В Забайкалье сохатых добывают различными способами, но более всего бьют из винтовок. Самоловы употребляются редко: для приготовления их нужно много труда и времени. Кроме того, самоловы требуют от охотника как бы некоторой оседлости, большого уменья и навыка их ставить и настораживать, преимущественно только в тех местах, где много сохатых. А это последнее обстоятельство невозможно при настоящей оседлости промышленников. Где поселился человек на постоянное житье-бытье, там ли вестись осторожному дикому зверю!.. «Ружье же в руках охотника на определенном расстоянии делает его владыкой жизни и смерти всех живущих тварей», — сказал почтенный автор записок ружейного охотника Оренбургской губернии, и совершенно справедливо. Между тем самоловы требуют много условий и ограничений: необходимо нужно, чтобы зверь пришел именно к тому самому месту, где поставлен самолов; мало того, надо, чтобы он подошел к нему близко и задел сторожевую симку или подчиночный кляпушек и проч. Меткая же пуля требует небольшого свободного пространства, чтобы могла долететь до зверя и была бы возможность верно выделить зоркому охотнику иногда на большом расстоянии. К тому же для пули все равно, лежит ли зверь спокойно или бежит во всю прыть. Надо только уменье хорошо и ловко владеть винтовкой — свинец догонит, несмотря на быстроту бега самых легких зверей, и сыщет виноватого, как говорят некоторые охотники. Ружьем добывают сохатых во всякое время года, по различию которого различается и самая охота. Так, например, зимою поступают таким образом: отыскивают сохатого по следу и, убедившись, что он находится в известном месте, или, по крайней мере, в определенной округе, что узнается посредством разъездов по свежим следам и другим вышеупомянутым признакам, главное — входам и выходам зверя, тотчас спускают одну, две, много три собаки на свежий след и едут за ними поспешно, прислушиваясь, не «затявкали ли где-нибудь собаки, не взбудили ли зверя». Если послышался лай, значит, собаки подняли и погнали зверя. Тогда охотники тотчас бросаются на лай… Но позволь, читатель, тут я прежде скажу, что при этой охоте нужно собак не слишком зарных, как здесь говорят промышленники, то есть не азартных, а легких, нестомчивых и хладнокровных, которые бы следили зверя, не давали ему отдыха, а, догнав, только бы забегали вперед зверя, сбоку и непрестанно лаяли, не давая ему хода дальше, но отнюдь близко к нему не приближались, а тем более не хватали бы его за морду и за ноги, потому что сохатый — зверь чрезвычайно сердитый, смелый и сильный, он как раз из одной сделает двух. Кроме того, сохатый, будучи укушен собакою, после этого не стоит на одном месте, а старается бежать дальше, чего не нужно при этой охоте. Тут момент его стоянки есть момент его смерти. И действительно, коль скоро собаки, забегая вперед и лая на зверя, остановят его, поставят на отстой, как здесь выражаются, едущие верхом охотники, заметив это, тотчас соскакивают и скрадывают зверя с удобного места; если сохатый пустит охотника в меру выстрела, то стрелок, подкравшийся на такую дистанцию, стреляет из винтовки по зверю. Буде же сохатый испугается и снова бросится от собак, которые следуют за ним точно так же, как и в первый раз, равно как и охотники, то обыкновенно, пробежав несколько верст, сохатый снова останавливается, и тут повторяется та же история. Надо видеть, с каким проворством и с какою ловкостию привычный сибирский промышленник, быстро и вместе с тем тихо, без шуму, подскакав к отстою, спрыгивает с коня, бросает его вольно, как тать, подкрадывается к зверю, на ходу взводит курок, на ходу иногда прицеливается, на ходу стреляет в зверя и наносит ему смертельную рану… Не менее того замечательны и их промышленые кони, которые уже так привыкли к охоте, что, подъезжая к тому месту, они так тихо бегут по лесу, минуя сучки и сухие валяющиеся на полу ветки, лесной хлам и дром, что их не слыхать, а брошенные в лесу без привязи, стоят неподвижно на месте и до тех пор, пока не раздастся выстрел охотника, не фыркнут, не храпнут, не кашлянут — словом, зверя не испугают.
Редко случается, что сохатый допускает к себе охотника на выстрел в первый день гоньбы, разве в глубокие снега, а то бывают случаи, что сохатых гоняют дней 12 сряду, и все по-пустому, в особенности при худых, неприемистых собаках. Поэтому и бывает, что после нескольких дней гоньбы измученные охотники, на присталых конях, с ругательствами бросив сохатых в лесу, едва-едва возвращаются домой.
Если сохатый во время побега бежит иноходью, это плохо; значит, он не скоро остановится, а если и станет, то не подпустит на выстрел охотника. Но если он собьется с иноходи и начнет скакать, это верный признак, что зверь устал, поэтому скоро остановится, и тогда охотнику можно подходить к нему смелее. В глубокие снега, в особенности по насту, который здесь большею частию бывает в конце великого поста, нет лучше времени гонять сохатых. Поэтому очень ясно: пальцы, находящиеся у него выше копыт и называемые здесь пазданками, прикреплены к ногам посредством мясистых отростков, почему они во время бега зверя от черствого и глубокого снега загибаются на сторону и не дают хода сохатому. Нередко они расцарапываются до крови, и тогда можно надеяться скоро остановить сохатого, а за этим нетрудно следить охотнику, потому что кровь тотчас покажет себя на рыхлом снеге в следах зверя.
Надо заметить, что самка вообще смирнее быка и во время гонки устает скорее его, а следовательно, и скорее останавливается. С хорошими собаками, на добром, легком коне и одному охотнику не трудно загнать сохатого, хотя бы и не во время наста; стоит только с первого взбуда хорошенько пугнуть и нажать зверя, чтобы он скорее задохся и разгорел, как здесь говорят; вот почему и необходимы легкие, нестомчивые собаки. В этом-то и заключается успех этой охоты, да и всякой гоньбы зверей.
