Въ Чамъ-Дере вечеринки за вечеринками; веселятся мусульмане, мусульмане Чамъ-Дере, семи деревень поросшаго пихтами яра, гдѣ нѣтъ человѣка который бы не былъ гайдукомъ или киседжіей, гдѣ мальчики родятся изъ чрева матери съ призваніемъ сдѣлаться тѣмъ или другимъ, гдѣ ни ханума, ни дѣвица и смотрѣть не хочетъ ни на пахаря, ни на работника, и тотъ не человѣкъ, не мущина въ ея глазахъ, кто не гайдукъ или киседжія; гдѣ сладкія ханумы и сладчайшія дѣвицы, для шутки, закалываютъ ножами заптіевъ, а для забавы душатъ купцовъ платками, гдѣ возвращающихся домой привѣтствуютъ не иначе какъ словами: много ли зарѣзалъ гяуровъ? много ли привезъ мнѣ золота, дорогихъ камней и шелковыхъ тканей? А какъ разрядятся, то хвастаютъ: это подарки моего мужа, или моего возлюбленнаго, послѣ гайдучьей или киседжійской расправы, и та у нихъ пользуется большимъ уваженіемъ и почетомъ которая умѣетъ гордиться обиліемъ и цѣнностію награбленной добычи, залитой кровью убитыхъ владѣльцевъ.
Въ Чамъ-Дере вечеринка не за урядъ, а по поводу двухъ особенныхъ случаевъ.
Кіятибъ-Оглу, {Кіятибъ-Оглу личность не вымышленная. Въ 1854 году онъ былъ ямболскимъ башибузукомъ. При отступленіи изъ Добруджи Альекакъ-Мустафы-паши, башибузуки совершили надъ жителями всякія злодѣйства. Сердарь-экремъ предалъ виновныхъ суду и слѣдилъ за исполненіемъ приговора. Кіятибу дали шестьсотъ палокъ по плечамъ и шестьсотъ по животу. Всѣ другіе не вынесли наказанія и умерли подъ палками на площади въ Шумлѣ, а Кіятибъ выздоровѣлъ въ госпиталѣ и живъ по сіе время. Онъ купилъ себѣ хорошій чифликъ подъ Ямболомъ и водитъ дружбу съ консулами, съ которыми ѣздитъ на охоту. Кіятибъ охотно разказываетъ о своемъ наказаніи и своихъ злодѣйствахъ. Общество съ нимъ ладитъ, потому что онъ человѣкъ съ достаткомъ.} исхудалый старикъ, откуда-то изъ-подъ Ямбола, на своемъ чифликѣ не сѣялъ и не пахалъ, не стригъ овецъ и не доилъ буйволицъ, а кубышка у него полна золота и серебра, какъ у эдренскаго жида Симонича или у франка Бадети. Рано утромъ онъ, для здоровья, ежедневно выѣзжалъ на лошадкѣ, съ борзою собакой, и возвращался вечеромъ, очень рѣдко съ зайцемъ или съ лисицей, но всегда съ прибавкою для кубышки. Собирая ежедневно по крохамъ онъ накопилъ цѣлые сундуки. Въ околицѣ находили мертвыя тѣла, то чабана, то купца, то попа, то проѣзжаго, а въ чифликѣ Кіятибъ-Оглу даже не пытались сдѣлать разслѣдованіе, потому что мѣстность тамъ болотистая и моровое повѣтріе убиваетъ словно ударомъ обуха по головѣ; да и какъ допрашивать человѣка которому нѣсколько лѣтъ тому назадъ, за убійства въ Добруджѣ, отсчитали въ Шумлѣ, по приказанію сердарь-экрема, шестьсотъ палокъ по плечамъ и шестьсотъ по пузу, а онъ живетъ себѣ въ добромъ здоровьѣ и часто принимаетъ въ гости консуловъ покровительствующихъ державъ! Видно Кіятибъ былъ правъ, если съ нимъ такъ пировали и дружились блюстители капитуляцій. Этотъ-то честный обыватель женится на Айшѣ, восемнадцати-лѣтней красавицѣ, прелестной какъ гурія обѣщанная пророкомъ каждому садразаму, каждому сераскиру, послѣ смерти. Кіятибъ-Оглу женится на дочери Джеланъ-Мегметъ-аги, которому въ великой Теяавѣ отрубили голову за двадцать три убійства и безчисленные грабежи. Мать его Фатьму задушили въ тюрьмѣ, во избѣжаніе позора, чтобъ она не болталась на висѣлицѣ. Въ то же время Кущу-Оглу поселился въ своемъ собственномъ вновь выстроенномъ чифликѣ, и за порукою муфтія эфенди дѣлался правымъ и спокойнымъ землевладѣльцемъ, осѣдлымъ обывателемъ. По этому случаю праздновали новоселье въ его новомъ мѣстопребываніи.
