Въ Сливнѣ большое, необыкновенное движеніе. Рано утромъ пришла сотня казаковъ съ арестантами; въ полдень двѣ сотни выступили къ Ключамъ. Мутасарифъ безпрестанно ѣздитъ къ ферику , въ меджлисъ {Ферикъ -- дивизіонный генералъ. Меджлисъ административный совѣтъ, учрежденіе препятствующее исполнительной власти дѣйствоватъ скоро и рѣшительно, испорченное взятками и всякими интригами. Турки, одаренные прирожденными способностями къ управленію, могли бы имѣть могущественное и энергическое правительство, но меджлисы окончательно подрываютъ порядокъ и способны возбудить волненіе.} совѣтуются, а старый муфтій тяжело вздыхаетъ и думаетъ про себя: "Ну времечко, лихое времечко! гяуры куютъ въ кандалы мусульманъ и водятъ ихъ на веревкѣ! О гяурскій танзиматъ! Бѣда, бѣда Исламу!" И не громко, а мысленно, проклинаетъ великаго Решида: "Увы! и послѣ него все то же, какъ было, такъ и будетъ. Иншаллахъ! Иншаллахъ !" {Иншаллахъ -- дай Богъ!} Муфтій началъ перебирать четки и молиться чтобы вернулись прежнія времена.
Въ меджлисѣ мусульманскіе беи углубились въ размышленіе, а христіанскіе чорбаджіи ничего не говорятъ и только глухимъ эветъ, съ приложеніемъ руки къ устамъ и къ челу, вторятъ молчанію мусульманъ. уже собирались написать мазбату {Мазбата -- свидѣтельство въ обвиненіе или въ изъявленіе благодарности, къ которому прикладываютъ печати члены меджлиса. Иногда мазбата бываетъ народная, за печатями всего населенія. Мазбатъ служатъ поводомъ великихъ злоупотребленій; онѣ освобождаютъ отъ отвѣтственности виновныхъ и губятъ невинныхъ. Въ рукахъ всякихъ проходимцевъ онѣ могущественное оружіе.} гяурскому и султанскому войску за поимку разбойниковъ мусульманъ, хотя каждый радъ былъ бы узнать здоровъ ли Кущу-Оглу и скоро ли можно будетъ встрѣтить его привѣтомъ "хошь гелды, сафа гелды", {Хошъ гелды -- милости просимъ; софа гелды -- добро пожаловать.} когда вошелъ мутасарифъ-паша, самъ не свой, безъ привычной улыбки на лицѣ. Всѣ встали и сложили руки на груди. Мутасарифъ сѣлъ и пригласилъ садиться. Ему подали трубку; онъ долго курилъ, втягивалъ и выпускалъ дымъ, наконецъ вымолвилъ:
-- Сегодня погода испортилась.
Всѣ отвѣчали привѣтомъ руки: -- Да, господинъ!
-- Но не очень холодно.
Новый поклонъ и опять:-- Да, господинъ!
Разговоръ прервался и наступило молчаніе: таковъ приступъ къ разсмотрѣнію даже наиважнѣйшихъ дѣлъ. Наконецъ мутасарифъ затянулся дымомъ, приложилъ чубукъ къ ручкѣ креселъ и развернулъ бумагу которую держалъ въ рукахъ.
-- І1осмотрите-ка, Итъ-Оглу, этотъ собачій сынъ изъ Еникоя пишетъ чорбаджіямъ приказъ именемъ комитета.
Онъ тревожно обвелъ глазами вокругъ себя. При словѣ комитетъ всѣ повторили его испуганнымъ голосомъ и переглянулись испуганными взглядами.
-- Я былъ у ферикъ-паши; онъ тотчасъ выслалъ сотни и сказалъ: ничего, будьте спокойны. Сотни уже выступили, у нихъ все дѣлается мигомъ.
-- Слава Богу! Это хорошее войско, отозвались всѣ и присовокупили:-- Подъ крыломъ султана и твоею защитою мы не знаемъ страха.
Старый муфтій бормоталъ про себя:-- Пускай гяуры побиваютъ гяуровъ для нашей пользы, это по закону.
Вошелъ казацкій офицеръ съ донесеніемъ что уже приняты всѣ мѣры предосторожности. Муфтій первый обратился къ нему съ турецкимъ привѣтомъ; хотя казакъ былъ Мазуръ, да еще слѣпой Мазуръ и гяуръ, мутасарифъ сказалъ:
-- Садись, товарищъ; подайте чубукъ и кофе.