Вот некоторые правила, которых придерживаются здешние промышленники. Если зверь будет только ранен, то лучше его в тот день охоты оставить в покое и тотчас отозвать собак, а на другой уже день снова поднимать собаками и достреливать, если он еще жив. Это делается для того, чтобы хорошенько убедиться в том, куда именно попала пуля, тяжела рана или нет. Притом же если не трогать сохатого в тот день, в который он был ранен, то он, раненый, далеко не уйдет и станет ложиться. Стоит только самим охотникам поскорее отъехать от того места, чтобы шумом и гамом не пугать зверя. Чем чаще лежбища раненого сохатого, тем сильнее рана, тем скорее он должен уснуть. Если же сохатого, только что раненного, преследовать немедленно, то он сгоряча может еще уйти далеко, а пожалуй, и вовсе потеряться. Сохатый очень нежен к ранам, как говорят сибиряки — хлипок. Многие здешние промышленники, зная это, нарочно стреляют сохатых по брюху, по кишкам, для того что сохатый, не будучи беспокоим, тотчас ляжет и уснет в продолжение дня, и много через сутки. Если же стрелять его в перед, то есть в грудь, нужно попасть хорошо и задеть или почки, или легкие, или печень, а самое лучшее — сердце. Если же пуля не заденет ни того, ни другого, сохатый уйдет и не скоро остановится. А с переломленной задней или передней ногой может уйти очень далеко, и тогда без собаки нельзя надеяться на успех. Кроме того, сохатый, легко раненный, бросается на охотника; это нужно знать и всегда быть готовым к защите, в особенности если раненый зверь услышит вблизи собак или подкрадывающегося к нему охотника, причем тотчас бросается навстречу, и беда, если к тому не подготовиться: как раз собьет с ног и затопчет. Вот почему и опасно ходить тотчас после выстрела за раненым сохатым. Если пуля ударит сохатого в ногу, переднюю или заднюю, то идет много красной крови; буде же попадет в грудь и заденет внутренности, кровь идет из раны в незначительном количестве, запекшаяся и темного цвета. Кишечная кровь идет почти черного цвета, вместе с калом, и тоже в небольшом количестве. Если кровь брызжет на обе стороны следа, значит, рана тяжела и пуля прошла насквозь зверя, но если каплет на одну сторону, значит, остановилась в звере. Более же тяжелыми ранами считаются те, когда пуля, ударив в зверя в один бок, немного не выйдет на другой и остановится под кожей. Эти раны гораздо тяжелее сквозных, потому что в последние кровь вытекает свободно, не запекается внутри зверя и, следовательно, делает ему облегчение. Самый верный признак тяжелой раны тот, когда у зверя пойдет кровь горлом, что бывает от повреждения главных внутренних органов.
По лежбе раненого зверя не трудно узнать то место, куда попала пуля, потому что кровь, вышедшая из ран, означит на лежбе то место, куда именно она попала, стоит только распознать, каким образом лежал зверь, а это не трудно хоть малоопытному охотнику и с небольшим смыслом. Но чтобы по цвету крови узнать, куда попала пуля, — дело другого рода, тут надо много практики и долговременную опытность. Если пуля пройдет высоко по лопаткам, крови бывает очень мало, а иногда и вовсе не бывает, и зверь от такой раны может уйти очень далеко. Тогда уже смотрят на след: не забрасывает ли зверь которой-нибудь ноги в сторону? не чертит ли ей по снегу? ровно ли бежит и не сбивается ли с бега? не расширивает ли копыт? — и прочие признаки, которые покажут опытному охотнику, как зверь ранен. Кроме того, нужно смотреть на том месте, где стоял зверь во время выстрела, нет ли на полу шерсти, потому что пуля, ударив зверя, обсекает шерсть, которая и падает на землю. Многие здешние промышленники узнают даже по одной обсеченной шерсти то место, куда ударила пуля. Такова опытность и такова практика!..
Надо заметить, что зверь, захваченный пулею, всегда как бы подается в ту сторону, откуда прилетела пуля. Поэтому здесь и говорят, что раненый зверь подается на пулю. Если же пуля пролетела мимо, то зверь обыкновенно бросается в противную сторону или вперед. Иногда зверь дает крутой поворот после выстрела, это тоже служит приметою, что он ранен. Если сохатый сгорбится, подберет брюхо и побежит в таком виде прочь, это доказывает, что пуля прошла по брюшине. Нередко сохатые после выстрела как бы садятся на зад, если пуля ударит по этой части. Кроме того, раненый сохатый, буде его никто не беспокоит, стонет, как человек, что бывает слышно на значительное расстояние. Весьма редко случается, чтобы сохатый упал тотчас после удара пули на том же месте, где она его поймала, особенно если он подстрелен на бегу, или, как здесь говорят промышленники, упал бы с голком, то есть в одно время со звуком выстрела. Это бывает только тогда, когда пуля попадет в голову, в мозг, перешибет позвоночный столб или же переломит шейные позвонки. Случается, что сохатый иногда упадает с голком, но через несколько секунд вспрыгнет на ноги и пробежит несколько десятков сажен; это бывает даже и тогда, когда пуля пройдет по самой середине сердца.
Много есть и других признаков, по которым узнают здешние зверовщики, ранен зверь или нет. Все их описать довольно трудно и тяжело, да многих я и сам хорошенько не знаю. Наконец, подробные описания, пожалуй, покажутся некоторым скучной материей, в особенности читателю-не охотнику. Опять скажу, что опыт и практика всему научат, нужны только терпение и страсть к охоте.
