Газеты кричали на всѣ стороны: Болгарія опять возстала; возстаніе за возстаніемъ пока не отвоевана свобода: такъ должны бороться порабощенные народы; твердость де великая, упорство благородное, дѣло святое! славянскія племена наконецъ уразумѣли де свой долгъ. Польша и Черногорія подаютъ де имъ примѣръ; почему Болгарамъ не идти по слѣдамъ родственныхъ имъ Сербовъ? Дунайскій лебедь готовится къ своей предсмертной пѣснѣ, созываетъ къ оружію всѣхъ Болгаръ, хочетъ поднять и мертвыхъ противъ бусурманъ, пришлыхъ враговъ вѣры и права. Румынъ побуждаетъ и завлекаетъ, сулитъ Мадзини, Гарибальди, братьевъ Братіановъ, а если нужно, то и Разновановъ; онъ уже мысленно изгоняетъ Турокъ, за Балканы и далѣе, а Болгарію присоединяетъ къ Дакскому королевству своего господаря, государя именитаго рода, будущаго царя дунайскаго. Въ случаѣ успѣха онъ обѣщаетъ нѣмецкую кавалерію и Круповскую артиллерію -- только прогоните де Турчина дальше, какъ можно дальше. Видовданъ, Напредакъ и цѣлая вереница сербскихъ газетъ усердно поздравляютъ, желаютъ всякихъ благъ, но ничего не обѣщаютъ, а только приговариваютъ: если вы избавитесь отъ турецкаго ига, а сами съ собою управиться не сможете, то мы придемъ къ вамъ съ братскою помощію; послѣ полнаго вашего освобожденія мы станемъ за васъ какъ побратимцы за побратимцевъ; теперь же мы должны уважать трактаты, которыми держатся правительства и государства. Поздравляемъ васъ и шлемъ вамъ добрыя пожедавія -- а тамъ увидимъ.
Пешти Напло вопитъ по-мадьярски: басамъ теремъ те те, басамъ мазаніо! Мы не Славяне, но мы христіане; пусть Болгары побьютъ мусульманина Турка и потомъ соединятся съ нами. Они и мы изъ одного гуннскаго племени; Аттида и Арпадъ -- одна кровь, одна кость, одна масть; корона святаго Стефана пріосѣнитъ болгарскую хоругвь. Пусть надъ нами вмѣстѣ царствуетъ Габсбургъ, но царствуетъ по-мадьярски. Бѣдные Чехи соболѣзнуютъ въ своихъ Народныхъ Листахъ зачѣмъ Болгарія не ближе къ ихъ странѣ, тогда они пришли бы поигрывать на флейтахъ и предъ битвой и послѣ битвы. Галичане совѣтуютъ созвать сеймъ, расшить побогаче золотомъ красные депутатскіе мундиры и пустить пыль въ глаза Турчинамъ-бусурманамъ, отъ имени всей Польши напомнить имъ Яна Собѣскаго и пораженіе подъ Вѣной -- авось они испугаются, но не заводить рѣчи о битвѣ подъ Варной: то было дѣло мадьярское. Познанцы ухватились за право и исторію, и обѣщаютъ издать рядъ статей въ доказательство что Болгарія имѣетъ право на установленіе народной церкви, на свободу и даже на существованіе, лишь бы слушали фонъ-Кренковъ и другихъ фоновъ, которыхъ разводитъ Пруссія и сыплетъ словно изъ рукава, которые могутъ появиться и на Дунаѣ, чтобъ утвердить господство фоновъ, а бѣдному Турчину сказать: вонъ съ Дуная! Эта рѣка, нѣкогда славянская, по милости фоновъ сдѣлается нѣмецкою если Болгары не скажутъ Нѣмцамъ: вонъ!
Только русскія газеты занялись этимъ событіемъ съ искреннимъ участіемъ и славянскою добросовѣстностію; онѣ совѣтовали быть благоразумными и не внимать наущеніямъ и подговорамъ, а сами просили свое правительство чтобъ оно не допустило соплеменный народъ до погибели; въ то же время они собирали дележныя приношенія для вспоможенія несчастнымъ жертвамъ. Это и по-славянски, и по-христіански.