Казакъ чванился и тѣшился пріемомъ въ меджлисѣ. Въ бѣдѣ вспоминаютъ Бога, и слѣпой Мазуръ сталъ барашкомъ -- самое ласковое названіе невѣрному христіанину изъ устъ правовѣрнаго мусульманина, потому что при этомъ ему мерещится барашекъ святаго Егорія, барашекъ хорошо зажаренный, любимое кушанье мусульманина. Муфтій можетъ-быть хотѣлъ сжевать мазовецкаго ягненка, но взглянулъ на него и отвернулся: такой онъ показался ему твердый, усатый, неудобоваримый. Въ меджлисѣ величали казака душой, ягненочкомъ. "Ферику наше глубочайшее уваженіе, цѣлуемъ полы его платья; подъ его защитой мы будемъ сидѣть спокойно и хвалить Бога, какъ подъ крыломъ ангела." Страхъ комитета, да еще такого какъ комитетъ Панайота Ичтъ-Оглу, извѣстнаго въ санджакѣ, расположилъ къ изліяніямъ такой сердечной любви къ казакамъ что собирались написать мазбату ферику, котораго охотно бы утолили въ ложкѣ воды, за то что онъ набралъ такое славное молодецкое войско изъ гяуровъ, раевъ, да еще изъ буйволовъ Болгаровъ. Страхъ открываетъ не только глаза, но даже уста и сердце -- для правды ли, для лжи ли -- все равно. При этомъ случаѣ медждисъ вышелъ изъ надменнаго молчанія какимъ онъ привыкъ выражать свое достоинство.
По выходѣ слѣпаго Мазура начали курить сигары и трубки, лить кофе, балагурить и подшучивать надъ совѣтниками чорбаджіями и совѣтникомъ Евреемъ. Кафеджи, котораго толкнулъ взадъ чубукчи, припрыгнулъ, но не выронилъ изъ рукъ чашки. Чорбаджіи, въ угоду беямъ и губернатору, тащили за полы то кафеджи, то чубукчи, сами же, какъ медвѣжата, выбѣгали на средину комнаты, снова садились на софы и подкуривали Жида не кошернымъ, а трефнымъ дымомъ; всѣ смѣялись и веселились, у всѣхъ отлегло отъ сердца. Ферикъ взялъ на свои плеча весь комитетъ, пусть же онъ охраняетъ весь Сливенскій санджакъ, горы и долины, это его забота. Подъ крыломъ падишаха все будетъ ладно. Иншаллахъ!
То были не старые мусульмане, не прежніе Турки, властители обширныхъ завоеванныхъ странъ, которые покуривая трубку управляли государствомъ и народами нѣмыми знаками, которые утверждали что для всей дипломатіи довольно двухъ словъ: бакалумъ (посмотримъ) если нужно выиграть время, и истемемъ (не хочу); послѣ чего вынимали сабли и рубили на обѣ стороны. Послѣднимъ представителемъ такой дипломатіи и политики былъ славный визирь сераскиръ Мегмедъ-Решидъ-паша, Грузинъ, сынъ священника. Въ 1828 году, по взятіи Силистріи, предъ Андріанопольскимъ трактатомъ, онъ защищалъ Шумну! {Шумла.} Уже было заключено перемиріе и шли переговоры о мирѣ, а онъ на всѣ повелѣнія своего начальства прекратить войну отвѣчалъ: бакалумъ. Онъ приводилъ въ порядокъ войска, и устроивъ ихъ прокричалъ: истемемъ! и съ саблей наголо ударилъ на Русскихъ. При Коніи онъ не хотѣлъ сказать бакалумъ войску бѣжавшему предъ Арабами Ибрагимъ-паши, но произнесъ отступать, бросился съ обнаженною саблею въ толпы преслѣдовавшихъ и былъ взятъ въ плѣнъ. Въ плѣну онъ своимъ истемемъ уморилъ себя голодомъ и умеръ кончая собою длинный рядъ султанскихъ беглербеевъ, которые при реченіи бакалумъ приготовляли войско, а при реченіи истемемъ побѣждали враговъ вѣры и клали къ ногамъ султановъ многія завоеванія. Теперь обо всемъ судятъ и рядятъ меджлисы; безъ мазбаты съ ихъ разрѣшеніемъ, даже военные начальники не могутъ употреблять султанскаго войска для усмиренія бунта и для защиты жителей отъ разбойниковъ. Удивительна власть меджлисовъ въ завоеванной странѣ: это узда налагаемая неспособными и невѣждами на людей понимающихъ дѣло чтобы помѣшать ихъ дѣятельности. Они существуютъ, кажется, въ подтвержденіе поговорки: "всего лучше ловить зайца сидя на возу запряженномъ волами".
Позабавившись, въ меджлисѣ снова принялись читать бумаги.
Въ такой-то и такой деревнѣ испортился водоемъ и недостаетъ воды для проѣзжающихъ: разрѣшитъ ли меджлисъ починку?
Подъ Черкесли какой-то воръ стащилъ съ моста двѣ доски, и осталась такая большая дыра что скотина сломаетъ себѣ ноги, а рѣчка такая болотистая что переѣзжая чрезъ нее нельзя не запачкаться въ грязи: не пошлетъ ли меджлисъ инженера провести черезъ рѣчку шоссе изъ гравія, не прикажетъ ли жандармамъ разыскать вора и не позволитъ ли, на мѣсто украденныхъ, положить двѣ другія доски, которыя валяются не вдалекѣ отъ моста и которымъ не оказывается владѣльца?
Перебравъ десятка три подобныхъ административныхъ дѣлъ, собраніе снова обратилось къ комитету.
Кади, человѣкъ пожилой, съ просѣдью, нѣкогда имамъ великаго Решидъ-паши, совѣтовалъ быть снисходительными, хорошо обращаться съ христіанами, искренно и усердно содѣйствовать мѣрамъ военнаго начальства.
