Въ Олтевицѣ, но не въ чифликѣ сердарь-экрема, между Буюкъ Чекмедже и Кьючукъ Чекмедже, а въ Румувской Олтеницѣ, напротивъ Туртукая, собрались молодой и старый комитеты, три прежніе воеводы, молодой Данко Казанскій и Правая Рука Невидимаго Правительства.
Правая Рука привезъ приказъ Невидимаго поднять снова всю Болгарію и перебросить черезъ Дунай въ Балканы новыя шайки юнаковъ.
Привержевцы стараго комитета кичились лихимъ разграбленіемъ двухъ казенныхъ султанскихъ почтъ и хотѣли, по старому, гайдучить до тѣхъ поръ пока весь народъ не пойдетъ въ гайдуки, какъ то было въ Сербіи при Георгіи Черномъ и его воеводахъ гайдукахъ.
Приверженцы молодаго комитета не хотѣли отказаться отъ пропаганды путемъ печати и живаго слова; они совѣтовали прикрыться знаменемъ вѣры, какъ то сдѣлали недавно Поляки, пристать къ болгарской церкви, и при звонѣ колоколовъ и священныхъ пѣснопѣній огласить пѣснь болгарской свободы; они желали озарить въ то же время свѣтомъ церкви умы и понятія Болгарскаго народа, дѣйствовать не силою, но мирно, не угрозами, но мольбами, не стукомъ оружія, но мудростію змія, не когтями льва, но кротостію голубицы, а за собранное налогами золото купить болгарскую автономію. До той поры слѣдовало писать и печатать какъ можно болѣе, разсылать книжки въ болгарскіе дома, ханы и хижины, большимъ и|маленькимъ людямъ, адаскалы, учители священники и монахи должны читать книжки народу и обучать его чтенію.
Правая Рука не оспаривалъ ни того, ни другаго мнѣнія, даже не удостоилъ ихъ разсмотрѣнія, а только повторилъ: "возстаніе предписано, возстаніе необходимо; оно необходимо потому что приказано". Какъ повелѣлъ Невидимый такъ и быть должно; его приговоръ то же что папское non possumus; нѣтъ другаго исхода -- надо исполнить повелѣніе.
Заговорилъ молодой Данко:
-- Я изъѣздилъ Болгарскую землю вдоль и поперекъ, присмотрѣлся къ гайдукамъ, къ болгарской церкви, даже къ казакамъ, настоящимъ болгарскимъ юнакамъ. Ремесло гайдука и кнееджіи нравится Болгарскому народу и заманчиво для него; каждый Болгаринъ, если самъ не гайдукъ, то любитъ гайдука, дивится ему и доброхотствуетъ ему какъ самому себѣ. Это слѣдствіе долговременной и тяжкой неволи и того что нѣтъ родовитаго благороднаго сословія. Народъ подъ чужимъ игомъ, не имѣя предводителей къ которымъ онъ могъ бы обратиться, которые ободрили бы его и соединили бы вокругъ себя, стремится къ гайдуку, отважному и храброму, но не доблестному и не прямодушному. Въ наше время трудно воодушевить гайдуковъ до народнаго возстанія -- на это нужны дворяне. Трудно даже побудить гайдуками простой людъ къ бунту, потому что въ нихъ нѣтъ опоры гражданскому порядку. Церковь представляетъ болѣе широкое основаніе для утвержденія народности, въ ней болѣе стремленій къ лучшей будущности; но молитвы побуждаютъ человѣка, да и то кающагося грѣшника, къ жертвамъ, а не дѣлаютъ изъ него воина и освободителя. Къ тому же духовенство, въ рясахъ и въ сюртукахъ, торгуетъ и барышничаетъ. Болгарскій народъ благочестивъ, набоженъ, держится своей вѣры, но духовенство ему нелюбо; прежнихъ греческихъ поповъ онъ ненавидѣлъ, а теперешнихъ онъ не жалуетъ и не уважаетъ. Болѣе вліянія имѣютъ даскалы, потому что они люди грамотные, ученые, но еще очень не скоро они сдѣлаются такими какъ въ Сербіи. Признаюсь, мнѣ нравится собрать славянскихъ юнаковъ въ славянское войско подъ именемъ казаковъ и подъ знаменемъ государя славянской крови. Славянскія страны Турціи сплотились бы такимъ образомъ подъ скипетромъ государя славянской крови; онъ сталъ бы могущъ и славенъ, а Славяне были бы счастливы и свободны. Но султанское правительство этого не понимаетъ и никогда