I
Никудышевка. Так называлось одно из старых дворянских гнезд в Симбирской губернии…
Владельцы имения — господа Кудышевы, а их имение — Никудышевка.
В начале 80-х годов — время, с которого мы поведем нашу повесть, — Кудышевы вдруг обиделись и переименовали свое имение в «Отрадное», но переименование не привилось: хотя на казенном языке имение стали писать — «Отрадное, Никудышевка тож», но все окрестные жители настойчиво продолжали называть имение Никудышевкой. Жители так привыкли к этому названию, что никому уже, кроме самих владельцев, название это не казалось ни смешным, ни обидным. Никудышевка так Некудышевка!..
Конечно, всякому новому человеку, заезжему из чужих краев, когда он впервые слышал это название, с непривычки делалось смешно, и он мысленно спрашивал себя: какой тайный смысл кроется в этом странном названии, так обидно исковеркавшем подлинную фамилию родовитого дворянского рода?
При желании любознательный человек мог бы докопаться и до этой исторической тайны. Оказывается, что не всегда имение это называлось Никудышевкой. По объяснениям самих владельцев, в стародавние времена все было честь честью: имение носило имя «господ» и называлось, как оно и следовало по старым дворянским традициям, « Кудышевом »… Никакой Никудышевки не было, а было село Кудышево. Потом это село сгорело дотла, а крепостные были расселены по другим деревням богатых помещиков. При освобождении крестьян часть мужиков-мечтателей не пожелала платить выкупных платежей за землю и села на маленькие дарственные наделы, твердо надеясь, что вся барская земля вскорости отойдет к народу без всяких выплат. Поблизости от уцелевшей от пожара барской усадьбы образовались выселки дарственников. Так как мужицкая мечтательность не оправдалась, а дарственные наделы были столь малы, что, по меткому выражению толстовского мужика[29], не только скотину, а даже куренка некуда было выпустить, то, по свойственной привычке к юмору, выселенцы и прозвали свою деревеньку « Никудышевкой ». Потом и самое имение превратили из Кудышева в Никудышевку, а владельцев окрестили «никудышенскими господами»…
Если вы спросите местного мужика: почему — Никудышевка? — он вам ответит, ухмыльнувшись в бороду:
— Господа никудышные… Ну, стало быть, и вышла Никудышевка!
Мужик оглядится по сторонам, почешет в затылке и пояснит:
— Плохого ничего про нонешних не скажешь, а только все они выдумщики, никудышные, стало быть.
Слово «никудышный» в этих местах довольно употребительное. В нем кроется не только насмешка, чаще — соболезнование. Никудышными здесь называют инвалидов, физических уродов, душевнобольных, дурачков и блаженненьких…
Когда-то Кудышево представляло собою нечто вроде удельной вотчины, где проживал впавший в опалу вельможа Екатерининских времен, князь Кудышев, приходившийся сродни одному из придворных фаворитов. Удалившись на покой, он в пику своим врагам решил соорудить себе свой собственный «Петергофский[30] дворец» и престол с собственными придворными и холопами. Развел прекрасный парк, выкопал целую систему прудов, настроил разных бельведеров[31], беседок, мостиков, гротов, населил парк греческими и римскими богинями и нимфами; завел свой театр, оркестр, балет. Говорят, что был он большой развратник и сам сочинял балеты, заимствуя сюжеты из наиболее скабрезных метаморфоз Овидия[32]. И погиб он будто бы жертвою этого специального искусства: дерзнул на великое кощунство — начал переделывать на балеты Библию, вздумал разыграть райское грехопадение, в котором изображал Адама. В момент грехопадения и скончался на подмостках театра от разрыва сердца. Крепостную девку, исполнявшую роль Евы, заподозрили в отравлении барина и загоняли судебной волокитой: утопилась в «пруду с лебедями». Один из прудов в Никудышевке еще в 80-х годах назывался «Алёнкиным прудом», и среди крестьян шла молва, что каждый год в ночь под Иванов день на кочке середь пруда видят голую девку: сидит и расчесывает гребнем свои долгие волосы…
«Преданья старины глубокой»![33] К началу 80-х годов прошлого столетия в имении сохранились от вельможных затей лишь смутные воспоминания в виде позеленевших развалин, въевшихся в землю каменных плит и фундаментов, заросших камышом и осокою, населенных лягушками прудов, провалившихся ям, источенных временем обломков статуй… От бывшего дворца уцелело лишь одно крыло, послужившее потом основанием к возведению нового барского дома, дважды горевшего и возобновлявшегося все в более и более скромных размерах. Огромная вотчина давно распалась, растаяла и продолжала таять, особенно после падения крепостного права. Кудышево превратилось в Никудышевку, а бывший «Петергофский дворец» — в дворянскую усадьбу с «прошлым», все еще интересную для любителей археологии и лирических поэтов, любящих воскрешать все умирающее в печальных стихах своих. Да и самый род князей Кудышевых давно уже потерял свое княжеское достоинство, и прежнее родовитое дворянское гнездо губернские власти с конца 70-х годов прошлого столетия уже начали в тайных разговорах своих называть не иначе, как «гнездом крамолы и революции»…
II
К началу 80-х годов единственным осколком от давно минувших времен, запечатлевшим в себе как бы частицу далекого прошлого князей Кудышевых, была в Никудышевке «старая барыня», Анна Михайловна Кудышева, продолжавшая пользоваться неизменным уважением как местных властей, светских и духовных, так и всего столбового дворянства губернии. Эта старуха, напоминавшая своей импозантной фигурой императрицу Екатерину[34], казалось, не хотела делать никаких уступок духу времени, ни внешних, ни внутренних, а как бы даже бросала вызов современности: она и теперь еще нередко называла своего старшего сына, Павла Николаевича, «князем», а в разговоре с дворней — всегда — «Его сиятельством». Сколько ни воевал с нею этот когда-то крамольник, а теперь только либеральный, или, как тогда называли, «передовой земец», с раздражением откидывая не принадлежащее ему более звание князя, старуха не покорялась…
Рассказывают, что однажды мать назвала его «князем» в присутствии гостей, людей по преимуществу тоже либеральных, передовых. Сын покраснел и почувствовал себя так, словно его публично обругали неприличным словом. Чтобы замять и поправить нетактичность старухи, Павел Николаевич рассказал смешную историю про императора Павла. (Надо сказать, что он любил за рюмкой водки с приятелями отводить душу юмористическими рассказами из жизни высокопоставленных лиц, не делая исключений даже для императоров и императриц и лишь из деликатности именуя их полным титулом: «Государь император» или «Государыня императрица». О губернаторах и говорить нечего: слушая Павла Николаевича, можно было подумать, что среди последних у нас были только или дураки, или мошенники.) Так вот, желая исправить социальную нетактичность своей матушки, Павел Николаевич и рассказал, под водочку и закусочку, такую смешную историю: действительно, когда-то они, Кудышевы, были князьями, но при императоре Павле звание это утратили, и вот по какому поводу. Один из предков его, начитавшийся вольнодумных французских философов, начал добавлять к своей подписи на бумагах слово «гражданин» — гражданин князь Кудышев. Невзирая на то, что император Павел указом своим воспретил своим подданным употреблять в письме и разговоре это вольнодумное, занесенное через «окно в Европу» слово и повелел заменить оное словом «обыватель», вольнодумный предок продолжал подписываться двухэтажным званием. Кто-то из личных недоброжелателей князя, бывших при дворе или имевших там связи, и показал эту двухэтажную подпись государю. Тот вскипел гневом на ослушника, вычеркнул в подписи слово «князь» и начертал такую резолюцию:
Поелику звание гражданин князь Кудышев почитает превыше княжеского, то исключить его со всем родом и потомством из княжеского звания!
Выслушав эту историю, гости, как и сам Павел Николаевич, весело смеялись и над Анной Михайловной, и над императором Павлом, а один из гостей не то в шутку, не то с лукавым намерением испытать демократичность хозяина, посоветовал ему похлопотать где следует о возвращении утраченного звания. Павел Николаевич хотел было обидеться, но как раз в этот момент он приблизил уже рюмку с водкой к губам и не смог приостановиться. А когда водку проглотил, то вытер усы салфеткой и решил не обижаться, а рассказать еще одну смешную историю, и тоже по этому поводу. Оказалось, что при императоре Александре I один из предков Павла Николаевича уже делал такую попытку, но ничего не вышло: пока велась переписка, предок умер без княжеского достоинства, а наследники не пожелали продолжать хлопоты и тратить на них деньги…
И снова весело смеялись над предком, который так хотел предстать на тот свет в княжеском достоинстве. А лукавый гость снова искусил хозяина:
— А любопытно было бы узнать, как ответили бы теперь в высших сферах на ваше ходатайство?