Мутасарифъ говорилъ много и на всякій ладъ; изъ его словъ можно было только понять что это французскія продѣлки, потому что онъ когда-то имѣлъ столкновеніе съ французскимъ консуломъ, потому его и уволили отъ должности, какъ всегда бываетъ въ Турціи, по милости капитуляцій съ христіанскими державами.
Одинъ изъ совѣтниковъ, племянникъ Гирея, пропѣлъ на голосъ крымскихъ Татаръ польскую лѣсенку, что всему виною Бѣлый Царь, Москва, что они наслали комитаты, также какъ насылаютъ градъ, снѣгъ, засуху, неурожай, чуму и всякія язвы; но при этомъ онъ умолчалъ о сборщикахъ десятины и Армянахъ.
Чорбаджіямъ и Еврею приказано удалиться; остались одни Мусульмане.
Старый муфтій, опираясь на арабскія изреченія, во имя Бога и Пророка, справедливо замѣтилъ что сѣтованія и сложеніе вины на другихъ ничему не помогутъ; аужяо пріискать средства къ истребленію комитатовъ одного за другимъ и избавиться отъ нихъ, такъ чтобъ они не могли вернуться въ край. Онъ продолжалъ:
-- Пусть войско исполняетъ свою службу: на то воля падишаха. Сохрани его Богъ на многія лѣта, и да будетъ славно его царствованіе! Но не станемъ и мы сидѣть сложа руки, этого не дозволяетъ законъ Ислама. Правовѣрный долженъ бороться со врагомъ всякимъ оружіемъ и какъ умѣетъ. У насъ есть Кущу-Оглу, онъ мусульманинъ, человѣкъ испытанной отваги; вызовемъ его потихоньку, отдадимъ ему узниковъ изъ его шайки которыхъ схватили и привели гяуры, и пусть его идетъ воевать съ комитатами.
Всѣ душей и сердцемъ согласилась съ предложеніемъ; но старый кади, блюститель справедливости и танзимата, по убѣжденію и по совѣсти, возсталъ и наотрѣзъ объявилъ что не согласится. Тогда и мутасарифъ присоединился къ его мнѣнію.
-- Что же сказалъ бы на то ферикъ? Написалъ бы къ садразаму, и провѣдали бы консулы въ Адріанополѣ. Меня духомъ уволятъ; я разъ уже обварился кипяткомъ, теперь боюсь и холодной воды.
Этимъ кончилось засѣданіе. Старый муфтій вышелъ не покидая своей мысли и пошелъ не домой, а въ недалекую теки то-есть мусульманскій монастырь. Тамъ множество дервишей* монаховъ, въ высокихъ бѣлыхъ бараньихъ шапкахъ, сидя на шкурахъ дикихъ козъ, справляли намазъ-икинди. Это одна изъ пяти ежедневныхъ молитвъ, которая читается черезъ два часа послѣ молитвы полуденной эйленъ-намазъ, за нею слѣдуетъ вечерняя молитва при заходѣ солнца, и день оканчивается намазомъ спустя два часа по вечерней молитвѣ. Всѣ намазы начинаются главнымъ намазомъ при восходѣ солнца.
Дервиши клали поклоны и воздухъ оглашался мольбами къ Аллаху всемогущему, Аллаху всевышнему, Аллаху грозному. Дервиши молилась предъ своими кельями, подъ крытою галлереей, окружавшею дворъ теки.
На дворѣ толпа старыхъ и малыхъ дервишей окружала вновь прибывшаго гостя или гостей. Гость также былъ дервишъ, только другаго закона; на головѣ его красовалась не бѣлая баранья, а татарская шапка съ зеленымъ верхомъ и чернымъ бараньимъ околышемъ, одѣтъ онъ былъ въ шелковый красивый съ желтыми полосами антаръ, { Антаръ -- длинное платье надѣваемое подъ шубу; Турки въ немъ ложатся спать.} а за богатымъ поясомъ торчала дорогіе пистолеты и ятаганъ. Это былъ дервишъ военный, которому дозволяется распѣвать молитвы съ обнаженною саблей въ знакъ того что вѣру Пророка должно распространять мечомъ. Около него стояла женщина; она была одѣта въ свѣтлозеленую фереджъ и была закрыта грубымъ яшмакомъ, { Фереджъ -- женское платье; яшмакъ -- покрывало.} сквозь который были видны только глаза, блестящіе какъ брилліанты и робко озиравшіеся при дневномъ свѣтѣ. Около нихъ стоялъ оселъ навьюченный одѣялами и коврами; сбоку висѣли кувшинчики изъ желтой мѣди для варенія кофе и коробочки съ четками и святыми благовоніями и мастями изъ Мекки и Медины. Дервишъ вѣрно издалека, потому что прибылъ съ гаремомъ и пожитками.
