Локк писал о правительстве, Монтескье о законах. Знаменитое его сочинение "О духе законов" ("De Pesprit des Loix"), появившееся в 1742 г., имело целью исследовать законы, управляющие человеческими обществами и в особенности те, которыми охраняется свобода. Эта книга послужила основанием конституционному учению в Европе. Английская конституция, выработавшаяся из практики, требовала теоретика, который указал бы на общие начала, в ней заключающиеся, и таким образом сделал бы ее образцом для других народов. Локк не мог быть таким теоретиком: устремив свое внимание исключительно на революцию, которая на его глазах совершила великий переворот в его отечестве, он поставил себе задачею исследовать происхождение правительства и подчинение его верховной народной воле. Но конституция, упрочившаяся и утвердившая законный порядок, нуждалась в ином толкователе. Он явился в лице Монтескье. Французский публицист, первый в Новое время, указал на отношения властей, друг друга воздерживающих и уравновешивающих, как на самую существенную гарантию свободы. Это было то учение, которое в древности излагал Полибий в своей римской истории, но у Монтескье оно было развито во всей своей полноте, исследовано в подробностях и связано с общими началами, управляющими жизнью народов. Учение о конституционной монархии, конечно, не исчерпывалось этим окончательно. Стоя на почве индивидуализма, Монтескье обращал внимание главным образом на гарантии свободы, оставляя в стороне все другие требования государства. Но эту поправку легко было сделать впоследствии; она была не более как восполнением теории знаменитого писателя XVIII века. Основание было положено им, и основание верное.
Английская конституция, в которой Монтескье видел свой идеал, не была, однако, точкою исхода для его исследований. Так же как и его предшественники, французский публицист отправлялся не от наблюдения фактов. "Я положил принципы, - говорит он, - и увидал, что частные случаи сами собою к ним приноравливаются... Как скоро я открыл свои начала, все, чего я искал, само пришло ко мне"*. Мы видим здесь, так же как у Локка, чисто теоретическое построение системы, где основанием служат частные элементы жизни и вытекающие из них отношения. Эта точка зрения оказывается из самого понятия о законе, с которого Монтескье начинает свое изложение.
______________________
* Montesquie. De l'esprit des Loix. Introd.
______________________
Монтескье определяет законы в обширнейшем значении как необходимые отношения, вытекающие из природы вещей*. В этом смысле все существа имеют свои законы - Бог, физическая природа, разумные создания, животные, человек. Так как невозможно предполагать, что разумные существа произошли от слепого случая, то надобно признать разум первоначальный. Законами будут называться отношения этого разума к различным существам и отношения существ между собою. Эти отношения постоянны: везде в разнообразии проявляется единство и в изменениях - постоянство. Различие физической природы и разумных существ в этом отношении заключается в том, что первая следует законам неизменным, вторые же, будучи одарены свободою, а вместе с тем и способностью впадать в ошибки вследствие своей ограниченности, могут отклоняться от своих законов. Поэтому человек, который как физическое существо следует неизменным законам природы, как существо разумное беспрерывно нарушает законы, положенные Богом и установленные им самим. Чтобы удержать его от ошибок, Бог дал ему закон откровенный, философы наставляют его посредством законов нравственных, законодатели напоминают ему его обязанности посредством законов гражданских**.
______________________
* Ibid. L. I. Ch. 1: "Les lois, dans la signification la plus etendue, sont les rapports necessaires, gui derivent de la nature des choses".
** Ibid. L.I. Ch. 1.
______________________
Мы видим здесь уже совершенно иное понятие о законе, нежели то, которое было принято Локком. Это не внешнее предписание начальника, а внутреннее определение самой природы, которому подчиняются все существа без исключения. Это новое понятие коренилось, впрочем, в самой теории Локка, который, как мы видели, приписывал разуму способность сравнивать добытые из опыта понятия и усматривать необходимые их отношения. Сам Локк искал основания нравственности в необходимом отношении между волею Божиею и волею человека. Но начало воли Божьей, которое давало чисто внешний характер закону, было здесь неуместно. Оно и было устранено Кларком, который в "Трактате о бытии Бога", исходя от начал, положенных Локком, выводил нравственный закон из необходимых отношений вещей между собою. Аргументация его состояла в том, что если есть вещи с различною природою, то между ними должны быть различные отношения, необходимо определяемые самою этою природою. Есть условия и обстоятельства, которые могут приходиться к известным предметам, другие, которые к ним не приходятся. Эти вечные и необходимые отношения усматриваются разумными существами, которые в силу этого знания делают их руководящими началами своих собственных действий. Поэтому Бог как верховный Разум не может действовать иначе как на основании вечных и необходимых отношений, вытекающих из самой природы вещей. Теми же правилами должен руководствоваться и человек как разумное существо. Отсюда ясно, что человеческие поступки имеют внутреннюю доброту или неправду; ясно также, что нравственные понятия вытекают из самой природы вещей, а отнюдь не из произвольного предписания верховного законодателя.
Определение Монтескье очевидно заимствовано у Кларка. Мы видим здесь повторение того самого умственного процесса, который мы заметили в нравственной школе: мысль отправляется от чисто внешнего понятия о законе и затем последовательно переходит к понятию о законе внутреннем, основанном на необходимых отношениях самих вещей. Между определениями нравственной и индивидуальной школы при общем сходстве есть, однако, и существенная разница, которая характеризует различие обеих систем. Лейбниц, как было указано выше, видел в законах вселенной "определяющую причину и устрояющее начало самих вещей" ("la raison determinante et le principe regulatif des existences memes"). Это нечто более, нежели простое отношение; тут закон является не последствием, а причиною. Это различие происходит от совершенно противоположных точек отправления двух школ. Оба мыслителя видят в законе то, что он есть в самом деле: связь вещей, но у Монтескье исходная точка лежит в разнообразии предметов, а потому закон определяется как их отношение, т.е. как последствие природы вещей. У Лейбница, напротив, точка отправления общая - единый разум, который сначала из себя самого создает общую, идеальную систему мироздания, и затем сообразно с этою системою дает бытие вещам, устанавливает последовательное их развитие и определяет каждой подобающее ей место в общей связи предметов. Это две стороны одного и того же понятия, но одно воззрение идет от частного к общему, другое - от общего к частному. Если мы вникнем в сущность обоих определений, то увидим, что взгляд Лейбница глубже и основательнее. Спрашивается, что есть такого в природе отдельных, изменяющихся вещей, что бы устанавливало между ними постоянную и необходимую связь? И каким образом из частных отношений может составиться цельная, единая система как мироздание? Очевидно, что в основании частных элементов должна лежать общая природа с общими законами. Поэтому сам Монтескье признает мыслимые законы предшествующими действительным, что имеет особенную важность в приложении к человеку. Прежде нежели существовали разумные существа, говорит он, они были возможны; следовательно, между ними были возможные отношения и возможные законы. Прежде всяких положительных законов существовали возможные отношения правды, точно так же как существовал закон равенства радиусов в круге прежде, нежели был начертан какой бы то ни было круг*. Но в таком случае закон есть прежде всего отношение идей, а потом уже отношение вещей; разум, следовательно, налагает свои законы на вещи, которых действительная связь является последствием мыслимой связи. И точно, всеобщая связь вещей становится понятною, только если она истекает из общего, верховного начала, устрояющего вселенную, т.е. из разума. Сообразно с этим Монтескье в другом месте, говоря о человеческом законе, определяет его таким образом: "Закон, вообще, есть человеческий разум, насколько он управляет всеми народами в мире; политические же и гражданские законы каждого народа должны быть только частными случаями, к которым прилагается этот человеческий разум"**. Итак, силою вещей он склонялся к понятиям Лейбница, хотя последние шли совершенно наперекор воззрениям Локка. Впрочем, эти чисто философские выводы остаются для Монтескье как бы посторонним придатком. Он не развивал теории естественного права, а имел в виду главным образом проявление закона в общественной жизни. Здесь его взгляд, ограничивающийся исследованием отношений отдельных элементов, оказывается вполне приложимым.
______________________
* Ibid. L. I. Ch. l.
** Ibid. Ch. 3.
______________________
Монтескье посвящает, однако, несколько строк общим началам естественного права. Признавая, что естественные законы предшествуют положительным, он подобно другим исследует проявление их в состоянии природы, предшествующем общежитию. У первобытного человека, говорит он, не может быть еще теоретических идей, поэтому не может быть и понятия о Боге. Первым его стремлением будет забота о сохранении своего существования. Но, чувствуя свою слабость, он боится всего и старается избегнуть всякого столкновения с другими. Поэтому мир, а не война будет первым естественным законом. То желание подчинить себе других, которое Гоббс приписывает первобытным людям, потому неуместно, что понятие о власти весьма сложно, следовательно, может явиться только позднее. К чувству слабости присоединяются физические потребности, поэтому вторым естественным законом будет старание отыскать себе пищу. Затем третьим законом будет стремление полов друг к другу. Наконец, когда к чувству присоединяется познание, между людьми является новая связь, которая побуждает их жить в обществе. Стремление к общежитию будет, следовательно, четвертым естественным законом*.
______________________
* Montesquieu. De l'esprit des Loix. L. I. Ch. 2.
______________________
Мы видим, что Монтескье прилагает к естественному праву тот взгляд, который Локк развил в отношении к познанию, но который он совершенно устранил в своем политическом трактате. Разумные законы являются плодом позднейшего развития; им предшествуют законы влечений, которые одни господствуют в первобытном состоянии. Этим опровергается все учение, которое основывает гражданские общества на правах, принадлежащих человеку в состоянии природы. Хотя Монтескье мало развил свои положения, однако нельзя не признать светлого его взгляда на вещи. Локк в этом случае далеко отстоит от него.
Как скоро люди соединяются в общества, продолжает Монтескье, так каждый начинает чувствовать свою силу и старается обратить в свою пользу выгоды общежития. Отсюда состояние войны. То же происходит и между отдельными обществами. Невыгоды же войны в свою очередь ведут к потребности установить положительные законы и определить отношения как целых обществ, так и отдельных лиц между собою. Первого рода положения образуют международное право, которого основное начало состоит в том, что народы должны делать друг другу в мире как можно более добра, а в войне как можно менее зла, насколько это совместно с их истинными интересами. Внутренние же законы каждого общества опять двоякого рода: политические, определяющие отношения правителей к управляемым, и гражданские, определяющие отношения граждан друга к другу. Как те, так и другие должны быть приноровлены в тому народу, для которого они издаются, так что учреждения одного народа редко могут приходиться другому. Законы должны соответствовать образу правления, физическим свойствам страны, климату, пространству, образу жизни народа, его религии, нравам, богатству, торговле и т.п. Законы имеют также отношения друг к другу, а равно и к цели законодателя и к порядку вещей, для которого они установлены. Исследование всех этих отношений составляет дух законов*.