Тут Павел Николаевич решил уже обидеться. Во-первых, он вырос уже из этого звания и предпочитает ему «гражданина», а во-вторых, если бы даже он и вздумал продать свое гражданство за чечевичную похлебку, то из этого ничего бы не вышло:
— Моя политическая физиономия настолько определенна, что княжеское звание все равно не помогло бы нам, — с гордостью ответил Павел Николаевич и напомнил о своем отце, который, хотя и беспокоил Высочайшую власть, но далеко не по таким поводам: вскоре после освобождения крестьян он, отец Павла Николаевича, примкнул к небольшой кучке просвещенных дворян своего времени и подписал адрес к Императору-освободителю, в котором честно и открыто заявлялось, что манифест 19 февраля 1861 года не оправдал надежд народа и не уничтожил всех беззаконий крепостного права. В результате этой гражданской смелости он впал в немилость, вынужден был сложить с себя звание предводителя дворянства и вообще бросить общественное служение и деятельность.
— Возмутительно! — произнес лукавый гость и продекламировал из Пушкина:
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу! [35]
А Павел Николаевич досказал про доблести отца: в пику Государю императору и помещикам он подарил своим мужикам 100 десятин земли, что вызвало острую панику среди крепостников дворян Симбирской губернии, со стороны которых в Питер полетели политические доносы на взбудоражившего мужиков помещика.
— Один бунтик мужички им таки устроили! После этого в имении отца сделали обыск и нашли переписку с Герценом…
Все гости знали об этом случае, потому что Павел Николаевич много раз рассказывал уже про эту историю, но всегда, как и теперь, кто-нибудь да спросит:
— С Искандером Герценом?
— Да, с ним.
— А сохранились у вас эти письма?
— Они пребывают в архивах III Отделения[36].
Тогда один из гостей встал и, протягивая в пространство рюмку, патетически воскликнул:
— Вот именно за эту испорченную репутацию уважаемого гражданина, Павла Николаевича Кудышева, а равно и за всех его предков, помогавших ему в этом деле, я и предлагаю, господа, выпить!
Павел Николаевич растрогался: на его глазах появились слезы. Все подходили к нему, целовали его в мокрые усы и чокались с ним, поплескивая ему на колени водкой из рюмок. Потом произносили тосты за его двух идейных братьев: «народовольца» и «толстовца», а кстати и за Анну Михайловну, «родившую трех славных, честных граждан».
— За это можно простить уважаемой Анне Михайловне все социальные заблуждения.
Анна Михайловна не приняла тоста: она заслезилась и гордо вышла из столовой, сославшись на мигрень, а смущенные гости быстро оправились и продолжали с душевным возбуждением слушать рассказы хозяина про былые его революционные подвиги во дни студенчества. Своими рассказами он всегда пробуждал дремлющий в провинциальном благодушии революционный дух передовой интеллигенции. И теперь многие вспомнили дни своего студенчества, и каждому захотелось рассказать про какой-нибудь собственный подвиг. И вот полились воспоминания, а потом студенческая песня. Пели «Из страны, страны далекой»[37], «Быстры, как волны, дни нашей жизни»[38], «Укажи мне такую обитель, где бы русский мужик не страдал»[39]. А кончили «Дубинушкой»…
Но то время придет, и проснется народ,
И, встряхнув вековую кручину,
Он в родимых лесах на врага подберет
Здоровее и толще дубину!
И все под врагом разумели в общем не некое отвлеченное зло и неправду, в которых тонет человечество, а, так сказать, по домашности, министров, губернаторов, исправников, становых, жандармов и вообще всяческое начальство, предержащими властями над ними поставленное. И, конечно, уже никак не мог рассчитывать на «дубину» ни один из присутствовавших печальников народа, особенно сам хозяин, Кудышев, когда-то во младости побывавший в тюрьмах в роли политического преступника, а теперь неустанно сеявший в качестве земца на ниве народной только «разумное, доброе, вечное»[40]. Все они считали себя вправе ждать от народа только «сердечного спасибо», ибо одни лечили, другие просвещали, третьи строили мосты и дороги, страховали от пожаров и градобитий, творили правосудие и пр., и пр.
III
Хотя окрестные мужики и бабы продолжали называть владельцев Никудышевки « барами» или « господами », но, в сущности, бары и господа здесь кончились со смертью старого барина, мужа Анны Михайловны. Можно сказать, что покойный Николай Николаевич Кудышев был последним барином в Никудышевке. Помесь крепостника с вольтерьянцем[41], самодура с сентиментальным мечтателем, одинаково способного как к рыцарскому поступку, так и к варварскому своеволию, — таков был отец Павла Николаевича. В этом последнем никудышевском барине как-то ухитрялись сожительствовать подлинный европеизм с самой подлинной азиатчиной. Мужики его боялись, но любили. За что? Если иной раз и поколотит, то, во-первых, всегда за дело, а во-вторых, непременно вознаградит и щедро. Однажды поймал в лесу порубщика и круто с ним расправился: выбил собственноручно три зуба и приказал выпороть. Потом стал мучиться угрызениями совести просвещенного помещика и, вызвавши пострадавшего мужика, просил все забыть и получить за каждый выбитый зуб по пяти рублей. В числе его благородных поступков следует поставить упомянутый уже выше подарок своим только что раскрепощенным мужикам в 100 десятин земли с лесом, за что он не только жестоко пострадал, а, можно сказать, поплатился жизнью, совершив еще один подвиг. О последнем рассказывали так. Отставленный от предводительства, Николай Николаевич Кудышев с той поры подвергался всяческим гонениям от властей. А тут еще помог этому делу и старший сынок, Павел: будучи студентом-первокурсником, Павел снюхался с народниками-революционерами и попал в дело бунтарей, затеявших поднять народ против помещиков с помощью подложного царского манифеста — «Золотой грамоты». Хотя революционная связь Павла с бунтарями оказалась второстепенной и непосредственного участия в Чигиринском бунте[42] он не принимал, но в тюрьме все-таки посидел. Местные же жандармские власти, с которыми Николай Николаевич всегда вздорил, воспользовались случаем и произвели скандал на всю губернию: приехали в Никудышевку, перерыли все в доме, обыскали все постройки, чердаки и подвалы и нашли-таки какие-то ящики с разным хламом и с непонятными предметами, в которых заподозрили части не то типографского станка, не то литографии[43]. Все эти предметы, а также много книг из библиотеки, бумаги и письма, найденные в кабинете и шкафах с разной рухлядью, изъяли, опечатали и увезли в Симбирск вместе с Николаем Николаевичем. Всполошилась не только вся губернская власть, все дворянство и земство, но даже радостно вздрогнули центральные полицейские учреждения. Попался наконец! Однако вся эта шумная история очень быстро лопнула, как мыльный пузырь, выдутый необузданной фантазией престарелого симбирского жандармского полковника. Хотя в бумагах и были обнаружены два письма страшного тогда Герцена, но по содержанию своему эти вещественные доказательства говорили в пользу арестованного, ибо письма Герцена были ответами на раздраженную ругань Николая Николаевича по адресу «Колокола»[44], из которых явствовало, что дворянин Кудышев совершенно отвергает всю подпольную работу Герцена. Что же касается остатков типографского станка или литографии, то все это оказалось остатками ткацких и красильно-набивных инструментов, уцелевших еще от крепостной мастерской. Хотя все кончилось как будто бы и благополучно, а Николай Николаевич вернулся в Никудышевку со славой победителя, но торжество его было весьма кратко и закончилось трагически. Объясняясь с приехавшим к нему в имение «с извинением» жандармским полковником, Николай Николаевич так вскипел гневом гражданского достоинства, что не воздержался и ответил на какую-то неуместную шуточку полковника плюхой, после чего сам же и упал и, не прийдя в сознание, часа через два скончался от кровоизлияния в мозг. На похороны почившего со славой героя съехалось множество передовых людей со всей губернии, привезли много венков с вызывающими надписями на лентах, как то: «Рыцарю духа», «Мужу чести и справедливости», «Положившему душу за други своя» и т. п. Была борьба за эти надписи с прибывшими для порядка властями, было и самопожертвование со стороны публики. Молодой земский врач, недавно еще соскочивший со студенческой скамейки и продолжавший носить косоворотку и длинные волосы, произнес дерзкое надгробное слово, которое заканчивалось так:
— Твоя благородная рука поднялась и сделала соответствующий историческому моменту жест. Этим благородным жестом ты как бы крикнул всем нам перед смертью: «Довольно рабского молчания и терпения! Очнитесь и громко кричите: Мы выросли! Нам надоело быть рабами и обывателями. Мы чувствуем себя гражданами! Спасибо, честный благородный гражданин земли русской! Мы тебя услышали. Спи спокойно и sit tibi terra levis…»[45]
Николая Николаевича похоронили в фамильном склепе, и он спал там спокойным сном вечности, молодой же человек, земский врач, надолго утратил спокойствие, ибо его в 24 часа выслали в Вологодскую губернию и отдали под надзор полиции.