Въ газетахъ прокричали о возстаніи Болгаріи; но гдѣ же оно? Валіи, мутасарифы, муширы, паши, заптіи, тептыши, кавалерія, пѣхота разыскиваютъ возстаніе вдоль и вширь всего края, но нигдѣ не могутъ увидать его, ниже услышать о немъ. Даже шпіоны агентства признаются что имъ не удалось открыть ничего достовѣрнаго -- одни лишь слухи. Ііто-то видѣлъ что Болгаринъ молился предъ кіевскимъ золотымъ образкомъ святаго Георгія; говорили что на Святую Гору повезли какія-то книжки; вѣрно съ картечницами, по Дунаю плыла такая большущая бочка что въ нее можно запрятать пушки, даже Круловскія; замѣтили четырехъ собакъ переплывавшихъ вмѣстѣ съ лѣваго берега на правый, должно-быть непріятельскіе развѣдчики; какой-то балканскій инженеръ прислалъ четыре портрета Іована Шишмана на конѣ и одинъ конь былъ зеленый: то цвѣтъ надежды. Съ запасомъ подобныхъ извѣстій патронъ агентства, какой-то министръ не при должности, но съ портфелемъ, прибѣжалъ въ Высокую Порту и всячески старался убѣдить чтобы признали что возстаніе есть. Нечего было дѣлать, пришлось признать, признали -- и возстаніе было.
Съ чѣмъ-то триста повстанцевъ должны были переправиться въ Олтеницѣ съ воеводою Данкомъ; въ Туртукайскомъ лѣсу собралось ихъ всего-на-все двадцать пять: восемь румынскихъ Цыганъ приговоренныхъ въ Букурегатѣ и въ Яссахъ къ повѣшенію, которые предпочли идти на висѣлицу въ чужомъ краю -- не такъ де стыдно и не такъ горько, къ тому же можетъ-быть удастся увернуться отъ бѣды и попасть спагіемъ въ сербскую конницу, загладивъ юнацкою службой въ Болгаріи злодѣйства въ Молдавіи и Валахіи; двѣнадцать чистокровныхъ Болгаръ, чабановъ, умѣющихъ зарѣзать и обокрасть, а потомъ скрыть оружіе и похищенныя вещи; одинъ болгарскій даскалъ, любознательный и сочиняющій исторію повстанія; одинъ Нѣмецъ изъ прусскаго войска, называвшій себя Оботритомъ, который обворовывалъ другихъ Нѣмцевъ и за то былъ изгнанъ изъ числа инструкторовъ румынской арміи; былъ и англійскій путешественникъ, страдавшій сплиномъ, который, для потѣхи свѣта, желалъ быть убитымъ въ болгарскомъ возстаніи какъ джентльменъ, какъ Англичанинъ воюющій со Славянами противъ Турокъ: чудакъ передразнивалъ лорда Байрона; былъ и паликаръ, который нѣсколько дней тому назадъ задушилъ своего капитана и бросилъ трупъ въ Дунай на кормъ рыбамъ; былъ и Москаль, который убѣжалъ пьяный изъ полка и теперь кричалъ пьяный: за Бога, за вѣру, за царя и за вашу славянщину! Таково было повстанское войско воеводы Дажа: ни одного всадника, нисколько воодушевленія. Не такъ шли Болгары гайдучить; тамъ все Лило и кипѣло, здѣсь смерть и страхъ. На все войско имѣлось восемь двуствольныхъ ружей; кинжалами и пистолетами были вооружены всѣ, но ихъ такъ прятали что и самъ чортъ бы ихъ не увидалъ, и всѣ держали въ рукахъ большія чабанскія палки. Воиновъ сопровождали двѣнадцать косматыхъ чабанскихъ собакъ, и шли они словно чабаны возвращающіеся изъ Добруджи послѣ продажи барановъ.