Все, что я сказал по этому поводу относительно сохатого, можно отнести и к другим зверям, как к лапчатым, так и копытчатым в особенности. Исключения тут незначительны. Например: другие звери, раненые, не стонут, кроме медведя, который если ранен, то ревет страшным образом. При удобном случае не могу не упомянуть здесь, что на рану имеет большое влияние достоинство самой винтовки. В самом деле, некоторые здешние винтовки удивительно тяжелы на рану; другие же слишком легкоранны. На другую смотреть противно: худая, изношенная, малопульная, в нескольких местах спаянная — словом, чуть живая, просто дрянь, а подите с ней на охоту и посмотрите ее достоинство — удивитесь: выстрелите по зверю, другой раз чуть только его заденете по какому-нибудь недушевередному месту, а смотрите, зверь и сунется через голову, вот и с добычей. Другая же винтовка по виду просто чудо, только бы любоваться, а подите с ней на охоту просто волосы на себе изорвете; да и как не изорвать: скрадешь козу или другого какого-нибудь зверя, выстрелишь, попадешь по доброму месту, а смотришь — зверь убежит; хорошо, если с вами собака, которая догонит и задавит его, а то и проститесь с добычей. Замечено, что винтовки, которые тяжелы на рану, не дают много крови; такие слишком варят, как здесь говорят, так что кровь выходит из раны в малом количестве, а остается в звере и сваривается или спекается около раны в комок и не дает зверю ходу. От легкоранных же винтовок всегда идет много красной и жидкой крови. Сначала я не верил этому обстоятельству, когда слышал об нем от здешних промышленников, но когда убедился в том не один десяток раз на опыте, тогда только поверил, что это истина. Вот почему здесь и зовут хорошие винтовки поранными, как я уже говорил выше, в технической части охоты, а худые — легкоранными.
Орочоны, не имеющие лошадей, в зимнее время обходятся гораздо проще описанной охоты за сохатыми; именно они поступают так: узнают, в каком именно месте находится сохатый, и, как скоро достоверно осведомятся, что он живет в какой-нибудь лесистой пади, делают облаву, но не такую, как она бывает в России, где на нее собирается иногда до сотни и более загонщиков.
Нет, здешняя облава далеко не такова! Тут два, три и много четыре орочона производят облаву. Одни из них садятся на вершину падушки или лога на перевал, а другие идут гнать зверя. Гонят без шуму, без крику, а тихонько заходят в падь с устья и поднимаются по ней кверху, изредка только легко постукивая палками об деревья. Сохатый, заслыша такое приближение неприятеля, пойдет логом кверху, прямо на знакомый перевал, и найдет на засаду. Надо заметить, что сохатый имеет то свойство, что, будучи взбужен, идет всегда падью кверху, к ее вершине, никуда не отворотит и придет непременно на перевал; нужно только загонщикам подвигаться за ним осторожно, без большого шума, а застрельщикам в засаде сидеть тихо, за ветром от ожидаемого прихода зверя. Понятно, что охотнику в засаде нужно быть совершенно готовому к выстрелу, а при появлении зверя немедленно в него стрелять аккуратнее и вернее. Случается, что сохатые приходят таким образом сажен на десять к дожидающему охотнику. Тут уж трудно дать промах, да еще по такому зверю, как сохатый.
Ведь это гора! Зажмурившись можно убить, не правда ли? Э нет, читатель, нужно быть сибиряком-промышленником, орочоном, чтобы на такой дистанции, видя спокойно идущего сохатого, хотя сколько-нибудь не содрогнуться и верно, не торопясь навести ствол винтовки и нанести зверю смертельную рану. Я знаю много примеров, что и хорошие стрелки ближе чем на десять сажен среди белого дня давали по огромнейшим сохатым непростительные промахи! Хотя и трудно этому поверить, а действительно так бывало и на моей памяти… Тут главную роль играет спокойствие, присутствие духа и верность прицела.
Весною сохатых оставляют в покое, потому что в это время их добывать трудно, ибо снег стает, а сохатый держится тогда преимущественно в сиверах, в чаще.
Кроме того, еще есть причина более важная, именно: сохатый весною не имеет такого значения, как изюбр, у которого в это время дорого ценятся рога, называемые здесь пантами. О них я я постараюсь сказать в своем месте, в следующей статье «Изюбр». Теперь же упомяну, что панты обращают на себя внимание всех здешних промышленников в такой степени, что они оставляют в презрении сохатых, диких коз и других зверей и гоняются только за пантами. И понятно: убитый изюбр дает почти то же количество мяса, как и сохатый, ту же шкуру да рога, стоящие несколько десятков рублей серебром… С появления овода, следовательно, с половины июня, начинается снова охота за сохатыми на озерах, солонцах и солянках. Это последняя есть не что иное, как искусственный солонец, который здешние промышленники приготовляют заранее в таких местах, где есть сохатые. Именно промышленники еще с осени подмечают те места, где сохатые больше держатся, и, избрав из них более чистые, как здесь говорят, прохавые — на падях, под гривами, около ключей, родников, поточин и других, более знакомых сохатым мест, — насаливают землю как можно сильнее на определенном пространстве, смотря по удобности места к обстреливанию, с особо избранной для того точки. Соление производится обыкновенно таким образом: соль разводят в воде, которую нагревают в котле или в берестяном чумане помощию горячих камней, и горячим уже рассолом поливают землю, так что она делается солоноватою на четверть и более. Если же землю просто посыпать солью, то ее может сдуть ветром, и она после дождей в состоянии рассолить только одну поверхность избранного места. Около такой искусственной солянки избирают наиболее удобное место к обстреливанию солонца и делают на нем скрытую сидьбу такой величины, чтобы человек с ружьем мог в ней свободно поместиться. Для этого обтыкают небольшое скрытое местечко ветками, прутьями, даже небольшими деревцами, а с передней стороны наряду с забором втыкают две сошки и на их развилинки кладут перекладинку, какую-нибудь неочищенную жердочку или небольшое срубленное деревцо. Это делается для того, чтобы сидящему охотнику в сидьбе можно было удобнее стрелять, положив ружье на эту перекладинку. Но такие сидьбы в глухих местах не безопасны от посещения медведей, которые иногда тоже приходят на солянки полизать солонцеватой земли. Поэтому лучше делать около