Так, с большим шумом и треском, ушел из жизни последний никудышевский барин, надолго запечатлев свою личность в памяти властей и передовой интеллигенции всей Симбирской губернии. Что же касается мужиков Никудышевки и ее окрестностей, то они так и не оценили гражданских заслуг покойного барина. После обыска в имении, ареста и освобождения барина по всем окрестным деревням и селам поползли слухи, будто в никудышевской усадьбе начальство открыло фабрикацию фальшивых ассигнаций, но что никудышевские господа откупились настоящими царскими деньгами и потому барина выпустили и дело замяли. Долго потом деревенские бабы боялись барских денег и всякая ассигнация из барского дома внушала сомнения и заставляла советоваться со стариками:
— Погляди-ка, правильная ли! Пес их знает: сказывают, что они сами деньги-то делают…
Прошел год. Мирская молва, что морская волна: пошумела и успокоилась… И семейная скорбь улеглась, притихла. Однако не все умирает с человеком: на юных душах осиротевших детей, один из которых был уже студентом, а два других еще гимназистами, остался неизгладимый след возмущения против… чего? Они и сами не могли бы назвать объекта своего возмущения. Обыск, арест отца, ни в чем не повинного, смерть его, и за всем этим как некий символ: жандарм, полиция, губернатор. Бедный папа ушел от них в ореоле героя и мученика за какую-то поруганную правду и справедливость. Если старший, Павел, уже вкусил от прямолинейной социалистической мудрости и возмущение его направлялось по готовому руслу, то гимназисты были пока еще никакими политическими злобами нетронуты. История с отцом, его смерть, похороны, венки и надмогильные речи, особенно же отказ властей отпустить из тюрьмы на время похорон старшего брата, столкнули их с путей политического неведения и направили их душевное тяготение к тем мыслям и к тем людям, за которые и которых жандармы преследовали… Старшего, Павла, жизнь очень скоро отрезвила от крайних утопий. Оторвавши от всяких прекрасных идеологических призраков, жизнь ткнула его лицом в самую подлинную русскую действительность. Попытка поднять всероссийский мужицкий бунт с помощью царской грамоты кончилась полным крахом, и за нее жестоко пострадали мечтательные обманщики. Только благодаря случайности Павел отделался годом тюрьмы и исключением из университета, с отдачею его, за несовершеннолетием, на поруки матери. Павел надолго засел в имении и должен был как старший мужчина в доме помогать матери распутывать все запутанные узлы финансовой стороны имения и с головою уйти в повседневные кропотливые мелочи сельского хозяйства и деревенского быта. С ранней весны и до глубокой осени ему приходилось пребывать в непрестанном общении с землей, с деревней и мужиком, вплотную подходить к самым устоям народнической веры, — и ее воздушные замки очень скоро рассыпались как карточные домики от дуновения ветра. Эти замки оказались такими же фальшивыми, подложными, какой была «Золотая грамота», за которую он провел целый год в одиночном заключении подлинного, а не воздушного замка. Началась переоценка всех ценностей, приобретенных в нелегальных кружках, где им было получено, так сказать, первоначальное революционное образование. Кстати, под руками оказалась огромная библиотека предков, с креслом, на котором, по семейным преданиям, случалось сиживать историку Карамзину[46].
Зимами, когда Никудышевку заносило глубокими снегами, а вечера становились бесконечно долгими и беззвучными, Павел Николаевич забирался в этот деревенский склеп книжной мудрости, которую до сей поры с таким аппетитом грызли мыши и крысы, и без кружковых указок запоем читал книги по всем отраслям человеческого знания, стремясь все узнать и все понять. Так прошло три с лишком года. Надзор и поруки кончились. Начальство напомнило об исполнении воинской повинности. Отбывал ее в качестве вольноопределяющегося в ближайшем уездном городке Алатыре и здесь в местном клубе на семейно-танцевальном вечере на Святках познакомился и со всем пылом земляного человека, полного здоровья и неистощимой энергии, влюбился в «тургеневскую девушку», дочь уездного предводителя дворянства, Елену Владимировну Замураеву, отвечавшую ему несомненной симпатией и поощрением, несмотря на то, что дворяне Замураевы, закоренелые столпы старины, находились в постоянной вражде с либералами Кудышевыми. Вопреки долгой неприязни этих местных Монтекки и Капулетти, симбирские Ромео и Джульетта спустя год повенчались, и в Никудышевке появилась прекрасная «молодая барыня». Прожили в имении год, и вдруг оба заскучали: потянуло в суету города, к его огням, к театру, к музыке, к танцам. Примирение и родство с генералом Замураевым сильно подняло шансы бывшего «политического преступника» среди местного дворянства: сперва попал в гласные уездного земства, потом губернского и скоро сделался членом губернской земской управы и надолго обосновался в городе Симбирске. Земская деятельность пришлась ему по душе, но зато оторвала от Никудышевки и отчего дома. Никудышевка очутилась снова на руках «старой барыни» и плутоватого хохла, управляющего. Братья, Дмитрий и Григорий, теперь уже студенты, приезжали из Петербурга только на летние каникулы и не проявляли решительно никакой не только склонности, но даже простой любознательности к сельскому хозяйству и к собственному имению. Когда старший, Павел Николаевич, приезжал на время летнего отпуска с молодой женой погостить в Никудышевку и здесь встречался с младшими братьями, студентами, у обеих барынь, молодой и старой, начинались мигрени от бесконечных их споров…
IV
Дети одной семьи, рожденные на протяжении менее одного десятилетия, братья казались людьми трех взаимно отрицающих друг друга поколений…
Хотя над всеми троими почил, так сказать, дух интеллигентского народничества и все трое принадлежали к секте искателей «Царства Божьего» на земле, но в путях и средствах они совершенно расходились друг с другом…
«Золотая грамота» столкнула Павла Николаевича с путей революционного народничества с его бунтарством в море народной темноты и невежества, партийная занавесочка спала с глаз его, и он поторопился выйти на большую дорогу легальной общественной деятельности со всеми ее неизбежными компромиссами постепенных достижений. Так понятна стала ему мудрость русской пословицы «тише едешь, дальше будешь». Как человек, на своей шкуре познавший мужика, Павел Николаевич говорил:
— Прав Гоголь: хороша русская тройка! Но все-таки на ней больше двенадцати верст в час не ускачешь, а потому нам так далеко еще до «Царствия Божьего», что некуда торопиться!
Павел Николаевич отвергал путь террора и немедленных переворотов не как моралист, а исключительно — по его собственному выражению — как член партии здравого смысла и логики. Выйдя на большую дорогу, он не сразу пошел твердой походкой уверенного путешественника. На первых порах он частенько-таки оглядывался, ибо душа его не сразу пришла в то гармоническое состояние, которое дается уверенностью в самом себе и в своей работе. Где-то в глубине его интеллигентского существа еще долго не умирал «кающийся дворянин» с его «критически мыслящей» личностью и с «долгом перед народом»[47]. Иногда после острых столкновений с государственной властью земского самоуправления, почти всегда кончавшихся поражением последнего, у Павла Николаевича опускались руки, пропадала энергия и самая вера в избранное дело. Вот в такие-то моменты он и оглядывался. Воскресало порой не только сомнение, но и былое озлобление против всех властей, вплоть до царской особы, и просыпались, с одной стороны, симпатия к террористам, а с другой — сознание или, скорей, чувство некоторой своей гражданской виновности перед «станом погибающих за великое дело любви»[48]. Желая как-нибудь ослабить эти гражданский угрызения, Павел Николаевич тайно жертвовал деньги на политический «Красный Крест»[49]. А случалось и так, что он изливал свое гражданское возмущение в злобной антиправительственной статейке за подписью «Здравомыслящего» и направлял ее через служившего, по его же протекции, в земской управе неблагонадежного интеллигента в заграничную подпольную газетку. Ни в мужика, ни в близкую революцию Павел Николаевич уже не верил.
