[Около 1 марта 1878.]
Милые мои друзья Саша и Миша,
Продолжаем наши беседы о всеобщей истории.-- Мы просматривали астрономический отдел предисловия к ней.-- Я анализировал Ньютонову гипотезу, то есть мысль Ньютона, что движение небесных тел по закону природы, открытому им и называемому нами Ньютоновой формулой, производится силою всеобщего взаимного притяжения вещества. Анализ дал мне: это нимало не "гипотеза"; это просто-напросто: безусловно верное знание; оно имеет характер математической истины; потому никто из людей, находящихся в здравом рассудке и знакомых с предметом, не может не признавать этой истины за совершенно бесспорную, не подлежащую ни малейшему сомнению. А между тем большинство астрономов-математиков, то есть всех вообще сколько-нибудь авторитетных математиков, изволит говорить: "прав ли тут Ньютон, еще неизвестно". И я поставил вопрос: но каково ж, однако, когда так состояние научной истины в головах этих господ? В добром ли здоровье господа большинство авторитетных специалистов по математике?
И мы увидели:
Господа математики, желающие прославлять себя глубокомыслием, изобретают разные сорты "пространств, имеющих два измерения"; рассуждают о том, какую организацию должны иметь "разумные существа двух измерений", могущие удобно жить в тех пространствах; сочиняют "новые системы геометрий", сообразованные со свойствами тех "пространств двух измерений" и особенностями органов чувств тех "разумных существ двух измерений"; изобретают для "нашего" -- лишь нашего, лишь одного из многих возможных пространств -- для "нашего" пространства, "кажущегося" нам -- лишь "кажущегося" нам -- пространством трех измерений, "четвертое измерение", быть может существующее в нем и незамечаемое нами потому, что мы в этом отношении "слепорожденные".
Не дурно.
И масса знаменитых математиков не советует тем господам изобретателям образумиться, устыдиться,-- нет: она одобряет, принимает в "науку" эти дурацкие бессмыслицы, эти идиотски-нелепые глупости.
Не дурно. Очень не дурно.
Больные бедняжки, с головами до помрачения здравого рассудка избитыми Кантом; правда, чванные педанты, по мотивам тщеславия своею цеховою премудростью изменники научной истине, своей специальной, родной, математической истине; по их цеховому патенту, преимущественной, даже единственной истине; пошлые изменники истине, правда; но больные бедняжки, достойные сожаления еще больше, нежели негодования.
И я продолжаю:
Милые мои друзья, вы -- люди молодые. Молодость -- время свежести благородных чувств,
И она любит уважать тех, кого считает корифеями науки.
Это чувство благородное. И разумное. Все благородное разумно.
Все благородное разумно. По научному анализу это бесспорная истина. Достоверная не меньше любой математической истины. Научный анализ показывает: благородное, подобно доброму, подобно честному, лишь видоизменение разумного1.
И что из того следует? -- Примесь неразумного к благородному порча благородного.
В чем разумность уважения к ученым? -- В том, что уважение к ним -- лишь видоизменение уважения к науке, любви к знанию, любви к истине; лишь перенесение этих чувств на наши чувства к отдельным людям.
А измена истине уважения ли заслуживает?
Я понимаю: тон, которым говорю я об ученых, уважаемых вами, огорчителен для вас. Но и мне самому приятна ли необходимость говорить о них таким тоном?
И я уважаю тех ученых, дельных специалистов, когда они, как дельные специалисты, скромно трудятся по своим специальностям и, добросовестно трудясь над разъяснением тех специальных вопросов, к разработке которых добросовестно подготовили себя своими специальными занятиями, добросовестно говорят то, что понимают; это верное служение науке; и результаты его: дельные, скромные, почтенные работы, верные духу научной истины.
Так трудились Лаплас и Ньютон.
И нынешние специалисты по математике -- я знаю -- много трудятся так. И за эти их труды я их уважаю.
Но уму все они люди ничтожные не то, что перед Лапласом,-- не говоря уж о Ньютоне, но и перед Эйлером или Лагранжем; пигмеи даже перед Гаусом. И работы их маловажны. Но хоть маловажные, они все-таки имеют некоторое научное значение. И они -- работы добросовестные.
И за эти свои работы они, честные труженики, достойны уважения.
Но, к сожалению, они не довольствуются быть скромными тружениками, чем довольствовались быть Коперник, и Галилей, и Кеплер, и Лаплас; чем довольствовались быть и сам Архимед, и сам Ньютон. Им угодно чваниться своею цеховой премудростью, презирать в этом чванстве правило здравого смысла: не болтай о том, чего не понимаешь; и им угодно прославлять себя глубокомыслием.
Результат: одни из них изобретают, а остальные одобряют идиотски-бессмысленные глупости, вроде "пространств двух измерений", "разумных существ двух измерений", "четвертого измерения пространства".
Об одобряющей эту белиберду массе мы поговорим после. Сначала займемся изобретателями "пространства" и "разумных существ двух измерений", изобретателями "четвертого измерения", сочинителями "новых систем геометрии".