Они прибыли въ Дели-Орманъ. Въ плодоносныхъ и богатыхъ деревняхъ этого края, населенныхъ потомками спагіевъ султановъ Мурадовъ, Сулеймана, Османа и Магомета, гдѣ выростали храбрые люди и бодрые кони для султанской службы и по первому приказу летѣли за Дунай, за Днѣстръ, подъ Вѣну, въ богатую Украйну -- никто ихъ не останавливалъ; какъ приходили, такъ и уходили; имъ давали хлѣба, сыра и пилаву, спрашивали нѣтъ ли съ ними хозяина, старшаго, у кого деньги за лродажу барановъ, съ нимъ можетъ-быть и разговорились бы; но когда имъ- отвѣчали что хозяина нѣтъ, что онъ поѣхалъ на пароходѣ въ Бургасъ-Агіоли, то ихъ оставляли въ покоѣ: идите съ Богомъ! То же было и въ болгарскихъ селахъ подъ Шумной; можетъ-быть и догадывались что то были политическіе панты (бунтовщики), ro въ Болгаріи лучше столкнуться съ бѣшеною собакой чѣмъ съ политическимъ пантой, ибо тептыши тотчасъ ограбятъ, заколотятъ и повѣсятъ. Поэтому каждый подавалъ видъ что ихъ не замѣчаетъ, а они шли далѣе, и такимъ образомъ чрезъ Геленъ пришли къ Старой Рѣкѣ. Здѣсь они наткнулись на нашего капитана, не такого безтолковаго и не такъ добродушнаго какъ Турки, которые на постахъ покуривали трубки, попивали кофе и не выглядывали на свѣтъ Божій, выжидая что какой-нибудь чабанъ или прохожій принесетъ имъ вѣсть о пантахъ, а въ походѣ сжимали въ горстяхъ песокъ и бормотали молитвы чтобы панты не попались имъ на встрѣчу. Объ этихъ пантахъ натолковали имъ столько же сколько разказываютъ дѣтямъ объ оборотняхъ. Нашъ капитанъ не Турокъ, онъ разставилъ посты на дорогахъ и на высотахъ; конные часовые зорко смотрѣли во всѣ стороны. Онъ высылалъ разъѣзды по всѣмъ направленіямъ, и хотя по чину не былъ старшимъ, но какъ самый горластый изъ всѣхъ офицеровъ, онъ заставлялъ быть внимательными къ службѣ и пѣхоту, и заптій, и баши-бузуковъ. Въ этой сторонѣ всѣ сторожили, а капитанъ хоть и пропускалъ по глотку чрезъ каждые полчаса чтобы предохранить себя отъ сырости, не разбирая былъ ли день ясный или сумрачный, но крѣпко держался на сѣдлѣ, упирался ногами въ стремена и не давалъ вѣтвямъ свалить себя на землю. Онъ первый съ Топиловской горы увидалъ кучку людей, тотчасъ распозналъ ихъ простымъ глазомъ и закричалъ:
-- Панты, ей-Богу панты!
Капитанъ распорядился, поскакалъ къ Старой Рѣкѣ, выслалъ оттуда отрядъ казаковъ и заптій на облаву со стороны Гелена; казаки зарыскали по дорогамъ и началась охота. Выстрѣлилъ одинъ, выстрѣлилъ другой, потомъ двое разомъ, и пошла пальба; стрѣляли зря, чтобы задать страху, для потѣхи, гнали и кричали словно травили стараго кабана. Капитанъ ободрялъ, продирался между вѣтвей, перескакивалъ чрезъ колоды, былъ вездѣ, командовалъ голосомъ и рукою. Одному поганому Цыгану онъ раскроилъ надвое лобъ -- мозгъ брызнулъ, а Цыганъ и не пикнулъ. Въ сторожевой избѣ заперлись нѣсколько пантовъ съ даскаломъ и паликаромъ, и побивали довольно мѣткими выстрѣлами баши-бузуковъ и заптій; вооруженная сила уже готовилась къ отступленію, потому что скучно палить въ стѣны и получать изъ-за стѣнъ свинцовыя пули. Подоспѣлъ капитанъ, подскакалъ съ нѣсколькими болгарскими казаками и заревѣлъ: жечь избу; при этомъ крикѣ казацкія лошади наѣхали грудью на стѣны избы, казаки поднялись на стременахъ и бросили на камышевую крышу зажженныя сѣрными спичками тряпки. Изба загорѣлась и запылала; какъ только выскочитъ изъ нея панта, такъ и свалится на землю отъ пули; половину перестрѣляли, половина сгорѣла -- ни одинъ не остался въ живыхъ. Баши-бузуки и заптій прокричали: многія лѣта капитану!