Пройденный полным молчанием со стороны культурного общества и явным возмущением народных масс призыв революционеров к перевороту после убийства царя-освободителя и ползавшие среди крестьян слухи, что царя убили дворяне за то, что он освободил народ от барской крепости, окончательно убедили Павла Николаевича в том, что избранная им дорога — единственная ведущая к цели. Однако и не веря в революцию, он продолжал считать революционеров героями и помогал им отчасти из чувства злобы и мести, а отчасти во спасение души и в утешение угрызений гражданской совести. Он говорил часто:
— В сущности, все дороги ведут в Царствие Божие. Толцыте и отворится!
Хотя террор он считал теперь не только бесполезным, но и вредным, но о героях 1 марта всегда говорил с благоговением, как о святых мучениках за великую идею, и хранил в потайном месте библиотеки в Никудышевке портрет Софьи Перовской[50], завезенный братом Дмитрием в деревню из Петербурга.
Но все-таки с течением лет эта революционная малярия, полученная им во младости, ослабевала: приступы самоугрызений становились все более редкими и менее продолжительными. Полное выздоровление наступило после того, как Павел Николаевич был избран в члены губернской земской управы, и это обстоятельство, вопреки ожиданиям всех передовых земцев, не встретило протеста со стороны губернатора. Это было принято им как обоюдный компромисс и перемирие. Это обязывало. Чувствуя на своих плечах значительную общественную ношу, надо было идти осторожно и не спотыкаться политически, оберегать земство, это единственное убежище русской гражданственности от нависшей над ним в новое царствование опасности.
Конечно, как большинство русской передовой интеллигенции, Павел Николаевич был в тайниках души своей врагом самодержавия, но юные мечты о прекрасной принцессе Республике давно уже утратил, заменив их деловым устремлением к конституции, со всеми политическими свободами.
Однако времена были таковы, что и о конституции в лучшем случае надо было говорить шепотом, а всего лучше совсем не говорить, а только думать.
Убежденный в том, что народная темнота и невежество являются главным оплотом «самодержавного кулака», Павел Николаевич и направил свою деятельность в это больное место. Он взял в свои руки все школьное дело в губернии, променяв «Золотую грамоту» на самую простую грамотность. Пусть и на этом пути власть на каждом шагу сует палки в колеса, — «птичка по зернышку клюет, да сыта бывает!» И он клевал…
Положение члена губернской земской управы обязывало Павла Николаевича поддерживать приятные отношения со всеми высшими представителями правительственной власти в губернии, гражданской и духовной.
Ничего не поделаешь: приходилось прятать свою наследственную брезгливость даже к жандармам и полиции в карман, приятно улыбаться, когда хотелось… резко оборвать, и вообще пришлось пользоваться языком, чтобы скрывать свои подлинные мысли и чувства. Этого требовали интересы земского благополучия и успехи земских начинаний: «ласковый теленок двух маток сосет!»…
Младшие братья Кудышевы, страстный темпераментный Дмитрий, и тихий и глубокий, кроткий и ласковый Григорий, оба студенты Петербургского университета, первый юрист, а второй — математик, захваченные, как и большинство молодежи того времени, деспотическим императивом общечеловеческих идеалов и возжаждавшие «Правды и Справедливости» без всяких рамок места, времени и пространства, с гордым презрением отвергали «большую дорогу» старшего брата. Они оба находили, что эта дорога ведет не в «Царствие Божие» на земле, а в царство торжествующего на земле зла и насилия, не в царство «братства, равенства и свободы», а к закреплению рабства капиталистического. Оба брата начисто отвергали всякую действительность современного государства, говоря, что все человеческие отношения должны быть в корне перестроены, ибо всякий ремонт, а в том числе и тот, которым занимается в земстве Павел Николаевич, только задерживает естественное крушение никуда не годной постройки.
Младшие братья презрительно произносили слово «либерал», к лагерю которых причисляли Павла Николаевича, а резкий Дмитрий однажды в глаза ему сказал:
— Вы, либералы, готовы продать Царствие Божие за полфунта вареной колбасы…
— Колбасы? Что ты хочешь этим сказать?
— Ну, не колбасы, так за полфунта куцей конституции!
Павел Николаевич на Дмитрия не обиделся. Он радостно улыбнулся ему в лицо: ведь и сам он был когда-то вот таким же пылким и убежденным, таким же радикальным и непреклонным мировым бунтарем, как Дмитрий! Молодая кровь, как молодое вино, бродит, пенится, бурлит… И блажен, кто смолоду был молод![51]
— Я, Митя, не либерал, а член партии здравого смысла, — добродушно пошутил Павел Николаевич.
— Знаем мы этот «здравый смысл…» — прошептал Григорий.
— Я не знал, что вы так враждебны здравому смыслу.
Это было в ту пору, когда только что поженившийся и бесконечно счастливый Павел Николаевич готов был обнять весь мир, включительно со всеми ретроградами и даже анархистами, когда его не обижали и не раздражали никакие колкости братьев по адресу либералов и никакие абсурды жизни, ни практические, ни идеологические. Но устоялась взбаламученная счастьем найденной любви душа, и началась братская словесная междоусобица.
V
«Да, были схватки боевые!»[52] Случалось, на всю ночь, до солнечного восхода.
Обыкновенно задирали младшие. Точь-в-точь как бывало когда-то на Руси при кулачных боях. Бои большей частью происходили в библиотечной комнате, где все сходились посидеть и почитать после ужина журналы и газеты.
Сперва младшие подзадоривали старшего. Вычитает один какую-нибудь новость или просто фразу, которой можно пырнуть ненавистного либерала, и начинает, как бы игнорируя присутствие Павла Николаевича, говорить о ней с другим, пока попадающие в огород Павла Николаевича камешки не заставят его огрызнуться. Ну а тогда оба младших разом накинутся на старшего, и пошла перепалка!
Павел Николаевич был более начитан, более находчив и остроумен, богат опытом жизни и ее логикой и быстро ставил одного из врагов в глупое логическое положение. И вот, не одержав еще победы над врагом, союзники, желая спасти положение, начинали спорить между собою, с петушиным задором наскакивая друг на друга; а тогда старший атаковал уже обоих. Начиналась общая словесная свалка, в которой было уже трудно разобраться, кто кому друг, а кто кому — враг! Среди глубокой ночи поднимался такой шум и крик в библиотеке, что спавший на дворе в сарае дворовый мужик-караульщик просыпался и крался к раскрытым окнам поглядеть: никак господа дерутся?
Подходил, подсматривал и убеждался, что не дерутся, а только ругаются. Думал: «Чудны дела Твои, Господи! И чего они все делят промежду собой?»
Просыпалась и старуха мать. Зажигала свечку, накидывала халат и, сунув ноги в мягкие туфли, спускалась с антресолей. Ведь светает уже, а они все еще спорят! Снизу доносился крик в три глотки. Мать прислушивалась и ловила в этом шумном трио голоса всех трех братьев, даже голос младшего, Гришеньки, своего любимца.
— Ну, и Гришу испортили! Тоже беснуется, — шептала она и направлялась к библиотеке.
В детстве Григорий был тих, скромен, молчалив и застенчив. Именно за этот мягкий женственный характер его и называли в семье Иосифом Прекрасным[53]. А вот теперь и он стал впутываться. Старуха подходила к двери и приотворяла ее:
— Господа Кудышевы! Когда же этому будет конец? Надо же людям спокой дать! Точно на мельнице живешь. И как только у вас языки не отвалятся?
— Разве наверху слышно?
— Да вы так кричите, что в Симбирске, поди, слышно. Прошу прекратить!