Домъ гдѣ пировали новоселье отдѣлялся неширокою улицей отъ дома гдѣ была свадьба; поэтому гости смѣшались вмѣстѣ и веселье было общее.
Гремѣла цыганская музыка -- скрипки, дудки и большой бубенъ, и бѣсновался цыганскій балетъ. Смуглыя Цыганки съ пылающими глазами и ловкимъ станомъ, полуодѣтыя, полунагія, выдѣлывали такія хореграфическія штуки что предъ ними покраснѣли бы отъ скромности и стыда танцовавшія парижскій канканъ въ Шомьерѣ и въ Інабилѣ и всѣ дамы полусвѣта. Въ Чамъ-Дере не знали другихъ гурій кромѣ распаленныхъ пляской Цыганокъ. Инымъ зрителямъ не нужно и седьмаго неба, имъ хочется остаться на землѣ съ земными Цыганками. Старики разсѣлись на коврахъ кучками, курили трубки и пили водку какъ воду, потому что Пророкъ запретилъ вино, а о волкѣ не сказалъ ни слова; такъ ихъ учили имамы, и они вмѣстѣ съ имамами пили ракію, какъ даръ Божій не запрещенный ни шаріатомъ, ни танзиматомъ. Молодые пострѣливаютъ на радости изъ пистолетовъ и ружей, и такъ жмутся къ Цыганкамъ и заигрываютъ съ ними что чуть не лѣзутъ вонъ изъ кожи, а турецкіе ихъ глаза горятъ адскою страстію.
Кущу сидѣлъ съ Кіятибомъ; оба попивали ракію, безъ мѣры, стаканъ за стаканомъ, и изъ комнаты смотрѣли въ окно на Цыганокъ и на гостей. Они люди важные, а то мелюзга. Кіятибу сердарь-экремъ далъ интихабъ на разбой и за разбой; о разбояхъ Кущу-Оглу гремитъ вся околица и они извѣстны не только управленію, но и старому муфтію: -- не ходить же имъ въ толпу, и не якшаться съ нею; иное дѣло повелѣвать толпѣ и пользоваться ею. Вотъ и сидятъ они вдвоемъ, и прислуживаютъ имъ, какъ слѣдуетъ на большомъ угощеніи, два самыя дорогія сердцу существа, милая деликанлія и гурія Айша, новобрачная. Обѣ онѣ, какъ будто уговорились, одѣты въ алыя шелковыя шаровары и въ голубые золотомъ шитые чепкины, и опоясаны бѣлыми шелковыми поясами съ золотою бахромой. У деликанліи на головѣ вѣнокъ изъ брилліантовъ, а у Айши изъ блестящихъ камней. Онѣ будто двѣ сестры, но у деликанліи глаза каріе, волоса золотистые, а у Айши глаза голубые, волоса черные. Деликанлія была рѣзва, сладострастна, увѣрена въ себѣ; она героиня, была въ огнѣ. Айша боязлива и робка. Одна плѣняетъ своею веселостію, другая своею застѣнчивостію; во обѣ прекрасны какъ гуріи седьмаго неба, если только есть тамъ имъ подобныя, въ чемъ можно усомниться.