солянок не сидьбы, а так называемые здесь лабазы, сажени в полторы или две вышиною от земли, пристраивать их около больших деревьев на прочных стойках и самых ветвях дерев. Лабазы эти делаются весьма различной формы и величины, смотря по тому, для одного или для двух охотников они предназначаются, и бывают или закрытые с боков, как сидьбы, или просто открытые, имеющие только один деревянный помост. Последние делаются преимущественно тогда только, когда они помещаются между большими ветвями огромных мохнатых деревьев. Кроме безопасности, лабазы перед сидьбами, устроенными на земле, имеют еще то преимущество, что звери, пришедшие на солянку, не слышат запаха человека, сидящего на лабазах. Почему это так очень ясно: при ровной тяге ветра или воздуха запах человека, сидящего на лабазе, тянет ровной струей высоко от земли, следовательно, через пришедшего зверя, который его и не слышит; тогда как из сидьбы запах охотника несет ветром по самой земле, а потому он иногда нападает на зверя и пугает его. Наконец, с лабаза, сидя довольно высоко от земли, гораздо слышнее приближение зверя к солянке, а стрелять его удобнее и виднее, даже в ночное время, нежели из сидьбы. Сидьбы и лабазы нужно устраивать заранее, а не тогда, когда уже нужно караулить зверей, чтобы всю постройку хорошенько обдуло ветром, смочило дождем и проч., тогда она не будет иметь никакого запаха, белые отрубы деревьев, жердочек, колышков и прочей принадлежности пожелтеют, даже почернеют и не будут бросаться в глаза недоверчивому, осторожному зверю. Из новой сидьбы или с нового лабаза, только что сделанных на старых солонцах или солянках, никогда не убьешь хитрого зверя, ибо он, придя на солонец, непременно заметит новую сидьбу или новый лабаз, почему тотчас бросится и убежит, потому что он, быть может, уже несколько раз побывал на солонце, привык видеть его в одном виде, а тут вдруг он замечает новые предметы, у него инстинктивно рождается подозрение к тайному присутствию человека, и он, отказывая себе в лакомом блюде, пугается и бежит без оглядки в лес, в безопасное место!..
Главное условие при устройстве сидьбы или лабаза на солонце или солянке заключается в том, чтобы выбрать такое место, на котором бы воздух не останавливался, не вертелся на одном месте или, что еще хуже, не бросался бы во все стороны, а тянул бы себе постоянно одним путем, в ту или другую сторону. Если же не соблюсти этого условия, трудно убить из такой засады какого бы то ни было зверя, потому что «духом» его испугает и он убежит, не дойдя до солянки.
Такие же точно искусственные солянки приготовляются для изюбров и для диких коз; подобные же лабазы и сидьбы строят на естественных солонцах около озер и даже омутов. Вообще надо сказать, что сохатый на искусственные солянки ходит редко, а природные солонцы, минеральные железные ключи и в особенности озера, где растет ир, посещает постоянно.
В такие места для караула зверей нужно садиться перед закатом солнца и, притаившись, наготове дожидать прихода зверя. Понятное дело, что на таких сидьбах или лабазах можно сидеть двум и даже трем охотникам (самое лучшее одному), но отнюдь не разговаривать, даже не шептаться, не курить, а, насторожив глаза и уши, ожидать прихода зверя. На солянку, солонец или озеро никогда не нужно приходить с того места, откуда ожидаешь зверя, в особенности во время росы, и отнюдь не топтать самого солонца, солянки или берега озера, куда приходят звери. К сидьбам или лабазам обыкновенно походят еще до росы, босиком на деревянных или берестяных подошвах, только не в дегтярных сапогах с той стороны, откуда зверь прийти не должен, — это для того, чтобы не надушить своим следом около солонца и тем не испугать зверя. Промышленники, не исполняющие этих условий, редко добывают зверей, подобных сохатому, при охоте такого рода. Сохатого довольно только испугать один раз, чтобы он не пришел больше на это место по крайней мере целый год!..
Если «бог поможет убить» какого-нибудь зверя на солянке, солонце или озере, то отнюдь не следует его тут же оснимывать и разнимать на части, а должно оттащить прочь, иначе кровь зверя испортит все дело и на будущее время. Для того, чтобы избавиться от мошки и комаров, которые летом в ночное время не дают покою караулящему охотнику, здешние промышленники поступают таким образом: кладут перед собою зажженные сухие конские шевяки или сухую березовую губку. Вещества эти никогда не загораются пламенем, а только медленно тлеют и производят много дыма, которым и отгоняют несносную мошкару. Зверь же дыма не боится, он привык к нему с юных дней по случаю лесных пожаров и весенних палов. Искусственные солянки с устроенными на них сидьбами или лабазами здесь играют важную роль в мире зверопромышленников, составляя как бы их собственность, за которую они стоят между собою крепко. И действительно, охотник, сделавший солянку со всеми удобствами и прикормивший к ней зверей, вправе пользоваться ею только один. Никто другой без ведома и дозволения хозяина не имеет права прокараулить хотя только одну ночь на чужой солянке. Если хозяин, приехав на свою солянку, застанет на ней другого охотника, который без его ведома решился караулить на ней зверей, то законный хозяин вправе не только выгнать незваного гостя, но даже отобрать от него винтовку и добычу. По крайней мере, так ведется между здешними промышленниками, которые все хорошо знают, где, какая и кому именно принадлежит солянка. Многие промышленники делают общественные солянки и караулят на них зверей или поочередно, или без разбору очереди, деля между собою добычу, убитую на солянке. Многие зверовщики, занимаясь постоянно звериным промыслом и тем поддерживая свое и семьи своей существование, имеют иногда по нескольку десятков разных солянок, и все-таки без их ведома никто другой не может ими пользоваться. Многие солянки, существуя несколько лет сряду, на которых уже, быть может, перебита не одна сотня зверей, имеют такую цену между промышленниками, что по смерти хозяев переходят во владение наследников или покупаются у них другими зверовщиками нередко за дорогую цену; иногда же они отказываются по духовному завещанию кому-нибудь из родственников или из приятелей хозяев. Общественные такие богатые солянки в случае надобности делятся между хозяевами весьма различно, согласно условиям или приговорам.