Старый муфтій посмотрѣлъ на странниковъ и приказалъ своему слугѣ проводить женщину въ свой гаремъ, чтобъ ее тамъ угостили какъ дальнюю милую гостью, а дервиша пригласилъ въ гостиный покой теки. Тамъ они усѣлись и послѣ взаимныхъ привѣтствій, налившись благовоннаго шербета, обыкновенно приготовляемаго дервишами, вступили въ разговоръ, а дервиши, готовые исполнить каждое приказаніе муфтія, стояли сложивъ руки на груди и наклонивъ къ землѣ бараньи шапки.
-- Давно ли прибылъ въ наши края, въ землю падишаха?
-- Земли падишаха и наши и ваши, всѣ онѣ принадлежатъ мусульманамъ; онъ калифъ Ислама.
-- Когда же вступилъ въ Румелійскую страну?.
-- Десятое солнце какъ я покинулъ море и странствую по сушѣ.
-- Гдѣ твоя родина?
-- Далеко, за морями, за горами, въ великой стели.
-- А какъ она называется?
-- Бухара.
-- Святое мѣсто, святые тамъ живутъ люди.
-- Правовѣрные и вѣрные Пророку. Солнце Аллаха свѣтитъ надъ Бухарою.
Муфтій всталъ и хотѣлъ поцѣловать руку дервиша, но дервишъ предупредилъ его, и прежде чѣмъ онѣ дошелъ до половины комнаты схватилъ и поцѣловалъ руку старца.
-- Ты свѣтило вѣры въ землѣ Руми, и въ Бухарѣ и въ Самаркандѣ; богомольцы изъ Руми это разказывали и молили за тебя Бога. Я пришелъ сюда, странствовалъ десять мѣсяцевъ чтобы поцѣловать полы одежды и ноги Божьяго человѣка, который стоитъ на стражѣ въ окраинахъ земли добытой саблею Ислама.
Муфтій посмотрѣлъ на лица дервишей и увѣрившись старымъ опытнымъ глазомъ что впечатлѣніе произведено, подалъ имъ знакъ рукой чтобъ они вышли и оставили ихъ однихъ. Они вышли, опустили занавѣсь и даже затворили двери, потому что такъ приказалъ старый муфтій.
Муфтій озирался во всѣ стороны, а бухарскій дервишъ бросился къ его ногамъ, цѣловалъ ихъ и приговаривалъ:
-- О мой защитникъ, мой избавитель, благодарю тебя!
Муфтій улыбнулся: Встань, святой повѣса, вѣчно неисправимый! Изъ Бухары досталъ гурію? Хороша и разумна! Толково мнѣ все разказала и умно тебѣ все передала.-- Онъ отдалъ ему перстень:-- Возьми, тебѣ не разъ еще пригодится. Что же мы станемъ дѣлать съ гуріей? гяурка?
У Кущу (то былъ онъ) засверкали глаза.
-- Она мой ангелъ, мое небо! Она меня спасла для услугъ вамъ. Она сдѣлается мусульманкою и будетъ моею женой.
-- Ладно, пускай будетъ по-твоему, да иначе и нельзя сохранить тайну. Она обучится въ моемъ гаремѣ, приметъ Исламъ; можетъ-быть наступитъ лучшее время, и ты женишься въ моемъ домѣ, а я справлю твою свадьбу.
-- Лишь бы не такъ она выучилась какъ моя первая жена въ гаремѣ Гирея. Та наука изъ смирнаго ловца птицъ и звѣрей сдѣлала ловца людей, разбойника, гайдука. Если надо мною опять стрясется такая бѣда, я пожалуй стану гяуромъ, страшнымъ для Ислама, болѣе страшнымъ чѣмъ всѣ гяурскіе гайдуки вмѣстѣ, потому что я ее люблю и любить умѣю.
-- Не безпокойся, я не Гирей и сохраню ее вѣрною тебѣ. Это послужитъ тебѣ наградою за труды къ которымъ ты долженъ теперь приступить.
Муфтій началъ разказывать Кущу о комитетахъ, или, какъ обыкновенно произносится здѣсь это слово, комитатахъ, но говорилъ о нихъ на турецкій ладъ. Въ глазахъ Турокъ это было названіе какихъ-то политическихъ бунтующихъ дервишей, посылаемыхъ для нарушенія мира въ государствѣ. Губернаторы и чиновники по большей части называли болгарскихъ бунтовщиковъ комитетами; они писали въ своихъ донесеніяхъ: тридцать комитатовъ показались въ окрестностяхъ монастыря Шибки; одного комитата, по имени Эскизара, схватили; одного комитата ранили, въ послѣдствіи нашли его трупъ и узнали что то былъ Георгій изъ Градеча. Такъ они понимали слово комитатъ.
Кущу признался что видѣлъ самаго опаснаго комитета Итъ-Оглу, и зная что его нѣтъ уже въ Балканахъ, брался его оттуда выпугнуть. Муфтій покачалъ головой.
-- Я зналъ что ты это сдѣлаешь. Да зачѣмъ же его не взяли казаки? Вѣдь они пошли на Бунаръ?
-- Прежде чѣмъ казаки добрались до Бунара, онъ уже былъ далеко. У насъ чуткіе глаза и уши; у насъ свои гуріи и свои колдуны, они все вѣдаютъ и обо всемъ намъ нашептываютъ.
-- Съ кѣмъ же былъ этотъ собачій сынъ?