не пойметъ, потому ли что не можетъ взять въ толкъ, потому ли что не хочетъ. Нѣмцы и Англичане все нашептываютъ ему въ уши одинъ и тотъ же совѣтъ: за этимъ войскомъ, за этими Славянами стояла и стоитъ славянская Москва. Улемы и имамы твердятъ: Славяне христіане, да и Босняки тоже дѣти христіанъ; а тѣ что завѣдуютъ управленіемъ толкуютъ между собою: если появится много Соколовичей, Латачей и другихъ подобныхъ имъ Славянъ, то падишахъ пожалуй удалитъ насъ и мы останемся въ сторонѣ; Армяне уже вырываютъ изъ нашихъ рукъ дипломатію и финансы; теперь они еще дѣлятся съ нами пока мы стоимъ во главѣ управленія и войска, а что станется съ нами когда мы утратимъ это положеніе? Не устоять оттоманскому славянскому казачеству. Я проѣхалъ много селъ и городовъ, и не нашелъ ни одного Болгарина который бы захотѣлъ по своей доброй волѣ сдѣлаться юнакомъ возстанія; Болгары даже не понимаютъ какая будетъ для нихъ польза е ли возстаніе увѣнчается полнымъ успѣхомъ. Они боятся суроваго и самолюбиваго Серба болѣе чѣмъ самаго дикаго Турчина. Турка они знаютъ и къ нему привыкли; о Сербѣ же имъ разказываютъ диковинныя вещи, а то что они слышатъ возбуждаетъ въ нихъ странныя опасенія. Нашъ народъ не любопытенъ и приверженъ къ старинѣ; мудрено ему полюбить новинку, пока онъ съ нею не освоится. Поэтому, если намъ нельзя быть казаками, нельзя служить доброму государю и подъ его скипетромъ болгарской свободѣ, то подождемъ пока придетъ къ намъ съ силою другой славянскій государь, или пока выростетъ для насъ въ рядахъ сербскаго войска болгарское военное дворянство, не скуфейное, не писательское и не денежное; тогда мы чего-нибудь да будемъ стоить. Теперь же порываться на Турчина еще смѣшнѣе чѣмъ мухѣ нападать на льва -- муха хоть надоѣстъ, а мы даже не надоѣдимъ, а только подадимъ поводъ къ новымъ преслѣдованіямъ. Правда, Турки не станутъ преслѣдовать такъ зло какъ Англичане или Нѣмцы, потому что Турокъ имѣетъ и милосердіе и состраданіе, и наказываютъ они поотечески; но все же мы ничего не добьемся: лучше подождать чѣмъ горько сѣтовать въ послѣдствіи. {Сочиняя эту повѣсть на основаніи истинныхъ фактовъ, я имѣлъ цѣлью познакомить читающую публику съ настоящимъ положеніемъ Болгаріи и Болгаръ. Изъ долголѣтняго опыта я убѣдился что дурную услугу оказываетъ этому честному и трудолюбивому народу тотъ кто подговариваетъ его, или какими бы то ни было средствами побуждаетъ къ возстанію, къ самостоятельности, къ автономіи, а хорошую услугу -- тотъ кто его склоняетъ къ преданности и повиновенію оттоманскому правительству, кто ему совѣтуетъ сблизиться и соединиться добровольно и по убѣжденію съ государствомъ Оттоманскимъ. Я много трудился на этомъ пути, и несмотря на препятствія со стороны чужихъ и непониманіе своихъ, мнѣ удалось видѣть плоды моихъ трудовъ. Я не разстался бы съ такою дѣятельностію еслибы меня къ тому не принудили интриги и раздоры моихъ соотечественниковъ.}
-- Стало-быть по-твоему надо опустить руки, ничего не дѣлать и положиться на волю Божію, на предназначеніе судьбы? Это не по-христіански. Богъ сказалъ человѣку: трудись, Я тебѣ помогу.
-- Да вѣдь умные люди говорятъ: какъ постелешь, такъ и выспишься, какое пиво сваришь, такое и выпьешь.
Собачій Сынъ и Дышлія, прозванный Зубастымъ, полагали что возстаніе не можетъ имѣть успѣха и что слѣдуетъ только гайдучить. Зубастый зажмурилъ глаза пока говорилъ Данко и кажется спалъ, какъ всегда долженъ засыпать на нѣмецкой проповѣди добрый Славянинъ. Но Собачій Сынъ слушалъ внимательно; не было у него никогда ни даскала, ни учителя, но, какъ говорятъ Славяне-Русскіе, у него сидѣлъ царь въ головѣ -- онъ былъ понятливъ и толковъ.