Математика -- о, конечно, это единственная наука. Все остальные науки -- просто дрянь перед нею.
Это, наверное: "мы",-- "мы",--специалисты по математике. Из этого ясно: все остальное в жизни человечества -- дрянь перед математикою; потому что все остальное человечество -- дрянь перед нами.
Так. Но это дрянное человечество довольно мало интересуется нами; и, уже не говоря о житейских делах, даже некоторые ученые исследования интересуют его больше, нежели математика. Например, философия для него гораздо интереснее математики. Из сотни людей, знающих имена Сократа, Зенона, Эпикура, едва ли один слыхивал имена Диофанта или Паппа.
Архимеда, Коперника, Ньютона знают, положим, все. Но не гораздо ли чаще, нежели о них, говорят о Платоне и Аристотеле?
Декарта, философа, знают все; многие ли знают, что он был и математик?
Вот такого-то рода были мысли, мучившие изобретателей "пространства двух измерений" и остальной чепухи. Содержание этой чепухи относится к математике лишь по-видимому. На самом деле оно не имеет никакого родства с нею. Оно относится к области вопросов, гораздо более широких, чем вопросы о предметах математики, к области вопросов, которые называются в строгом техническом смысле слова "философскими".
Этих вопросов очень немного. Но они очень широки; шире самых широких вопросов всякого специального отдела наук. Один из них -- вопрос о достоверности наших знаний2.
В философии нет речи о том, о чем толкуют натуралисты, рассуждая о степени достоверности впечатлений, доставляемых нам зрением или слухом. С философской точки зрения, это мелочные вопросы, которыми философу, как философу, не стоит заниматься. Он предоставляет разбирать эту мелочь специалистам по физиологии. Ему это не интересно. Мы увидим, что такое вопрос о достоверности наших знаний в философии. Он имеет в ней такой смысл, до которого натуралист, как натуралист, не может додуматься. Это смысл, противуположный всему, чем интересуется натуралист, смысл не совместный ни с какою мыслью, могущею возникнуть из занятий естествознанием. Смысл этого вопроса -- желание некоторых философов отрицать все естествознание, со всеми его предметами.
Эти философы называются философами идеалистического направления.
И вот в эту область забрели те господа, не умеющие и вообразить себе возможности мыслей такого широкого характера. И что могло выйти у них, когда они принялись болтать о том, что совершенно вне круга всех возможных для них мыслей? -- Вышла неизбежным образом бессмыслица.
-----
Ну, вот на этом застало меня известие, что "завтра идет почта", и я, бросив этот листок, принялся писать вашей маменьке,
А листок этот, забытый мною, уцелел от судьбы своих предшественников, от полета в печь.
То пусть послужит вам образцом множества брошенных в печь.
Сообразите, к чему подошло на нем дело:
Очевидно, вслед за теми строками, на которых я остановился, должно было следовать изложение системы Канта.
Хорошо. Полезно. И, говоря строго: даже необходимо для ясности мыслей о том, как неизмеримо глупа уродливая миньятюрная карикатурочка системы Канта, которую воображает большинство натуралистов "своею философиею",-- воображает философиею, выведенною из естествознания, и которую, до крайности глупую и мелкую, еще мельче и глупее истолковывают глубокомысленнейшие из большинства натуралистов, господа большинство математиков, и которую "опровергают"!! самые глубокомысленнейшие мудрецы из этой отборной компании глубокомысленнейших между всею массою большинства мудрых натуралистов,-- опровергают "новыми системами геометрии"!!!! -- простую белиберду "опровергают" "белибердою-матрадура, то есть: двойною белибердою" -- если выражаться словами Гоголя.
Полезно, даже необходимо изложение системы Канта при таком помрачении умов натуралистов от Канта. Но сколько ж листков понадобилось бы на изложение системы Канта?
И имели ль бы терпение вы, мои милые друзья, прочесть это множество листков, излагающих скучнейшую, пустейшую галиматью (система Канта -- галиматья; галиматья, слепленная гениальным человеком громадной силы; галиматья гениальная, но совершенно вздорная галиматья).
Это были бы листки нестерпимо скучные для вас.
И вы не превозмогли бы их, я полагаю.
И ныне остановившись на тех строках, я завтра бросил бы в печь этот листок.
Уж хотел бросить, через пять минут после того, как остановился писать его, но забыл.
А вот в промежуток миновавшей печи и завтрашней печи он цел,-- и пусть уцелеет, чтобы видели вы:
Каковы те диссертации, которые пишу я для вас -- по две в неделю,-- и по две в неделю -- за их бесконечность сожигаю написанными -- каждая на многих листках -- лишь разве до десятой доли всей предстоявшей полному изложению длины.
-----
Буду писать -- уж извините: без аргументаций для мотивирования моих похвал большинству нынешних натуралистов.
Я невежда в естествознании; но, мои милые друзья, эти господа любят философствовать; до их специальных трудов, честных, дельных трудов, у меня лишь одно отношение: уважаю их.