______________________
* Ibid. Ch. 3.
______________________
Монтескье рассматривает прежде всего различные образы правления. Он разделяет их на три вида: республиканский, монархический и деспотический. Первый в свою очередь подразделяется на аристократический и демократический. Отличие монархии от деспотии заключается в том, что первая управляется постоянными законами, а в последней господствует произвол. Кроме того, во многих местах сочинения все три правления - монархическое, аристократическое и демократическое - сводятся к одной рубрике: это правления умеренные, которые противополагаются деспотии. В этом противоположении правлений законных и беззаконных заключается главная сущность мысли Монтескье.
Каждый из этих образов правления имеет свою природу, определяемую самым его составом. Отсюда истекают основные законы, на которых зиждется его политическое устройство.
Природа демократии состоит в том, что здесь верховная власть принадлежит всей массе народа. Следовательно, народ является тут в некоторых отношениях правителем, в других - подданным. Правителем он становится через подачу голосов, посредством которой выражается его воля. Следовательно, законы должны определить, кто имеет право голоса, каким способом голоса подаются и в каких именно случаях, т.е. прежде всего определяются состав и способ действия народного собрания, которому принадлежит верховная власть. Затем необходимы другие учреждения: для исполнения нужны министры, для совета и руководства - сенат. Народ имеет удивительное чутье, чтобы разобрать достоинство лиц, но он неспособен сам вести дела: у него иногда слишком много действия, иногда слишком мало. Как министры, так и сенат в демократии должны быть выборные. При этом важно устройство выборов, а также и способ подачи голосов. Избиратели и избираемые нередко делятся на классы с целью дать большие или меньшие преимущества состояниям более зажиточным. Таковы были деления Солона в Афинах и Сервия Туллия в Риме. В этом всего более проявляется мудрость законодателя, ибо от хорошего разделения зависят прочность и процветание республики. Способ избрания составляет также основной закон демократии. Выбор принадлежит более аристократии, жребий - народному правлению, но последний требует умерения и поправок, и это тоже составляет задачу законодателя. Основными законами определяется, наконец, и способ подачи голосов, который может быть тайный или явный. В демократиях голоса должны подаваться явно, ибо народ нуждается в руководстве со стороны образованных классов, притом здесь нечего опасаться происков партий, которые составляют необходимую принадлежность демократического правления. Напротив, партии опасны в аристократии или в сенате, поэтому здесь подача голосов должна быть тайная.
Природа аристократии состоит в том, что верховная власть принадлежит здесь ограниченному числу лиц. Если эти лица многочисленны, то и тут необходим сенат для ведения дел. Однако не такой, который бы сам себя восполнял: это ведет к самым крупным злоупотреблениям. Еще опаснее вверять значительную власть одному лицу; если это оказывается нужным, то необходимо по крайней мере уравновесить силу власти кратковременностью срока. Впрочем, кратковременная власть уместна только там, где она обращается против народа, как в Риме - диктатура, ибо народ действует более порывами, нежели последовательными планами. Напротив, диктаторская власть, которую аристократия устанавливает против собственных своих членов, должна быть постоянная. Таковы в Венеции государственные инквизиторы. В аристократии полезны также учреждения, предоставляющие народу некоторое участие в правлении. Вообще, чем меньше число граждан, исключенных из правительства, тем аристократия безопаснее и прочнее. Самая лучшая аристократия та, которая всего более приближается к демократии; самая же несовершенная из всех та, в которой народ не только в политическом, но и в гражданском отношении подчинен вельможам, например в Польше, где крестьяне находятся в крепостном состоянии.
Природа монархии, где правит единое лицо, руководствуясь основными законами, состоит в существовании посредствующих властей, подчиненных и зависимых. Последний признак необходим, потому что в монархии князь является источником всякой политической и гражданской власти. Но деятельность его должна идти через законные органы, иначе не будет ничего прочного, а потому не может быть и основных законов. Самая естественная посредствующая власть есть дворянство, которое составляет необходимую принадлежность монархии. Там, где исчезают привилегии сословий, монархическое правление неизбежно превращается либо в народное, либо в деспотическое. Поэтому в монархиях полезна и власть духовенства, которая вредна в республиках. Наконец, здесь нужно особое политическое тело, охраняющее законы. Дворянство к этому неспособно; княжеский совет слишком зависим; следовательно, необходимо самостоятельное учреждение, постоянное и достаточно многочисленное.
Что касается до деспотии, где владычествует произвол одного лица, то ее природа ведет к тому, что и администрация вверяется здесь одному лицу. Сам властитель, который считает себя всем, а других ставит ни во что, обыкновенно предается наслаждениям и мало заботится о делах. Но если бы дела были переданы нескольким лицам, то они враждовали бы между собою. Поэтому проще и удобнее вручить их одному. Назначение визиря составляет, следовательно, основной закон деспотии*.
______________________
* Montesquieu. De l'esprit des Loix. L. II.
______________________
Последнее положение Монтескье слишком односторонне. Он имел в виду то, что обыкновенно делается в восточных государствах, но это далеко не общее правило. Многие писатели отвергают и самое установленное им различие между монархиею и деспотиею. Вольтер в своих замечаниях на книгу Монтескье говорит, что это два брата, которые так схожи между собою, что их часто можно принять друг за друга. Некоторые, однако, доселе признают деспотию за самостоятельный образ правления, но с этим трудно согласиться. Различие образов правления определяется прежде всего составом верховной власти, а тут состав один и тот же. Все, что можно сказать, это то, что деспот есть извращение чистой монархии, как учил Аристотель. Между ними разница не родовая, а видовая. С этим ограничением мысли Монтескье остаются глубокими и верными. Существенное различие между монархией и деспотиею заключается именно в том, что в одной есть сдержки, по крайней мере в подчиненных сферах, а в другой они исчезают. Значение этих сдержек, более нравственных, нежели юридических, далеко не маловажно. В благоустроенной монархии, где права сословий освящены временем и укоренились в нравах, монарх не может посягнуть на них, не возбудив против себя ненависти высших классов и не производя глубокого потрясения в государстве, между тем как для деспота нет прав, которые бы он должен был щадить. При известных исторических обстоятельствах чистой монархии может быть подчинен даже народ весьма образованный, тогда как деспотия возможна только среди племен, стоящих на весьма низкой степени развития. Нет сомнения, что между обеими формами могут быть незаметные переходы, так что иногда трудно бывает определить, к какой категории принадлежит то или другое правительство; но переходы бывают между самыми противоположными явлениями: этим не уничтожается различие. Вся сущность мысли Монтескье заключается в указании на необходимость сдержек во всяком образе правления; как скоро они исчезают, так правление превращается в деспотию. Мысль тонкая и меткая.
От природы различных политических форм Монтескье отличает их начало (principe). Под этим словом он разумеет нравственную силу, действующую в государственном строе. В демократии основное начало есть доблесть (la vertu), т.е. любовь к общему делу. Она существует и в других образах правления, но в одной демократии она составляет движущую пружину всего политического организма, необходимое условие его существования. Как скоро она исчезает, власть впадает в руки честолюбцев и корыстолюбцев, и тогда демократия клонится к погибели. Начало аристократии есть также добродетель, но другого рода: добродетель свойственная не целому народу, который не нуждается в ней для повиновения, а принадлежащая одному лишь владычествующему сословию. В аристократии необходимо, с одной стороны, чтобы одно лицо не старалось возвыситься на счет других, а с другой стороны, чтобы злоупотребления власти не выводили народ из терпения. Поэтому здесь всего важнее умерение личных стремлений. Умеренность составляет, следовательно, основное начало этого образа правления. В монархии, которая зиждется на промежуточных политических телах, движущее начало тоже сословное, но опять другого рода: оно коренится в отношении подчиненных сословий к власти, стоящей на вершине. Это то чувство, которое побуждает каждого гражданина стремиться к почестям, но с сохранением своей независимости. Честь есть начало монархии. Наконец, деспотизм держится одним страхом. Здесь от подданных не требуется ничего, кроме безусловного повиновения. Таким образом, в деспотизме нет того, что принадлежит к существу всякого умеренного правления - сговорчивости, осторожности, улаживания дел, переговоров, возражений, условий - одним словом, всего того, что вытекает из уважения к независимым лицам*. Эти положения Монтескье не раз подвергались критике. Многие писатели отвергают их как произвольные. А между тем нигде, может быть, так не проявляется глубина его гения, как именно в этих определениях. Что гражданская доблесть составляет самую душу демократии, первое и необходимое условие всеобщей политической свободы, в этом едва ли может быть сомнение. Как скоро это гражданское чувство исчезло, так народ должен искать себе владыки. Несомненно и то, что аристократическое правление прежде всего требует от своих членов воздержания личного честолюбия и умеренности в употреблении власти. Из этого же источника вытекают уважение к законам и обычаям, твердость и спокойствие в решениях, стремление охранять старину в соединении с должною уступчивостью в отношении к новым требованиям, - качества, составляющие самую сущность хорошей аристократии. Менее всего, по-видимому, можно признать, что честь составляет коренное начало монархии; эта мысль кажется более блестящею, нежели основательною. Но если мы вглядимся в существо дела, мы увидим в ней глубокий смысл. Монтескье отличает умеренную монархию от деспотии тем, что в первой существуют сдержки, которых нет во второй. В государстве, где верховная власть сосредоточена в едином лице, одни юридические сдержки менее всего могут быть действительны, если их не скрепляют сдержки нравственные. В чем же могут состоять последние? Именно в том, что высшие сословия, которые составляют здесь коренной и необходимый элемент политической жизни, соблюдая верность монарху, вместе с тем стоят за свои права и сохраняют нравственную свою независимость. А это и дается чувством чести, которое побуждает человека, с одной стороны, исполнять свои общественные обязанности сообразно с своим положением, с другой стороны, требовать уважения к нравственному достоинству своего лица. Поэтому можно безусловно согласиться с Монтескье, что монархия тем более склоняется к деспотизму, чем более чувство чести исчезает в обществе.