— Хорошо. Сейчас расходимся, мама…
Думая, что мать ушла, братья возобновляли бой, оставшийся нерешеным, но сперва шепотом. Разойтись не было сил. А мать стояла за закрытой дверью и прислушивалась. Ловила сонным ухом слова: «правда Божия», «правда-истина», «правда-справедливость» — разводила руками:
«Правда заела!» — шептала, покачивая головой, и, постучав в дверь, со вздохом ползла на антресоли в свою спальню, где все осталось так, как было в счастливые времена: и опустевшая кровать покойного Коли, и две подушки с думкой, и знакомое одеяло. Словно и не умирал вовсе старик Кудышев, а только уехал ненадолго в Симбирск по хозяйственным делам. И Анна Михайловна погружалась в воспоминания о покойном муже, думала о своем одиночестве, о детях… Ох, уж эта «правда!» Отца заела, а теперь и до детей добралась… Эх, Коленька! Кабы воздержался — не дал оплеухи жандармскому полковнику, так, может быть, и сейчас жив был и лежал бы вот тут, рядом… Вот она, проклятая «правда» ваша… И Гришеньку в нее Дмитрий впутал!
Она вздыхала и отирала слезы: «Ничего хорошего из этой правды не выйдет!» — пророчествовала она и очень сердилась на старшего: вот тоже, связался черт с младенцами! Молодая жена у человека, а он только и есть, что с мальчишками язык чешет!
А братья забывали о предупреждении матери, и спор снова разгорался, и крики снова неслись в мирную тишину летней кроткой ночи в раскрытые на двор окна, а мужик-караульный, поймав ухом «правду Божию», думал:
«И в церкву-то два раз в году ходят, в Рождество да на Пасху, а все о вере спорят… А в писаниях сказано: говорите вы Господи, Господи, а волю Мою не исполняете!»[54]
Мужик крестил рот и шептал:
— Да приидет Царствие Твое яко на небеси, тако и на земли!
Потом ему приходило в голову: «Чай, когда-нибудь да отмучаемся же? Царство-то не богатым, а бедным обещано…».
Чуть брезжил рассвет. В парке еще лениво попискивали пробуждающиеся птахи. Скоро и солнышко всплывет над землей… Не заснешь больше! Растревожили мужика барские споры о правде. Думает угрюмо: «Царь Лександра хотел мужикам всю барскую землю отдать безо всякого выкупа, потому мы ее, матушку, сколько годов своим потом и слезами поливали, а они, господа, не дозволили, манихест подменили… А как он захотел правду-то раскрыть эту, так они убили его, батюшку, царство ему небесное, вечный покой подай Господи! Вот она, ихняя правда-то!»
Вздыхал, плевал вбок и снова думал: «Кабы своя земля была, не валялся бы я как пес бездомный в сарае господском, на соломе. Своим домком жил бы! Взял бы в дом хозяйку, бабочку хорошую!..»
— Скушна без бабы-то!
Плюнул через зубы и пошел к колодцу умываться. Поплескался, растер по лицу грязь полой кафтана, помолился на утреннюю зорьку и снова послушал у барских окон: «Хм! про царя Лександру говорят: один, младший, жалеет и убивства не одобряет, а второй, Митрий Миколаич, — тот не жалеет, одобряет злодейство это. А сам барин-то молчит… Эх, вот бы станового под окошко привести: послушал бы разговоры-то барские!»
А братья все спорят, и чем больше спорят, тем дальше расходятся во взглядах. К восходу солнца оказывается, что не только у всех трех пути в Царствие Божие — различные, но и самое Царство-то представляется каждому по-своему. Для Дмитрия дорога лежит через всемирную революцию и Царство Божие — в социализме; для Григория — Царство Божие — внутри нас самих, а потому мы придем в него лишь тогда, когда единственным законом на земле будет Христово Евангелие, а формой человеческого общежития — христианский коммунизм; Павел Николаевич под Царством Божиим на земле разумеет некоторую мнимую величину, а именно — такое совершенное государство, в котором интересы личности находятся в полной гармонии с интересами государства, а так как по несовершенству человеческой природы такая гармония невозможна, то нам остается вечное стремление приближаться к этому идеалу; в связи с таким пониманием Царства Божьего и путь в него для каждого человека и в каждом случае определяется условиями места, времени и реальной обстановкой тех фактов действительности, в которых протекает коротенькая человеческая жизнь: если ты сапожник, то надо тачать сапоги, а не печь пироги, если пришла зима, нельзя ездить на телеге, глупо бежать за поездом в надежде догнать его, и надо помнить, что и самая красивая девушка не может дать больше того, что имеет…[55]
— А это, господа идеологи, и называется неприемлемым для вас здравым смыслом! Рамками действительности, а не маниловскими благоглупостями!
— Благоразумие щедринского пискаря![56] — кричит Дмитрий. — С такими планами общество останется на мертвой точке и мир не сдвинется ни на йоту. Критически мыслящая личность не может так рассуждать…
— Нравственно развитой человек никогда на таком благоразумии фарисейском не успокоится! — вставляет Григорий. — Не гоголевские Коробочки и Плюшкины, а великие реформаторы, герои и мыслители своим бесстрашием перед действительностью и самой смертью ведут человечество в Царство Божие!
Тут Павел Николаевич терял всякое терпение и кричал раздраженно:
— Архимед сказал: дайте мне точку опоры, и я переверну мир! Но такой точки не оказалось. А вы даже не Архимеды. Ваша воображаемая точка опоры — просто бред навязчивых идей. Уж если ругаться гоголевскими героями, так, ей-богу вы напоминаете то Манилова, то Хлестакова!
Спор обрывается. Павел Николаевич, сильно хлопнув дверью, решительно покидает поле брани, что заставляет младших братьев остаться в уверенности, что они победили.
VI
В начале годов прошлого столетия на одной из обычных весенних выставок в Петербурге появилась картина малоизвестного тогда художника, перед которой густо толпилась публика, особенно же учащаяся молодежь. Молодежь стояла пред этим полотном, как стоят верующие перед чудотворной иконой. Что-то властно притягивало к этой картине публику и заставляло по многу раз возвращаться к ней, хотя на выставке было немало всяких шедевров живописи, подписанных знаменитыми именами. И название этой картины было самое шаблонное — «В сумерках», и содержание ее на первый взгляд совсем неоригинальное: неоглядная русская степь; распутье дорог, плакучая береза и под ней — могила; около могилы в глубоком раздумье сидит путник с измученным, страдальческим выражением глаз; тяжелый взгляд путника устремлен в даль, куда бегут расходящиеся здесь направо и налево дороги. Можно догадаться, что путник не знает, по которой из двух дорог идти далее; солнце уже закатилось, в потемневших небесах растянулась, как разлившаяся лужа крови, умирающая заря; а из-под горизонта уже выползает тьма, в которой пропадают все дороги.
Вот и все!..
Если что и поражало в этой картине, так это странно беспокоющее настроение в небесах и путник. Странный и загадочный человек! Лорнируя картину, выставочные дамы вели такие разговоры:
— Кто же это сидит на могиле? Удивительно знакомое лицо…
— Конечно, Христос!
— Вы думаете?
— Конечно!
— Нет. Скорее — дьявол…
— Не то монах, не то разбойник…
Только посвященные в тайну художники знали, что картина эта символического содержания: путник изображает революционера на могиле убитого царя; заря не заря, а пролитая кровь, вопиющая к небесам. Впереди ночь над русской землей, и не знает путник, по какой из дорог, скрывающихся во тьме сомнений, идти ему.
Когда тайну разболтали жены посвященных в нее художников, многие стали узнавать в путнике одного из казненных цареубийц. Публика повалила на выставку валом, и скоро картина исчезла.
Эта картина не бог весть какого художественного достоинства как нельзя лучше схватывала растерянность общества, интеллигенции и революционеров в первые годы после убийства Александра II. Свершенное цареубийство, которого так настойчиво и упорно добивались революционеры в течение почти пятнадцати лет не без тайного сочувствия, а иногда и содействия так называемого передового общества в лице многих его представителей, — действительно оказалось распутьем для русской мысли и чувства…
Ну вот и убили наконец! Добились того, что было начато Каракозовым[57] еще в 1866 году. Что же дальше? Что народ и передовое общество получили за пролитую кровь венценосного мученика, к которому когда-то сам Герцен обратился с повинным возгласом «Ты победил, Галилеянин!»?[58]
В то время как передовое общество взвешивало цену крови на своих политических весах, перед революционно настроенной молодежью снова встал уже решенный когда-то вопрос: допустимо ли убийство с политическими целями? Ведь хотя «народники» и называли себя атеистами, но весь жертвенный жар своих душ они целиком унаследовали из основ Христовой морали.