-- Правду говоритъ молодой воевода; возстаніе не болгарское дѣло. Нешто мы Поляки или Мадьяры? У тѣхъ отъ искры сейчасъ бунтъ; они берутъ мужиковъ отъ стада, отъ сохи, составляютъ изъ нихъ войско и ведутъ ихъ на пушки какъ въ пляску. Для насъ же такъ работать тоже что вить кнутъ изъ песку; вили бы мы вили, да ничего бы не свили, потому что нашъ лесокъ къ этому не пригоденъ: мы еще не доросли.
Дьнилія раскрылъ глаза.
-- А если не доросли, такъ станемъ гайдучить по-старому и сгайдучимъ мы Болгарію какъ Сербы сгайдучили себѣ Сербію.
-- Чтобы Турки опятъ ее у насъ отгайдучили; не всегда и не вездѣ родятся Милоши.
-- Милошъ не съ мѣсяца свалился, а родился на сербской землѣ; чѣмъ же болгарская земля хуже сербской? Только начнемъ, найдутся и Милоши.
Эти слова сказалъ Правая Рука. Филиппъ улыбнулся.
-- Не найдутся, потому что старики сходятъ съ поля, а на молодыхъ напалъ страхъ.
Данко покраснѣлъ.
-- Никто не труситъ; страшно за край, за дѣло.
-- То не наша забота; пустъ распоряжаются комитеты и Невидимое Правительство; наше воеводское дѣло воевать.
-- Стало-быть надо воевать хоть пропадай все пропадомъ? что жь изъ этого выйдетъ?
Правая Рука началъ высчитывать пособія, средства, надежды. Все припасено -- ружья игольчатыя и Шаспо, карманныя картечницы, пушки стрѣляющія на двѣ мили; американскаго президента расположилъ къ болгарскому дѣлу американскій купецъ Сруль, торгующій пшеницею въ Палацѣ; отыскался какой-то князь Витъ, который можетъ сдѣлаться княземъ Болгаріи; церковь болгарская приметъ сторону возстанія, вслѣдствіе того что патріархъ упорствуетъ исполнить волю Высокой Порты; церковь поступитъ съ непокорнымъ патріархомъ такъ же какъ поступилъ Милошъ съ непокорными дагіями. Была рѣчь и о томъ что драгуновъ переманитъ Мирза, потому что между ними много юнаковъ изъ старой Сербіи и изъ Враніи; что на Помаковъ, на Читаковъ и на мусульманъ можно столько же разчитывать какъ и на Болгаръ, что большія подати и тяжелая служба въ редифѣ достаточно подготовили ихъ къ бунту; что все вспыхнетъ отъ одной искры, и что эта искра должна вылетѣть и вылетитъ изъ Ольтеницы. Такъ порѣшила Невидимая Управа.
Данко, умудренный судьбою Хаджи Дмитрія и тѣмъ что видѣлъ самъ, покачалъ головою, но ничего не отвѣчалъ на всѣ эти посулы. Дышлія услыхавъ о князѣ Витѣ сказалъ:
-- На что намъ святаго Вита, будетъ съ насъ святаго Георгія и святаго Дмитрія, одного мы празднуемъ въ гедренезъ, другаго въ кассимъ, {Гедренезъ -- день Св. Георгія; кассимъ -- день Св. Дмитрія.} куда же мы дѣнемъ третьяго? Не нуженъ онъ ни для повстанія, ни для гайдучьяго дѣла. Останемся при старыхъ, на что намъ новые?
На это возраженіе ничего не отвѣчали и приступали къ устройству возстанія. Филиппу Тотую, какъ мѣстному воеводѣ, поручено выбрать и вооружить юнаковъ; всѣ принимаемые въ охотники должны быть люди готовые сражаться и умереть, готовые идти на вѣрную смерть. Выборъ не затруднителенъ, потому что въ списки комитетовъ внесены шесть тысячъ момцевъ расположенныхъ на дунайскомъ прибрежьѣ, отъ Новой Килій и Измаила, чрезъ Браилу, Олтевицу и Зимницу, даже до Налафата и Четаги. Невидимая Управа столько выплачивала жалованья звонкою сербскою и золотою монетою и столько изъ его магазиновъ раздавали ежедневно пайковъ бѣлаго хлѣба, говядины, риса, кукурузы, масла, краснаго перцу и соли. Тотую строжайше предписано выбрать лучшихъ удальцовъ, цвѣтъ момцевъ, которые не боялись бы ни людей, ни чорта, ниже Самого Господа Бога. Не число важно, а качество; нужно сразу ошеломить Турокъ: тогда можно де надѣяться что дѣло пойдетъ какъ по маслу. Въ прошломъ году7 первыя неудачи отняли де смѣлость у жителей и удержали ихъ отъ участія въ возстаніи, хотя они и были готовы приступать къ нему. Послѣ сильнаго натиска въ самомъ началѣ и первой успѣшной схватки выростетъ де изъ земли повстанская сила, демократическая, соціальная и либеральная, какъ говорятъ учители Поляки. Но какъ воевода Тотуй не имѣлъ счастія въ бою, то ему приказано только привести шайки къ Дунаю, а за Дунаемъ долженъ принять начальство молодой Данко, котораго Невидимое Правительство назначило воеводой.