______________________
* Montesquieu. De l'esprit des Loix. L. III.
______________________
Природа каждого образа правления и движущее им начало определяют и характер законов, которыми управляется государство. Так, законы о воспитании имеют целью: в монархии - развить чувство чести и повиновение воле государя совместно с личным достоинством и независимостью; в республике - внушить любовь к отечеству и к законам; в деспотии - унизить человеческую душу и сделать ее раболепною.
В демократии, где господствует равенство, законы должны устанавливать уравнительность и умеренность состояний. К этому ведут правила, охраняющие семейные участки и запрещающие накопление наследств в одних руках. В торговых же республиках полезно предупреждать скопление богатств установлением равного наследования всех детей. К той же цели ведет возложение повинностей на богатых с облегчением бедных. Но так как, вообще, уравнительное распределение имуществ дело почти невозможное, то здесь необходимо прибегать и к другим средствам. Всего важнее поддержание нравов и уважение к законам. Для этого полезно учреждение сената, блюстителя нравов, а также строгое подчинение граждан правителям; наконец, сильное развитие отеческой власти, которая заменяет недостаточную силу власти гражданской.
В аристократии закон должен, с одной стороны, клониться к тому, чтобы народ не чувствовал тягости сословного управления, а с другой стороны, чтобы члены владычествующего сословия сохраняли между собою равенство. Ибо две главные опасности, угрожающие аристократии, заключаются именно в излишнем неравенстве между правителями и подданными и в неравенстве между самими правителями. Для предупреждения первого полезно, чтобы вельможи не отличались от низших классов признаками, возбуждающими зависть, и не присваивали себе слишком тягостных для народа привилегий. Они не должны наживаться за счет народа, а напротив, обязаны тратить часть своего состояния на общую пользу; в финансовом управлении следует соблюдать крайнюю бережливость; простолюдинам надобно оказывать самое строгое правосудие. Для второй цели необходимо уничтожение всяких различий между членами благородного сословия. Поэтому право первородства и субституции, приличные монархии, неуместны в аристократии. Для сохранения единства между членами сословия требуется также быстрое решение всех возникающих между ними распрей. Наконец, для подавления всяких честолюбивых стремлений нужен трибунал, облеченный тираническою властью.
В монархии закон должен прежде всего клониться к поддержанию дворянства, хранителя чести. Эта цель достигается установлением майоратов, субституций, привилегий. Здесь полезна немыслимая в других правлениях продажа должностей, которая сообщает более постоянства и независимости общественным корпорациям и вместе с тем устраняет происки придворных. Преимущество монархии перед республикой заключается в быстроте действия; но чтобы эта быстрота не обратилась в поспешность, необходимо установить законные замедления ходу дел.
Что касается до деспотизма, то вот его изображение: когда дикие жители Луизианы хотят сорвать плод, они рубят дерево и снимают плод. В деспотизме не нужно много законов, ибо здесь господствует произвол. Управление здесь самое простое, ибо все ограничивается приведением гражданской власти к власти домашней. Наследование престола определяется не законом, а волею монарха, но этим самым открывается поприще всем интригам. Поэтому восточные государи, вступив на престол, стараются избавиться смертью от всех своих родственников. Чтобы держать народ в страхе, деспот принужден опираться на войско, но через это последнее становится опасным для самого правительства, так что властитель должен принимать меры против собственных своих сил. Иногда в деспотических странах государь объявляет себя собственником всей земли и наследником всех подданных, но это ведет к обеднению земли и к обнищанию народа. Вообще, под деспотическим правлением неверность собственности уничтожает промышленность и торговлю и, напротив, содействует лихве. Здесь развивается и грабительство чиновников, ибо несправедливое правительство нуждается в руках для исполнения неправды, а эти руки, естественно, не забывают и себя. Поэтому здесь для успокоения народа полезны конфискации, которые немыслимы в умеренных правлениях, где они являются посягательством на собственность. С другой стороны, чтобы привязать к себе своих слуг, деспот должен давать им громадные денежные награды, что в республиках и монархиях служит признаком упадка, ибо это означает, что в народе иссякли чувства чести и любви к отечеству. Вообще, говорит Монтескье, деспотизм до такой степени противен человеческой природе, что можно удивляться, каким образом народы когда-либо ему подчинялись. Но дело в том, что для установления умеренного правления, где сочетаются различные, уравновешивающие друг друга силы, нужно много умения, тогда как нет ничего легче, как водворение деспотизма*.
______________________
* Montesquieu. De l'esprit des Loix. L. IV. Ch. V.
______________________
Начала различных образов правления имеют влияние и на гражданские и уголовные законы, а также и на судебное устройство каждого государства. В умеренных правлениях нужны более сложные законы, требуется более формальностей, нежели в деспотических. В них права граждан не могут быть предоставлены произволу судей, но должны быть твердо и точно определены законом и юриспруденцией. Все, что касается жизни, свободы и имущества лиц, должно быть окружено всевозможными гарантиями, так чтобы каждому даны были средства защиты и чтобы судьи не иначе могли произнести приговор, как с величайшею осмотрительностью и с полным знанием дела. В деспотическом правлении все это излишне: тут властвует произвол судьи, который может решать дела с величайшею быстротою, как это делается в Турции. Поэтому упрощение законов служит первым признаком деспотизма. Далее, в деспотических правлениях князь может судить сам; в монархиях это невозможно: посредствующие тела были бы через это уничтожены, формальности отменены, и произвол заступил бы место закона. Суд монарха сделался бы источником бесконечных злоупотреблений, ибо придворные всегда сумели бы выманить приговоры, согласные с их желаниями. Даже министры не могут судить в монархии, между советом князя и судебными местами есть коренная несовместность; наконец, в умеренных правлениях самые наказания умеренны и соразмерны с преступлением. В деспотизме, напротив, наказания жестоки и соображаются только с потребностью укротить преступников. Но жестокие казни притупляют чувство народа и большею остаются бессильными. Даже когда они достигают цели, они оставляют по себе неисправимое зло. Развращение народа составляет естественный плод деспотизма*.
______________________
* Ibid. L. VI.
______________________
От различия образов правления зависит и отношение законодательства к роскоши. В демократии должны существовать законы против роскоши, ибо последняя несовместна с равенством состояний; к тому же она влечет за собою преобладание частных интересов над общественными, а это противоречит существу демократии. В аристократии начало умеренности требует тоже ограничения роскоши в частной жизни, но так как господствующее сословие должно быть богато, то следует обращать его избыток на общественные издержки. В монархии, напротив, неравенство состояний делает роскошь необходимою. Поэтому законы против роскоши здесь неуместны: каждый должен в этом отношении пользоваться полною свободою; наконец, в деспотизме также существует роскошь, но по другой причине: неизвестность будущего побуждает людей к возможно большему наслаждению настоящим*.
______________________
* Ibid. L. VII. Ch. l.
______________________
За роскошью следует свобода женщин, которая всего более может быть допущена в монархии. Напротив, в республике, где необходима строгость нравов, она должна быть сдержана в тесных пределах. Что касается до деспотизма, то здесь женщины не что иное, как рабыни. Сообразно с этим, приданые должны быть значительны в монархиях, умеренны в республиках, ничтожны в деспотиях*.
______________________
* Ibid. Ch. 8-17.
______________________
Извращение начал, господствующих в том или другом образе правления, ведет к извращению самого правления.
Демократия извращается не только отклонением от своего начала, но и преувеличением этого начала, т.е. чрезмерною любовью к свободе и равенству. Тогда никто уже не хочет повиноваться другому; в обществе исчезает всякое уважение к старшим; народ не терпит иных властей, кроме собственной; он отбирает права у сената, у судей, у правителей, стягивает к себе все дела и сам становится деспотом. Но такой порядок вещей, делаясь все более и более невыносимым, неудержимо влечет государство под власть тирана. В умеренной демократии люди равны между собою только как граждане; в необузданной демократии начальник уравнивается с подчиненным, отец с сыном, хозяин со слугою. Добродетель естественно соединяется со свободою, но она столь же далека от свободы чрезмерной, как и от рабства.
Аристократия извращается, когда власть вельмож становится произвольною. С уважением к закону исчезает и умеренность, и тогда народ управляется деспотически: только вместо одного деспота у него их несколько. Это бывает особенно, когда аристократия становится наследственною: уверенность в приобретении власти устраняет необходимость воздержания.
Монархия извращается, когда уничтожаются в ней посредствующие тела и отбираются привилегии сословий: тогда власть неудержимо идет к деспотизму. Она извращается также, когда монарх хочет непосредственно управлять всем, когда он все дела стягивает ко двору, когда он произвольно изменяет законы, когда он унижает вельмож, делая их орудиями своей личной воли, наконец, когда он уничтожает чувство чести в народе, облекая почестями людей недостойных, которые хвастаются только глубиною своего раболепства и думают, что обязанные всем монарху, они ничем не обязаны отечеству.
Что касается до деспотизма, то он по существу своему есть уже правление извращенное и извращается все более и более*.
______________________
* Montesquieu. De l'esprit des Loix. L. VIII.
______________________
Извращение образов правления может, впрочем, произойти и от чисто внешних причин, именно от увеличения или уменьшения области. Вообще, республиканская форма способна держаться только в малых государствах. В больших водворяется слишком значительное неравенство имуществ. Притом накопление богатства в одних руках влечет за собою неумеренность в мыслях. Интересы классов здесь разобщаются, и общая выгода приносится в жертву частной. Человек чувствует, что он может иметь значение и без отечества, а потому хочет возвыситься за счет отечества. Напротив, на небольшом пространстве общий интерес у всех на глазах, он чувствуется всеми, над злоупотреблениями есть постоянный контроль. В независимой общине трудно устроить иное правление, кроме республиканского. Князь явился бы здесь притеснителем, потому что его средства были бы несоразмерны с его властью, и он всегда мог бы опасаться внутренних и внешних врагов. Монархия по существу своему должна быть средней величины. Если она слишком мала, она превращается в республику; при значительном же пространстве вельможи, будучи удалены от центра и надеясь на безнаказанность, легко могут уклоняться от повиновения и таким образом привести государство к разрушению. Единственное лекарство против этого зла состоит в установлении власти неограниченной - лекарство, которое само по себе есть величайшее зло. Большие государства естественно склоняются к деспотизму. Быстрота решений должна восполнить здесь дальность расстояний; непокорные воздерживаются страхом; наконец, закон должен приноравливаться к разнообразию условий и обстоятельств, неизбежному в обширной области. Из всего этого следует, что для сохранения существующего образа правления надобно держать государство в настоящих его пределах. Иначе с увеличением или уменьшением области изменяется самый дух народа*.
