В одиннадцатом часу Бобылевы и Нил Нилович с дочерью сидели уже за ужином. Валентина Ниловна — худощавая блондинка с длинною пепельною косою, зеленоватыми глазами и тонкими бледными губами, с скучающим видом поглядывала по сторонам, но вслушиваясь в многословные и оживленные рассказы отца — краснощекого, жизнерадостного и толстенького человечка, с хитрыми глазками и широкой улыбкой. Он и ел с аппетитом, и пил с жадностью, и говорил, говорил, говорил… Когда он обращался к Бобылову, старичок, чувствовавший на себе испытующий взгляд жены, смущался и бормотал с заискивающей улыбкой: так, так, так… Алексаша молчал, не спуская глаз с Валентины Ниловны, и пил красное вино стакан за стаканом.
После ужина пошли в сад — большой и запущенный. Звезды уже блеснули на томно-сером фоне безоблачного неба, пророчившего на завтра знойный день. Легкий ветер, приносивший с луга залах свежего сена, мягко шелестел дремавшими листьями старых лип и тополей.
— Как хорошо, — заговорила Валентина вполголоса, — как давно не видела и этого. Ведь я с детства не была в деревне.
— Ну, вы не долго восторгались бы деревней, — заметил Алексаша. Он с удовольствием чувствовал, что, благодаря красному вину, всякое смущение прошло, и он, как всегда, мог держать себя развязно.
Она, прищурившись, взглянула на него.
— Отчего?
— Ну, потому, что это не Петербург, не Ницца, не Крым.
— О, я очень равнодушна и к Петербургу и к Ницце. Крыма я не знаю. Что это, сторож? — спросила она, услышав мягкий и частый стук, доносящийся издали.
— Оно и видно, кузина, что вы не знаете деревни; это — аист. Он стучит клювом, с и a итого позволения.
— Аист! Я, кажется, никогда но видала аиста. Да! отчего — кузина?
— Потому что троюродная племянница было бы слишком длинно. Может быть, вам неприятно?
— О, мне решительно все равно. Кстати, что вы из себя изображаете?
— Молодого человека приятной наружности.
— И больше ничего? — спросила она, вглядываясь в него близорукими глазами, словно желая проверить его отзыв о собственной внешности.
— Пока ничего.
— А со временем?
— Со временем много. Я мечтаю о славе, которая раскрыла бы мне двери вашего салона.
— А у вас какие таланты?
— Пока никаких. Писал стихи, но впрочем, бросил. А в вашем салоне каким дарованиям отдают предпочтение?
— У меня нет салона. Впрочем, собираются иногда литераторы, художники. Папа со всем миром знаком.
— А у вас какой талант?
— Я рисую.
— Хорошо?
— Недурно.
— Скромность есть украшение добродетели.
Валентина не отвечала. Они шли быстро, и Бобылевы с Нилом Ниловичем давно отстали от них.
— Завтра вы произведете смотр, кузина.
Она вопросительно взглянула на него.
— Завтра воскресенье и к нам съезжаются ближайшие соседи. Так заведено искони. Наша семья издревле славится гостеприимством. А вам мой папан понравился?
— Папан?
— Я так с нынешнего дня отца называю. Мне маменька настрого приказала, чтобы по случаю вашего приезда ее «маман» называл. Ну, так я вот его… Он хороший старик, ничего, хоть и с придурью.
— Оригинальный отзыв об отце. С какою же придурью?
— Perpetuum mobile изобретает.
— А! Ну, а maman?
— Маман не столь симпатична. Если вы хотите ей понравиться…
— О, я не стремлюсь к этому.
— Ну, а если вдруг застремитесь — так пособолезнуйте ей об ее здоровьи.
— Она больна?
— Здорова, как бык. Но обожает, когда ее считают больною.
— Однако, кузен, вы из стремления к оригинальности не слишком выбираете выражения.
— Вы очень скучаете тут.
— До чрезвычайности.
— Осенью в Петербург?
— Как это вы угадали? Да, собираюсь, если подготовлюсь к экзамену. Хочу прямо на третий курс института инженеров махнуть. Не знаю только, допускается ли это.
— А я еще меньше. Ну пора и домой. Я устала.
Они пошли назад. За ними двинулись и старшие. Бобылев очень обрадовался окончанию прогулки. Супруга его делала вид, что очень утомилась, но Нил Нилович не замечал этого.
— О, биржевая игра имеет свои тайны, — говорил он вдохновенно. — Тут нужен особый нюх, талант нужен, — иначе в них и не проникнешь. Да вот Зейбиц — так себе жидок — а у него теперь шестьсот тысяч. И будь у меня время, у меня было бы миллион! Да, да, не возражайте, — еще оживленнее заговорил он, хотя никто и не думал возражать — да вряд Бобылевы и слушали его. — Нет, не спорьте, миллион, не больше и не меньше. Но… нет времени! я в семи обществах. День разъезды, ночь работаю…
— Папа, домой! — устало и капризно напомнила Валентина, видя, что он свернул с главной дорожки, ведущей к дому.
— Что? А, да, пора. Устала? Ну, ничего, выспишься — отдохнешь. Так, Геннадий Андреевич?
Бобылев вздрогнул, улыбнулся и закивал головою, так, так, так…
Скоро все разошлись по своим комнатам, и всюду воцарилось молчание. Только аисты будили изредка тишину своим мягким стуком.