Когда онѣ стали въ пару и начали танцовать, не прыгая, но изгибая и перегибая свое тѣло, то лрижимаясь одна къ другой, то расходясь врозь, со всею чарующею и полною нѣги мимикой сладострастнаго Востока, тогда Дылберь деликанлія походила на распустившійся цвѣтокъ во всей его красѣ, и была такъ блестяща что Кущу опускалъ глаза чтобы не ослѣпнуть отъ такого сіянія любви, а Айша, какъ распускающаяся почка, приковывала на себя глаза, любовавшіеся юными, дѣвственными прелестями. Кущу съ любопытствомъ, заглядывался на эти прелести, находилъ въ ней одну красоту за другою, все болѣе и болѣе плѣнительную. Когда же она изъ-подъ черной черницы взглянула на него своими голубыми глазами, то засверкали огнемъ и его сѣрые глаза, а сердце растаяло: какъ таетъ снѣгъ отъ солнечнаго Лара, такъ оно растаяло отъ пылкаго пламени ея очей. Кущу, настоящій Птичій Сынъ, непостоянный въ любви, перелеталъ сердцемъ отъ Дылбери къ Айшѣ и отъ Айши къ Дылбери. Сладко было его душѣ и самъ онъ не вѣдалъ что съ нимъ творится. Кіятибъ смотрѣлъ на брилліанты Дылбери и какъ опытный ювелиръ дѣлалъ имъ оцѣнку: стоятъ много золота, можно было бы досыпать кубышку; куда бы хорошо овладѣть ими; рѣшился бы за нихъ снова попасть въ когти сердарь-экрема; кто не отважится, тотъ ничего не получитъ. Раздумываетъ и глядитъ. Вотъ онъ замѣтилъ опытнымъ глазомъ стараго пройдохи какъ Птичій Сынъ засматриваетъ на новобрачную и преслѣдуетъ ее глазами, а она украдкой отвѣчаетъ ему взглядами, такими взглядами которые говорятъ: бери меня, я къ тебѣ стремлюсь и прилечу къ тебѣ; бери меня! Кіятибъ все уразумѣлъ; когда-то онъ самъ леталъ за красавицами и хваталъ ихъ; онъ человѣкъ умный и не станетъ обертывать ватой свои слова и чувства. Онъ нагнулся къ уху Кущу и шепнулъ ему:
-- Я знаю, сынокъ, что у тебя на умѣ: Айша тебѣ по вкусу, а мнѣ лучше на руку твоя Дылберь; ты молодъ, любишь и умѣешь продираться по тернистымъ тропинкамъ, а я старъ и предпочитаю торную дорогу -- она удобнѣе для моихъ ногъ. Если хочешь, размѣняемся голова на голову, какъ онѣ есть -- Дылберь моя, Айша твоя. Согласенъ?
Кущу молчалъ озадаченный неожиданною рѣчью и поглядывалъ то на старика, то на красавицъ. Онъ такъ любилъ Дылберь, и она его такъ любитъ; но она женщина, она создана для утѣхи и забавы мущины; все одна и та же наконецъ надоѣстъ; даже небесныя радости и само небо должны надоѣсть. Зачѣмъ спрашивать женщинъ, къ чему такія хитрости и тонкости? если она мнѣ надоѣла, то пусть тѣшитъ другихъ; женщина рождена для удовольствія и забавы мущины, а не для того чтобы надоѣдать и докучать ему. Онъ еще разъ посмотрѣлъ на обѣихъ; Айша бросила на него такой полной нѣги взглядъ что душа и сердце его вспыхнули огнемъ любви, и по всему его тѣлу пробѣжала дрожь, дрожь пріятная, жгучая, страстная.
-- Согласенъ, согласенъ! Быть по-твоему.
Ударили по рукамъ для закрѣпленія торга и сдѣлки. Послѣ полуночи Кущу оставилъ Кіятиба съ Дылберъю въ, его домѣ, а самъ съ Айшей ушелъ въ домъ Айши.