______________________
* Ibid. L. VIII. Ch. 15 - 21.
______________________
Эти соображения приводят Монтескье к рассмотрению оборонительной и наступательной политики государств*. Республике угрожает двоякая опасность: если она мала, она может быть уничтожена внешнею силою; если она велика, она разрушается внутренним пороком. Избежать того и другого можно только одним способом: союзным устройством, которое соединяет в себе выгоды больших и малых государств. Оно приходится более республикам, нежели монархиям; притом здесь требуется, чтобы члены имели одинаковые политические учреждения, иначе связь всегда будет непрочна. Полезно, чтобы отдельные члены не имели права заключать союзы без согласия других,; полезно также, чтобы члены имели голос и несли тяжести соразмерно с своим значением; наконец, желательно, чтобы союзные судьи и правители избирались общим советом, а не от каждого члена особо. Очевидно, Монтескье выставляет здесь преимущества союзного государства перед союзом государства. Идеал такого устройства он видит в древней Ликии. Нельзя не удивляться проницательности его взгляда в такую эпоху, когда Соединенные Штаты не обрели еще своей независимости и когда различные стороны федеративного порядка далеко еще не были так очевидны, как теперь.
______________________
* Ibid. Ch. 9-10.
______________________
В противоположность республикам, которые держатся соединением сил, деспотии защищаются разобщением с соседями. Они обращают свои границы в пустыни и таким образом избавляются от врагов. Иногда же по границам устанавливаются подчиненные князья, которые служат орудиями защиты, а в случае нужды могут быть принесены в жертву угрожающей опасности.
Наконец, монархия, которая не может сама себя уничтожать, как деспотия, должна иметь наготове все нужные средства для защиты. Ей необходимы крепости и войско. Средняя величина территорий наиболее благоприятна для обороны, ибо войску легче двигаться во все стороны и поспевать повсюду навстречу неприятелю. Напротив, в большом государстве, если часть армии разбита, другой трудно прийти к ней на помощь, и тогда неприятелю легко проникнуть до самой столицы. Поэтому монархи должны быть осторожны в увеличении своих владений. Стараясь избегнуть невыгод одного рода, они могут навлечь на себя другие, еще худшие. Воздерживаться тем более необходимо, что слабость соседей, составляя приманку для завоеваний, в сущности, представляет величайшее удобство в политическом отношении. Покорением подобного государства редко можно выиграть, а большею частью можно потерять относительную силу.
Из всех образов правления завоевательная политика всего опаснее для республик. Будучи основаны на начале народной власти, они по необходимости должны приобщать покоренных к правам гражданства; поэтому их завоевания должны ограничиваться тем количеством народонаселения, которое может вынести демократия. Если же республика обращает покоренные народы в подданных, то она тем самым подрывает собственную свободу, ибо власть сановников, управляющих подчиненными областями, будет слишком велика. К этому присоединяется и другая невыгода: республиканское правление всегда жестче монархического, поэтому оно более ненавистно покоренным, которые не пользуются ни выгодами свободы, ни преимуществами единовластия.
Монархия точно так же может делать завоевания, только пока она не выступает из свойственных ей пределов. Здесь покоренные страны должны оставаться с теми законами, учреждениями и бытом, при которых они жили прежде, изменяются только войско да имя государя. Обхождение с ними должно быть самое мягкое. Иначе пограничные области, разоренные и недовольные, всегда будут весьма ненадежным приобретением. Во всяком случае завоевательная политика имеет печальные последствия для монархии: усилия, которые требуются для войны, ведут к истощению собственных областей, тогда как, напротив, в столице сосредоточиваются приобретенные богатства. Поэтому завоевательная монархия обыкновенно представляет страшную роскошь в центре, изнурение в провинциях и снова обилие в завоеванных областях.
Громадные завоевания необходимо предполагают деспотизм. Чтобы сохранить столь обширные владения, нужно князю верное войско, всегда готовое подавить возмущения. Однако и тут правители отдаленных областей с трудом могут сдерживать подчиненные им народы, а с другой стороны, самому князю нелегко справиться с назначенными им сановниками, которые стремятся к самостоятельности. Поэтому и здесь всего полезнее оставлять в завоеванных странах прежнее их правительство, поставив его относительно себя в феодальную зависимость.
Общий вывод Монтескье относительно извращения различных образов правления заключается в том, что извращение всякого правительства есть, в сущности, стремление его к деспотизму. Этим определяется отношение образов правления к свободе. Свобода, вообще, говорит Монтескье, не заключается в возможности делать все что угодно. В государстве, т. е. в обществе, которое управляется законами, под именем свободы разумеется возможность делать то, что должно, и не быть принужденным делать то, чего не должно хотеть. Другими словами, свобода есть право делать то, что дозволяется законом. Если бы гражданин имел право делать то, что законы запрещают, его свобода сама собою бы уничтожилась, ибо все другие имели бы право делать то же самое*. В этом смысле свобода не составляет преимущества республики перед монархиею, она может вовсе не быть в республике извращенной, хотя бы здесь власть принадлежала народу. Свобода существует только в умеренных правлениях, где граждане более или менее обеспечены против злоупотреблений власти. Вообще, свободу можно разделить на два вида: на свободу политическую, которая относится к государственному устройству, и на свободу личную, которая прилагается к отдельным гражданам. Первая является там, где одна власть задерживается другою. Вечный опыт человеческого рода показывает, что всякий человек, облеченный властью, стремится ею злоупотреблять, пока он не находит ей пределов. Следовательно, необходимы сдержки. А отсюда ясно, что политическая свобода обеспечивается единственно учреждениями, которыми установляется разделение и взаимное равновесие властей**. Примером такого государственного устройства Монтескье выставляет Англию, которая одна положила себя целью осуществление политической свободы***. Эта знаменитая глава об английской конституции послужила основанием конституционному учению в Западной Европе.
______________________
* Montesquieu. De l'esprit d'es Loix. L. XI. Ch. 3.
** Ibid.Ch.4.
*** Ibid. Ch.6.
______________________
Власть, говорит Монтескье, разделяется на законодательную, исполнительную и судебную. Всякий раз, как две из них соединяются в одних руках, свободе грозит опасность. Соединение власти законодательной с исполнительною дает облеченному ими лицу или политическому телу возможность издавать тиранические законы и затем самому тиранически исполнять их. Соединение судебной власти с законодательною ведет к произволу судей, ибо сам судья здесь законодатель, следовательно, делает, что хочет. Наконец, соединение судебной власти с исполнительною дает судье возможность быть притеснителем. В умеренных монархиях судебная власть предоставляется независимым телам или лицам, а потому здесь более свободы, нежели в деспотиях и в республиках, где все три власти сосредоточиваются в одних руках.
Для достижения наилучшего равновесия требуется устройство следующего рода: прежде всего судебная власть не должна быть принадлежностью постоянной коллегии, а должна вверяться лицам, временно избираемым из народа. Таким образом она становится почти невидимою и не возбуждает опасений. Эти судьи должны быть равные подсудимому, которому, сверх того, для большей гарантии предоставляется право отводить из них значительное число, так что остальные являются как бы выборными им самим. Право заключать граждан в тюрьму должно вообще оставаться принадлежностью судебной власти, иначе свобода опять исчезает. Только в чрезвычайных случаях законодательная власть может временно облечь правительство этим правом. Такие меры бывают полезны, ибо они устраняют необходимость иметь постоянных блюстителей безопасности, вроде спартанских эфоров или венецианских инквизиторов. Что касается до законодательной власти, то она естественно принадлежит народу, ибо каждый свободный человек должен управляться сам собою. Но так как в больших государствах собрание всех граждан невозможно, и притом народ, который в состоянии сделать хороший выбор, неспособен сам решать дела, то избираются представители, на которых возлагается составление законов и надзор за их исполнением. Эти две задачи представительное собрание может исполнить, тогда как к настоящему действию оно не способно. Право голоса при выборе представителей должны иметь все граждане, исключая тех, которых низкое положение лишает самостоятельной воли. Но в государстве есть всегда люди, возвышающиеся над другими рождением, богатством, почетом. Если бы они поглощались общею массою, то свобода была бы для них рабством и перестала бы возбуждать в них какой бы то ни было интерес. Поэтому надобно дать им в законодательстве участие соразмерное с их положением. Это достигается тем, что из них составляется особая аристократическая палата, которая может сдерживать увлечения народа, так же как и народ в свою очередь воздерживает личные стремленья вельмож. Такое устройство тем более необходимо, что из трех означенных выше властей судебная почти ничтожна. Остаются, следовательно, две, между которыми необходима третья, умеряющая их столкновения. Таково именно значение аристократической палаты. Она должна быть наследственною: 1) по самой своей природе; 2) потому что ей нужен сильный интерес для поддержания своих прав, которые иначе в свободном государстве всегда будут подвергаться опасности. Но чтобы она не могла жертвовать общею пользою своим частным выгодам, в денежных делах ей дается только право останавливать решения другой палаты, а отнюдь не делать собственных постановлений. Наконец, исполнительная власть должна находиться в руках монарха: 1) потому что исполнение, в противоположность законодательству, лучше, когда им заведует одно лицо, нежели когда оно вручается многим; 2) потому что исполнительная власть, вверенная лицам, выбранным от законодательного собрания, опять ведет к соединению двух властей в одних руках. Каково же должно быть отношение разделенных таким образом властей? Народные представители не всегда бывают в сборе, это излишне и затруднительно как для граждан, так и для исполнительной власти. Они не могут, однако, собираться по собственному изволению, ибо собрание тогда только имеет волю, когда оно уже собрано. Притом время съезда зависит от требований дела, которых судьею может быть только исполнительная власть. Последней поэтому должно быть предоставлено право собирать и распускать законодательное собрание, а также останавливать его решения, иначе законодатели могли бы все забрать в свои руки и сделаться деспотами. В этом заключается участие исполнительной власти в законодательстве. Но законодательной власти невозможно предоставить такое же участие в исполнении. Если бы она имела право налагать запрет на действия исполнителей, то через это остановились бы все дела. Взамен того ей должно быть предоставлено право контролировать эти действия и наблюдать за исполнением законов. Однако собрание не может требовать к ответу самое лицо, облеченное исполнительною властью. Это опять поставило бы последнее в полную зависимость от законодателей, что ведет к деспотии. Лицо верховного исполнителя должно быть священно и неприкосновенно. Но так как оно не может действовать иначе как через министров, то последние могут быть привлечены к ответу и подвергнуты наказанию в случае злоупотреблений. Однако народные представители не могут сами судить министров, ибо они здесь являются обвинителями, и вообще они слишком заинтересованы в деле. Невозможно предоставить суд и обыкновенным судилищам, которые стоят слишком низко и легко могут подчиняться влиянию высшей власти. Поэтому суд должен быть предоставлен той части законодательной власти, которая более независима и беспристрастна и которая притом занимает середину между монархом и народом, т.е. аристократическому собранию. Опасность со стороны исполнительной власти особенно велика тем, что она располагает деньгами и войском. Следовательно, здесь требуются особенные гарантии. Они состоят в том, что по этим предметам законодательная власть делает постановления не постоянные, а на годовые сроки. Кроме того, войско должно здесь сливаться с народом. Это достигается или посредством набора его единственно из зажиточных состояний, или системою кратковременных вербовок; наконец, если необходимо держать постоянное войско, набранное из низших классов, то законодательное собрание должно всегда иметь право его распустить. Но подчинять войско собранию невозможно, ибо назначение армии - действие, а не суждение. Притом это может иметь вредное влияние на саму законодательную власть, которая или сама сделается военного, или подвергнется презрению солдат. Поэтому во главе войска должна стоять исполнительная власть.
