинъ моего сердца!
-- Куда же я принесу тебѣ отвѣтъ?
-- Къ третьему ключу, который зовутъ Оленьимъ; станешь у сухаго дерева, при небольшой ямѣ подъ камнемъ, похожей на барсучью нору. Крикни трижды въ яму: Кущу! и твой рабъ предстанетъ предъ очами своего свѣта, своего неба, моя любая!
Онъ поцѣловалъ, обнялъ и приласкалъ дѣвушку. Она, счастливая и довольная, легко ступала между скалъ. Ей весело и отрадно, хотя сумрачно на небѣ, а на землѣ облачно и пасмурно; свѣтъ для нея милъ и пріятенъ, потому что сердцу радостно, сердце любитъ и глаза на все смотрятъ съ любовью.
Кущу долго глядѣлъ вслѣдъ дѣвушкѣ.
-- Великъ и всесиленъ Богъ! Не забываетъ Онъ своего слугу! Слава Ему! Не забываетъ Онъ правовѣрныхъ! Велико и непостижимо его милосердіе!
Онъ клалъ поклоны намаза и молился отъ всего сердца, потому что сердце снова полюбило и забыло опасности, печали, все. Новая любовь оживила его новою жизнію, потому что сердце загорѣлось новою любовью.
Подходя къ Оленьему ключу онъ увидалъ между деревомъ и камнемъ высокаго, грознаго вида мущину, съ густою бородой и большими усами. Онъ былъ въ болгарской темной одеждѣ, на головѣ у него была болгарская баранья шапка, въ рукѣ онъ держалъ двуствольное ружье, а за поясомъ у него торчали пистолетъ, револьверъ и длинный, гладкій, оправленный въ серебро охотничій ножъ. Увидавъ Кущу онъ приложилъ къ щекѣ ружье, а Кущу уперъ въ плечо янчарку. Такъ они стояли и мѣрили другъ друга глазами. Наконецъ оба спустили оружіе къ ногамъ.
-- Воевода!
-- Сокольничій!
Они узнали другъ друга, сошлись и сѣли около камня.
-- Откуда Богъ принесъ?
-- Съ далекой Украйны.
-- Не съ ярмарки ли, да на ярмарку?
-- Нѣтъ, на праздникъ получше и поважнѣе.
-- Одинъ?
-- И одинъ и не одинъ.
-- А гдѣ товарищи, громада?
-- Вездѣ и нигдѣ: всегда такъ на Божьемъ свѣтѣ.
-- Не хочешь ли въ Сливенъ? Сегодня ярмарка, конецъ окапыванью винограда, хорату пляшутъ и доброе винцо поливаютъ.
-- Иду изъ Сливна, пилъ винцо; а ты на хорату!
-- Водилъ бы хорату попрежнему, какъ бывало въ доброе время, еслибы не собачьи дѣти казаки. И ты воевода пускался тогда въ плясъ. Доброе было время, славное время! А теперь казаки вашихъ Болгаръ казачатъ, а намъ Туркамъ навязываютъ именемъ царя танзиматъ.
-- И мнѣ они не на руку, а я ихъ не ругаю. Они Славяне, хоть царскіе люди, и людьми дѣлаютъ Болгаръ. Зейнеловское времечко не вернется; при гайдукѣ Армавитѣ, когда онъ, во имя царское, гулялъ въ краѣ съ гайдуками, намъ гайдукамъ было хорошо, а люду Божью, мусульманамъ и христіанамъ, приходилось жутко, терпѣлъ онъ притѣсненія, беззаконія и позоръ.
-- А давно ли ты Итъ-Оглу, {Итъ -- собака, оглу -- сынъ: эта личность не вымышленная; все что авторъ пишетъ о Собачьемъ Сынѣ воеводѣ Панайотѣ сущая правда.} первый чорбаджія гайдуковъ, учитель и голова всѣхъ насъ, сталъ архіереемъ болгарской церкви? Нешто, воевода, взаправду ты сталъ панайотъ? {Отъ Паная,-- Панагія, Всесвятая, Божія Матерь.}
-- Всему конецъ, всему время! Я Собачій Сынъ Итъ-Оглу хочу сдѣлаться чадомъ Бога, служить Его имени, Его народу. Довольно я гайдучилъ, пора стать юнакомъ, а тамъ въ монахи, да въ монастырь молить Бога за грѣхи.