Пока капитанъ расправлялся съ пантами на правомъ крылѣ, майоръ тептышіей на славномъ сивомъ и черногривомъ арабскомъ аргамакѣ догонялъ ланту; но какъ самъ онъ былъ не бойкій наѣздникъ, то зацѣпившись за вѣтвь повалился съ лошади на землю, какъ мѣшокъ съ пескомъ, лихой же панта вскочилъ на коня и завертѣлъ арабскимъ аргамакомъ не хуже спагія. Телтыши столпились вокругъ него, онъ рубилъ вправо и влѣво -- летѣли уши и носы -- а конскими копытами топталъ майорскую спину. Панта рванулся и поскакалъ въ гору, припавъ къ сѣдлу какъ ловкій джигитъ. Въ него стрѣляли, пули свистали близко, но только двѣ его задѣли; сгоряча онъ не чувствовалъ ранъ, все мчался, мчался и скрылся съ глазъ. На его счастіе въ той сторонѣ не было казаковъ; конные заптіи и тептыши скакали за нимъ, кричали ему вслѣдъ, величая его разными прозвищами: "стой, стой!" но онъ не остановился; какъ серебряная звѣздочка мелькнулъ на горѣ сѣрый конь и улетѣлъ за гору. Никто за нимъ не погнался.
Капитанъ приказалъ считать трупы -- ихъ было шестнадцать; сверхъ того оказалось четверо тяжело раненыхъ и пятеро плѣнныхъ: Англичанинъ, Нѣмецъ, даскалъ и два Цыгана. Четырехъ тяжело раненыхъ тотчасъ повѣсили, чтобы панты не умерли своею смертію, не примирились съ Богомъ и людьми. Одинъ Цыганъ со страху разболтался и своими разказами о воеводѣ Данкѣ, о несмѣтной силѣ которая идетъ изъ Дели-Ормана и за которою поскакалъ воевода, напустилъ такого страху что всѣ Турки съ плѣнными и отрубленными головами, при звукахъ мѣстной музыки и громѣ выстрѣловъ, немедля выступили съ тріумфомъ въ Сливенъ. Дабы войско побѣдителей безопасно и благополучно дошло до Сливна, капитанъ далъ ему въ провожатые взводъ казаковъ, а самъ съ остальными казаками отправился разными дорогами и тропами въ Дели-Орманъ. О воеводѣ Данкѣ сказали что майоръ тептышей положилъ его на мѣстѣ и въ порывѣ бѣшенства изрубилъ его на мелкія части, такъ что отъ этого панты не осталось ни кусочка. Храбрый майоръ такъ былъ отдѣлавъ что его повезли на возу лежачаго ничкомъ на животѣ, потому что до избитой спины нельзя было дотронуться. Ему обѣщали бакчишъ, орденъ и мѣсто дворцоваго пехливана.
До монастырей Панаи и Святаго Георгія дошла вѣсть о новомъ возстаніи Болгаріи. Монахи и монахини усердно молятся, но на этотъ разъ не по закону Господню -- Божье Богу, кесарево кесарю -- потому что молятся они за повстанцевъ, объ ихъ побѣдѣ.
Между монахинями болгарская дѣвица Марія, такая же какая была, прекрасная, но красотою души которая отрѣшилась отъ тѣла, хочетъ покинуть безъ сожалѣнія, но въ любви, людей и землю, и летѣть къ Богу, далеко за облака, чтобы выпросить у него для Болгаръ Болгарію, которой она не могла добыть для нихъ здѣсь въ юдоли плача. Тутъ и ея двѣ кающіяся сестры. Елена въ сокрушеніи и въ покаяніи сожалѣетъ о землѣ и еще болѣе воздыхаетъ о небѣ, она проходитъ чистилище, но держится за нить спасенія. Грѣшная Ганка деликанлія еще не раскаялась; она слишкомъ много вкусила нектара и грѣховной любви въ удалой гайдучьей ;изни, а когда женщина увлечется такою удалью, то трудно ей снова сдѣлаться женщиной. Она всею душою погрязла во грѣхѣ и прекрасна грѣховною красотою; она не молится, потому что она не христіанка, а мусульманка, и живетъ въ монастырѣ какъ въ тюрьмѣ; здѣсь ее укрываютъ, но ей хочется отсюда вырваться и вернуться къ грѣховной жизни.