Таковы отношения трех властей. Задерживая друг друга, они, по-видимому, говорит Монтескье, должны бы прийти к бездействию; однако так как силою вещей они должны двигаться, то они будут двигаться согласно. Эта система, прибавляет он, ведет свое происхождение от древних германцев, она была изобретена в лесах. Впрочем, Монтескье не выдает ее за единственное устройство, при котором возможна свобода. Умеренность и середина, говорит он, вообще приходятся людям более, нежели крайности. Но все умеренные правления должны более или менее приближаться к этому идеалу, иначе они впадают в деспотизм.
Эта теория конституционной монархии, которую в первый раз в Новое время развил Монтескье, в XVIII веке получила почти безусловное одобрение умеренных либералов. Впоследствии она подверглась критике, которая нередко заходила слишком далеко. Нет сомнения, что это учение страдает существенными недостатками. Оно имеет в виду единственно ограждение свободы, которое дается разделением властей. Между тем государственная цель требует единства в управлении. Каким же образом достигается последнее? На это у Монтескье нет ответа. Его замечание, что все три власти должны двигаться согласно, потому что они не могут стоять на месте, более остроумно, нежели серьезно. В действительности в конституционных государствах это единство водворяется парламентским правлением, т.е. назначением министров из большинства народных представителей. Но этот способ управления окончательно установился только в XIX столетии. В XVIII веке парламентское правление заменялось в Англии взаимною связью знатных домов, стоявших во главе государства, что также было упущено из виду Монтескье. Следуя более умозрительным выводам, нежели опыту, он не заметил того значения, которое имел в политическом строе Англии этот тесный аристократический кружок, господствовавший в законодательных палатах и державший в своих руках исполнительную власть. Нет сомнения, однако, что такое олигархическое правление было совместно с свободою единственно в силу того, что аристократия находила задержки в других элементах. Гарантии свободы заключались все-таки в разделении властей, и в этом Монтескье был совершенно прав.
Другой важный недостаток этого учения состоит в неправильном приложении начала разделения властей к троякому разделению отраслей власти. Независимая судебная власть, несомненно, доставляет самые существенные гарантии свободе, но гораздо более личной, нежели политической. Она занимает в государстве подчиненное место, и ее независимость не должно смешивать с разделением самой верховной власти. Монтескье хотел подвести все политические гарантии под одну рубрику и вследствие того неправильно смешал посредствующие, но подчиненные тела, задерживающие действия власти даже в самых сосредоточенных правлениях, с теми телами, которые образуются вследствие распределения верховной власти по различным органам. Но в этом случае ошибка в приложении теории исправляется самым дальнейшим ее развитием. Излагая устройство конституционной монархии, Монтескье прямо говорит, что судебная власть должна быть совершенно ничтожна; он отрицает у нее всякое политическое значение и ставит ее так низко, так мало полагается на ее независимость, что не дает ей права судить министров за злоупотребления власти. Роль посредника при столкновении высших властей предоставляется другому элементу, самостоятельно участвующему в законодательстве и занимающему середину между монархом и народом. Таким образом, в сущности, по учению Монтескье, те три власти, на которые разделяется правление, вовсе не законодательная, исполнительная и судебная, а монархическая, аристократическая и демократическая. Все, что можно сказать, это то, что одной из них предоставляется главным образом исполнение, а другим преимущественно законодательство. Из этого ясно, что точка зрения Монтескье совершенно совпадает с учением Полибия. Основная мысль у обоих одна и та же: необходимость разделения политической власти между независимыми, воздерживающими друг друга телами. У обоих основными элементами этого разделения являются монархия, аристократия и демократия. Ошибка Монтескье заключается в не совсем верном приложении этих начал к различным отраслям верховной власти, но эта ошибка исправляется им самим. С другой стороны, значительное преимущество нового публициста перед древним состоит в несравненно полнейшем развитии общих обоим начал. В древних республиках монархический элемент если и существовал, то имел слишком ничтожное значение, поэтому теория разделения властей не могла найти в них полного приложения. В Риме, на который указывал Полибий, было, в сущности, только два элемента, вечно враждовавших друг с другом. Вследствие того учение Полибия являлось у него более теоретическою мыслью, нежели выводом из действительности. У новых народов в силу исторических обстоятельств все три элемента развились самостоятельно. Везде они долго боролись друг с другом. В Англии при счастливых условиях жизни они пришли наконец к соглашению и выработали общее устройство, в котором каждый занимал подобающее ему место. Монтескье имел, таким образом, перед глазами образец, в котором теоретическая мысль древних находила полное свое осуществление. Он описал этот образец, сопоставил его с требованиями теории, указал на значение различных его частей, исследовал необходимые их отношения и таким образом возвел конституционную монархию на степень всемирного идеала для ограждения свободы. В этом заключается бессмертная заслуга французского публициста.
Гораздо менее удовлетворительны исследования его о законах, охраняющих личную свободу граждан*. Однако и здесь у него рассеяно множество метких замечаний. Личная свобода, по определению Монтескье, заключается в безопасности или в уверенности человека в своей безопасности. Это определение очевидно слишком тесно: здесь берется одна только сторона личной свободы, а не вся совокупность прав, из нее вытекающих. Этот вид свободы, продолжает Монтескье, зависит не от одних политических законов, но также и от способа их приложения, от законов гражданских, от нравов, от примеров. Конституция может быть либеральная, а личной свободы может не быть в стране; и наоборот, гражданин может чувствовать себя лично свободным, даже когда нет свободы в политических учреждениях. Более всего личная свобода зависит от законов уголовных, ибо безопасность скорее всего нарушается произвольными обвинениями и наказаниями. Высшее торжество свободы в этом отношении состоит в том, чтобы каждое наказание соразмерялось с преступлением. Тогда исчезает всякий произвол и наказание зависит не от каприза власти, а от самой сущности вещей. Так, религиозные преступления должны подвергаться религиозным наказаниям; преступления против нравов должны иметь последствием лишение тех прав и преимуществ, которые сопряжены с чистотою нравов, и т.п. Но одни помыслы, не переходящие в действие, ни в каком случае не подлежат преследованию, иначе исчезает свобода человека. Вообще, надобно быть крайне осторожным в преследовании преступлений, которых определение зависит от произвола. Таковы колдовство и ересь. Подобные обвинения - самые гибельные для свободы, ибо они подают повод к бесчисленным притеснениям. Столь же опасны и неопределенные законы об оскорблении величия; там, где они существуют, правление неизбежно превращается в деспотизм. Всего хуже, когда люди обвиняются в оскорблении величия за образ мыслей или за неосторожные выражения. Даже сочинения тогда только должны подводиться под эти законы, когда они прямо взывают к преступлениям этого рода. Иначе в государстве водворяется произвол, а за произволом следует деспотизм. В монархии в особенности свобода всего более подвергается опасности вследствие произвольных наказаний. Так, нет ничего хуже установления особых комиссаров для суда над частными лицами; это не приносит пользы князю, а между тем этим установляется судебный произвол. В благоразумной монархии не следует прибегать и к шпионству. Гражданин исполнил свою обязанность, когда он сохраняет верность закону; дом его должен оставаться неприкосновенным. Шпионство тем вреднее, что орудиями его могут быть только люди самого низкого разряда. Не следует допускать и тайных обвинений; когда обвинение делается во имя общественного блага, оно должно быть предъявлено не князю, на которого легко действовать, а установленным судам. Вообще, хорошие уголовные законы могут внести несколько свободы даже и в деспотическое правление.
______________________
* Montesquieu. De l'esprit des Loix. L.XII.
______________________
Рассмотревши отношения законов к политическому быту, Монтескье переходит к исследованию связи их с естественными условиями страны. Здесь прежде всего представляется вопрос о влиянии климата на учреждения. Ссылаясь на некоторые слишком поверхностные, а иногда и странные наблюдения, Монтескье воздвигает теорию климатов, в основании весьма сходную с воззрениями Аристотеля и Бодена. Так же как и его предшественники, он утверждает, что у северных народов больше силы, храбрости, но меньше впечатлительности, нежели у южных; последние, напротив, отличаются изнеженностью, робостью, ленью, но вместе с тем тонкостью чувств и силою страстей. Эти различные свойства имеют влияние на жизненные потребности, на нравы, а потому и на законы. Однако, замечает Монтескье, хороший законодатель не тот, который своими уставами поддерживает дурное действие климата, а напротив, тот, кто старается ему противоборствовать*.
______________________
* Ibid. L. XIV.