-- Въ одной ларѣ съ вѣтромъ; съ нимъ пришелъ, съ нимъ и ушелъ.
-- Говорилъ съ нимъ?
-- Какъ съ тобою, муфтій; мы давнишніе добрые товарищи.
-- Такъ ты его не поймаешь и не убьешь?
-- Не дастъ онъ себя ни поймать, ни убить; но я его удалю.
-- Какъ?
-- Не ходи на мои гряды, и я не пойду на твои; у насъ есть свои права, свои договоры, и мы соблюдаемъ ихъ можетъ-быть лучше чѣмъ вы.
-- Ну, а если появятся другіе комитаты?
-- Другихъ я буду убивать и губить какъ приказываешь; твое повелѣніе не выйдетъ изъ моей головы.
Они начали совѣщаться какъ съ гайдамаками и разбойниками воевать противъ бунтовщиковъ.
Въ тотъ же день докторъ Нѣмецъ, стало-быть иностранецъ, давалъ пышный вечеръ, вечеръ европейскій, если не парижскій, то немного смахивавшій на нѣмецкій. Были тамъ большія барыни. Госпожа Биби знаменита въ Ставодромѣ, потому что бѣгала по улицамъ для свиданій съ любовникомъ. Вѣртлявая и большая болтушка, она, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ сожитія, вышла заму жъ за человѣка домогавшагося чести принадлежать къ знаменитой фамиліи. Не имѣя геральдическихъ доказательствъ своихъ правъ, онъ отправился съ просьбою къ лапѣ. Святой отецъ не призналъ его дворянства, но обѣщался молиться о спасеніи его души, равно какъ и о спасеніи душъ всѣхъ христіанъ.
Отвѣтъ папы сочли за патентъ, и супругъ сдѣлался никуда не годнымъ графомъ.
Штубенмедхенъ съ парохода, увезенная однимъ Жидкомъ-маркеромъ чтобы научать стряпнѣ нѣмецкихъ штрудлей и потомъ вышедшая за него замужъ, называется теперь молодою дамой; дочерью полковника адскихъ кирасиръ великаго Наполеона. Полковникъ, разказывали, погибъ подъ Ватерло, во главѣ адскихъ кирасиръ, при адской атакѣ. Наканунѣ онъ проигралъ въ карты десять милліоновъ талеровъ, а потому родившейся по смерти его дочери ничего не оставилъ кромѣ дома съ зелеными окнами въ Майнцѣ. Мужъ дамы сдѣлался въ Африкѣ братомъ по оружію Макъ-Магова, потому что присматривалъ за его верховыми лошадьми. Супруга, предчувствуя славу дипломата Ещераза, причлась ему въ родню, потому что на какомъ-то нѣмецкомъ пароходѣ, въ какой-то нѣмецкій праздникъ, графъ Ещерази, молодой кирасиръ, принудилъ штубмедхенъ къ капитуляціи, и подучилъ охоту къ новымъ побѣдамъ. Болгары считали супруговъ важными господами, потому что они происходили отъ Жидовскаго старозаконнаго племени.
Были тамъ двѣ дочери именитаго католика, портнаго, звонаря и костельнаго пѣвчаго, консула, на основаніи Авиньйонскаго преданія, по которому, въ предѣлахъ папскихъ владѣній, изъ пренебреженія къ языческому Риму, называли звонарей консулами. Обѣ дочери консула были одна другой безобразнѣе, настоящія Готтентотки. Одинъ изъ любителей женскаго пола, хотя бы и непрекраснаго, когда его спросили: "можно ли прельститься на такихъ Еввъ?" отвѣчалъ: "на безрыбьи и ракъ рыба; стоитъ только имъ срѣзать головы, онѣ будутъ совсѣмъ похожи на женщинъ". Мужъ одной изъ нихъ, надутый, со вздернутымъ кверху носомъ, точно обнюхивалъ свою дражайшую половину; у мужа другой обвисли уши какъ бы отъ омерзѣнія.
Была тамъ еще калмыковатая плосколицая Гречанка, должно-быть отпрыскъ Ксерксова нашествія, потому что теперешніе Калмыки, кажется, не заходятъ въ Аѳины и не женятся на поджарыхъ Гречанкахъ. Жирная, какъ откормленная пулярка, она была тяжела какъ крѣпостная пушка. Рядомъ съ нею сидѣла рыжая гражданка, худая какъ цапля, въ фальшивыхъ брилліантахъ, близко знакомая съ военнымъ начальствомъ: бѣдная спускалась сверху внизъ, а не восходила снизу вверхъ.
Дамы въ фустанахъ, въ шапочкахъ съ цвѣтами и перьями, и такая на нихъ пестрота о какой никому не снилось и не грезилось,-- разноцвѣтныя радуги предъ ними ничто, даже яркіе цвѣта императрицы Евгеніи и ея двора не могли явить человѣческому взгляду ничего столь блистательнаго.
Хозяинъ докторъ, потирая руки, повторялъ то женѣ, то дочери;
-- Kleine société, aber honnete! что значило: общество небольшое, но избранное.