Любовь к униженным и оскорбленным, тоска по правде и справедливости, по «правде Божией» на земле, жажда пострадать за други своя, отреченность от личного счастья во имя долга перед несчастным народом, аскетический образ жизни… Откуда все это, если не из глубин религиозно-христианского сознания?
Можно ли оправдать политическое убийство? В 1871 году на Нечаевском процессе[59] этот вопрос получил уже свое разрешение. Убийца Иванова Успенский сказал на суде, что одного человека можно и даже должно убить, если этим убийством можно спасти двадцать или тридцать других человеческих жизней. Революционеры, обсудив этот вопрос на своих тайных совещаниях, постановили, что «цель оправдывает средства»… Прошло десять лет. Свершилось великое жертвоприношение, одобренное отцами революционного Собора, а русская совесть пришла в неописуемое смущение. Молодежь усомнилась в правде утвержденного догмата своей веры, а лицемерное передовое общество, как вороватый цыган на допросе, сказало: «Я не я, и лошадь не моя!»…
И вот наступили сумерки, из-под горизонта русского поползла ночь, отсвет кровавого облака отражался в душах человеческих. Путник не знал, куда идти…
Главный жрец народнического культа Михайловский[60] написал: «На что надеяться? Во что верить? Чего желать? К чему стремиться? Все разбито и раздавлено!»
Говорят, что в кармане убитого царя был найден проект конституции, составленный по поручению царя министром Лорис-Меликовым[61]. Когда этот слух долетел до Симбирска вместе с манифестом нового царя с обещанием твердо держать в руках руль самодержавия и с угрозами крутой расправы с крамолой, Павел Николаевич, как зверь в клетке, метался по кабинету и злобно шептал по адресу революционеров:
— Идиоты! Положительно идиоты…
И хватался за голову.
Эти события застали младших братьев Кудышевых в симбирской гимназии. Дмитрий кончал ее, Григорий, поступивший в гимназию с опозданием, прямо в третий класс, был еще в пятом…
Симбирская гимназия, в которой братья учились, именовалась в честь первого русского историка, местного уроженца Карамзинской, и считалась патриотической. Никаких оснований, однако, считать ее такой теперь не имелось. Как и в большинстве высших и средних учебных заведений того времени, в симбирской гимназии царил дух революционного народничества. Мальчишки в 15–16 лет подвергались уже революционной эпидемии, которая, казалось, носилась тогда в самом воздухе. Все гимназисты с шестого класса были народниками, не исключая тех, которые никогда не жили в деревне и видели мужика только в городе на базарах. По рукам ходили запрещенные книги, нелегальщина в стихах и прозе. Эта нелегальщина при болезненной восприимчивости к революционной эпидемии того времени пожиралась с жадностью. Еще не все умели отличать «социологию» от «социализма», а уже с гордостью называли себя «социалистами»!
Дмитрий с шестого класса попал в «кружок саморазвития», в котором бывший студент Еропкин[62] натаскивал гимназистов, как охотник натаскивает собак, на революцию. Такие кружки организовывались тогда по всем учебным заведениям, не исключая духовного ведомства, и представляли собою кустарные фабрички для выделки будущих революционеров. Основным руководством здесь служили «Письма Миртова», за именем которого скрывался известный революционер Лавров[63]. Еропкин, руководитель кружкового саморазвития, был народовольцем и умел доказывать, что всякий честный человек в России не может быть нереволюционером, что всякая сознательная, критически мыслящая личность иного выхода не имеет. Еропкин был большой краснобай и умел в чистых и правдивых душах юношей зажигать боевой огонь революционной непримиримости. Правда, он поработал только два года в Симбирске и был арестован, но и этого времени оказалось достаточным, чтобы два друга, Саша Ульянов[64] и Митя Кудышев, спустя шесть лет, сделались политическими преступниками, и первый попал на виселицу, а второй — в каторгу. Но об этом после…
Конечно, убийство царя произвело ошеломляющее впечатление и на младших братьев, но совершенно различное, даже противоположное.
На панихиде в гимназии, слушая речи директора и батюшки-законоучителя о страшном событии, свершившемся 1 марта в Петербурге с подробным описанием мученической смерти венценосца, так много совершившего для благоденствия народа и государства Российского, с проклятиями на главу извергов рода человеческого, — Гриша Кудышев хмыгал носом и стирал кулаком слезы, а Дмитрий со своим другом Сашей Ульяновым не только оставались совершенно бесчувственными к страданиям царственного мученика, но таили в душах своих злорадство и в самых патетических местах речей своих наставников опускали взоры в землю, пряча сверкавший в глазах огонек неуважительной иронии. Их, учеников просветителя Еропкина, не обманешь этими лицемерными словами казенного патриотизма! Убитый царь-освободитель давно уже в их представлении развенчан: «ведь он освободил народ поневоле и сам сказал, что лучше освободить сверху, чем ждать, когда освобождение придет снизу», и потом, если в начале своего царствования этот царь действительно кое-что сделал для раскрепощения России, то после сам же испугался и начал тормозить дело прогресса, как все прежние самодержцы…
Когда батюшка-законоучитель назвал убийц «извергами рода человеческого», Дмитрий подтолкнул локтем Сашу Ульянова и покраснел от охватившего его душу возмущения: «Изверги рода человеческого»! Так они называют людей, которые во имя святой идеи и своего народа идут на смерть! Не сам ли ты, лицемерный служитель Бога, повторял слова Христа: «Никто же имат больше любви, как положивший душу свою за други своя!..»[65] А ведь эти «изверги рода человеческого» знали, что лично для них впереди — только виселица!..
Гриша до 14 лет прожил в деревне под покровом матери, женщины стародворянских традиций, вдали от всех «проклятых вопросов», под любовной лаской окружающих людей и бесхитростной природы. Глаза его души были чисты и наивны, как лицо природы. Был он от природы добрым и нежным, чувствительным ребенком: готовя дома уроки по Закону Божию, он плакал над учебником соколовским[66], впервые подробно знакомясь с трагедией Голгофы. Уединившись в укромном уголке отчего дома, он нараспев, как читают в церкви Евангелие, читал «Страсти Господни», и слезы прыгали на картинку «Распятие Господа нашего, Иисуса Христа, Сына Божьего», а Павел Николаевич, которому он мешал заниматься, раздраженно кричал в приотворенную дверь своего кабинета:
— Григорий! Ты опять задьячил?!
Павел Николаевич сердился на мать, что она таскает Гришу на все обедни, всенощные, панихиды с собой:
— В попы, что ли, вы его готовите?
Шутил и над репетитором, которого отыскала мать, чтобы готовить Гришу в гимназию. Боясь студентов, про которых Анна Михайловна говорила: «либо пьяница, либо крамольник!», — она привезла из уездного городка Алатыря окончившего духовное училище псаломщика, Елевферия Митрофановича Крестовоздвиженского, временно уступленного ей старым знакомым доброжелателем, настоятелем алатырского собора, с ручительством за его полную благонадежность.
— Вот кит, отец Елевферий, Иону-то проглотил[67], а проглотите ли вы с Гришей латинскую грамматику?
— У них главные способности по арифметике и Закону Божьему. Что же касается латыни — то, сознаюсь, слабоваты еще. Однако постарается, и преуспеем. Не боги горшки обжигают.
Гриша выдержал экзамен прямо в третий класс. Елевферий Митрофанович получил от Анны Михайловны 25 рублей наградных, и тут осторожная мать впервые разочаровалась в избраннике: напился до положения риз, как объяснял потом: из гордости.
— У других тройки, а мой на круглую пятерку.
В гимназии Гриша не успел еще попасть в лапы к просветителям еропкиным и хотя в пятом классе многому наслушался от брата Дмитрия и его приятелей и хотя тоже начинал уже интересоваться разными проклятыми вопросами и загораться жертвенным огнем самопожертвования, но религиозно-мистическая закваска толкала его в иное русло устремленности.
Убийство царя испугало и оттолкнуло Гришу от этих людей, которых называли социалистами. Если раньше, читая подсовываемые ему братом и его другом нелегальные брошюрки, Гриша и поддавался искушениям, то теперь совершенно освободился от них:
— Не Христос, а дьявол с ними.