______________________
Особенное внимание Монтескье обращает на значение климата для развития рабства гражданского, семейного и, наконец, политического*. По этому поводу он подвергает критике существующие теории рабства. Все юридические основания этого учреждения, которые приводятся писателями, отвергаются им безусловно. Война, говорит он, не может быть источником рабства, ибо убивать другого позволено только в случае необходимости; если же можно оставить побежденного в живых, то непозволительно делать его рабом. Единственное право победителя над пленными заключается в лишении их возможности вредить. Столь же неправомерна и добровольная продажа себя в кабалу. Всякая продажа предполагает цену, получаемую продавцом, а раб ничего своего не имеет. Говорят, что он от хозяина получает пропитание; но в таком случае надобно ограничить рабство теми лицами, которые не в состоянии сами себя прокормить, а именно таких рабов никто не хочет иметь. Притом свобода гражданская есть часть свободы общественной, а никто не вправе продать свое право гражданства. С добровольною продажею падает и третий источник рабства - рождение, ибо если человек не имеет права продать самого себя, то еще менее дозволено ему продавать своих детей. Аристотель утверждает, что рабство сообразно с природою, но так как все люди рождаются равными, то следует сказать наоборот, что рабство противно природе. Однако есть страны, где оно установляется вследствие естественных причин.
______________________
* Ibid. L.XV-XVII.
______________________
В деспотических государствах, где подданные бессильны против правительства, они продают себя могучим людям, которые держат в страхе самую власть, - таково начало весьма мягкого рабства, встречающегося в некоторых странах. Другой источник рабства, даже весьма сурового, заключается в климате. В южных краях господствуют такая лень и такая изнеженность, что человек не решается на тяжелую работу иначе как под страхом наказания. Притом здесь хозяин находится в таком же отношении к князю, как раб в отношении к нему, т.е. гражданское рабство сопровождается политическим. Во всех других случаях можно все делать посредством свободных людей. Защита рабства есть голос роскоши и неги, а не любви к общему благу. Каково бы, впрочем, ни было рабство, законы всегда должны предупреждать злоупотребления и устранять опасности, могущие возникнуть из такого порядка вещей.
Семейное рабство также находится в зависимости от климата. В южных краях женщины достигают полной красоты в том возрасте, когда у них еще не развился разум. Поэтому они должны находиться в полном подчинении у мужа. С другой стороны, они столь же быстро увядают, что ведет к многоженству. Наконец, пылкость страстей, возбуждаемых климатом, рождает необходимость держать женщин взаперти. В умеренных странах, напротив, где женщины позднее расцветают и лучше сохраняются, между ними и мужчинами установляется некоторое равенство. Самые страсти здесь далеко не так пылки, как на юге; поэтому женщины могут пользоваться свободою. А так как характер семейной власти отражается и на образе правления, то в этом можно видеть одну из причин, почему в Азии никогда не могли установиться республики, а всегда господствовал деспотизм.
Наконец, и политическое рабство тесно связано с климатом. Трусость и изнеженность южных народов делают их жертвами деспотизма, тогда как храбрость северных сохраняет у них свободу. В Азии нет собственно умеренной полосы, а существует только противоположность севера и юга, вследствие чего здесь всегда есть победители и побежденные. В Европе, напротив, где умеренная полоса весьма обширна, рядом стоят народы друг другу равные, почему каждый отстаивает свою независимость. К этому присоединяется и то обстоятельство, что Европа изрезана горами и морями, что благоприятствует средней величине государств, тогда как обширные равнины Азии составляют естественное поприще деспотизма.
За климатом следует почва*. Плодородная почва, по мнению Монтескье, благоприятствует подчинению, бесплодная - свободе. Первая привлекает людей к земледелию, а сельские жители, занятые своими частными делами, легко покоряются всякой власти. Плодородие развивает также роскошь, изнеженность и любовь к жизни, тогда как бесплодные земли делают людей промышленными, крепкими на работу, храбрыми и способными к войне; они должны сами добывать себе то, в чем им отказывает почва. Наконец, плодородные земли - большею частью равнины, которые с трудом защищаются против завоевателей. Напротив, в бесплодных горах обороняться легко; притом свобода составляет здесь единственное, чем можно дорожить. Но, с другой стороны, свобода, развивающаяся на бесплодной почве, сама способствует обработке этой почвы. Земли, говорит Монтескье, обрабатываются не сообразно с их плодородием, а сообразно со свободою жителей. Важное значение имеет и приморское положение страны. Обитатели островов, вообще, более склонны к свободе, нежели жители материка. Острова представляют преграду внешним завоеваниям, внутри же, при небольшом пространстве земли, одной части народа нелегко поработить другую. Наконец, свобода держится и у народов диких, которые вовсе не обрабатывают земли, а потому всегда могут уйти от притеснений. Сохранению вольности способствует здесь и то, что эти племена вовсе не знают монеты; у человека тут мало потребностей и нечего отнимать у других. Потому здесь поневоле удерживается равенство. Впрочем, особые обстоятельства жизни могут видоизменять эти законы.
______________________
* Montesquieu. De l'esprit des Loix. L. XVIII.
______________________
В зависимости от естественных условий находятся нравы и дух народа, к которым законы всегда должны применяться, иначе они не достигнут своей цели. Для совершеннейших законов необходимо, чтобы умы были к ним приготовлены. Самая свобода, говорит Монтескье, кажется иногда невыносимою народам, к ней непривыкшим: так, чистый воздух бывает вреден жителям болотных стран. Вообще, законодатель должен следовать духу народа, ибо люди лучше делают то, что они делают добровольно. Природа сама все исправляет, даже пороки нередко сами в себе заключают себе противодействие. Если же нужно изменить нравы, то лучше делать это не законами, что было бы тираниею, а с помощью других нравов противоположного свойства. Особенно в деспотических правлениях опасно касаться установленных обычаев. Последние занимают здесь место законов, подданные тем более дорожат ими, что под правлениями этого рода люди всего менее склонны к переменам в жизни. Но, с другой стороны, самые нравы вырабатываются под влиянием законов. Для примера Монтескье чертит весьма тонкое изображение нравов англичан, выводя их из господствующего у них начала политической свободы*.
______________________
* Ibid. L. XIX.
______________________
Затем он рассматривает отношения законов к торговле, к монете, к числу жителей. Все это имеет мало интереса для политики. Любопытные мысли рассеяны у него насчет отношения законов к религии. Он замечает, что христианство, проповедуя кротость и уважение к людям, благоприятствует умеренным правлениям, тогда как магометанство ведет к деспотизму. Из христианских же исповеданий католицизм более приходится неограниченным монархиям, протестантизм - свободным государствам. Особенно сильно Монтескье настаивает на терпимости. Всякое наказание за религиозные мнения строго им осуждается. Лучше действовать льготами, нежели насилием. Однако для устранения взаимных пререканий благоразумно не вводить новых вероисповеданий, когда народ доволен существующим. Общим правилом должно быть: не принимать новой религии, если это возможно; если же она уже водворилась, то следует ее терпеть. Во всем этом выражается чисто политический взгляд на вещи. Монтескье предостерегает против смешения божественных законов с человеческими: то, что должно быть установлено одними, отнюдь не должно определяться другими.
Наконец, изобразивши в виде эпизодов историю наследственных законов у римлян и гражданских законов у франков, Монтескье излагает свои мысли насчет способа составления законов. Дух законодателя, говорит он, как ясно из всего предыдущего, должен быть дух умеренности. Политическое благо, так же как и нравственное, находится между двумя крайностями. Законы должны быть точны, ясны, отнюдь не слишком утонченны или подробны без нужды. Не надобно менять их, когда нет в том необходимости, наконец, не следует стремиться к возможно большему однообразию в законодательстве. "Есть известные идеи однообразия, - говорит Монтескье, - которые иногда охватывают и великие умы, но всегда неизбежно поражают малые. Последние находят в них известного рода совершенство, которое ими признается, потому что невозможно его не видеть: одинаковые весы в полицейской администрации, одинаковые меры в торговле, одинаковые законы в государстве, одна и та же религия во всех его частях. Но всегда ли без исключения это уместно? Зло, проистекающее от насильственной перемены, всегда ли меньше зла, производимого страданием? Сила гения не заключается ли скорее в том, чтобы знать, в каких случаях нужно однообразие и в каких уместны различия?"*
______________________
* Montesquieu. De l'esprit des Loix. L. XXIX. Ch. 18.
______________________
Последнюю часть своего сочинения, составляющую как бы придаток, Монтескье посвящает изложению исторического развития феодальных учреждений, которые, устанавливая повсюду самостоятельные тела, сделались источником политической свободы в Западной Европе.
Таково содержание этого замечательного творения, которое вместе с произведениями Аристотеля и Макиавелли занимает первенствующее место в политической литературе всех времен.
Стоя на почве индивидуализма, имея в виду главным образом охранение свободы, Монтескье не поддался естественному стремлению сделать свободу началом и концом всего государственного быта. Он видел, что избыток свободы может быть столь же вреден, как и недостаток, а потому старался возвести ее к тем общим законам и условиям, которые, сдерживая ее в пределах умеренности, одни в состоянии дать ей прочность и силу. Эти условия он видел в существовании независимых тел, служащих друг другу задержкой. Эту мысль, которая в древности была приложена единственно к устройству верховной власти, Монтескье развил во всех подробностях в применении к различным образам правления. Везде он указывал на то важнейшее в политике правило, что излишняя сосредоточенность власти, в чьих бы то ни было руках, самодержца или большинства, всегда вредна для государства и грозит опасностью гражданам. Поэтому в самой монархии основное начало мудрого правления состоит в уважении к самостоятельным телам и лицам. Всякое правительство, старающееся чрезмерно усилить свое собственное начало и подавить другие элементы, идет к деспотизму. Таким образом, коренным правилом государственной жизни должно быть соблюдение умеренности, истекающей из взаимного уважения самостоятельных политических элементов. Эти глубокие взгляды на политику должны делать сочинение Монтескье настольною книгою всех правителей, как самодержавных, так и демократических. Никто, ни прежде него, ни после, не указывал так тонко и отчетливо на те поползновения к деспотизму, которыми так легко поддаются власти, не знающие границ. Отправляясь от теоретических начал, Монтескье не всегда верно подбирал к ним факты, но мысль у него всегда тонкая или глубокая. Нельзя не заметить, однако, что обратив внимание преимущественно на необходимость самостоятельных политических элементов, он упустил из виду то, что нужно для дружного их действия во имя общей цели. Известное сосредоточение власти всегда необходимо в государстве, а есть эпохи и условия, когда оно становится преобладающею потребностью. Монтескье этого не отрицал: проповедуя умеренность, он одинаково отвергал крайности как единодержавия, так и свободы. Но занятый исключительно известною мыслью, он все остальное оставил в стороне. Задержки и разделение властей - вот вся сущность его взглядов. В этом проявляется, без сомнения, односторонность индивидуалистической точки зрения. Поэтому его сочинение, при всех огромных своих достоинствах, далеко не исчерпывает всего содержания государственной жизни.