Столы заставлены колбасами, чинеными свиными кишками, жареными свиными ребрами, ветчиною, варениками съ солониной, сухариками обжаренными въ свиномъ садѣ; много и много свинины, и при всемъ хрѣнъ, горчица, соусъ изъ краснаго перца, штофы съ водкой и плетеныя бутылки съ разными винами. Для такихъ важныхъ, господъ необходимо Лукулловское угощеніе. При видѣ закусокъ и чудныхъ яствъ, у дамъ текутъ слюнки изо рта, а кавалеры покрякиваютъ и покручиваютъ усы.
Старый полковой докторъ, Полякъ, громко фыркаетъ какъ кабанъ и посматриваетъ на бывшую дѣвицу Биби. Онъ вспомнилъ давнишнюю привязанность, потому что первая любовь всегда тянетъ къ себѣ. Онъ поглядываетъ на нее, и когда видитъ что она беретъ въ руки рюмку или принимается за свинину, бормочетъ себѣ подъ носъ: "бѣдняжка подвержена истерикѣ, спазмамъ; намедни когда гости объѣлись олениной и начали отливаться, она чуть было не померла; всѣ кричали что она отравилась; нужно предупредить, не вышло бы опять бѣды."
Стоявшій подлѣ него молодой докторъ замѣтилъ:
-- Никакой бѣды не было; и теперь тоже обойдется благополучно.
Музыканты были готовы: одинъ съ дудкой, другой съ бубномъ; но прежде пошли въ буфетъ чтобы подкрѣпиться до прихода Болгарокъ и Болгаръ, и показать имъ, порядкомъ закусивъ и выливъ, что значить европейская цивилизація. Заиграли не танцы и симфоніи, а застучали стаканы, ножи, вилки и тарелки, слышались мелодичныя пыхтѣнья объѣвшихся дамъ, воздыханія и говоръ льющихъ мущинъ. Избранное общество наполняло свои желудки свининой, потягивало водку и вино и готовилось исполнить свое призваніе цивилизовать Болгарію.
Начали собираться чорбаджіи и чорбаджійки. Всѣ чорбаджіи одѣты à la franka, въ открытые на груди сюртуки изъ грубаго сливенскаго сукна, или ткани извѣстной всему Востоку, Цвѣтъ ихъ платья былъ такъ-называемый гарибальдійскій, только не такой красный какъ на блузахъ воиновъ Гарибальди, а фіолетовый съ краснымъ отливомъ. По этому цвѣту демократы заключили что Болгары расположены къ республикѣ, а католики разохотились обращать ихъ въ латинство и не сомнѣвались въ успѣхѣ, потому что фіолетовую одежду носятъ католическіе епископы, и потому что Болгары не имѣли самостоятельной церкви. И тѣ и другіе основывали свои соображенія на поговоркѣ: "птицу узнаешь по полету, а человѣка по платью". Нижняя часть платья, названія которой не могутъ произнести стыдливыя Англичанки и которую штубенмедхенъ опредѣлительно называла портками, а эксъ-дѣвица Биби порточками, была полосатая или клѣтчатая, но свѣтлая и также сливенскаго издѣлія, а жилетки красные и ярко-желтыя изъ сливенскаго шелка. Только шейные платки, свѣтло-зеленые, палевые, кирпичные и блѣдно-розовые, привезены изъ Вѣны. Двое или трое кавалеровъ имѣли на ногахъ сапоги, но не лаковые; остальные ходили въ туфляхъ и черевикахъ. На рукахъ они посиди бѣлыя нитяныя перчатки, вязаныя чорбаджійками, и у всѣхъ на головѣ были красныя фески.
Чорбаджійки и ихъ дочки были красивыя Еввы, точъ-въ-точъ такія какъ давнишнія Еввы Сливенскаго рая, во времена дьявольскихъ навожденій. Красивенькія и миленькія онѣ наряжены въ шелковые пріятнаго цвѣта фустаны, а поверхъ надѣты бархатныя или атласныя доломанчики или кофточки, расшитые широкими узорами золотомъ и серебромъ и подбитые дорогими мѣхами. На волосахъ у нихъ брилліанты и драгоцѣнные камни, на ножкахъ красивыя ботинки, на ручкахъ вѣнскія перчатки.
Вошли чорбаджіи важно и усѣлись на диванахъ, закурили сигары и начали степенно разговаривать. Чорбаджійки сидѣли скромно, ни одна не дотрогивалась до рюмки, до ракіи и до вина; имъ подали сласти; онѣ кушали конфеты и пили воду, какъ подобаетъ Еввамъ.
Цивилизаторши совсѣмъ опѣшили, не то отъ гусарскихъ тостовъ -- у нихъ покраснѣли не только лица, но и носы -- не то отъ удивленія которымъ поразили ихъ богатство, вкусъ и красота Болгарокъ. Онѣ едва дергались на ногахъ. О достоинствѣ женщины эти маркитантки не имѣли ни малѣйшаго понятія: глупцы и невѣжды всегда имѣютъ о себѣ хорошее мнѣніе и считаютъ себя выше другихъ. Онѣ не размѣнялись съ Болгарками ни единымъ словомъ, и поступили благоразумно.