-- Счастливъ ты, воевода, что дошелъ до второй степени; можетъ дождешься и третьей, если пулька, сабля, или висѣлица не спровадитъ тебя безъ покаянія на тотъ свѣтъ каяться въ грѣхахъ. Я же въ первой степени и не дотянусь до второй: гайдукомъ меня убьютъ или умру.
Онъ опустилъ глаза и призадумался.
-- Не кручинься. Кто вѣдаетъ какая ждетъ тебя судьба. Глянь-ка на Мирзу-пашу, {Мирза-паша дѣйствительно сидѣлъ въ тюрьмѣ за кражу лошадей, но потомъ, мужествомъ о отвагою въ бояхъ дослужился до кутира, былъ не разъ правителемъ областей и пользовался любовью народа. У мусульманъ наказаніе заглаживаетъ вину.} онъ воровалъ лошадей, грабилъ народъ, втихомолку спровадилъ не одного момака въ дальній путь, не въ Брашованъ, сидѣлъ въ Терсанѣ, {Терсана -- тяжкое заключеніе въ адмиралтействѣ, сопряженное съ тяжелыми работами.} бренчалъ цѣпями, а подъ конецъ сталъ муширомъ, намѣстникомъ. Сколько разъ присуждали его въ Стамбулѣ къ изгнанію! Выдоятъ изъ него золото и серебро, да и пошлютъ опять главнымъ начальникомъ чтобы копилъ сызнова. Корова молочная, доить ее легко. Можетъ и тебя ждетъ такое счастіе.
-- Ой не ждетъ! Я знаю что умру гайдукомъ.
-- Коли такъ, то такъ тому и быть, противъ судьбы не пойдешь. Заплачутъ по тебѣ хоромъ молодки и дѣвицы. Въ нашемъ краю о гайдукѣ плачутъ наши женщины, о юнакѣ нашъ народъ, о монахѣ нашъ дьяволъ, либо чужой...
-- А о валіяхъ и мутасарифахъ?
-- Объ нихъ плачутъ каймаканы изъ чубукчіевъ да изъ гайвасовъ, или чамашьгрды да саисы, {Каймакамъ -- намѣстникъ, правитель округа; чубукчи -- слуга подающій трубку; гайвасъ -- поваренокъ; чамашырда -- слуга смотрящій за платьемъ; саисъ -- конюхъ.} которые мѣтятъ въ каймаканы.
-- Правда, воистину такъ! Танзиматъ! А танзиматъ на откупу у Армяшкекъ, Грековъ и Жидовъ.
-- Ничего не подѣлаешь. Останемся при своемъ. И у насъ свои степени: гайдукъ, юнакъ, дервишъ, или монахъ.
Кто-то немного хриплымъ, но еще звонкимъ голосомъ примолвилъ изъ-за утеса:
-- Чорбаджію забыли.
Оба отскочили въ разные стороны, словно обвареные кипяткомъ и ухватились за ружья.
Изъ-за утеса вышелъ старый Стефанъ, а за нимъ выбѣжали гончія собаки, съ взъерошенною на шеѣ шерстью и съ полуоткрытыми ртами.
-- Балканъ, Дере, назадъ! Добро пожаловать воевода, здорово Кущу-Оглу! Они стояли какъ вкопаные и не знали отвѣчать ли привѣтомъ на привѣтъ или прыснуть свинцомъ. Стефанъ продолжалъ:
-- Не бойтесь дѣтушки, я не киръ сердаръ, а старый чорбаджія, который помнитъ какъ вы были ребятками, какъ я угощалъ васъ калачомъ когда вы были ловки и проворны и какъ я диралъ васъ за уши когда вы были пентюхи и розѣвали рты словно вороны. Мои вы ученики,-- я ли вамъ сдѣлаю зло? Я старый гайдукъ, старый юнакъ, уважаю вмѣстѣ со всѣмъ нашимъ народомъ и гайдуковъ и юнаковъ; своимъ трудомъ я заслужилъ уваженіе людей, въ мои сады и за мои изгороди вы не лазите. Самъ я не могу уже быть ни гайдукомъ, ни юнакомъ; зачѣмъ же мнѣ мѣшать вамъ въ этомъ дѣлѣ? Гуляйте пока молоды, пока есть время -- идите себѣ, чѣмъ дальше въ лѣсъ тѣмъ больше достанете дровъ. Вы балагурили, потому что молоды, кровь кипитъ, языкъ чешется, а я васъ стерегъ, потому что старъ.