Другой недостаток, в котором можно его упрекнуть с точки зрения самого индивидуализма, состоит в слишком слабом развитии теоретических начал права и государства. Этих вопросов, как мы видели, он коснулся очень слегка и весьма неудовлетворительно. Об источнике и значении свободы у него нет ни слова, хотя свобода составляет основное начало его теории. Он исследовал законы, ею управляющие, но не самую ее сущность. Не мудрено, что другие отрасли индивидуальной школы, стараясь восполнить этот пробел, избирали другие пути и приходили к иным выводам.
Теория Монтескье нашла, однако, многочисленных последователей в XVIII веке. Она самим англичанам впервые раскрыла смысл их конституции. Знаменитый юрист Блакстон, который положил основание научному изучению английского законодательства, руководился воззрениями Монтескье. Им следовал и женевец Де Лольм в сочинении об английской конституции, которое в свое время пользовалось огромною известностью. В шотландской школе, о которой мы будем говорить ниже, Монтескье нашел последователя в лице Фергюсона. В самой Франции возникла в этом направлении целая школа, которая играла значительную роль в Учредительном Собрании 1789 г. Наконец, в Италии система Монтескье нашла отголосок в сочинениях Беккариа и Филанджиери. Первое касается собственно уголовного права, второе же обнимает вообще все отрасли законодательства и составляет как бы общий свод преобразовательных стремлений XVIII века. В свое время оно пользовалось весьма значительною популярностью. Поэтому оно заслуживает внимание историка.
"Наука законодательства" ("La Scienza della Legislatione") неаполитанца Гаэтано Филанджиери начала выходить в 1780 г. и осталась не совсем законченною за смертью автора в 1788 г. Филанджиери сознается, что он многим обязан Монтескье, но утверждает, что он во многом также отступает от своего предшественника. Монтескье, по мнению неаполитанского публициста, искал в отношениях вещей причины того, что совершалось в мире; сам же Фиданджиери полагает себе целью установить правила того, что должно быть*. Он хочет не столько объяснить явления, сколько указать путь законодателю. Цель, следовательно, более идеальная, при которой легче было увлечься чисто теоретическими требованиями. С другой стороны, задача Филанджиери - не столько выяснить высшие начала государственной жизни, сколько приложение законодательства к администрации и суду. Он имеет в виду более гражданские преобразования, нежели чисто политические, хотя касается и последних.
______________________
* Filangieri. La Scienza della Legislatione. Piano ragionato dell opera. L. I.
______________________
Единственным предметом законодательства Филанджиери считает сохранение и спокойствие общества. Он выводит это из самой цели, с какою установлен был гражданский порядок. Отвергая гипотезу первоначального, одинокого состояния человека, он признает, однако, первобытное состояние природы, в котором люди жили в полной независимости, не подчиняясь никакой власти. Человек создан для общества, а потому в одиночестве он никогда не мог оставаться; но в первобытных обществах не было иной связи, кроме естественного закона и общих нужд. При неравенстве физических сил и необузданности страстей такая связь не могла, однако, быть прочною. Поэтому в видах самосохранения и безопасности, люди нашли необходимым подчинить себя общественной власти. Но эта власть должна соединяться с общественным разумом, который, развивая и толкуя естественный закон, должен устанавливать правила жизни, определять права и обязанности граждан и таким образом утвердить порядок, способный уравновесить ограничения свободы выгодами общежития. Таково происхождение государств и такова единственная и всеобщая цель законодательства*.
______________________
* Ibid. Р. I.
______________________
Что же следует разуметь под именем сохранения и безопасности общества? Филанджиери понимает это очень широко. Сохранение, по его теории, заключает в себе все средства и удобства жизни, т.е. умножение богатства и правильное его распределение. Поэтому сюда относятся все законы, касающиеся народонаселения и экономических отношений. Безопасность же или спокойствие состоит в уверенности, что личность и имущество членов общества ограждены от насилия. Этому содействуют прежде всего законы уголовные*. Но этого мало, недостаточно, говорит Филанджиери, пресекать преступления, надобно их предупреждать развитием добродетели. Последнее достигается преимущественно воспитанием. А так как законодательство может направлять только общественное воспитание, а не домашнее, и притом одно первое способно породить в обществе одинаковые правила, чувства и учреждения, то домашнее воспитание следует допускать только в виде исключения. Кроме того, государство должно, вообще, давать надлежащее направление страстям или нравам граждан. В особенности действуя на главную человеческую страсть, на ту, которая составляет источник всех остальных - на самолюбие, законодательство может обращать частные стремления на общую пользу. Наконец, законодатель должен влиять и на внутренний мир человека. Но тут общественная власть останавливается: домашняя жизнь должна оставаться для нее неприкосновенною; одна религия может проникнуть в это святилище. Поэтому необходимы законы, относящиеся к религии**.
______________________
* Ibid. L. II. Р. 2.
** Ibid. L. IV-V.
______________________
Очевидно, что все это выходит далеко за пределы сохранения и безопасности общества. В этом высказывается нетвердость философских взглядов Филанджиери. Положивши законодательству известную, весьма ограниченную цель, он незаметно расширяет ее до того, что деятельность законодателя обнимает наконец всю жизнь граждан, как общественную, так и частную.
Эту столь обширную задачу Филанджиери пытается, однако, привести к некоторым постоянным правилам. Всякое искусство, говорит он, имеет свои правила, и чем последние совершеннее, тем более совершенствуется и первое. Наука законодательства не может быть изъята от этого общего закона. Только деспотизм утверждает, что единственное правило законодательства есть воля законодателя. Как ни сложна политическая машина, как ни изменчивы ее составные части и действующие в ней силы, существуют правила, которые выясняют, каковы эти части и силы, и указывают на способы ими управлять*.
______________________
* Filangieri. La Scienza della Legislatione. L. I. P. 3.
______________________
Для ближайшего определения этих правил Филанджиери различает абсолютную и относительную доброту законов. Первая состоит в их согласии с вечными и неизменными началами нравственности. Естественный закон есть предписание правого разума или того нравственного чувства, которое вложено в сердце человека как мерило правды и честности, того чувства, которое всем людям говорит одним языком и во все времена представляет одинаковые требования. Дикий, так же как и образованный человек, понимает, что добытое чужим трудом не может ему принадлежать и что только самозащищение может дать человеку право на чужую жизнь. Всякое законодательство должно следовать этим уставам. Оно должно соображаться и с другим, столь же высоким началом, - с Откровением. Бог имеет высшее право на наше повиновение, а потому человеческое законодательство не должно противоречить божественному. Последнее притом представляет самый совершенный идеал нравственности. Поэтому христианские народы далеко превосходят языческие в уважении к человеку. Древние законодатели не признавали неотчуждаемых и неподлежащих давности прав человеческой свободы. Надобно, впрочем, сознаться, прибавляет Филанджиери, что и христианские законодательства не везде прилагают эти начала. Америка, к стыду человечества, полна рабами*.
______________________
* Ibid. P. 4.
______________________
Относительная доброта законов состоит в их отношении к состоянию народа, для которого они издаются. Одна эпоха не похожа на другую и один народ - на другой. Законодательство необходимо должно применяться к этим различиям. Самые лучшие законы могут с переменою обстоятельств сделаться вредными. Вообще, восприимчивость народа к закону составляет первое условие хорошего его исполнения. Поэтому весьма важно, чтобы новые законы вводились только тогда, когда чувствуется в них потребность, и умы к ним достаточно приготовлены. Законодатель должен предварительно убедить народ в необходимости перемены. Для возбуждения же большего доверия полезно призывать к составлению законов лучших людей из общества. Так сделала Екатерина II при сочинении Уложения*.
______________________
* Ibid. Р. 6-7.
______________________
Следуя в значительной мере Монтескье, Филанджиери разбирает один за другим те разнообразные элементы, из которых слагается состояние известного народа и с которыми должно сообразоваться законодательство. Первый есть образ правления. Законы, которые приходятся одному, могут не приходиться другому. Относительно чистых образов правления - демократии, аристократии и монархии - Филанджиери вполне держится начал, положенных Монтескье. Так же как последний, он называет монархиею владычество единого лица, управляющего посредством основных законов. И он поэтому признает необходимость посредствующих тел, через которые действует воля монарха, - дворянства для сохранения равновесия между королем и народом и магистратуры для охранения законов. Филанджиери замечает, однако, что эти правила весьма мало соблюдаются новыми законодательствами. Юристы, говорит он, в определении прав ищут более исторических титулов, нежели разумных оснований. Между тем ни история, ни обычай, ни уступки, ни грамоты не могут дать царям, сановникам и вельможам право действовать вопреки народной свободе, безопасности граждан и общественному благу, которое должно всегда быть верховным законом государства*.
______________________
* Ibid. Р. 10.
______________________
Держась учения Монтескье насчет чистых образов правления, Филанджиери совершенно отступает от него относительно смешанного. Монтескье был ревностным поклонником английской конституции, Филанджиери, напротив, подвергает ее строгой критике, утверждая, что она подает повод к водворению тирании при сохранении внешнего вида свободы. События, сопровождавшие отторжение Соединенных Штатов, привели его к этому убеждению. Он видит в английской конституции три главных порока: 1) независимость исполнительной власти от законодательной, которой принадлежит верховное место в государстве. В Англии монарх располагает всеми общественными силами, а потому он могущественнее самой верховной власти, и если он злоупотребляет своим правом, парламент не может его сместить, ибо лицо его остается во всяком случае священным и неприкосновенным. Таким образом, против захватов исполнительной власти здесь одно только оружие: восстание. 2) Тайное влияние короля на парламент: располагая всеми должностями и государственными доходами, король всегда имеет возможность подкупить большинство представителей и таким образом через посредство выборного тела делать все что ему угодно. Пример Генриха VIII показывает, как опасна подобная тирания, которая, скрываясь под личиною свободы, делает главного ее виновника совершенно безответственным. 3) Наконец, как неизбежное последствие смешанного правления - беспрерывное колебание власти между различными телами, а отсюда непостоянство законов. В Англии дух учреждений совершенно зависит от характера короля. При слабом монархе палаты делают беспрерывные захваты; напротив, при энергическом князе королевская власть получает преобладание.