Но господ, желающих быть дураками,-- я называю это: "быть дураками", по их мнению, это значит: быть мудрецами,-- господ, желающих быть дураками и по этому похвальному влечению пускающихся философствовать во вкусе Канта и хуже, чем во вкусе Канта, во вкусе Петра Ломбардского, Томаса Аквинатского, Дунса Скотта,--
таких господ мудрецов буду хвалить уж без аргументаций: "это ослиная мысль", пусть будет довольно того.
Иначе измучил бы я вас слишком длинными рассуждениями об идиотской галиматье, в которую превращается у них гениальная галиматья великих софистов, подобных Канту или Гоббзу, Макиавелли или ученикам Лайнеса, истинного основателя,-- вы знаете,-- иезуитского ордена,-- Лайнеса, которому дурак Лойола служил лишь парадною куклою.
Вот что умно выдумывали для отрицания науки великие софисты, глупо повторяют те простофили.
А даже и умно слепленная, подлинная галиматья тех великих софистов давным-давно перестала заслуживать опровержений, потому что давным-давно разбита в прах.
Например: система Канта в прах разбита уж и системою Фихте, человека, добросовестно ставшего на точку зрения, на которую лишь для фокусничества становился временами Кант, на точку зрения "идеализма"3; -- вышло: система Канта -- мелкотравчатая, трусливая система; а система самого Фихте?
Честная; логичная, но -- совершенно сумасбродная.
И все это было уж брошено через двадцать лет после первой фундаментальной книги Канта,-- в двадцать лет не только Кант, но и разбивший его Фихте успели явиться, изумить, оказаться пустозвонными людьми и быть сданы в архив.
Эта сдача в архив произошла уж почти восемьдесят лет тому назад.
Стоит ли теперь опровергать Канта?
Но кому угодно оставаться невеждою, может; и кто остался невеждою, может считать новым все, что ему взбредет в голову, как новое для него. Хоть бы это было нечто ассирийское или вавилонское. Одного он не может: переварить в своей невежественной голове ничего, требующего широких знаний; и все, по его мнению, "новое", залетающее в его голову при перетряхивании архивного хлама, вылетает из его уст в бессмысленной карикатурности,-- в виде, например, "пространств двух измерений",-- которые возбудили бы в Канте лишь презрение к дураку, понявшему так мелочно и бестолково его крупную, умную софистику и воображающему, будто он "опровергает" умную галиматью Канта своею ослиною галиматьею идиотского ржания.
Итак: буду довольствоваться короткими похвалами чудакам, которым нравится превращаться по временам из неглупых людей, дельно работающих над узенькими задачками своих специальностей, в философствующих ослов, увеселяющихся курбетами с победоносным ржанием и мычанием и ревом.
Это будет огорчительно вам, простодушные юноши.
Ваш отец без церемоний и без доказательств называет глупостями мысли "великих ученых",-- по-вашему, о юноши, всякая дрянца "великий ученый"; --
и вы будете чувствовать себя под гнетом "страшной дилеммы";
наш отец -- невежда ли?
или -- бессовестный наглец?
-- ну, и мучьтесь, мои милые юноши, пока разберете:
ваш отец -- обыкновенный рассудительный человек, бывший в старину специалистом по философии; теперь уж давным-давно перезабывший почти все, что когда-то знал, но еще сохранивший хоть настолько-то знакомство с архивными системами философии, чтобы узнавать иногда, откуда вылетела иная новейшая мудрость, как стара и ни к чему не пригодна в своей подлинной, когда-то бывшей умною, форме, и как глупа она в невежественной переделке новейших мудрецов.
Милые мои друзья, во всяком поколении бывает множество "великих ученых", о которых в следующем поколении никто уж не может сказать: за что называли великими учеными этих -- хорошо еще если усердных чернорабочих, а не просто шарлатанствующих педантов.
Ваше время, нынешнее время тоже обильно ими. Это не стыд нынешнему времени. Всякое другое было такое же.
Но и претензия: "нынешние ученые все на подбор действительно умные люди и дельные ученые",-- эта претензия была бы неосновательна и со стороны людей нынешнего времени, как была неосновательна со стороны людей всякого прежнего поколения.
Но довольно пока.
Будьте здоровы. Не обижайтесь, мои милые друзья, что ваш отец говорит с вами просто как с юношами.
Знаете ли: ведь оно действительно правда: я несколько старше вас летами.
Это пусть будет "великое открытие".
И -- как быть! -- я пережил больше "великих открытий", чем вы; и многое, новое для вас,-- архивный хлам для меня.
Однако серьезно: извините, мои милые друзья, что я обижаю вас.
Извините -- говорю серьезно. Я не мастер говорить ловко. И у меня часто выходит, что я говорю обидно, думая только безобидно шутить или говорить деликатно.
Но что я желаю вам добра, это правда, и этого довольно, чтобы вы пропускали без внимания мои неловкие обороты речи.
Жму ваши руки. Ваш Н. Ч.