Оба, по восточному обычаю, поклонились старому Стефану и поцѣловали край его одежды. Онъ прижалъ голову того и другаго къ своей груди, потомъ взялъ за стволъ ружье воеводы и повертывая его сказалъ:
-- Славная игрушечка!-- Увидавъ что оно заражается съ казенной части, примолвилъ:-- Ххитрая, новая штука!-- Потомъ, нагнувшись къ уху воеводы, шепнулъ ему, такъ чтобы Кущу не слышалъ: "комитетъ!" {Три комитета описываемые ниже существуютъ доселѣ. При патріархальныхъ оттоманскихъ порядкахъ? люди подозрительные и пропагандисты не подвергаются преслѣдованію, и арестуютъ только тѣхъ кто попадаются въ явныхъ преступленіяхъ. Турки не умѣютъ шпіонить, но умѣютъ наказывать виновныхъ. До настоящаго времени комитеты не сумѣли взволновать Болгарскаго народа, который привязанъ и привыкъ къ управленію Высокой Порты и къ мусульманамъ. Я полагаю что и теперь, еслибы Порта хотѣла, огромное большинство народа стало бы подъ знаменемъ султана противъ комитетовъ. Можно побудить къ бунту только людей отверженныхъ невѣдающихъ что дѣлать съ собою.}
Воевода кивнулъ головою, а старый Стефанъ махнулъ рукою собакамъ, и обѣ онѣ пошли между утесами въ разныя стороны.
-- Теперь присядемъ -- подѣлюсь съ вами чѣмъ Богъ послалъ. Вы мои дѣтушки по Богу и по ремеслу. Старикъ досталъ торбу и вынулъ изъ нея лепешки, курицу, сыръ, хлѣбъ, соль, перецъ и баклажки съ водкой и виномъ. Ѣли, пили и говорили о всякой всячинѣ и о прошломъ времени. Старикъ ни одного изъ нихъ не спросилъ о томъ что онъ дѣлаетъ и хочетъ дѣлать; самъ человѣкъ скрытный, онъ уважалъ чужія тайны. Онъ даже не допускалъ ихъ толковать между собою о томъ что ихъ занимало въ настоящемъ.
Это происходило въ то время когда почти пятимилліонный Болгарскій народъ начиналъ пробуждаться отъ оцѣпенѣнія и безсилія, скорѣе по поводу обнародованія танзимата и частыхъ постановленій Высокой Порты о равенствѣ въ политическомъ отношеніи и предъ закономъ христіанъ съ мусульманами, объ уваженіи собственности и личности, о правахъ и уставахъ, чѣмъ по примѣру почти независимыхъ Сербовъ и Румыновъ и по поводу войны 1854 года. Стали пробуждаться Болгары; нашлись агитаторы; въ странѣ и за ея границами образовались комитеты.
Одинъ комитетъ находился въ Букурештѣ. Во главѣ его стояли болгарскіе выходцы и изгнанники разныхъ эпохъ, старики, современники Милоша, люди съ достаткомъ, пріобрѣтеннымъ болгарскимъ трудомъ и бережливостію отъ лѣнивыхъ и мотоватыхъ Румыновъ. Нѣкоторые изъ нихъ сдѣлались богачами, людьми денежными, банкирами, арендаторами казенныхъ имѣній и антрепренерами на широкую руку. Они хотѣли идти по слѣдамъ Сербовъ, передѣлать гайдуковъ въ юнаковъ, шайками побудить край взяться за оружіе и выждать когда беи станутъ защищать остатки своихъ нѣкогда обширныхъ привилегій, не представится ли случай ударить на беевъ во имя правительства, какъ нѣкогда Сербы, направляемые прозорливою политикой Милоша Обреновича, напали на дагіевъ во имя Высокой Порты, истреблявшей янычаръ и спагіевъ, и доносили султану Махмуду о своихъ побоищахъ и побѣдахъ.