Деликанлія не поняла что это значитъ, что это за шутка; она бросилась къ дверямъ чтобы стать предъ ними, не выпустить вонъ и отвѣтить на шутку шуткой, но Айша и Кущу уже вышли, а старый Кіятибъ, какъ Кащей, сталъ въ дверяхъ. Деликанлія вскрикнула смертнымъ воплемъ и упала на полъ. Кущу услыхавъ вопль затрепеталъ, но Айша держала его за руку, и онъ послѣдовалъ за нею. Дорогой онъ встрѣтилъ Карабела и Вейса-агу, своихъ тѣлохранителей, и что-то имъ шепнулъ.
Карабела и Вейсъ-ага вошли въ домъ Кіятиба. Дылберь лежала на полу какъ мертвая; на головѣ ея уже не было брилліантоваго вѣнка, а лицо, какъ яшмакомъ, было прикрыто золотистыми волосами. Кіятибъ сидѣлъ и спокойно курилъ трубку.
-- Возьмите ее -- и продолжалъ курить.
Кущу и Айша провели ночь какъ въ раю предназначенномъ для правовѣрныхъ, для воиновъ Пророка.
Ночь бѣдной Дылбери была мучительная и адская, безъ сердечнаго сокрушенія и покаянія.
Рано утромъ Кіятибъ бросилъ свои повозки и прислугу, сѣлъ верхомъ, свистнулъ свою вѣрную гончую собаку и отправился одинъ. Въ тотъ же день онъ пріѣхалъ въ Ямболъ, гдѣ засталъ гостей-консуловъ. Онъ спряталъ въ кубышку какой-то свертокъ и сѣлъ за закуску и ужинъ. Утромъ онъ опять собирался на охоту за фазанами, но уже не одинъ, а съ гостями.
Въ чифликѣ Кущу пусто и глухо; въ домѣ нѣтъ никого, но все вычищено и приготовлено къ принятію новыхъ молодыхъ супруговъ. Чамъ-дерейскій имамъ, прочитывая гіероглифы брачнаго акта, сдѣлалъ въ немъ поправку, и вмѣсто Кіятибъ-Оглу написалъ Кущу-Оглу. Благо прозванія обоихъ, Кіятиба и Кущу, начинались съ одной и той же буквы кафъ. Эти письмена арабско-персидско-турецкія такія трудныя, такія неразборчивыя что нельзя прочесть того что написалъ другой; столько въ нихъ различныхъ почерковъ, разнаго вида и формы -- церковный, счетный, политическій, военный, фирманный, правительственный; къ тому же турецкія чернила таковы что даже очень давно написанное не трудно слизнуть языкомъ. Слово Оглу осталось, имена же обоихъ, Мегметъ и Ахметъ почти одинаковы, и вышло что Кущу-Оглу женился на дочери Джелала Айшѣ. Она обрадовалась и была довольна замѣной: вмѣсто Кащея, забитаго чуть не на смерть по приказанію сердарь-экрема, ей достался самый красивый и славный во всѣхъ Балканахъ киседжія, почти гайдукъ.
Гостья Кіятиба уѣхала рано. Дылберь деликанлія исчезла, какъ исчезаетъ съ Божьяго свѣта все имѣющее тѣло, личность, жизнь: нѣтъ нечего безсмертнаго, всему долженъ наступить конецъ. Безсмертенъ духъ, но для людей онъ невидимъ въ пространствѣ. Не для чего искать Дылберь деликанлію -- ея уже не было въ Чамъ-Дере.
Карабелы и Вейсъ-аги тоже нѣтъ, потому что они не пришли привѣтствовать поклономъ и цѣлованіемъ полы своего господина когда онъ возвращался отъ Айши въ свой домъ. Съ нимъ была Айша влюбленная и еще болѣе прекрасная чѣмъ вчера. Прелести ея разцвѣли и обнажены предъ глазами любовника...