Нѣсколько дней тому назадъ старый Стефанъ выбралъ себѣ жилище около монастырей, во мшистомъ ущельи прикрытомъ густою зеленью; онъ поселился здѣсь, какъ въ засадѣ, съ своимъ конемъ и двумя гончими собаками. Ежедневно, утромъ и вечеромъ, онъ съ своими гончими объѣзжалъ по широкому кругу около монастырей.
Однажды въ такой объѣздъ, предъ самыми сумерками, Балканъ и Дере, почуявъ что-то, бросились, безъ лая, большими прыжками, къ одному и тому же мѣсту. Старый Стефанъ двинулся за ними и скоро увидалъ, при вечернемъ свѣтѣ, что-то бѣлое въ оврагѣ; онъ подъѣхалъ ближе, слѣзъ съ сѣдла и съ орудіемъ въ рукѣ подошелъ къ мѣсту. На землѣ лежала мертвая сѣрая лошадь, а рядомъ съ нею стоналъ отъ боли живой человѣкъ и не могъ шевельнуться. Стефанъ къ нему подсѣлъ и узналъ что страдалецъ, тяжело раненый, мчался по неизвѣстнымъ ему тропамъ положившись на умъ лошади, но лошадь пала, а онъ очень мучится и проситъ себѣ спасенія или смерти. Старый Стефанъ, не теряя времени, положилъ незнакомца предъ собою на сѣдло и поѣхалъ по дорогѣ въ монастырь Панаи чтобъ отдать его монахинямъ. Женщины больше позаботятся о больномъ, станутъ лучше за нимъ ходить, и у нихъ онъ будетъ безопаснѣе. Уже мелькнулъ огонекъ съ монастырской башни, какъ вдругъ обѣ собаки залаяли; старый Стефанъ присматривается, но ничего не видитъ; прислушивается, но ничего не слышитъ. Какъ быть, оставить незнакомца одного -- безчеловѣчно; а кто онъ такой?-- какое мнѣ дѣло, развѣ не Божій человѣкъ; и Стефанъ поѣхалъ дальше по глухой тропѣ между скалъ и среди чащи пригодной для козъ, а не для людей и лошадей. Старый Стефанъ ѣдетъ, а филины гогочутъ такъ что сердце ноетъ, а въ оврагахъ воютъ волки такъ что дрожь пробираетъ кости.
Въ монастырѣ старый Стефанъ знакомый гость. Онъ положилъ раненаго въ покоѣ привратника, который, по своему обычаю, ничего не спросилъ, а самъ вышелъ въ тревогѣ и свистнулъ собакамъ чтобъ онѣ сыскали знакомыя тропы и поѣхалъ за ними. Онъ сторожитъ глазомъ, ro едва можетъ видѣть на шагъ впереди себя и слушаетъ ухомъ, но ничего не слышитъ кромѣ гоготанья филиновъ и воя волковъ. Старый Стефанъ бодрствуетъ надъ своими правнучками.
Марья тотчасъ узнала воеводу Данка. Печальная мысль мелькнула у ней въ головѣ: "и этотъ умретъ какъ умеръ Хаджи Дмитрій; ужели такъ должны гибнуть всѣ поборники болгарской свободы? О бѣдная, бѣдная моя Болгарія!"
Она сѣла при немъ и ухаживала за нимъ какъ за братомъ. Онъ узналъ сестру, страдалъ, но ему было пріятно и отрадно; онъ видѣлъ ее въ лицо, слышалъ ея дыханіе; онъ ее любитъ тою же святою любовью какою любитъ бѣдную Болгарію.