Другой наддунайскій комитетъ былъ плодомъ воодушевленія юношества, которое воспитывалось или занималось торговлею и промышленностію въ Пештѣ, Вѣнѣ, Берлинѣ, Одессѣ или даже въ Парижѣ, и тамъ набралось новыхъ понятій. Ваковскій, изъ рода Стефанаки, сосредоточилъ воодушевленіе и пропаганду въ комитетѣ носившемъ названіе комитета молодежи. Этотъ комитетъ хотѣлъ реформъ и уступокъ отъ правительства, или народнаго возстанія, или соціально-политической революціи, словомъ, всего чего хотѣлось вѣнскимъ бюргерамъ и чего желаютъ студенты Латинскаго квартала въ Парижѣ, польскіе демократы, Мадзини и Гарибальди.
Третій внутренній комитетъ въ Филиппополѣ, съ разрѣшенія и подъ покровительствомъ правительства, распространилъ между Болгарами просвѣщеніе, посредствомъ школъ, книгъ и журналовъ. Онъ ловко и искусно присоединилъ къ этому вопросъ о національной болгарской церкви, вопросъ важный, основный, истинный оплотъ болгарской народности, который, при искренней, явной и твердой поддержкѣ со стороны правительства, можетъ на многія лѣта привязать Болгаръ къ Высокой Портѣ. Этотъ же вопросъ, если станутъ его затягивать, по нежеланію оскорбить цареградскаго патріарха, по интригамъ Грековъ, собирающихъ золотое руно съ управленія болгарскою церковью, и изъ уваженія къ иностраннымъ дворамъ, опасающимся славянщины или желающимъ навязать Болгарамъ католицизмъ римскаго папы, можетъ навлечь величайшія бѣдствія, возстановить Болгаръ противъ правительства, и поддать пламени къ тѣмъ искрамъ которыми стараются разжечъ пожаръ комитетъ старцевъ, или гайдуко-юнацкій, и комитетъ молодежи, распаляющіе страсти, но не приносящіе никакой пользы и пагубные для народа, также какъ и всѣ комитеты польскихъ выходцевъ и не выходцевъ.
Комитету старцевъ, самому богатому деньгами и наиболѣе практичному въ своихъ дѣйствіяхъ, надоѣло тѣшить себя словами и сочиненіями; онъ не говорилъ что слово вѣтеръ, но утверждалъ что слова и сочиненія разнесетъ вѣтеръ, и что вся суть въ дѣйствіяхъ, которыя одни принесутъ пользу странѣ. Тогда самыхъ именитыхъ гайдуковъ назначили воеводами, дали имъ денегъ и оружія и приказали имъ набирать себѣ въ сторонники или гайдуковъ менѣе извѣстныхъ или тѣхъ что желаютъ сдѣлаться гайдуками, ибо терять имъ нечего, а выиграть можно все.
Говорятъ что тогда молдавскому господарю начало въ головѣ мерещиться великое Дакское королевство и присоединеніе Болгаріи къ Румуніи. Болгарія и Добруджа -- мѣсто побоищъ и могилъ всѣхъ ордъ наводнявшихъ изъ Азіи Европу во времена Византійской имперіи и болѣе древнія. Не удивительно что такая корона улыбалась Потомку рыцарскаго рода который изъ ленныхъ владѣльцевъ добился короны королевской и, не удоволясь ею, устремился къ коронѣ императорской. Яблоко не далеко падаетъ отъ дерева, у хохлатыхъ куръ всѣ цыплята хохлатые, и господарю христіанину не по вкусу ленная зависимость отъ мусульманина. Онъ дозволилъ Болгарамъ-христіаяамъ вооружаться и собираться дома, а на его румунской землѣ ждать благопріятнаго часа.
Такъ шли дѣла на Дунаѣ, въ Балканахъ и по обѣ стороны Балканъ. Правительство Высокой Порты на все это обращало мало вниманія, за собою оно имѣло право. Болгары были раіи, не народъ. Еще слѣпые, они не видѣли Ббжьяго свѣта. Впрочемъ, первый блинъ комомъ, то были лишь попытки. Воеводы сами пошли развѣдывать, поосмотрѣть край, послушать что толкуютъ и поговорить съ людьми своего племени.