Пока влюбленный Птичій Сынъ и Айша, забывъ о Божьемъ свѣтѣ, ворковали и отдыхали въ пихтовой пущѣ, въ Сдивнѣ мутаеарифъ немного успокоился. По его просьбѣ сераскиръ-паша разрѣшилъ выдать начальству вилаета Петро Катырджію и приказалъ вычеркнуть его изъ списка солдатъ. Несчастный мужъ и казакъ уже сидѣлъ закованный въ кандалы въ Сливенской тюрьмѣ, во власти мутасарифъ-паши. Главный начальникъ вилаета думаетъ: теперь онъ у меня въ рукахъ; пускай онъ приведетъ Елену и будетъ ей послушнымъ мужемъ; я не люблю этой Болгарки, но она мнѣ нравится; зачѣмъ этому прекрасному цвѣтку вянуть и сохнуть гдѣ-нибудь въ пустынѣ -- это варварство; пусть онъ лучше цвѣтетъ между людей и тѣшитъ ихъ -- на то у васъ цивилизація; такъ дѣлаютъ въ Европѣ, и мы, вступивъ въ кругъ европейскихъ государствъ, должны поступать какъ Европейцы: это нашъ пріятный и полезный долгъ. Можетъ-быть мнѣ удастся черезъ Петро отыскать слѣды разбитыхъ почтъ и неслыханно дерзкихъ гайдуковъ. Каракачаны, побѣгъ отъ новобрачной жены, все это, что ни говори, очень подозрительно. Если я открою, то пристыжу валія, который, имѣя въ своемъ распоряженіи столько заптій и тептышей и пользуясь такою обширною властію, ничего не могъ найти. Кто знаетъ, можетъ-быть, для пользы службы и порядка, меня произведутъ въ валіи, на благо и славу государства. Всѣ мои виды и стремленія заключаются въ томъ чтобы хорошо служить султану, а слѣдовательно и странѣ; эти примѣрныя чувства чиновника всегда руководили мною во всѣхъ моихъ дѣйствіяхъ.
Поставленный предъ нимъ Петро держалъ себя гордо, но спокойно. Онъ добросовѣстно отвергалъ всякое участіе въ грабежѣ почты и въ гайдучьемъ разбоѣ и разказалъ, также какъ въ первый разъ, свое знакомство съ Каракачанами: онъ слышалъ какъ они прибыли изъ Добруджи, но ему не сказали куда они уѣхали; что они за люди -- онъ не зналъ и не знаетъ; объ этомъ нужно допросить Каракачанъ проживающихъ въ Сливнѣ и въ санджакѣ; онъ же готовъ присягнуть и ручается своею головой что его слова святая истина.
Мутасарифъ сладкими рѣчами говорилъ Петро о женѣ, о супружескомъ долгѣ, и лучше всякаго попа увѣщевалъ его исполнять обязанности христіанскаго таинства; онъ обѣщалъ сдѣлать исключеннаго казака телтышемъ въ Адріанополѣ, обѣщалъ ему много если только онъ согласится жить вмѣстѣ съ женою.
Но Петро былъ упрямъ какъ истый Болгаринъ; онъ слушалъ и молчалъ; когда же мутасарифъ, высказавъ все, ждалъ отвѣта, онъ поклонился и вымолвилъ только:
-- Прикажи, паша, отвесть меня въ тюрьму.
Въ былое время, при янычарахъ, до танзимата, за такое упорство и за такую строптивость досталось бы пятамъ; но мутасарифъ, по чувствамъ и образованію, принадлежалъ къ сторонникамъ реформъ. Онъ махнулъ рукой.
-- Въ тюрьму.
Онъ не прибавилъ: на хлѣбъ и на воду, потому что въ тюрьмѣ ничего другаго не даютъ.
Главный начальникъ санджака не отступился однако отъ своихъ намѣреній; онъ былъ человѣкъ настойчивый и снисходительный какъ прилично его сану. Поэтому онъ попросилъ начальника казацкой сотни переговорить съ исключеннымъ изъ списковъ казакомъ, чтобъ онъ, будучи самъ женатъ и подавая собою образецъ супружеской жизни, склонилъ Петро послѣдовать его примѣру и зажить благополучно съ женою, предавъ все прошлое забвенію.