Правило пользования искусственными солянками, надо сказать к чести здешних промышленников, довольно свято наблюдается зверовщиками. Это и хорошо, потому что хозяин иногда кровавыми трудами сделает себе солянку в хорошем месте, привадит к ней зверей, истратит несколько фунтов соли, а другой придет на готовые труды да и убьет на них дорогую добычу, разве это резонно? Нет. Вот почему между зверовщиками и находится в таком уважении право пользования солянками, особенно в весеннее время, когда на солянках добываются панты, стоящие иногда до 150 руб. сереб. Конечно, нет правил без исключения — бывают и тут своего рода злоупотребления, которые рано или поздно непременно откроются между промышленниками, дойдут до сведения хозяев, и тогда плохо бывает нарушителям порядка чужой собственности. Что же касается до природных солонцов, озер, омутов, минеральных ключей и проч., на которых также караулят зверей, там вышеописанных правил не исполняется; тут хозяин — природа: кто раньше пришел на место, тот и прав; словом, чей перед, тот и господин!..
Надо заметить, что сохатый к солонцу, озеру или солянке обыкновенно прибегает рысью, так что его услышишь задолго до появления к ожидаемому месту по стуку и треску, если он бежит лесом. В весьма редких случаях зверь этот тихо, крадучись подойдет к солянке и, прежде чем выйдет на чистое место, начнет прислушиваться к каждому шороху, приглядываться к каждому подозрительному для него предмету. Это бывает в таком только случае, когда на избранных к караулу местах часто сидят охотники и выстрелами пугают зверей. Вот почему хорошие промышленники на одной солянке в продолжение года не сидят более десяти раз. Обыкновенно же сохатый, прибежав на солонец или солянку, тотчас начинает есть солонцеватую землю, шумит, гремит зубами, как жующий пищу молодой конь, и стремглав бросается спасаться, если чуть только услышит запах охотника. Почему, избрав удобную минуту, нужно стрелять немедленно, особенно если сидишь в сидьбе на полу, а не на лабазе, тем более при худой, неровной тяге ветра, итого и гляди, как раз завернет духом и испужает зверя», сказал бы здешний промышленник. Если же сохатый придет на озеро, то сначала обыкновенно купается, а потом уже начинает доставать и есть up. В то время, когда сохатый нырнет в воду, прижав свои огромные уши, он ничего не слышит, даже ружейного выстрела, если был промах. Самое лучшее — целить в зверя тогда, когда он вынимает голову из воды, с полным ртом горького ира, потому что в это время у него с головы вода бежит ручьями и журчит, как с маленького каскада. При этом не излишним считаю заметить, что сохатый чрезвычайно скоро прожевывает и глотает пищу, почему охотнику мешкать не следует, а скорее стрелять. Если сохатого, пришедшего на озеро, не испугаешь, он наверное пробудет на нем всю ночь и дождется утренней зари. Зверь этот простоватый, хитрить не любит, если его не заставят; пришел, так и наслаждается уж вполне. Поэтому многие здешние промышленники в слишком темные ночи не стреляют сохатых, а дожидаются рассвета и тогда уже посылают верную пулю загостившемуся зверю. Точно таким же образом скарауливают сохатых на омутах горных речек и бьют из винтовок.
Так как стрельба в сохатых на солянках, солонцах, озерах и омутах из сидеб или с лабазов производится большею частию поздно вечером, еще чаще ночью, то здешние промышленники навязывают на концы винтовок, по верхней грани ствола, беленькие тоненькие таловые палочки, которые и называются маяками. Без них в темные осенние ночи стрелять затруднительно. Маяк же по белизне отличается, отбеливает от общего мрака и служит хорошей целью для охотника. Некоторые промышленники вместо беленьких палочек навязывают на концы стволов гнилушки, которые и служат им маяками; они хотя и виднее первых, но с ними много возни, и звери их нередко пугаются, если заметят невзначай, поэтому они менее употребительны.
Охота на солонцах, солянках, омутах и озерах обыкновенно начинается с начала лета и оканчивается поздней осенью, когда уже начнутся сильные заморозки. Также осенью сохатых бьют из винтовок во время их течки. Эта охота очень проста. Стоит только отыскать место сохатиной течки, а подойти к зверю в это время очень легко. Многие охотники приманивают самцов, подражая голосу самки или быка-зверя, с помощию особой деревянной трубы, по виду весьма похожей на морской рупор, и чрезвычайно искусно умеют производить в нее звуки, совершенно сходные с криками сохатого. Крики эти можно сравнить с звуками, происходящими от того, если громко окнуть в пустую большую бочку, то есть приставить рот к ее отверстию и громко, коротко и в нос произнести букву «о». Сохатый бык, услыша эти звуки, тотчас прибегает к охотнику и попадает на пулю. На звуки самки он бежит, надеясь овладеть ею и сделаться супругом, а на звуки самца бежит потому, что думает найти его с прекрасной особой, которую, сознавая свою силу и храбрость, надеется отбить у малосильного кавалера. Вот почему промышленники всегда и стараются кричать в трубу, подражая голосу молодого быка, на который с надеждою бегут старые и даже молодые самцы, тогда как на голос старого самца не идут даже и старые быки, не надеясь одержать победы. И к чему бы, кажется, мешать таинственному супружескому счастию и тревожить счастливцев, нарушая общий закон природы, коему подчинены все твари и даже самый человек — нарушитель этого закона!..