Старый Стефанъ не позволилъ курить трубки и сказалъ:
-- Табаку не зажигайте; у казаковъ соколій глазъ, и лисье чутье. Ой молодцы они! Всѣ до одного водились бы въ гайдуки. Хоть они и "царское войско, во Славяне, наши.
Воевода покрутилъ усы:-- Много ль ихъ у васъ?
-- Много ли, мало ли, не знаю; счету не поддаются. Молодцы они, всюду доберутся и вездѣ появляются, даже такъ гдѣ ихъ не сѣяли.
-- Правда, пробормоталъ Кущу.-- Еслибъ не они, я бы не прятался здѣсь какъ барсукъ отъ гончихъ, а водилъ бы хорату въ твоемъ Нейкіоѣ. Теперь ими тамъ словно макомъ земля покрыта; поливаютъ винцо, да нашихъ дѣвушекъ приголубливаютъ.
-- За то сегодня они оставятъ насъ въ покоѣ.
-- Не больно надѣйся. Они пляшутъ, гуляютъ, а какъ затрубятъ въ трубу, они разомъ всѣ на коняхъ; вѣтеръ играетъ ихъ красными шапками, сабли свищутъ въ рукахъ, и всѣ летятъ между окалъ, словно птицы или дикіе звѣри, ни одинъ съ дороги не собьется. Затрубятъ въ трубу -- они вправо, затрубятъ въ трубу -- они влѣво, затрубятъ въ трубу -- они мигомъ соберутся при сотникѣ, затрубятъ въ трубу -- они всѣ разсыплются, какъ распуганная стая птицъ, и мчатся по горамъ и оврагамъ. Это орлы, а не люди! Душа гайдука должна радоваться когда за нимъ гоняются такіе юнаки.
Старый Стефанъ горячился, потому что всею душою любилъ казаковъ, Славянъ, хоть и были они царскою конницей, а желѣзный сотникъ казался ему такимъ же юнакомъ какъ сербскій Белько или королевичъ Марко; по его приказу, онъ не поберегъ бы старыхъ костей и пошелъ бы юначить съ казаками-Славянами, хотъ и царскіе они солдаты.
Старикъ приложилъ руку къ уху:-- Ого! Вставайте, собака тявкнула, это Балканъ подаетъ голосъ. А вотъ слышенъ дай и съ другой стороны, подходить къ ключамъ.
-- Ого! нечего терять время, вставать да утекать -- казаки, гайдамаки!
Кущу отвалилъ камень:-- Пожалуй воевода! а ты старый или охотиться съ казаками.
-- Нѣтъ не такъ; воевода пойдетъ со мною, а ты спрячься въ пещерѣ. Не изъ одной печи ѣдалъ я хлѣбъ и знаю что собаку съ кошкой оставлять вмѣстѣ не приходится, а лучше держать ихъ врозь. Онъ взялъ за руку воеводу и повелъ его. Кущу прокричалъ имъ вслѣдъ: "счастливаго пути!" получилъ въ отвѣтъ: "Слава Богу!" и скрылся въ пещерѣ.
Оба умѣли карабкаться по скаламъ. Воевода не забылъ ни одной тропинка, ни одного утеса; здѣсь его родина. Онъ покинулъ ее юношей, избѣгая разчета съ начальствомъ за свои дѣла;, но ежегодно, во время ярмарки, приходилъ на побывку, побалагурить съ купцами, снабжалъ донъ всѣмъ нужнымъ, принаряжалъ жену въ шелки и дорогіе уборы, а дѣткамъ приносилъ гостинца, чтобы хорошо учились и росли путными людьми. У него былъ домъ и семья: жена, трое дѣтей и старуха мать, которая имъ гордилась.