VII
Над Россией опустились сумерки, кровавая заря разлилась по русскому небу. Если страшное убийство царя, освободившего народ, подобно громовому раскату пронеслось по всей стране и заставило нового царя, круто поворотив «русскую тройку», свернуть назад и подобрать вожжи в свои ежовые рукавицы; если это злодеяние заставило передовых людей и либералов, заигрывавших до сих пор с революцией, растерянно поджать хвосты и начать разговоры о необходимом оздоровлении общества и молодого поколения, — то для молодого-то поколения оно, это страшное событие на Мойке, не явилось средством отрезвления от революционного угара, а совсем напротив: надолго приковало ее ум и чувство к революции и героям террора. Никакая пропаганда бесчисленных еропкиных не сделала так много для усиления революционной настроенности учащейся молодежи, как это событие и особенно распубликованный во множестве в легальном и нелегальном порядке «Процесс 1 марта»[68] со всеми подробностями подпольной жизни и работы революционеров, с описанием продолжительной, полной захватывающего интереса охоты на царя, пылких речей прокурора и защитника, геройского поведения на суде и во время казни террористов, с письмом казненной Софьи Перовской к матери, с планами мест покушений на царя, с объяснением и рисунками изобретенных Кибальчичем[69] метательных снарядов. Все это разжигало острое любопытство юных душ, увлекало их своим романтизмом, красивой и смелой, идейной к тому же авантюрой, игрой со смертью находчивых и бесстрашных героев…
«Вечная слава вам, герои и мученики борьбы за освобождение своего народа!» — такая подпись была под портретами казненных, что во множестве ходили по рукам молодежи того времени. А какому же честному юноше не лестно мнить себя героем, увековеченным в истории и в памяти потомства?
Таких скрытых героев народилось после казни террористов великое множество, и в числе их два друга, два новых студента Петербургского университета: Дмитрий Кудышев и Александр Ульянов… Дмитрий поступил на юридический, его друг — на математический по разряду естественных наук. Почему они разошлись в выборе факультетов? Дмитрий Кудышев мечтал сделаться в будущем знаменитым защитником политических преступников, Александр Ульянов — изучить химию, а в ней особенно отдел взрывчатых веществ, чтобы сделаться вторым Кибальчичем и изготовлять метательные снаряды на царей и таким образом мстить за погибших героев…
Два друга, из которых один окончил гимназию с золотой, а другой — с серебряной медалью, вступали в университет с жаждой революционных подвигов и очень быстро нашли то запретное, к чему так тянулись их горящие души… Революционная волна снова росла и катилась по всем университетам. В аудиториях открыто гуляла по рукам нелегальщина, открыто собирались пожертвования на политический «Красный Крест», в курилке болтались на стенах последние прокламации, в читалке открыто читали вместо газет нелегальный студенческий журнал «Молодая народная воля»[70], несомненно направляемый опытной рукой подлинных революционеров еропкиных. Так не трудно было при желании соприкоснуться и войти в «стан погибающих за священное дело любви», значительно успешнее, чем в «стан ликующих», в крови обагрявших руки свои…
Дмитрий зря потратил первый год университета. Начал было с усердием слушать разные «права» и быстро увял. Доконало римское право, потребовавшее усидчивой зубрежки латинских текстов. Все эти права и тексты казались ему такими далекими от действительной жизни, которая била вокруг ключом и требовала немедленных откликов. В душе сидела потребность немедленно проявлять долг сознательной личности и войти активным работником по переустройству мира и прежде всего своей бедной родины, а тут забудь весь мир и зубри латинские тексты, казавшиеся никому не нужным мертвым хламом. А помимо того, не понравились провинциалу и столичные студенты-юристы: причесанные, прилизанные, уже сейчас похожие на департаментских чиновников. Тут почти нет лохматых голов, косовороток, расстегнутых сюртуков, а так много крахмала, цветных галстуков, перчаток, пенсне и причесок «капуль»[71].
Чужим почувствовал здесь себя Дмитрий. Совсем неподходящая компания. Полугодовые экзамены пополам с грехом сдал и бросил ходить на лекции. С головой ушел в общественную работу и почувствовал себя значительной персоной в студенческом движении. Носил национальную поддевку поверх русской красной рубахи, подпоясанной монастырским пояском с надписью «На Тя, Господи[72], уповахом, да не постыдимся вовеки», и пользовался исключительным вниманием влюбчивых идейных курсисток на всех студенческих вечеринках. Одна из таких однажды во время кадрили, краснея, сказала ему:
— Вы, Кудышев, ужасно похожи на Стеньку Разина!
Совсем иным показался он матери, когда вернулся домой в придуманном костюме на первые студенческие каникулы:
— Дмитрий! Почему ты нарядился каким-то лабазником? Почему отпустил такие космы?
Павел Николаевич улыбнулся и заметил:
— Это, мама, новая форма революционера-народника… Вывеска своих убеждений, очень облегчающая дело шпионам Охранного отделения!
Дмитрий очень находчиво огрызнулся:
— Так же, как твой дворянский мундир, в котором ты красуешься в торжественных случаях…
— Ошибаешься: я надеваю его как раз в тех случаях, когда мне нужен защитный цвет, прикрывающий мои убеждения.
Гриша, нахмуря лоб, с философской значительностью сказал:
— Вот у Шекспира сказано: «Чем мы наружно кажемся, в том мы судью находим в каждом человеке, а что мы есть, того никто не судит!»[73]
— Философ из Никудышевки! — бросил Павел Николаевич и расхохотался.
Мать с тревожным страхом посматривала на Дмитрия: не ходит в церковь, прячется как черт от ладана, когда местный причт приходит к ним с крестом и служит молебны, никогда не перекрестит лба, дерзко осуждает правительство, одевается лабазником, отпустил, как все нигилисты, волосы, здоровается за руку с мужиками, дает им читать какие-то книжки…
Очень подозрительно! Вот так же вел себя и разговаривал старший, Павел, перед тем, как попал в тюрьму…
— Господи! Да неужели и этот… по той же дорожке?
Однажды мать вошла в кабинет Павла Николаевича и увидала нечто подозрительное: что-то рассматривали, — а когда она вошла, Дмитрий проворно выхватил это нечто и спрятал в боковой карман поддевки[74]. Наверное, что-нибудь запрещенное, что-нибудь против правительства.
— Что ты спрятал? Покажи!
Дмитрий посмеивался, но не показывал.
— Опять прокламации начали таскать в дом? Дайте мне хотя бы спокойно умереть! Довольно уж натерпелась я с вами… Я теперь по ночам спать не буду.
В голосе матери дрожали слезы. Она требовала, чтобы ей отдали прокламацию: она сейчас же сожжет. Напрасно Дмитрий уверял ее, что никаких прокламаций он не привез.
— Тогда покажи, что прячешь!
Дмитрий впервые на памяти матери перекрестился, повторяя, что это не прокламация.
— Не верю твоему кресту, потому что не веруешь в Бога!
— Если, мама, Бог есть любовь и справедливость, то верую…
Дмитрий вынул фотографический портрет и, показывая его матери из своей руки, сказал:
— Моя невеста!.. Нравится?
— Ну, дай в руки!
Не дал. Приблизила лицо, по которому текли слезинки, и, грустно усмехнувшись, сказала:
— Стриженая! Какая-нибудь мещаночка, швея…
— Столбовая дворянка, мама, богатая помещица…
— И наверно врешь… По глазам вижу…
— Ну, успокоилась? Ты, мама, у нас вроде домашнего жандармского полковника…
Мать засмеялась и ушла. А на другой день ранним утром, когда Дмитрий еще крепко спал, приказала горничной девке почистить костюм Дмитрия. Когда девка принесла костюм, мать произвела домашний обыск, нашла в боковом кармане фотографию и прочитала внизу ее надпись: «Софья Перовская, повешенная по делу народовольцев».
Руки ее задрожали. Она думала, как поступить: бросить в печь или оставить?
В этот момент раздался громкий и раздраженный голос Дмитрия:
— Машка! Ты взяла мои штаны и поддевку?
Мать торопливо сунула обратно в карман фотографию, и девка, почистив платье, побежала с ним в комнату Дмитрия.
Все это осталось тайной матери, которая, как мышь, грызла ее душу по ночам, заставляя то молиться, то плакать…
Пропадет и этот… И никто не поможет уберечь…
Мать была права в своей скорби и мрачных предчувствиях: лучшая русская молодежь того времени неудержимо, стихийно попадала в круговорот революции и гибла, как бабочки, летящие на огонь…
В чем крылась причина этой русской эпидемии? Почему ее не наблюдалось в истории других культурных стран?