Цивилизаторы, по ежедневному своему обычаю, сильно подгулявшіе, почти полупьяные, горланили, и предавались демократическимъ казарменнымъ шуткамъ; дошло бы и до битья стекла и фаянса, а можетъ-быть и лбовъ собесѣдниковъ и собутыльниковъ, еслибы не пришли мутасарифъ и нѣсколько беевъ. Важность Турокъ ихъ устрашила, ибо Турокъ господинъ. Они опустили руки по швамъ, вытянулись и были готовы ко всякимъ услугамъ. Даже знатныя дамы присѣли. Пиршество снова сдѣлалось приличнымъ: Турокъ просвѣта лъ цивилизаторовъ.
Въ это время вошла мать Ганки съ Бленой и съ сыномъ. Она думала не найдетъ ли между гостями своей Ганки. Мать и дѣти кланяются въ ноги мутасарифу, беямъ и чорбаджіямъ, говорятъ одинъ за другимъ, но никто ихъ не понимаетъ. Они просятъ о Ганкѣ, а всѣ словно радугою любуются Бленой. Она смотритъ на чорбаджіекъ, на ихъ брилліанты, на ихъ бархаты, на ихъ атласы. Какъ бы эти убранства были ей къ лицу! Она улыбается при видѣ богатыхъ нарядовъ; женское чувство заиграло въ сердцѣ и брызжеть изъ глазъ. Глядятъ на то европейскія и неевропейскія мартышки и разбираетъ ихъ смѣхъ.
Мутасарифъ погладилъ подбородокъ дѣвушки.
-- Что Ганка такая же хорошенькая какъ ты?
Дѣвушка покраснѣла.
-- Она хорошенькая, очень хорошенькая, а я такъ себѣ.
-- Поищемъ ее; нужно сыскать. Я тотчасъ пойду къ ферику.
Жидъ эксъ-маркеръ, замѣтивъ что мутасарифъ не спускаетъ глазъ съ Елены, подумалъ: "вотъ славный случай", и мигнулъ глазомъ своей дражайшей половинѣ. Штубенмедхенъ бросилась къ Еленѣ и стала подлѣ нея.
-- Какъ зовутъ тебя, милая дѣвушка?
-- Еленой.
Гелка счастливое имя! Она вспомнила свою ученицу Гелку и удачную спекуляцію, которая можетъ еще выгоднѣе повториться съ мутасарифомъ. Она взяла момицу за руку и, съ позволенія мутасарифа, силою посадила мать съ дочерью среди цивилизаторшъ и начала ласкать дѣвушку. Старая насѣдка эта штубенмедхенъ! Мущины одобрили демократическую выходку дочери погибшаго подъ Ватерло барона и полковника, которая сдалась на капитуляцію юному Нѣмцу и возбудила въ немъ охоту къ дальнѣйшимъ побѣдамъ.
Начались разспросы. Мужъ дамы въ брилліантахъ, покручивая усы, съ усмѣшкою замѣтилъ:-- Что было того не вернешь. Не безпокойтесь, казакамъ нельзя возиться съ такимъ товаромъ; они, какъ дѣти, потѣшутся и бросятъ игрушку. Наши казаки добрые ребята, любятъ водку, трубку и дѣвушекъ.
Розысковъ сдѣлать нельзя, потому что ферика нѣтъ въ городѣ; онъ вмѣстѣ съ неженатыми офицерами и казаками въ горахъ и буеракахъ на службѣ султанской.
Эти турецкіе казаки походятъ на гусаровъ поэта Давыдова. Поженившись они раздѣлились на двѣ части; женатые сдѣлались собутыльниками пьяныхъ бесѣдъ и лили вмѣстѣ съ женами пока допились до красносизыхъ носовъ. Ежедневно сваливались они какъ мертвые при своихъ дражайшихъ половинахъ и спали непробудно до утра, а на службу ни ногой. Болѣзни, золотуха, ревматизмъ, лихорадка и воспаленіе, засвидѣтельствованныя докторами, позволяли имъ только ходить въ гости и прогуливаться съ женами. Стали они не христолюбивымъ, а винолюбивымъ воинствомъ. Казаки подсаживались надъ ними въ своихъ пѣсняхъ:
"Поженились сотники и нарядились въ юпки; поженились бандуры и сунули ружья въ борщъ.
"Поженились майоры и окутались въ кожухи; аптекарь пишетъ рецепты, лупитъ и тянетъ съ нихъ безъ проку.
"Подполковникъ поймалъ пташку, да не сумѣлъ запереть клѣтку; кто хочетъ тотъ ею любуется, а Турчинъ медокъ подлизываетъ.
"Эхъ вы, выслоухіе ротозеи! на что вамъ жены? Ой цимбалы! Ой цимбалы! задать бы вамъ добрую трепку".