О мой панайотъ! {Посвященный Богородицѣ.} Хоть и прозвали тебя Собачьимъ Сыномъ, а такимъ гайдукомъ какъ ты не могутъ похвалиться Балканы отъ Казани до Нити. Да защититъ тебя своимъ покровомъ и да поможетъ тебѣ во всякой напасти заступница Матерь Божія, которой я посвятила тебя при святомъ крещеніи! Былъ онъ сынъ послушный и покорный велѣніямъ старой матери; при'ней онъ не смялъ ни сѣсть, ни говоритъ безъ позволенія. Предъ Божіей Матерью ставилъ онъ восковыя свѣчи цѣлыми сотнями; и сегодня горятъ сто двадцать свѣчей яраго воска предъ ея иконою въ Еникайскомъ селѣ Полы поютъ акаѳистъ во исполненіе его желаній, дьяконы кадятъ ладаномъ во славу Царицы Небесной и во спасеніе гайдуку-панайоту, а Турки поговариваютъ: въ церкви сборище, пусть лучше молятся чѣмъ сидятъ въ читальнѣ да заглядываются на изображеніе Іована Шышхана на конѣ.
Каждый годъ, когда лѣса одѣнутся листвой, воевода приходилъ искать прохлады, тѣни и студеной воды въ родимыхъ горахъ и поработать своими руками около дома и для семьи, на зимнюю одежду и на подати, а потомъ уходилъ за Дунай и за Мораву, отдыхалъ и запасался силами для будущихъ трудовъ. Такъ проводилъ онъ жизнь пока вельможа Христо Гюрги и "комитетъ" не назначили его воеводою Казанскихъ Балканъ.
Они скоро и молча шли одинъ за другимъ, а собаки бѣжали за ними; онѣ безпрестанно оглядывались назадъ и то навостряли, то опускали уши. Такъ они добрались до вершины Орлиной горы; здѣсь они остановились, и прячась за обрывами утесовъ, начали осматривать долину.
Всадники, на темныхъ и бѣлыхъ коняхъ, раздѣлились на большія кучки, въ большомъ одна отъ другой разстояніи, и всѣ быстро подвигались къ Балканскимъ ключамъ. Изъ кучекъ всадники разбрелись по одиночкѣ, словно муравьи изъ разметаннаго муравейника. Всѣ казаки стремятся въ гору и карабкаются по склону, кто конный, кто пѣшій, таща за собою лошадь на чумбурѣ. Карабкаются, карабкаются, и вотъ они уже на вершинѣ; всадникъ за всадникомъ пробираются между утесами и залили они всю каменную пустыню. На этой загроможденной скалами поверхности не видать ни лошадей, ни людей, а мелькаютъ только красныя шапки словно маковы цвѣты.
Старый Стефанъ указалъ на нихъ воеводѣ:
-- Видишь ли что это за люди, какіе наѣздники!
Воевода нахмурился.
-- О, еслибъ они были наши! Но не наши они, а царскіе. Народъ ихъ любитъ, потому что народъ любить все отважное, юначье.
-- Они наши, наша кровь, наши дѣти, наши братья. Царь позвалъ ихъ къ себѣ въ солдаты, далъ имъ оружіе, уборъ, лошадей, сбрую,-- какъ же имъ не служить ему вѣрою и правдою? Какъ можетъ народъ не служить вѣрно царю, который позволяетъ дѣтямъ его на службѣ оставаться Славянами?
-- Правда, мнѣ и въ Сливнѣ тоже говорили. Напрасно и желать чтобъ было не такъ. Вотъ еслибъ они были Турки, Османы, тогда бы другое дѣло!
-- Что же дѣлать?
-- Лбомъ стѣны не прошибешь, голова треснетъ; и противъ воды не поплывешь, не доплывешь. Оставаться въ покоѣ и ждать.
-- Ладно, и по моему такъ. Можетъ казаковъ не станеть, тогда...
-- Тогда, поспѣшно перебилъ воевода, все наше, а теперь ничего не подѣлаешь. Какъ добраться до вельможи и дать ему во всемъ отчетъ? Воеводы торопятся, друзья рвутся въ бой, а безъ Казанскихъ Балканъ дѣло дрянь. Развѣ можно не подумавши лѣзть въ бѣду? Какъ перебраться за Дунай? Въ гайдуки и юнаки я гожусь, а прокрадываться не умѣю -- дѣло же тутъ спѣшное.
-- Пойдемъ, дорогой лучше разсудимъ.
Оба спустились въ густой лѣсъ на пути въ Нейкіой.