Служака капитанъ прямо изъ конака паши отправился въ кофейную запастись смѣлостію, хоть онъ въ ней и не нуждался, потому что былъ молодецъ. Онъ хватилъ рюмку мастики за здоровье жены, а какъ жены тутъ не было -- она осталась въ Эдрене -- то пришлось вылить другую рюмку за жену, во здравіе себѣ; кто знаетъ что тамъ случилось?-- стало-быть надо опорожнить третью, за потомство; а какъ яблоко не можетъ упасть далеко отъ яблони, то отъ лица потомства нужно выпить четвертую за себя; пятую онъ проглотилъ за изобрѣтателя воздушныхъ шаровъ и картечницъ, по милости котораго можно навѣрняка налетѣть на голову Москвы и разгромить ее въ пухъ и прахъ; а какъ Италіянецъ человѣкъ вѣжливый, то чтобы поблагодарить за него себя, пришлось выпить шестую. Пропустивъ такимъ образомъ полдюжину онъ раскраснѣлся какъ свекла, насупилъ голову какъ буйволъ, выпятилъ животъ впередъ и пошелъ въ тюрьму.
Онъ гаркнулъ по-военному на арестанта, выпрямилъ его во фронтъ, поднялъ кверху кулакомъ его подбородокъ, опустилъ ему руки по швамъ шароваръ, и поставивъ его такимъ образомъ громко и ясно приказалъ ему сейчасъ же привести жену и жить съ нею по закону. Видя же что Петро стоитъ и молчитъ, у него чуть не прыснула кровь изъ глазъ и изъ носа, и онъ проревѣлъ какъ быкъ:
-- Вахмистръ, валяй его стремяннымъ ремнемъ!
Къ счастію, не случилось тутъ ни вахмистра, ни стремяннаго ремня, иначе Петро выдрали бы за строптивость и за молчаніе. Кончилось тѣмъ что капитанъ расфыркался надъ его ухомъ какъ кабанъ, обидѣлся, и пошелъ въ конакъ къ пашѣ съ донесеніемъ.
-- Ничего не подѣлаешь съ упорнымъ и дерзкимъ собачьей вѣры Болгариномъ; надо выбить изъ него дурь; позволь мнѣ, паша, закатить ему два-шестьдесятъ горячихъ, и онъ перестанетъ шутить церковью, будетъ мужъ хоть куда; а если еще прибавить шестьдесятъ, то начнетъ исполнять всѣ супружескія повинности какъ нельзя лучше и не поступитъ на него жалобъ. Я самъ знаю это дѣло и ручаюсь головой за успѣхъ; онъ будетъ такой же кроткій муженекъ какъ вашъ будущій начальникъ мужъ Биби, или какъ Левъ сударкинъ.
Паша слушалъ и улыбался. Онъ любилъ капитана, хоть голова у него была не мудрая, а языкъ, словно блокъ, моталъ да ничего не наматывалъ, особенно когда онъ приводилъ себя въ пріятное расположеніе и пріободрялся мастикой или вермутомъ; но за то въ дѣлѣ можно было на него положиться вполнѣ. Верхомъ, съ саблей въ рукѣ, онъ былъ готовъ броситься на чорта и скрутить его въ бараній рогъ; онъ не дремалъ, не наблюдалъ своихъ выгодъ, и въ службѣ не зналъ дружбы. Такихъ офицеровъ давай Богъ больше; всѣ начальники его любили, и было за что. Паша улыбался; ссылаясь на таязіяматъ, на европейское образованіе и на чувство человѣколюбія, онъ рѣшилъ созвать меджлисъ и написать мазбату. Чтобы все было въ порядкѣ, онъ приказалъ пригласить всѣхъ господъ офицеровъ находящихся въ Сливнѣ, чтобъ они присутствовали при допросѣ и подписали мазбату, потому что онъ желалъ остаться чистъ предъ своею совѣстію, предъ людскою молвой и предъ Болгарами. Собраніе назначено завтра, а какъ голодный желудокъ развлекаетъ человѣка и мѣшаетъ ему остановить на чемъ-либо вниманіе, то паша позвалъ господъ офицеровъ на обѣдъ, а послѣ обѣда на меджлисъ.