Въ Сливнѣ большое торжество, большой праздникъ, бунтъ укрощенъ, всѣ панты перебиты, и сегодня послѣднихъ трехъ, даскала и двухъ Цыганъ, повѣсятъ предъ городскими часами -- висѣлицы стоятъ готовыя. Англичанина привезли къ пристани и отправили по морю -- пусть убирается къ чорту, пусть лучше утонетъ чѣмъ повиснетъ на висѣлицѣ, чтобы человѣколюбивое и милосердое правительство Англійской королевы не жаловалось въ своихъ нотахъ на турецкое варварство. Нѣмца же, Прусака, остригли, обрили, назвали мусульманскимъ именемъ и сослали въ Асменъ; тамъ онъ можетъ-быть дослужится до паши и заведетъ на родинѣ холеры Круловскія пушки. Пріѣхалъ самъ вали, съ нимъ прибыли мутасарифъ и всѣ сановники. Послѣдняя неудача въ разслѣдованіи гайдучьяго разбоя заглажена побѣдою надъ бунтомъ. Отъ имени вали и отъ имени мутасарифа роздали денежныя награды -- бакчиши, до которыхъ такъ лакомы всѣ Турки. Не плати имъ жалованья -- они найдутъ чѣмъ жить на службѣ; бакчишъ же, милый бакчишъ, для нихъ, отъ послѣдняго носильщика до перваго сановника, пріятнѣе ордена, чина. Всѣхъ одарили деньгами, всѣ получили бакчишъ, даже нашему капитану мутасарифъ прислалъ два объемистые боченка мастики съ острова Хіо, одинъ ему, а другой его женѣ; казакамъ же приказано дать вина. По многорѣчивымъ доказательствамъ муфтія, подкрѣпленнымъ свидѣтельствомъ духовенства и беевъ разнаго разряда и рода, въ томъ что Кущу-Оглу, хотя и не трогался изъ Чамъ-Дере, наиболѣе содѣйствовалъ истребленію и взятію въ плѣнъ пантовъ, Птичій Сынъ получилъ полное прощеніе, и ему разрѣшено, какъ вѣрному сыну страны, присутствовать на всѣхъ праздникахъ, чѣмъ онъ и поспѣшилъ воспользоваться. На площади, предъ городскими часами, гдѣ собрались сановники, беи, духовенство, аги, былъ и Кущу-Оглу со свитой Чамдерейцевъ, которые окружали его какъ сергердара, одинъ несъ за нимъ чубукъ, другой коверъ, третій торбу съ посудой для варенія кофе. Колесо фортуны повернулось въ его сторону; кто знаетъ что ждетъ его впереди?
Повѣсили скоро, просто и практично. Надъ выступами трехъ лавокъ утвердили поперечные шесты, и подъ каждую изъ такихъ висѣлицъ подкатили большую порожнюю бочку. Не было ни судей, выслушивающихъ послѣднее прощаніе, ни палачей, ни процессіи внушающей уваженіе ко власти и устрашающей гражданъ. Пантовъ вывели изъ тюрьмы заптіи и тептыши, кто синій, кто сѣрый, кто въ бумажкой ткани тѣлесно-желтоватаго цвѣта, кто въ грубомъ сукнѣ цвѣта Гарибальди, кто нарядный, кто оборванный, въ заплатахъ, кто въ туфляхъ, кто босоногій. Панты шли не закованные и не связанные; около каждаго изъ нихъ толпилась порядочная кучка; такъ добрые сосѣди провожаютъ изъ корчмы домой пьяницу чтобъ онъ выспался; такъ направленная хозяиномъ стая собакъ выгоняетъ изъ сада борова, хватая его то за уши, то за хвостъ. У каждой бочки стоялъ заптія; онъ вскарабкался на бочку, встащилъ на нее панту за уши, надѣлъ ему на шею привязанную къ шесту петлю и спрыгнулъ на землю. Другіе заптіи толкнули ногами въ бочку; бочка разсыпалась и панта дрягалъ ногами и руками пока не отходилъ въ вѣчность, на вѣчный покой.