Въ Нейкіоѣ, въ Стефановой хатѣ, старая прабабка хозяйничаетъ и скучаетъ. Ганки нѣтъ, Елены нѣтъ; всѣ за работой, только Марья вертится въ избѣ. Балканъ и Дере вбѣжали въ хату; собаки весело помахиваютъ хвостами, ласкаются къ старухѣ и безпрестанно подбѣгаютъ ко дверямъ. Старуха тотчасъ же поняла что это значитъ: старикъ вернулся и ведетъ съ собою гостя.
-- Касатка моя, приготовь закуску и винцо; къ намъ идутъ, а голодъ не радость.
Только-что кончились приготовленія, Стефанъ вошелъ съ гостемъ. Старуха и Марья узнали воеводу. Ежегодно онъ приходилъ въ гости къ старому Стефану, приносилъ гостинца, а Марьѣ книжки съ сербскими пѣснями: о Косовомъ полѣ, о царѣ Лазарѣ, о Милошѣ Обиличѣ, объ измѣнникѣ Бранковичѣ и о королевичѣ Маркѣ, который живетъ въ Бабинѣ и придетъ царствовать въ болгарскихъ Балканахъ.
Воевода и старый Стефанъ долго разговаривали; старая бабушка дремала, веретено выпало изъ ея рукъ и отдыхало на полу, а Марья присматривала за огнемъ, штопала чулокъ и не проронила ни словечка изъ разговора. Какъ сладко и съ какимъ жаромъ говорилъ воевода, какой онъ лихой юнакъ, можетъ-быть будущій избавитель Болгаріи! Марья бѣдная дѣвушка, но въ ней бьется болгарское сердце; она N молится предъ изображеніемъ Іована Шышмана какъ предъ иконою угодника Божія, потому что онъ для нея болгарскій святой, ея вѣры, ея племени. За свободу своего народа она бросилась бы на ножи, и пошла бы въ огонь! Счастливый богатырь воевода! Въ его рукахъ судьбы народа. О какъ бы желала она быть одною изъ дѣвицъ вѣщаго Бука, которыя помогали юнакамъ побѣждать враговъ.
Такъ она слушала, думала, и ночью уснула въ сладкихъ мечтаніяхъ о богатырѣ, о Болгаріи, о свободѣ, о королѣ Іованѣ Шышманѣ.
На другой день, спозаранку" старый Стефанъ началъ распоряжаться. Мало пастбищъ, не хватитъ на зиму, ибо въ Балканахъ нѣтъ еще снѣга; а въ Добруджѣ пастбищъ вдоволь; вотъ онъ и отправляетъ полтораста овецъ въ Кишле, при нихъ отца и мать Марьи, Марью, двухъ правнуковъ и опытнаго пастуха,-- воеводу который уже перерядился въ пастушій кожухъ. Четыре осла подъ вьюками, укрытыми кошмами, и двѣ лошади повезутъ весь домашній скарбъ на зиму; около нихъ вертятся три косматыя балканскія собаки, а на вьюкѣ садитъ пѣтухъ. Паспорты прописаны въ Славенъ. Съ Богомъ въ дорогу,-- пора! Караванъ тронулся въ путь и пошелъ на Вечеру, а старый Стефанъ приказалъ вывести изъ подземной конюшни своего Сѣрку и сказалъ:
-- Я провожу ихъ на Вечеру; привезу убитаго кабана, приготовьте соль и посуду.
Старикъ ничего не забывалъ.
Сѣрый жеребецъ, отъ Чырлана, точь-въ-точь сѣрый конь королевича Марка, можетъ-быть его потомокъ. Старикъ оглядѣлъ подпруги, стремянные ремни и удила, потрепалъ разъ другой Сѣрку, повѣсилъ черезъ плечо ружье, заткнулъ за поясъ пистолеты и ятаганъ, легко сѣдъ на лошадь, поправился на сѣдлѣ, свистнулъ гончихъ собакъ и сталъ кружить вправо и влѣво по двору, словно юнакъ. Прежде чѣмъ успѣли отворить ему ворота, Стефанъ притиснулъ коня стременами, Сѣрко перескочилъ заборъ и помчался по дорогѣ будто несъ на себѣ двадцатилѣтняго юнака. Вотъ какъ живутъ люди въ Балканахъ!