Однажды я сидел на природном солонце, в вершине речки Санганитуй, в окрестностях Бальджиканского пограничного казачьего караула, в страшном глухом, таежном месте. Солонец был под увалом, который, как стена, так и дыбился кверху и как бы упирался своими могучими скалистыми вершинами прямо в несущиеся облака. На самой середине крутого увала широко виднелась раскинувшаяся изумрудно-зеленого цвета лужайка, усыпанная тысячами различных оттенков цветочков, и бархатистым ковром круто спускалась одним концом прямо к левой стороне солонца. Кругом ее темнел густой кедровый лес и как бы сторожил живой ковер, так роскошно на ней раскинутый, и будто составлял его бахрому, чрез которую, кажется, и звери не ходили на эту лужайку, боясь топтать ее свежую зелень… На полдень к солонцу прилегала небольшая равнина, тоже окаймленная густым кедровым лесом, а посредине, шумя и журча, тихо пробирался между кочками Санганитуй и своей холодной и чистой, как хрусталь, струйкой воды манил к своим берегам, обещая утолить палящую жажду… С правой стороны солонца клином приближался густой лес, который, соединяясь с глухим сивером вершиной пади, густо спускался к самому солонцу и замыкал его северную сторону. В углу этого леса наискосок увала, был сделан лабаз, между двумя огромными кедрами, на котором я и поместился караулить зверей на всю ночь, до следующего утра. На солонец ходили сохатые, изюбры и козы — на грязи около него видно было множество их свежих следов. Я был с одним опытным промышленником, который, оставив меня на солонце, ушел к низу пади версты за полторы сидеть на озеро, потому что и туда ходили сохатые. По уходе своего ментора я тотчас взобрался на лабаз и стал дожидать прихода зверей. Солнышко уже спускалось против крутого увала за синеющий лес, расположенный по правую руку солонца, и последними лучами догорающего дня золотило скалистые верхушки увала, живописно освещая различные группы плит и дерев, завершающих поднебесную высоту громадной горы. Повеяло особенно приятной пахучей свежестию с зеленой лужайки и потянуло холодной сыростию, как из могилы, с прилегающего к солонцу с севера густого кедрового леса. Я сидел, как вкопанный в землю, и едва переводил дыхание. Прошло с полчаса, как на солонец из лесу прибежали две дикие козули и с жадностью начали хватать солонцеватую землю. Чтобы не надушить порохом и не оголчить (не нашуметь выстрелом) около солонца, а тем не испугать сохатых, которые, по моему расчету, непременно должны были прийти, я нарочно испугал коз, и они убежали, но спустя несколько минут снова явились на солонце и подошли к самому лабазу; между тем время уже приближалось к вечеру, а о сохатых и вести не было. Я снова испугал коз, бросив в одну березовой губкой, и тем прогнал их окончательно. Прошло еще с полчаса, и стало уже смеркаться. В воздухе начало свежеть еще сильнее, и на небе показался белый серебристый месяц, который, выйдя из-за крутого увала, как бы заглядывал на темнеющий солонец и бледным светом обливал его правую сторону. В окрестностях солонца начали кричать дикие козы, что и служило хорошим признаком для ходовой[55] ночи. Радостное чувство наполнило мою душу.
Зажженная губка едва-едва курилась передо мной и напоминала догорающий очаг пастушьего шалаша. Я продолжал сидеть, как мертвый. Слух и зрение были направлены к одному месту, к одной точке, откуда должны были прийти сохатые. Слышалось только жужжание комаров, всюду сновавших около меня и тотчас же улетавших от едкого дыма губки, который легкой струйкой тянулся кверху и сизым облачком рисовался на темно-зеленом фоне противоположной лужайки… Настала, можно сказать, мертвая тишина, только резкий ветерок тянул из темного кедровника и холодил мои члены. Мелкие, разбитые облака с золотистым отливом по краям тихо и плавно неслись по беспредельности неба… Боже! Как хорошо, легко и привольно было в природе; даже я, страстный охотник, забылся и загляделся вдаль, на синеющие горы чудной даурской Швейцарии… Да, я забылся и мысли мои одна за другой неслись далеко-далеко… как вдруг мне послышался треск, а потом шорох, еще и еще, я невольно взглянул на увал — и что же вижу: по увалу, по самой той бархатистой лужайке, спускается прямо к солонцу огромнейший сохатый. Кровь прилила мне в голову, и дрожь пробежала по телу!.. Надо было видеть мою радость, написанную на лице, и заметить то внутреннее волнение, которое переполнило мою душу…
Я не шевелился, кажется, не дышал, а только пристально смотрел на зверя, который продолжал спускаться по крутому увалу. Но боже! Вот он остановился и стал прислушиваться. Неужели он услыхал мое неровное биение сердца, которое действительно так сильно стучало, что я сам его слышал, точно оно хотело выпрыгнуть?.. Прошло с минуту невыносимой тревоги и ожиданий — сохатый все прислушивался. Я, кажется, замер. Но вот он убедился в безопасности и почти рысью подбежал к солонцу. Я как бы ожил; руки мои самопроизвольно опустились на штуцер. Сохатый, не добежав до солонца сажен десяти, снова остановился. Я машинально схватил штуцер, быстро прицелился и выстрелил зверя по лопаткам. За дымом я едва только мог увидать, что сохатый сначала упал на коленки, а потом, быстро вскочив, медленно пошел в лес, примыкающий с севера, который, как темный каземат, вскоре скрыл в себе огромную добычу. Спустя несколько минут в лесу раздались глухие, томные звуки стона. «Слава тебе, господи!» — подумал я, и лишь только успел зарядить снова штуцер, как послышался в том самом месте, куда ушел сохатый, шум и треск, происшедший как бы от чего-то тяжело рухнувшего на землю. Это упал сохатый. Часа через два небо стало заволакивать темными тучами и начал накрапывать холодный дождик. Я завернулся войлоком, лег и заснул. Утром разбудил меня мой товарищ, промышленник, который вчера вечером оставил меня на солонце, а сам пошел сидеть на озеро. «Кого стрелял?» — спросил он меня. «Сохатого», — ответил я. — «Убил?» — «Кажется, убил, вон там в лесу упало что-то»… «Ну, молодец», — добавил мой ментор и радостно перекрестился. Мы сварили душистый карым, напились и тогда уже пошли отыскивать зверя, который ушел от солонца не более 30 сажен и лежал уже мертвый в лесу. Пуля прошла ему обе лопатки. Сохатый был так велик, что мы двое с большим трудом поворачивали его с боку на бок, когда снимали кожу и разнимали его на части…