Филанджиери предлагает различные средства против этих зол. Первое, принятое, впрочем, самою английскою конституциею, состоит в совершенной независимости судебной власти. Второе заключается в возможно большем стеснении прав короля на раздачу должностей. В особенности назначение пэров должно быть предоставлено самим палатам, которым следует дать также право удалять недостойных членов. Наконец, для избежания шаткости учреждений надобно постановить, что всякий основной закон должен меняться не иначе как по единогласному решению палат*. Нечего говорить, что оба последние средства совершенно несостоятельны, эти предложения обличают только полное отсутствие политического смысла у Филанджиери. История показала, что английская конституция сама в себе заключает лекарство против указанных им недостатков. Не изменение существующего устройства, а парламентское правление установило надлежащее отношение политических элементов и устранило возможность злоупотреблений со стороны королевской власти.
______________________
* Filangieri. La Scienza della Legislatione. L.I. P. 11.
______________________
Какой же идеал ставит Филанджиери на место осужденного им равновесия властей? Живя под абсолютною монархиею, он не высказывается прямо насчет преимуществ того или другого образа правления, но его сочувствие очевидно принадлежит Америке. Говоря о демократии, он восклицает: "...вот каким образом родятся герои; вот как знаменитый и добродетельный Пени, философ по нраву, человек достойный жить в те времена, когда люди были беднее, но и доблестнее, нежели теперь, законодатель, который затмил бы собою славу Ликурга и Солона, если бы он жил двадцать веков тому назад, возвеличил Пенсильванию, отечество героев, убежище свободы и удивление всего мира. Он видел, что великая задача законодателя заключается в том, чтобы связать частные интересы с общественным; он видел, что единственное средство достигнуть этой цели в свободных государствах состоит в раздаче должностей самим народом; он сделал это, достиг желанного результата и положил основание республике, которая теперь обращает на себя взоры всей земли. И скрижали философии обессмертят память человека, который первый даровал счастье Америке в то время, когда, казалось, вся Европа соединялась, чтобы принести ей разрушение и бедствия"*.
______________________
* Ibid. P. 12.
______________________
Отступая от Монтескье в оценке английской конституции, Филанджиери еще более удаляется от взглядов французского публициста в определении второго предмета, к которому относится законодательство, именно движущего начала различных образов правления. Здесь он является последователем эгоистической школы, о которой будет речь ниже. Он не только ссылается на возражения Гельвеция против Монтескье, но усваивает себе самое учение Гельвеция о главной пружине всякой политической деятельности. Эта пружина при всех образах правления есть любовь к власти, которая всегда и везде составляет преобладающее стремление людей. Человек по самой своей природе ищет возможно большего счастья, следовательно, стремится приобрести власть, посредством которой он может заставить других служить своим желаниям. Это начало везде действует одинаково, хотя последствия его бывают различны в различных образах правления. В республике оно делает гражданина добродетельным, в деспотизме оно превращает его в изверга. Вся задача законодателя заключается в том, чтобы эту присущую всем людям страсть направить к общему благу, так чтобы человек не иначе мог приобрести власть, как служа обществу. Эта цель скорее всего достигается свободным правлением*.
______________________
* Ibid.
______________________
Мы увидим ниже, что это начало любви к власти, которое мы встретили уже у Гоббса, последовательно вытекало из философского учения Гельвеция. Но у Филанджиери оно является как бы оторванным от корня, без всякой связи с остальными его воззрениями. Здесь проявляется тот эклектизм, в который часто впадал даровитый неаполитанец.
Третий предмет, с которым должно соображаться законодательство, есть дух и характер народа. Здесь представляется двоякая точка зрения: с одной стороны, дух века, который охватывает большую часть народов в данную эпоху, с другой стороны, особенности каждого народа. Первый меняется с историею человечества с переменой обстоятельств. Так, в Древности умножение богатства было главною причиною упадка народов, а потому законодатели старались ограничить его накопление. В настоящее время, напротив, богатство составляет важнейший предмет частной деятельности граждан и вместе с тем основание государственной силы и народного благосостояния, поэтому законодатели стараются его увеличить, поощряя промышленность. Что же касается до особенностей народного характера, то законодатель должен, с одной стороны, пользоваться ими для своих целей, с другой стороны, исправлять их, когда они вредны. Филанджиери дает в этом отношении законодателю весьма значительный простор. "Не противопоставляйте мне, - говорит он, - обыкновенного возражения, что это невозможно. Для мудрого законодателя нет ничего невозможного". При этом он ссылается на Петра Великого и на Густава III*.
______________________
* Ibid. P. 13.
______________________
Филанджиери критикует Монтескье и относительно теории климатов - четвертого предмета, с которым должно соображаться законодательство. Он утверждает, что мысли Монтескье более остроумны, нежели верны, и указывает на то, что деспотизм точно так же водворяется на севере, как и на юге. Собственную свою теорию он приводит к четырем пунктам: 1) климат имеет влияние на физическую и нравственную природу человека, но как причина содействующая и отнюдь не безусловная. Можно положить общим правилом, что в диком состоянии преобладают физические причины, в образованном состоянии - причины нравственные. 2) Влияние климата заметно только при весьма сильной степени холода или жара, в умеренной полосе оно почти ничтожно. 3) Климат определяется не одним положением страны относительно солнца, но и другими обстоятельствами, например возвышением над поверхностью моря. 4) Каково бы ни было влияние климата на человека, законодателю не следует им пренебрегать. Он должен пользоваться хорошим действием, устранять вредные последствия и уважать особенности безразличные. В последнем отношении Филанджиери замечает, что безрассудно заводить отрасли промышленности, которым не благоприятствует климат*. Все эти замечания весьма верны.
______________________
* Filangieri. La Scienza della Legislatione. L. I. P. 14.
______________________
За климатом следует плодородие почвы. Филанджиери не вдается здесь ни в какие политические соображения, а указывает только на меры, которые законодатель должен принимать в тех или других случаях для поощрения промышленности. Если земля очень плодородна, законодатель не боится отвлечь рук от земледелия, покровительствуя мануфактурам. Напротив, если земля требует много рук, излишнее поощрение фабричной промышленности может быть вредно. Наконец, при совершенно бесплодной почве единственное средство обогащения состоит в промыслах и торговле.
С той же точки зрения Филанджиери смотрит и на географическое положение страны. Он указывает на приморское положение Голландии, которое предназначает ее к торговой деятельности, и осуждает Петра Великого, который хотел развить мануфактуры и торговлю в стране, пригодной только к земледелию. Общим правилом законодателя должно быть: как можно менее противодействовать природе. Филанджиери восстает и против мысли Монтескье, что большие государства требуют деспотического правления. Настоящих возражений он, впрочем, не представляет, а говорит только, что подобное мнение было бы слишком печально для человечества. Он предоставляет Екатерине II доказать на деле всю его несостоятельность.
Касательно отношения законов к религии, Филанджиери указывает на отличие истинной веры от ложных. В одном случае законодатель должен светскими законами исправлять недостатки религиозных, в другом он может ограничиваться одним покровительством. Под именем покровительства разумеется, впрочем, и устранение злоупотреблений. Так, например, Филанджиери считает полезными законы, ограничивающие количество духовных лиц числом, потребным для истинных нужд религии, а также законы, препятствующие чрезмерному обогащению одной части духовенства в ущерб другой.
Наконец, последний предмет, с которым должно соображаться законодательство, есть степень зрелости народа. В период младенчества само законодательство находится в том же состоянии. Затем наступает пора юности, когда народ кипит деятельностью и кидается на отважные предприятия. В эту эпоху происходят в жизни беспрерывные перемены. Законодатель должен применяться к новым потребностям, не допуская, однако, коренных реформ, для которых общество еще недостаточно созрело. Мудрая администрация должна восполнять здесь недостатки законов. Период разумных преобразований начинается, когда народ достиг полной зрелости и, успокоившись, входит в постоянную колею. Тогда наступает пора уничтожить законы, возникшие во времена младенчества, и заменить их новым кодексом, основанным на разуме. Эта эпоха настала для большой части европейских народов, но, к сожалению, говорит Филанджиери, правительства этим не воспользовались, и законы находятся еще в состоянии младенчества. Они представляют пеструю мозаику без всякой внутренней связи. Время умножало их массу, но вместе с тем и их безобразие. Филанджиери увещевает народы не приходить от этого в отчаяние. В настоящую пору, говорит он, философия развила новый свет на все предметы, касающиеся народного благосостояния, и самое общественное мнение требует преобразований. Если правительства сумеют воспользоваться благоприятным стечением обстоятельств, потерянное время вознаградится сторицею и народы приобретут новые силы и новую юность*. Эти строки были писаны почти накануне Французской революции.
______________________
* Ibid. Р. 18.
______________________
Таковы общие начала, которых держится Филанджиери в своем сочинении. Остальное составляет приложение этих мыслей к различным отраслям законодательства, - приложение интересное для истории XVIII века, но имеющее мало теоретического значения. Из предыдущего ясно, что если в частностях неаполитанский публицист исправляет некоторые ошибки Монтескье, то в общих взглядах он далеко уступает последнему. У него более таланта и филантропии, нежели глубины и тонкости мысли. Развивая, в сущности, идеи Монтескье, он перемешивает их с совершенно другими точками зрения и впадает в эклектизм, обличающий значительную шаткость понятий. В своих законодательных воззрениях он также следует двум противоположным направлениям: с одной стороны, он требует, чтобы законодатель сообразовался с существующими данными, с жизненными условиями, с другой стороны, он тому же законодателю приписывает силу переменять эти данные по своему изволению, утверждая, что для него нет ничего невозможного. Эти противоречия составляют, впрочем, естественное последствие той точки зрения, на которой стояли, вообще, мыслители XVIII века. Они, с одной стороны, отправлялись от частных начал и хотели исследовать их взаимные отношения, а с другой стороны, так как точка отправления была все-таки умозрительная, то вместо исследования действительности они окончательно все подчиняли теоретическим требованиям разума. Это направление выразилось во всех преобразовательных попытках XVIII столетия и окончательно, всего ярче, в истории Французской революции.
История политических учений была издана в 5 частях. М., 1869-1902 гг.