Холостые хоть и гуляютъ по-своему, по-казачьему, но съ зарею они уже на конѣ, шапки на бекрень, сабли бренчатъ и лошади ржутъ подъ всадниками. Они гарцуютъ по горамъ и по ярамъ, и въ глухую ночь готовы сѣсть на коня и летѣть въ сѣчу. У нихъ, какъ поется въ казачьей пѣснѣ, сто любовницъ и ни одной жены, и хоть они вальсируютъ на паркетѣ и толкуютъ о Жомини, но нельзя ихъ спросить: гдѣ вы казаки минувшихъ лѣтъ? потому что они такіе же какъ молодцы Сагайдачнаго: гдѣ ударятъ, тамъ все въ пухъ и въ прахъ, какъ ошляхтенные казаки Яна Выгозскаго, по удали и по наукѣ, владѣютъ саблей и перомъ, какъ казаки Брюховецакаго -- на что бросятся съ огнемъ и мечомъ, я се спалятъ, все посѣкутъ. Сами о себѣ они говорили: кто хочетъ казаковать, тотъ оставайся холостымъ, кто хочетъ постыдно жить, то женись.
Вотъ и казаковали въ Балканахъ казаки съ ферикомъ. Дунайскій вали изъ Рущука шлетъ изъ Великаго Тырнова телеграмму за телеграммой: "пять, десять тысячъ комитетовъ пробрались въ Казанскіе Балканы"; ферикъ отвѣчаетъ: "нѣтъ ни одного, ни одинъ не пробрался. Мои казаки тамъ все видятъ, все слышатъ, все знаютъ". Муширъ тоже шлетъ изъ Шумны телеграмму за телеграммой: "въ Казанскихъ горахъ льютъ пушки, куютъ сабли, нарѣзываютъ карабины". Ферикъ отвѣчаетъ: "развѣ черти, д не люди; мои казаки знаютъ все что дѣлаютъ люди, не скрылось бы отъ нихъ и то что дѣлаютъ черти". Вали и муширъ снова посылаютъ телеграммы: "вооружай мусульманъ". Ферикъ отвѣчаетъ: "еслибъ было нужно, А вооружилъ бы столько же мусульманъ сколько и христіанъ, потому что они подданные одного государя, граждане одной страны, одного государства. Теперь же нѣтъ въ томъ надобности, моихъ казаковъ достанетъ на все; ни человѣкъ, ни птица, ни звѣрь забѣглый еще не возмутили тишины въ Балканахъ порученныхъ охранѣ казаковъ. Они вѣрно служили султану, Высокой Портѣ и народу, мусульманскому и христіанскому, и никто кромѣ народа не сказалъ имъ: воздай вамъ Богъ."
Такъ шли дѣла въ Восточныхъ и Южныхъ Балканахъ, отъ. Варны до ихъ южнаго склона. Пять сотенъ казаковъ и два эскадрона драгунъ должны были охранять спокойствіе въ горахъ и въ долинѣ. Въ Дунайскомъ вилаетѣ, отъ Добруджи до сербской границы, были въ сборѣ восемнадцать баталіоновъ пѣхоты, тридцать эскадроновъ кавалеріи и артиллерія другаго корпуса. Они стояли наготовѣ въ пунктахъ обороны и нападенія, потому что дѣйствія комитетовъ уже начинали проявляться. Эти признаки необыкновеннаго волненія, какъ тучи предъ грозой, шли изъ Валахіи, съ Дуная и съ Моравы.
Изъ трехъ нейкіойскихъ дѣвицъ, изъ трехъ дочерей Бввы изъ сатанинскаго пристанища, двѣ уже лопали въ Сливенскій рай;
Ганка сидитъ за рѣшетками гарема, уже не Евва, а пригожая Фатьма, поетъ эзаны и кладетъ поклоны намаза. Она вкусила яблоко змѣя, счастлива и довольна, хоть и смотритъ на свѣтъ Божій сквозь рѣшетку. Ея сердце, упоенное любовью, живетъ только этимъ чувствомъ; она испытала доказательства любви и любитъ сама, ей открылся новый міръ, она живетъ въ раю и изъ полной чаши упивается нектаромъ блаженства.
Елена лопала подъ опеку матроны которая летала высоко и низко, и простившись съ милліонами и славою своего отца, не осталась въ майнцскомъ домикѣ съ зелеными окнами, но скрылась подъ палубою парохода. Такая попечительница, такая мать для молодой дѣвушки хуже змѣя. Она сумѣетъ досыта накормить ее яблоками; она сама ѣла покуда могла, а теперь славно разкажетъ какой у нихъ вкусъ. Елена уже не прежняя; хоть и мечтаетъ иногда о казакѣ-юнакѣ, хотя предъ очами ея иногда рисуется Петро, красивый и статный, съ черными усиками и карими глазами, но въ сердце ея запали двѣ искорки изъ глазъ мутасарифа. Заботливая штубенмедхенъ раздуваетъ пламя словами змѣя о нарядахъ, о богатствѣ и значеніи, и какъ неопытное сердечко ни отворачивается отъ роскоши, но ради роскоши оно готово отвѣдать яблочка.
Марія чистая дѣвица, дѣвица Болгаріи, странствуетъ по горахъ, рядомъ съ воеводой, витяземъ Болгаріи. Она знаетъ что онъ женатъ, что она не для него, но онъ для Болгаріи и она для Болгаріи. Ея сердце счастливо на землѣ тѣмъ что она ведетъ защитника болгарской свободы, душа ея паритъ въ небо и молитъ Бога объ освобожденіи Болгаріи.