Зрители предъ кофейнями и въ кофейняхъ покуривали трубки, попивали кофе г? совершенно спокойно бесѣдовали о новостяхъ илъ Стамбула; кто взялъ на откупъ подать съ хлѣба, кто подрядился на поставку шерсти для суконной фабрики, какого офицера пришлютъ переписывать рекрутъ; о пантахъ даже не говорятъ, какъ будто ихъ никогда и не бывало. Такое невниманіе, такое равнодушіе составляетъ силу начальства надъ народомъ, силу власти предержащей; тревога и опасенія проявляются только въ моментъ возстанія, да и то изъ желанія чтобы все кончилось благополучно, а по укрощеніи его Турки сами смѣются надъ своими опасеніями -- изъ-за чего они тревожились? всякое покушеніе противъ могущества падишаха развѣ не порывъ бѣшенства, не сумашествіе? И это убѣжденіе укрѣпляетъ въ нихъ охоту и силу къ дальнѣйшему господству.
На площади показались два человѣка съ мѣшками на спинѣ; къ одному изъ нихъ тотчасъ подбѣжали заптіи.
-- Петро Катырджія! бѣглецъ изъ тюрьмы!
Онъ остановился.
-- Я Петро Катырджія, я бѣглецъ изъ тюрьмы, несу мой даръ мутасарифу и хочу сложить приношеніе къ его ногамъ, а тамъ его воля -- пускай засадитъ меня въ тюрьму.
Онъ подошелъ прямо къ мутасарифу и поцѣловалъ полу его одежды.
-- Ботъ мой даръ, сказалъ онъ, бросивъ мѣшокъ къ ногамъ паши, а самъ сталъ какъ каменный, блѣдный, стиснувъ зубы и вытаращивъ глаза, точно жизнь въ немъ замерла.
Мутасарифъ догадался что въ мѣшкѣ голова, вѣрно голова какого-нибудь панты, и приказалъ ее вынуть. Вынули.
Мутасарифъ поблѣднѣлъ и не вымолвилъ ни слова. Служащіе при немъ аги поспѣшно запрятали опять голову въ мѣшокъ; только любопытные успѣли разглядѣть золотистыя косы и гладкое лицо, безъ усовъ и бороды -- странный панта! Заптіи ухватили за плечи Катырджію и скорѣе вынесли чѣмъ увели его съ площади въ тюрьму. Мутасарифъ видитъ предъ собою лицо Елены болѣе прекрасное чѣмъ когда-либо, но мертвое, и самъ онъ будто не живой. Никто не смѣетъ и не хочетъ спросить что съ нимъ приключилось. Скорбь его почтили молчаніемъ: такъ выражается участіе на Востокѣ. Пусть страдаютъ душа и сердце, помучатся и выстрадаютъ свое горе; любопытство и утѣшенія доводятъ до отчаянія, раздражаютъ и убиваютъ душу и сердце.
На другомъ концѣ площади Вейсъ-ага положилъ мѣшокъ къ ногамъ Птичьяго Сына.
-- Я исполнилъ твой приказъ и могу теперь остаться при тебѣ, быть попрежнему твоею рукой.
Кущу-Оглу тайкомъ отъ другихъ раскрылъ мѣшокъ и долго смотрѣлъ въ него, но не моргнулъ глазомъ.
-- Она не должна была Лить и не живетъ! спасибо!
Обѣ сестры сошли со свѣта въ юномъ возрастѣ, еще не натѣшившись жизнію; но онѣ по жили тою жизнію которая полюбилась ихъ сердцу и душѣ; обѣ перелетныя звѣздочки угасли; можетъ-быть на томъ свѣтѣ имъ будетъ лучше.
Петро Катырджія насытилъ свое мщеніе и свою ревность, но его одолѣла жалость; и раскаяніе убило въ немъ жизнь; онъ лежалъ безъ чувствъ въ тюрьмѣ, прикованный къ землѣ не кандалами, а болѣзнію.
Вейсъ-ага исполнилъ повелѣніе и не огорчался совершеннымъ злодѣйствомъ; онъ, какъ вѣрный песъ, лежалъ у ногъ Птичьяго Сына и смотрѣлъ ему въ глаза.