Молодой Данко не чувствовалъ ни расположенія, ни охоты, ни довѣрія къ такому возстанію; во какъ человѣкъ храбрый, съ душою и сердцемъ, онъ припоминаетъ себѣ казацкія украинскія поговорки, которыя онъ слыхалъ въ Туркестанѣ: съ воронами каркай по-вороньи, попалъ въ борщъ такъ будь грибомъ -- закаркалъ по-комитетски, и принявшись за работу сталъ труженикомъ. Еслибъ обрушилось небо и онъ оставался одинъ, то и тогда онъ еще бы усиливался подперетъ облака саблею и не тронулся бы съ мѣста. Со сборнаго пункта онъ долженъ былъ дойти до Шибки Балкана, а оттуда, по полученіи новыхъ приказаній, отправиться далѣе.
Изъ шести тысячъ момцевъ набралось только триста четыре охотника, и въ числѣ ихъ не было ни одного жителя Балканъ, ни одного человѣка съ плоскаго дунайскаго прибрежья и съ эдренскихъ равнинъ. Войско воеводы Данки составляли двѣсти Болгаръ изъ Бѣлграда, изъ Кубеи и изъ Добруджи, и сто четыре Цыгана изъ Румыніи. Но это былъ только передовой отрядъ; за нимъ должны были слѣдовать, шагъ за шагомъ, три воеводы со всѣми момцами. Страшное нашествіе обрушилось на Турокъ. Тучи тянутся за тучами, солнушка не видно и дождь льетъ какъ изъ ведра: то добрая примѣта для Болгаръ -- бѣда Турчину!
Сборъ приносимыхъ въ жертву бандъ, хотя онъ и дѣлался по приказанію Невидимой Управы, не хранили однако въ тайнѣ, вѣроятно для лучшей революціонной огласки. На эту вѣсть сбѣгались чужеземные аферисты: купчикъ продававшій въ Подмогошаѣ гарибальдійскія блузы сторонникамъ Братіана, окулистъ изъ Текуча обвертывавшій проданныя очки въ старыя Мадзиніевскія газеты, хромой поваръ Кошута, оставшійся въ Калафатѣ, школьникъ изъ Стамбула слушавшій лекціи Флуранса, разстрига попъ бывшій свидѣтелемъ какъ били по щекамъ сумашедшаго Ренана {Ренанъ былъ битъ по щекамъ въ лицѣ Грека переодѣвшагося Ренаномъ. Это случилось въ одной изъ церквей Перы.} въ церкви святой Маріи въ Перѣ и сдѣлавшійся приверженцамъ битаго, представители гражданской и церковной свободы въ болгарской автономіи, и нѣсколько проныръ гласнаго славянскаго агентства въ Стамбулѣ. Всѣ газеты лрокричалгг о болгарскомъ возстаніи, а донесенія шпіоновъ полетѣли въ вилаеты и къ Высокой Портѣ.
Громкія имена Гарибальди, Мадзини и Кошу та и менѣе извѣстныя имена Флуранса и Ренана вылетали изо всѣхъ устъ и трещали во всѣхъ ушахъ. То былъ крестовый соціальный, республиканскій и раціоналистскій походъ на бѣдный Исламъ и противъ его господства. Названныя личности превозносились какъ великіе люди прогресса; начинали толковать о бѣдствіяхъ и пораженіяхъ Ислама. Всѣ знали и видѣли, только Болгары ничего не знали и ничего не видали.