В летнее время орочоны на больших озерах добывают сохатых еще иначе. Порохом орочон дорожит, у него на счету каждая порошинка. Если представляется возможность добыть какого-нибудь зверя без ружья, он непременно ею воспользуется, а заряд сбережет до следующего раза. Именно с сохатым орочоны поступают таким образом: заметив, что он ходит на какое-нибудь озеро купаться или есть ир, орочон приносит свою легкую берестяную оморочу, спускает на воду, садится в нее, прячется за какой-нибудь кустик или в высокий береговой камыш и дожидает прихода зверя.
Омороча делается из бересты, на тоненьких деревянных шпангоутах, имеет вид челнока, чрезвычайно легка и быстра на ходу, только нужно большое умение управлять ею, потому что она чрезвычайно качка и валка. Вес оморочи не бывает свыше полуторых пудов, почему человек легко может унести ее на себе куда угодно. Размеры ее тоже незначительны: длина не свыше сажени, а ширина в бортах не более 1¼ аршина. Орочоны в ней ездят превосходно и мастерски управляют одним веслом, имеющим на обоих концах по лопатке. Нужно иметь много ловкости и навыку, чтобы плавать в такой скорлупе. Орочоны до того к ней привыкли, что нередко, вывернувшись из оморочи в воду, тотчас опрокидывают ее навзничь, выливают воду, потом снова ставят на воду, перекидывают через нее свое весельце снизу и, взявшись за оба его конца, быстро влезают в оморочу. Нужно быть орочоном, чтобы сделать такую штуку, потому что омороча чрезвычайно легка на воде и до крайности вертка. Некоторые оморочи, особо называемые байдарами, бывают закрыты наглухо и сверху, имея на середине только небольшое отверстие, в которое садится человек, обвязывается кругом кожей, дабы вода не могла попасть внутрь почти герметически закупоренной оморочи, или байдары.
Орочоны хорошо знают нрав сохатых и пользуются тем, что когда зверь придет на озеро, то сначала начинает купаться и нырять, а после, досыта накупавшись, ест ир, буде он есть. Вот этими-то минутами, когда сохатый погружается в воду совсем с головой и пользуются отважные орочоны; они тотчас с великой осторожностью подплывают к зверю поближе и, избрав удобную минуту, мгновенно поражают его копьем, а сами после того немедленно отплывают на омороче в сторону. Тем и дело кончается. Сохатый выскакивает на берег, убегает нередко с копьем иногда за несколько верст и, если рана тяжела, умирает. Конечно, при этой охоте нужны смелость, проворство и ловкая, сильная рука, потому что при малейшей неосторожности сохатый может опрокинуть оморочу (что и случается), и тогда горе несчастному! Раненого же зверя орочоны сумеют найти, куда бы он ни ушел. Зная чудовищную силу сохатого, огромную его массу и бешеную, запальчивую свирепость, сообразив все невыгодное положение охотника, помещенного чуть не в ореховой скорлупе и вооруженного одним копьем среди темной ночи, на воде, в одиночку нападающего на такого зверя, нельзя не удивляться смелости сибирского немврода и мысленно не пожелать ему всегдашнего успеха.
Кроме того, в Забайкалье ставят на сохатых и луки, точно таким же образом, как и на волков (см. статью «Волк»). Луки ставятся зимою на сохатиных перевалах, около ключей и ледяных накипей, куда они ходят пить и лизать лед, а летом — около солонцов, солянок, озер и омутов. Конечно, нужно, чтобы луки были крепкие и сильные, иначе слабым луком сохатого не добудешь. Я уже говорил прежде, что ставить такие снаряды довольно опасно, в особенности летом; нужно хорошо помнить те места, где поставлены ловушки, в противном случае можно самому попасть на них вместо зверя. Эти вещи делаются там, где никто не ходит, — в глухих лесах сибирской тайги, далеко от жилых мест. Наконец, сохатых ловят в ямы, выкапывая их на перевалах и тропах, которыми они ходят на вышеупомянутые места. Около ям делают с двух сторон изгородь, для того чтобы зверь не мог пройти мимо ямы, неприметно закрытой сверху. Длина сохатиной ямы обыкновенно бывает в сажень или четвертей тринадцати и даже четырнадцати, ширина в 6 четвертей, а вышина около трех аршин (подробное устройство ям будем описано в статьях «Изюбр» и «Козуля»). Сохатый, попавшийся в яму, обыкновенно стоит в ней тихо и спокойно. Голова большого зверя бывает всегда выше ямы. В это время длинную свою шею он по большей части сжимает, укорачивает и потому стоит как бы сгорбившись. К сохатому, попавшемуся в яму, не следует подходить близко, потому что он может схватить человека ртом, даже языком, и сдернуть к себе в яму. Так, например, если яма не слишком глубока, так что горб его немного выше ее краев или наравне с ними, то зверь может достать стоящего охотника на сажень от ямы, потому что шея и голова сохатого весьма длинны. Вот почему матка, попавшись в яму, всегда сдергивает к себе и теленка, который, провалившись на дно ямы, избивается под ногами матери до смерти, а иногда и на куски. Поэтому попавшегося сохатого в яму всегда лучше добить из ружья или приколоть рогатиной, но близко к нему отнюдь не подходить.