Въ монастырѣ Панаи не могутъ опомниться: двѣ молодыя Болгарки, почти монахини, убиты предъ монастыремъ когда онѣ, увидавъ стараго Стефана на склонѣ прилегающаго яра, вышли къ нему навстрѣчу. Раздались два выстрѣла, и прежде чѣмъ старый Стефанъ съ своими гончими успѣлъ переѣхать оврагъ, предъ монастыремъ уже лежали два обезглавленныя тѣла, намѣченныя каждое чернымъ пятнушкомъ отъ пули надъ самымъ сердцемъ. Онѣ умерли такою скорою смертію что боль не успѣла прогнать улыбки съ ихъ лица. Гончія собаки бросились съ лаемъ по дорогѣ къ Баріи, а старый Стефанъ сталъ надъ тѣлами. Все кончено! Изъ глазъ его брызнули горькія слезы, слезы старости, которыя не облегчаютъ сердца, но своею безотрадностію гонятъ душу вонъ изъ тѣла.
Въ одной изъ монастырскихъ комнатъ лежалъ на постели воевода Данко, съ блѣднымъ лицомъ и посинѣлыми устами. Онъ только-что исповѣдался, вкусилъ плоти и крови Господней, принялъ послѣднее помазаніе и теперь отдыхалъ. Рана надъ грудью запеклась кровью, дыханіе прерывалось, и больному было тяжело. При немъ сидитъ монахиня Марія; она-то обмываетъ его виски смоченнымъ въ уксусѣ платкомъ, то прикладываетъ руку къ его сердцу, то потираетъ его. Онъ пристально на нее смотритъ и такъ вперился въ ея глаза какъ будто хотѣлъ за нихъ ухватиться, не умереть, но жить ея жизнію.
-- Напрасно, сестра моя! Богъ зоветъ меня. Жаль нашей Болгаріи, жаль моей и твоей молодости. Болгары не то что другіе народы; чувство свободы и самобытности еще спитъ въ нихъ, и спитъ глубоко; у нихъ нѣтъ предводителей ихъ крови и рода, такихъ что бы росли и /кили вмѣстѣ съ ними; только голосъ вождей могъ бы разбудить ихъ отъ дремоты и вызвать ихъ къ жизни, къ свободѣ, къ бытію. Чужіе этого не сдѣлаютъ -- ихъ не понимаютъ и не поймутъ, а сами они погибнутъ жертвой, какъ погибъ Дмитрій, какъ погибаю я. Ведутъ Болгаръ не на смерть только, а на позоръ, во сто кратъ болѣе горькій чѣмъ смерть, во сто кратъ болѣе постыдный чѣмъ тяжкая неволя для людей которые хотятъ сдѣлаться народомъ. Неудача за неудачей для народовъ пагубнѣе чумы; чума разитъ и убиваетъ, а неудача унижаетъ. Нѣтъ высшаго бѣдствія какъ народное униженіе, а послѣ вздорныхъ бунтовъ и постыдныхъ неудачъ народъ доходитъ до униженія и его нельзя уже поднять на ноги, потому что низостію его возгнушается тотъ кто захочетъ его поднять, разбудить, и онъ не выдержитъ. Скажи это, сестра, Болгарамъ; пусть они лучше терпятъ, перетерпятъ много и ждутъ чѣмъ дѣлаютъ, по наговору, новыя ничтожныя возстанія. Можетъ-быть милосердый Богъ коснется сердца ихъ теперешняго государя, въ немъ отзовется славянская кровь, онъ соберетъ вокругъ себя славянскіе народы и поставитъ ихъ на ноги, для своей силы и славы; а если ему станутъ мѣшать, какъ доселѣ, то Богъ сжалится и пошлетъ другаго государя, но видимаго; пусть Болгары ждутъ его и не позволяютъ невидимымъ комитетамъ обманывать себя, къ своему стыду и сраму; пусть ждутъ: Богъ умилостивится.
Данко хотѣлъ говорить долѣе, но у него не хватило голоса; онъ легко пожалъ руку Марьи, остановилъ на ней еще болѣе глубокій взглядъ, вздохнулъ и испустилъ духъ.
Марья начала читать молитвы и послѣ каждой молитвы возглашала:
-- Боже умилосердись надъ Болгаріей!
Отголосокъ разносился по монастырю и шелъ далѣе въ горы и лѣса:
-- Боже умилосердись надъ Болгаріей!
"Русскій Вѣстникъ", NoNo 6--11, 1873