Въ Сливнѣ все готово: редифы собраны, у казаковъ лошади стоятъ въ конюшняхъ осѣдланныя, и знакомый намъ капитанъ не выходитъ изъ кофейной, гдѣ такъ привольно поболтать за рюмкой. Онъ льетъ за здоровье каждаго, а если кто ему не отвѣтитъ, за того онъ выпиваетъ самъ, чтобы не вести пустыхъ счетовъ. Зачерпнувъ много правды на днѣ рюмки, онъ себя убаюкиваетъ чтобы во снѣ пообдумать чѣмъ ему заняться утромъ. Капитанъ бодръ и расторопенъ. Мутасарифъ тоже не дремлетъ за дѣломъ; но приключилась непріятность: Петро Катырджія убѣжалъ въ кандалахъ изъ тюрьмы. Поиски въ городѣ и въ околицѣ были напрасны -- пропалъ словно въ воду упалъ; но какъ въ Сливнѣ нѣтъ такой рѣки гдѣ человѣкъ могъ бы утонуть, то заключили что Петро, съ отчаянія по женѣ и по казачествѣ, ушелъ къ Тунджѣ и въ ней утопился. Такъ написали въ донесеніи къ вали. Мутасарифъ послалъ однако въ Нейкіой телтыша и поручика со взводомъ казаковъ чтобъ они поразвѣдали не показался ли тамъ Петро Катырджія, или не вернулся ли онъ туда вампиромъ съ того свѣта, а если они найдутъ тамъ жену его Елену, то чтобы взяли ее и привезли, подъ карауломъ, прямо къ нему въ конакъ -- тогда слѣды будутъ въ рукахъ. Отдавая этотъ приказъ поручику, мутасарифъ оглядывался кругомъ, нѣтъ ли кого, и говорилъ такъ тихо чтобы голосъ его не дошелъ до гарема; какъ сострадательный и спокойнаго нрава человѣкъ онъ хотѣлъ избѣжать всякихъ споровъ и разговоровъ о бѣдной покинутой женщинѣ. Когда поручикъ вышелъ, лицо его такъ повеселѣло какъ будто бы его желаніе уже исполнилось. Онъ приказалъ своему первому адъютанту:
-- Если кого приведутъ, особенно женщину, то проводи ее сейчасъ въ мабемъ, и смотри чтобы дожидаясь тамъ она не имѣла никакого сообщенія ни съ гаремомъ, ни съ салемликомъ.
Мабемъ проходная комната для хозяина изъ салемлика въ гаремъ, куда безъ его воли не можетъ вступить ни чья нога. Въ немъ происходятъ его тайныя свиданія, какъ любовныя, такъ и дѣловыя, тамъ осыпаютъ ласками прелести и платятъ серебряными и золотыми деньгами за услуги. Кому скажутъ: паша приказалъ привести тебя въ мабемъ, тому нечего безпокоиться и тревожиться, его просьба будетъ выслушана и исполнена, нужно только знать чѣмъ подарить въ изъявленіе своей признательности.
Старый Стефанъ при старой своей женѣ, но не такой какимъ былъ прежде: онъ сумраченъ и трудно ему угодить. Шесть дней тому назадъ онъ вернулся съ поѣздки или съ охоты, не привезъ съ собой дичи и ничего не говорилъ. Утромъ и вечеромъ онъ на своемъ конѣ выѣзжалъ въ горы и лѣса съ Балканомъ и Дере; вернувшись домой онъ поглаживалъ Дере, совалъ собакѣ подъ носъ лоскуты какого-то платья; собака ихъ обнюхивала, а потомъ онъ ее кормилъ. {Для пріученія киседжійскихъ собакъ пользуются ихъ чутьемъ; этотъ способъ извѣстенъ во всѣхъ Балканахъ и въ Америкѣ.}
-- Чего разъ не сдѣлалъ, бормоталъ Стефанъ про себя,-- то пожалуй сдѣлаетъ въ другой; и сердце и совѣсть въ человѣкѣ глохнутъ: разъ отзовутся, а сто разъ промолчатъ, въ порывѣ бѣшенства, предъ алчностію къ добычѣ, предъ приказаніемъ господина; мнѣ эти дѣла свѣдомы. Знаю я Птичьяго Сына; ни одна женщина которую онъ пересталъ любить и оттолкнулъ отъ себя не осталась жива и не должна жить, потому что ей легко было бы открыть путь къ предательству. Кущу правъ, совершенно правъ. Его звѣрь послушнѣе Балкана и Дере: разъ не исполнилъ приказа, но понадумается и исполнитъ. Я наѣхалъ, помѣшалъ; сказать правду, онъ не защищался и не противился -- сказалъ: возьми, она твоя, да припрячь ее хорошенько; если узнаетъ Кущу, то мнѣ бѣда и ей бѣда; если прикажетъ еще разъ -- а прикажетъ онъ навѣрное -- то не спасутъ ее ни Богъ, ни султанъ. Теперь я не смогъ, не хватило сердца, дрогнула рука, эта послушная дагларбегова рука; если же прикажетъ, то зажмурю глаза и всажу -- въ рукѣ у него былъ обнаженный ятаганъ и сверкала на немъ смерть. Настолько у звѣря достало милосердія. Онъ помогъ мнѣ посадить ее на лошадь, а когда я поѣхалъ, то онъ бросилъ на меня такой взглядъ что даже меня, стараго Стефана, проняла дрожь, а Дере завылъ какъ воютъ собаки предъ чьею-нибудь смертію. Мой долгъ сторожить ее, она моя кровь, мое дитя, и Дере сторожитъ вмѣстѣ со мною. Каждый день я освѣжаю ей чутье обрывкомъ Вейсовой одежды, и поэтому знаю гдѣ онъ прячется и гдѣ бродитъ. Монастырь мѣсто безопасное, тамъ ее искать не станутъ; но Богъ вѣсть! и дьяволъ не спитъ!