Обѣдъ былъ роскошный -- подавали множество турецкихъ кушаній, разные пилавы, а для закуски къ блюдамъ сардинки, икру, колбасы, солонину и всякія соленыя приправы. Мастики, ракіи и стараго вина, краснаго и бѣлаго, вволю. Любезный и образованный хозяинъ угощалъ и упрашивалъ; гости ѣли, пили и славно подгуляли. Когда они засѣли въ меджлисѣ, то многіе изъ нихъ, не понимая по-турецки, слушали протоколы и заключеніе какъ нѣмецкуяо проповѣдь и къ концу вздремнули. Это очень помогло ихъ пищеваренію, но не принесло никакой пользы Петру Катырджію. Когда гостей разбудили каждый изъ нихъ приложилъ свою печать, не вѣдая къ чему; потомъ они почтительно раскланялись и пошли всѣ изъ конака паши прямо въ кофейную выбивать клинъ клиномъ и прославлять до неба мутасарифа: что за славный человѣкъ! никакой Европеецъ съ нимъ не сравнится; какой онъ вѣжливый, внимательный, какъ принимаетъ гостей и какъ отлично угощаетъ; пировали мы словно въ Польшѣ! такая щедрость, такая предупредительность! жилъ бы и умеръ съ такимъ человѣкомъ; пошли Господи вѣкъ такую службу!
Мазбата составленная въ меджлисѣ въ присутствіи офицеровъ обвиняла Петро Катырджію въ распутной супружеской жизни и въ важныхъ нарушеніяхъ общественнаго благочинія -- всѣ слѣды и признаки доказываютъ что онъ и отецъ его издавна водили знакомство съ киседжілми и гайдуками, стало-быть разграбленіе казенной почты ему извѣстно, но онъ не хочетъ говорить и отъ всего отрекается, а потому виноватъ вдвойнѣ. Когда его допрашивали о всѣхъ его преступленіяхъ, онъ ничего не отвѣчалъ и ни въ чемъ не признался; но меджлисъ остался при убѣжденіи въ его полной виновности, а потому всѣ члены меджлиса, вмѣстѣ съ казацкими и драгунскими офицерами, приложили свои печати и приговорили Петро, по шаріату и по танзимиту, за великія его злодѣйства, на четырнадцать лѣтъ тяжкаго тюремнаго заключенія.
Петро осудили, потому что правительство всегда утверждаетъ такія поголовныя мазбаты.
Въ Нейкіоѣ старая жена Стефана хлопочетъ и хозяйничаетъ на цѣлое поколѣніе; никто ей не можетъ угодить, все ей не по вкусу, и она твердитъ что всѣ уговорились досаждать ей. Старуха была всегда кротка какъ ребенокъ; всѣ только о томъ и думаютъ какъ бы ей угодить, чтобъ она была довольна. Вотъ уже третья недѣля какъ нѣтъ стараго Стефана; онъ никогда не покидалъ дома на такое долгое время. Восемь дней тому назадъ, старый Павелъ изъ Толилова и Паньодъ изъ Старой Рѣки встрѣтили стараго Стефана; онъ ѣхалъ на своемъ сѣркѣ изъ Буріи Энизарской въ Чамъ-Дере, и оттуда хотѣлъ прибыть прямо въ Нейкіой; за нимъ бѣжали его гончія собаки и былъ онъ здоровъ и веселъ; онъ поѣхалъ влѣво, а они вправо, и послѣ того ничего о немъ не слышали. День спустя, Магметъ-ага, старый редифъ изъ Садовы, призвалъ стараго Стефана, когда онъ проѣзжалъ верхомъ по пихтовой засѣкѣ изъ Чамъ-Дере въ сторону Буріи; собаки бѣжали около него, на сѣдлѣ онъ везъ не то сѣрну, не то оленя, и ѣхалъ шибко; узналъ онъ его хорошо -- развѣ можно не узнать стараго Стефана верхомъ на сѣркѣ. съ его старыми собаками? Вѣрно охотился и теперь еще охотится; объ ѣдѣ ему нечего заботиться -- куда ни придетъ, вездѣ ему скажутъ; добро пожаловать, и угостятъ какъ самаго дорогаго гостя; нѣтъ такого мусульманина или христіанина который не пожелалъ бы имѣть гостемъ стараго Стефана, стараго дагларбея, стараго балканскаго дѣдушку. Свѣдомо что живъ и здоровъ, ну и слава Богу! Но женѣ Стефановой скучно, потому что въ старомъ супружествѣ одинъ по другомъ скучаетъ и тоскуетъ; оба знаютъ что скоро надо отправиться въ дальній путь, а предъ такою разлукой хочется быть вмѣстѣ. Стефанова старуха то и дѣло выходитъ изъ дому на дворъ, а со двора на улицу, все посматриваетъ не ѣдетъ ли старый Стефанъ, но Стефанъ не показывается.