Зимою орочоны гоняют сохатых на лыжах, особенно в великом посту, когда бывает наст. Чем больше и тверже снег, тем скорее заганивают сохатых и прикалывают рогатинами или пристреливают из винтовок. Надо заметить, что орочоны — большие мастера бегать на лыжах, делать их и взбираться на них на самые крутые и высокие горы, но спускаться с них на лыжах они боятся.
Про сохатых я слышал много рассказов от достоверных охотников, но все описывать не стоит, да и незачем. Сообщу здесь один из них, наиболее замечательный и характеризующий сохатого, слышанный мною из уст того самого промышленника, который был главным участником этого случая. Нисколько не утрируя, я постараюсь передать и склад самой речи рассказчика. Вот что я слышал от него, сидя около походного котелка после удачного промысла и аппетитно посматривая на варящуюся баранью похлебку.
«Почитай лет с восемь тому назад сидел я один на небольшом озерке, в страшной глухой тайге, и дожидался сохатого, который свежо (недавно) просто опустил (исходил, истоптал) все берега. Приход у него был с сиверу. Я сделал на другом, полуденном берегу небольшую сидьбочку в камыше и спрятался в ней, когда стало смеркаться. Вот я сидеть, вот сидеть — нету зверя, нейдет да и шабаш! Что за диковинка, думаю я, неужли сегодня он не придет, анафемская сила?..» Да, так-таки и сказал, значит, изругался анафемой. А это мне и ничего, значит, тогды мне и в ум не пало, что я, мол, изругался. Ну ладно, сижу. Вот маленько погодя слышу в сиверу (в лесу) — тряск, да столь громко, а вот и еще — тряск, тряск! У меня так сердце и застучало. «Ну не он, так медведь, а уж кто-то идет», — подумал я на уме. А вот гляжу: и вылетел на закраек бычище, постоял маленько, почухал да и понесся прямо к озерку, да так рысью проклятый и наливает. Прибежал к берегу, не опнулся, а прямо бултых в воду и давай-ка по ней плавать да нырять. «Эк тебя выдернуло, — подумал я, — словно на срок прибежал к озеру-то. Постой, дружище! Дай-ко мне только наладиться, я тебя взбрызну…» А уж темненько стало. Вот я приловчился, изготовился и жду, когда он вылезет на берег, а то в воде-то его худо и видко (видно). Гляжу: сохатый плавал, плавал, нырял, нырял, а тут и вылез на берег да и стал отряхиваться. Я скорей приложился да как цопну его в бок-от, он как прыснет с пули-то, индо свет перевернулся, так берег ходенем и заходил, я в сидьбе-то, как в зыбке, так и зачапался… Ну, убежал мой сохатый в лес, недалеко от меня, слышу — улегся да и стонет, словно человек. «Слава тебе, господи! Верно, я тебя порядочно оцарапал, когда стонешь», — подумал я да и стал скорее заряжать свою винтовку. Вот зарядил — сижу опять в сидьбе, притулился по-прежнему, авось, думаю, еще кто-нибудь придет и взвеселит сердце. Сидел, сидел — да и заснул. Долго ль, коротко ль я спал — не знаю. Вот только и слышу сквозь сон, что кто-то по берегу озера ходит. Нет-нет да и сбулькнет по воде-то. Я очкнулся и вижу: саженях в десяти от меня ходит козуля. Я скорей прищурился да как торнул ее, вот и полетела моя козуля на бок да и задрыгалась. А сохатый-то, надо быть, услыхал голк-то, соскочил да нутко ко мне. Куда мне деваться? Я в озеро, и он ко мне, я на ту сторону, и он было туда же. Но, посчастию, рана-то у него была сквозная, он плавать-то и не может — вода-то его заливает, чего ли. Смотрю: воротился назад, на берег, натакался на сидьбу да и давай-ко пластать копытами все, что в ней было, только клочья летят. Я едва-едва выполз на другой берег — так уморился. Ну да шутка ли: плыл в портках и в рубахе почитай сажен с тридцать, как же тут не пристанешь! Смотрю: сохатый мой как ни сердился, но пошел прочь от сидьбы и лег на берегу, а сам так головой и мотает, верно, жутко стало и самому-то! Пуля не свой брат, хоть кого так забарандычит. Вот он лежал, лежал да и забрыкался. А я продрог, зуб на зуб свести не могу, так и трясусь, как в лихоманке, инда глаза вздрагивают. Ну уж как вижу, что зверь уснул, я скорее обежал кругом озерко, подскочил к сидьбе, смотрю — чисто, ладно сделал: винтовка изогнута, сошки сломаны, ергачишка (изношенный кизляк) весь изорван, армячишко тоже, потник еще был со мной маленький, так от него только шерсть одна осталась… Славно убрал! Как меня-то только господь помиловал, а то тоже бы изодрал на части! Вот оно что значит выругаться-то, ваше благородие!.. И тебе когды доведется, брат, над зверем никогды не диканься, а все говори: как бог даст да как бог велит. А то, брат, худо бывает…» — заключил рассказчик, снял с тагана котелок, перекрестился на восток и принялся вместе со мной уписывать похлебку…