Разговаривая такъ мысленно самъ съ собою, старый Стефанъ уснулъ; въ ногахъ его улеглись Балканъ и Дере, чтобы ноги не озябли когда огонь потухнетъ въ каминѣ.
Около полуночи пришли заптіи съ милазимомъ, безъ шума и безъ крика, какъ военные солдаты, не потихоньку, какъ шпіоны и сыщики, а по-людски, какъ гости, потому что всѣ уважали стараго Стефана. Онъ много зналъ, много видѣлъ и былъ живою гайдучьею хроникой всей околицы, если не всѣхъ Балкановъ; а какъ весь край зараженъ, словно повѣтріемъ, охотой къ гайдучьему ремеслу, то стараго гайдука народъ чтилъ какъ патріарха. заптіи дружески разказали о побѣгѣ Петро и о томъ что имъ приказано искать Елену, а когда найдутъ, то привезти ее въ гукьюметъ, {Гукьюметъ -- казенный домъ для начальника или для управленія.} въ мабемъ паши. Говоря объ этомъ они, обращаясь къ старой женѣ Стефана, сказали ей шутя:
-- Кто знаетъ, можетъ-быть будетъ ханумой, а если мутасарифа пожалуютъ въ валіи, то сдѣлается супругой валія.
Старуха покачала головой.
-- Что же тутъ диковиннаго?. Моя Еленушка мила какъ пташка, голосиста какъ весенній жаворонокъ и сладка какъ сахаръ. Жена великаго визиря Рауфъ-паши была хуже; я ее знала, мы землячки, она была христіанская райя, Сербка не съ границы, простая Болгарка.
Старый Стефанъ думалъ про себя и ничего не говорилъ; ему что-то засѣло въ голову. Онъ не обращалъ вниманія на болтовню заптій, не лилъ съ ними ни водки, ни вина, а какъ только они вышли, онъ тотчасъ вынесъ изъ горенки старый казацкій нарядъ, разложилъ его на полу, кликнулъ Балкана, далъ собакѣ понюхать платье, натеръ имъ ей носъ, накормилъ ее, потомъ вышелъ, сѣлъ верхомъ на лошадь, повѣсилъ ружье черезъ плечо, свистнулъ гончихъ и выѣхалъ за ворота.
Звѣзды меркли въ разсвѣтѣ одна за другою; привѣтствуя наступающій день онѣ сами ложились спать, тонули въ облакахъ и исчезали. Снизу блѣдный, очень блѣдный свѣтъ медленно поднимался выше какъ туманъ, будто онъ исходилъ изъ нѣдръ земли чтобъ освѣтить облака. Птицы уже встрѣчали Божій день громкимъ хоромъ, и вѣтки хрустѣли подъ звѣремъ который спѣшилъ укрыться въ нору.