Пока въ Нейкіоѣ напрасно ѣдали стараго Стефана, густымъ лѣсомъ, по глубокому яру, шли два Турчина, вооруженные съ головы до ногъ; одинъ подпрыгивалъ какъ молодой козленокъ, другой, великанъ, ступалъ какъ буйволъ; они шли и разговаривали:
-- Ага, ага, что съ тобою? ты наша рука -- никогда насъ рука не обманывала; что съ тобою сдѣлалось?
-- Не смогъ, пробормоталъ другой,-- въ первый разъ у меня дрогнула рука.
-- Да вѣдь господинъ приказалъ, а ты приказа не исполнилъ.
-- Господинъ сказалъ чтобъ ее тамъ не было, ея нѣтъ и не будетъ.
-- И мертвые, говорятъ, приходятъ съ того свѣта вампирами -- такъ трудно ли вернуться живому?
-- Правда, да что же я могъ сдѣлать?
-- То что сдѣлалъ съ другими -- у тебя рука не дрожала.
-- То другіе, а то она; еслибы кто захотѣлъ ей сдѣлать какое зло, я сталъ бы защищать ее противъ цѣлаго свѣта, даже противъ тебя.
-- И противъ господина?
Другой задумался и шелъ погруженный въ мысли; наконецъ онъ пробормоталъ въ полголоса, какъ бы про себя:
-- Не знаю.
-- Зачѣмъ же ты не оставилъ ее себѣ?
-- Она не для меня.
-- Для кого же?
-- Богъ создалъ ее для дагларбея горнаго владыки, а не для меня, его слуги и невольника.
-- А еслибъ она дала тебѣ приказъ?
-- О! тогда навѣрное у меня не дрогнула бы рука: что бъ она ни повелѣла, все бы исполнилъ.
Буйволъ шагалъ бодро и гордо какъ рогатый олень. Деликанлія была для него дагларбейшей; у этого грубаго разбойника образъ очаровательной женщины, которая своею красотой и своими прелестями защищала отъ смерти свою молодость, вырвалъ изъ руки оружіе: разбойникъ сталъ милосердъ и жалостливъ.
-- Что же ты сдѣлалъ съ нею когда вынесъ ее? Я шелъ за тобою, но у меня не хватило духа посмотрѣть такъ же какъ у тебя убить.
-- Что сдѣлалъ -- что сдѣлалъ? господинъ не увидитъ ее дома и здѣсь ее нѣтъ -- такъ Богу угодно! прямая Его воля!
Разговаривая такъ между собою они пришли въ Чамѣдере и отправились прямо къ Кущу. Онъ сидѣлъ одинъ въ комнатѣ и собирался уйти, не въ лѣсъ, не въ горы, какъ прежде, а въ гаремъ къ молодой женѣ. Онъ взглянулъ на вошедшихъ и привѣтствовалъ ихъ.
-- Что новаго?
-- Что приказалъ, то сдѣлано. Ты не встрѣтишь ее дома.
-- Ладно. Воздай вамъ Боже, я вами доволенъ.
Они стояли.
-- Есть что еще новаго?
-- Нѣтъ, мы ждемъ твоихъ приказаній.
-- Не будетъ никакихъ -- идите веселитесь и будьте счастливы какъ счастливъ я; идите съ Богомъ,-- и самъ ушелъ въ гаремъ.
Они переглянулись и вышли, сказавъ другъ другу въ одинъ голосъ:
-- Что приключилось съ тою, того и егой не миновать.