Старый Стефанъ доѣхалъ до Чамъ-Дере и по-своему свистнуль Балкана и Дере. Собаки бросились, забѣгали вправо и влѣво, по дорогамъ, по тропинкамъ, по утесамъ, по зарослямъ, по ручьямъ, по крѣпямъ, но ни разу не тявкнули -- значитъ не почуяли тамъ звѣря. Старый Стефанъ исколесилъ такимъ образомъ всѣ околицы Чамъ-Дере. Вдругъ Балканъ тявкнулъ въ заросляхъ по дорогѣ въ Деерменкіой, тявкнулъ и побѣжалъ тихонько, не переставая лаять, до хуторовъ Чамъ-Дере. Дере молчалъ, но шелъ за Балканомъ; такъ добѣжали собаки до хижины стоявшей въ сторонѣ, надъ потокомъ. Потокъ глубокій, вода въ немъ лѣнится, брызжетъ каскадами вверхъ и снова падаетъ на камни; огромная сосна съ вѣтвями переброшена черезъ потокъ и служитъ мостомъ для гайдучьихъ лрыжковъ: это переправа черезъ Пихтовый потокъ. Чтобы перебраться черезъ потокъ по камнямъ и по пнямъ нуженъ зоркій конь со стальными ногами, который умѣлъ бы прыгать съ колоды на камень, перескакивать чрезъ обломокъ скалы, бросаться вправо и влѣво, не спотыкался бы и не падалъ. На это нуженъ киседжійекій конь каковъ Сѣрко стараго Стефана.
Балканъ и Дере обѣжали кругомъ хижины, понюхали, о чемъ-то между собою посовѣтовались, потомъ залаяли и пошли черезъ чортовъ мостъ. Старый Стефанъ въѣхалъ въ потокъ. Конь его метался, скакалъ, вертѣлся и кружился словно въ пляскѣ. Еслибы кто увидалъ его со стороны, тому показалось бы что какой-нибудь Франкони изъ парижскаго цирка даетъ представленіе знатокамъ гайдукамъ, и онъ подумалъ бы въ какой бѣшеный восторгъ привелъ бы этотъ старый чортъ всѣхъ зрителей, какъ бы всѣ сбѣжались имъ любоваться и какъ бы ему аплодировали, еслибы перенесть его въ парижскій циркъ, вмѣстѣ съ конемъ, потокомъ и утесами. Здѣсь же никто не кричалъ браво; старый Стефанъ молодецки выѣхалъ на своемъ конѣ изъ потока и пустился за собаками, но собаки остановились и вернулись къ нему. Старый Стефанъ пригнулся къ сѣдлу и тайкомъ завернулъ за утесъ; конь не тряхнулъ головою и не шевельнулъ ногой, а собаки поджали подъ себя хвостъ, опустили уши и стали какъ каменныя подъ брюхомъ лошади. То было самое дикое ущелье, куда заходили только гайдуки, киседжіи и старые медвѣди; разсѣлины сходились съ разсѣлинами, то никакая Аріадна не предлагала своей нити чтобы вывести изъ этого лабиринта; выбраться изъ него можно только смѣтливостію киседжіи или отважностію гайдука. Недолго привелось ждать старому Стефану; онъ услыхалъ шуршаніе камней въ противоположной разсѣлинѣ и до него ясно долетали отражаемые скалами голоса.
-- Стало-быть ты казакъ, солдатъ, слуга, начальство, который васъ ловилъ и вязалъ, переходишь теперь къ намъ и хочешь жить съ вами?
-- Не совсѣмъ-то съ вами; я хочу жить самъ по себѣ, отъ васъ же я хочу кой о чемъ развѣдать.
-- О чемъ?
-- Гдѣ сестра Деликанліи, на которой меня женили?
-- Почемъ мнѣ знать; я теперь не знаю гдѣ сама Деликанлія.
-- Какъ не знаешь? До тюрьмы дошелъ слухъ что ее тебѣ отдали, чтобы ты спровадилъ ее на тотъ свѣтъ.
-- Правда, только я не спровадилъ ее туда; осрамился, духа не хватило! она такая красавица, такъ молода и такъ просила! Я ее отдалъ дѣдушкѣ Стефану, дѣдушкѣ всѣхъ васъ гайдуковъ и киседжій, чтобъ онъ ее увезъ куда хочетъ, лишь бы не было ея здѣсь и чтобы никогда не провѣдалъ о ней Птичій Сынъ. Я объ этомъ не жалѣю, но Кущу не пускаетъ меня къ себѣ на глаза, вотъ въ чемъ бѣда; онъ хочетъ обойтись безъ меня, безъ меня, своей руки.-- Говорившій съ горя заплакалъ.-- Онъ меня ужь ни въ грошъ не ставитъ! Я на все готовъ чтобъ опять попасть къ нему въ милость, мнѣ жить безъ него трудно, не могу. Карабела ходилъ развѣдывать, но до вчерашняго дня ничего еще не разузналъ. Птичій Сынъ послалъ его въ другую сторону; къ ночи онъ вернется, а мнѣ велѣно никуда не отходить; вотъ я и сижу въ хижинѣ гдѣ ты засталъ меня въ раздумьи какъ умилостивить господина.
-- Какимъ же это путемъ?
-- Когда отыщу, то надо припрятать ее такъ чтобъ ее не нашли на свѣтѣ, и тогда меня простятъ.
-- Что жь, ты убьешь ее?
-- Убью -- я безъ него жить не могу.
-- Такъ и я съ тобой останусь ждать.
-- Оставайся.
Вейсъ-ага съ Катырджіей пошли между скалъ по дорогѣ къ хижинѣ. Первый надѣялся заслужить прощеніе, а послѣдній проклиналъ злую судьбу и еще болѣе лютую женщину которая лишила его казацкаго офицерства, военнаго для Болгарина почета, и довела его до каторги или до висѣлицы. Оба они, изъ любви, изъ мести, были готовы на злодѣйство. Они тли вмѣстѣ связанные одинаковымъ чувствомъ.
Вскорѣ послѣ ихъ ухода старый Стефанъ показался изъ-за ущелья и поѣхалъ не въ Нейкіой, а прямо, знакомымъ боромъ, въ Баскіой. Лошадь ступала опустивъ голову, а всадникъ погрузился въ мысли. Собаки бѣжавшія вслѣдъ за лошадью вдругъ кого-то почуяли въ кустахъ, не оленя, не кабана, потому что онѣ не залаяли весело, а жалобно завыли, и погнались за человѣкомъ который бѣжалъ въ кустахъ и скрылся въ чащѣ. Старый Стефанъ, несмотря на свои сто лѣтъ съ доброю прикидкой, имѣлъ соколій глазъ и узналъ Карабелу, его прыть, его платье, его шагъ въ бѣгу. Онъ кликнулъ собакъ и поѣхалъ скорѣе рысью.
Въ Чамъ-Дере Птичій Сынъ сидитъ на коврѣ и куритъ трубку, а молодая Айша, прелестная какъ лучшая гурія рая, подаетъ ему кофе и спрашиваетъ:
-- Что же ты такой скучный, мой господинъ? Не надоѣла ли тебѣ Айша и не прельстила ли тебя другая? Моя жизнь принадлежитъ тебѣ, возьми ее и будь счастливъ.
-- О нѣтъ! Айша мнѣ не надоѣла и другая меня не плѣнила, но она живетъ, а жить она не должна!
-- Пускай живетъ, если утратила твою любовь.
-- Нельзя ей жить, потому что въ ней живутъ мои и чужія тайны.
-- Ты знаешь, господинъ, что въ нашихъ Балканахъ женщина скорѣе разкажетъ на ярмаркѣ всему народу свой смертный грѣхъ, хотя бъ ее побили каменьями, чѣмъ вымолвитъ одно словечко о тайнахъ своего господина, гайдука или киседжіи: это для насъ свято, святѣе всего на свѣтѣ, насъ учатъ этому съ дѣтства, мы всасываемъ это съ молокомъ изъ груди нашей матери. Что же бы сталось съ нашими гайдуками, съ нашими киседжіями, со всѣмъ что намъ дорого, еслибъ этого не было!
Птичій Сынъ опустилъ глаза.-- Такъ, моя Айша, но береженаго Богъ бережетъ. Она жива, а жить не должна: это безпрестанно раздается въ моихъ ушахъ, и потому я самъ не свой. Нѣтъ у меня пламенныхъ взглядовъ для Айши, нѣтъ у меня для нея страстныхъ словъ; у меня засѣла въ головѣ адская мысль: она жива, а жить не должна!
Въ эту минуту поднялась дверная завѣса, вошелъ Карабела и поцѣловалъ полу одежды Кущу.
-- Нашлась!
-- А Вейсъ?
-- Готовъ.-- Онъ поднялъ завѣсу, вошелъ Вейсъ и какъ медвѣдь повалился на полъ.
-- Зарѣжу, господинъ, сто разъ зарѣжу! только не отталкивай меня отъ себя.
Кущу улыбнулся и вынулъ изъ-за пояса ятаганъ:-- Вотъ мой ятаганъ; даю тебѣ мой самый любимый ятаганъ, чтобъ у тебя не смутилось сердце, не дрогнула рука.
Вейсъ взялъ ятаганъ, поцѣловалъ его и завопилъ:-- Зарѣжу! зарѣжу!
-- Ну съ Богомъ. Кущу-Оглу благословилъ ихъ, и они вышли.