Вскоре после страшного события 1 марта 1881 года, когда прижавшие хвосты «отцы» подняли вопль, обращенный по адресу правительственной власти: «Научите и помогите спасти наших детей!», Павел Николаевич сделал вступительный доклад к беседе по этому вопросу в тайно собравшемся кружке симбирских передовых родителей и педагогов. Вот что говорил он тогда на эту тему:
— Стихийность процесса кроется в природе русского человека, в его широкой душе, вечно неугомонной и ищущей совершенства и правды до конца. Подобно тому как наш простой народ, пребывая в нужде и рабстве, творил сказки, в которых он жил прекрасной жизнью с волшебными превращениями из Иванушки-дурачка, этого любимого народного героя, в короля заморских стран и вместо своей грязной бабы делался супругом прекрасной царевны; летал на коврах-самолетах, владел скатертью-самобранкой и при помощи живой и мертвой воды творил всякие чудеса, — наша интеллигенция с давних времен уходила от неприглядной действительности в мир отвлечений, в мир чистой идеологии, в мир социальных утопий, таких же сказок со всеми их чудесами, не желая считаться с действительностью и поставленными ею задачами ближайшего момента. Именно отсюда наша сказочная мечтательность и наш крайний радикализм, наше устремление, миновавши все неизбежные этапы социальной эволюции, сразу перелететь в земной рай… В этой, радикальной мечтательности наша интеллигенция, особенно, конечно, наша широкая и пылкая молодежь, на целое столетие, а пожалуй, и на два, живет впереди действительности. Наша молодежь получила в этом смысле огромное наследство от отцов и дедов. И вот на такую природно-черноземную и еще удобренную предками почву обрушивается многоликая, вездесущая, не встречающая разумного отпора, кроме репрессий постфактум, пропаганда. Ни школа, ни семья, ни церковь палец о палец не ударят, чтобы развить противоядие от заболеваний этой революционной эпидемии. Ни одного разумного слова по адресу соблазнителей и их нелегальной литературы, подсовывающей незрелым умам и чувствам своего рода американский ключ, примитивно и просто, с приятным звоном отпирающий все тайны мироздания и предлагающий простые и понятные рецепты осчастливить не только родину, но и все человечество геройством самопожертвования… Вместо борьбы с утопиями, вскрытия лживости всякой нелегальщины власть своими поздними репрессиями только плодит политических преступников, а школа, общество и церковь стыдливо и пугливо молчат, пряча перед опасностью, подобно страусу, под крылышко неведения свои головы! Одна сторона кричит в тысячи глоток, а другая самые слова «социализм» и «революция» боится произнести вслух перед молодежью! И вот как грибы после дождя растут герои, герои творят мучеников, мученики — новых героев. Поистине, мы сами создали гидру, у которой вместо одной срубленной головы вырастают две новых…
На этом все и оборвалось: явилась полиция и, переписав собравшихся, разогнала «незаконное сборище»…
Павел Николаевич своей находчивостью на этот раз спас от больших неприятностей и родителей, и учителей: он принял на себя объяснение с полицией:
— У нас не тайное собрание, а просто спиритический сеанс. Неужели и такое невинное времяпрепровождение не допускается без разрешения начальства?
Спиритизм с верчением столов и разговорами с духами входил тогда в моду. Пристав поверил, но все-таки предложил разойтись:
— Извиняюсь, что помешал вам, господа, но что поделаешь? Я только исполняю закон.
Павел Николаевич, желая ободрить струсившую публику, пошутил:
— Да, вы нам помешали: мы только что вызвали дух фараона, устроившего избиение младенцев, и вдруг… появились вы…
Все, не исключая пристава, засмеялись, а пристав решил не составлять протокола.
VIII
«Быстро летят годы под старость. В далеком детстве казался бесконечным каждый день жизни, теперь и года не заметишь», — часто думала Анна Михайловна, озирая любовно-тревожным взором детей своих. Павел располнел, на затылке лысинка появилась… (Как рано теперь люди лысеть стали!) Отцом семейства сделался; двое: Пете уже скоро девять, а Наташе… Сколько же Наташе? Господи, да ведь уже скоро восемь исполнится! И не заметила, как бабушкой сделалась. Ну, Павел Николаевич теперь прочно встал на ноги, и никто уже не собьет его с дороги. А вот Митя с Гришей… Ох, болит сердце!.. Дмитрию несдобровать. Испортили: набили голову этой правдой да справедливостью… Вот на Гришеньку, как на каменную стену, надеялась, а теперь и тут сомнения берут: мудрствует уж очень и тоже об этой проклятой правде… Тоже горит душой-то. Одно утешение и одна надежда: в Бога верует и, если ищет эту правду, так совсем не там, где Митя. Вот и студентом сделался, а по-прежнему и ласковый со всеми, и тихий, застенчивый, как красная девушка… И все сидит в библиотеке, уткнувшись носом в книгу. Близорукий, в очках вернулся. Испортил, видно, глаза-то чтением да писанием… И придуривает маленько: никакого мяса не ест, вместо чая воду с вареньем пьет и со всей дворней на «вы» разговаривает. Они про себя — «мы», ему — «ты», а он им — «вы»! И не иначе все это как Льва Толстого послушался. Перед приездом в Никудышевку побывал у Толстого и наслушался, видно, там от графа всякой всячины… И портрет на своем столе поставил: граф Толстой от нечего делать пишет… Не иначе, как тоже Толстой его своей правде поучил: «Мы не имеем права отнимать жизнь, дарованную Богом»[75].
Анна Михайловна засмеялась: вспомнила, что на свечке, которая ставится Грише на ночь, вчера клопа нашла: видно, спросонья забыл новую правду и посадил клопа под огонь! Ну да Бог с ним! Только не лез бы к этим, извергам, куда тянется Дмитрий…
Мать угадала. Гриша попал в плен к Льву Толстому давно уже. Вскоре после убийства царя. Мягкая, религиозно-мистическая душа мальчика содрогнулась тогда от этого злодеяния, и никакие доводы брата и его друга Саши Ульянова не могли победить его инстинктивного отвращения к убийству. Переспорить их он не мог, — потому что не находил нужных слов, но и, загнанный в логический тупик учениками Еропкина, он не соглашался… И какую же радость он обрел, когда в его руки попало нелегально воспроизведенное и во множестве распространенное вскоре после цареубийства «Письмо графа Льва Толстого к Императору Александру III»[76]! Тут так ясно, так спокойно и так понятно сказано все, что сам он чувствовал, но не умел сказать словами! «Убийством нельзя бороться с убийством: этим только порождается злоба, ненависть и жажда мести… Надо было простить, как велел Христос… Мы не имеем нравственного права отнимать жизнь, дарованную Богом. Господи, если бы ты вразумил царя простить несчастных! Как бы я полюбил тебя, русский царь!..»
Быть может, это самое письмо Льва Толстого, прочитанное в нужный момент и распространенное революционерами совершенно с иным расчетом, и было тем решительным толчком, который заставил мальчика искать другой дороги к «правде Божией». Прочитав уже студентом только что вышедшую статью Льва Толстого «В чем моя вера»[77], Григорий провел много бессонных ночей и решил повидать этого святого учителя жизни. По дороге домой в Никудышевку он это и сделал. Приехал в Никудышевку точно после причастия. Радостная просветленность, как солнце, играла на лице его, и какую-то прекрасную тайну, казалось, он носил в себе в течение всего лета. Ни с кем не хотел делиться своей тайной. Сказал только, что был в Ясной Поляне и видел Льва Толстого.
— Говорил с ним?
— Говорил.
— Ну и что же?
— Больше ничего…
— Врешь! Будет он разговаривать с первым встречным!
— Я не первый и не последний встречный…
Называли Григория Иосифом Прекрасным, потом «философом из Никудышевки». Теперь стали называть толстовцем. У Павла Николаевича и Дмитрия это прозвище «толстовец» должно было звучать, если не ругательно, то с укором в чем-то не похвальном для студента мыслящего. Только что появившаяся новая вера с основным догматом «непротивления злу насилием», с рецептом всепобеждающей любви после недавно совершенного террористического убийства была принята революционной интеллигенцией как осуждение всякой активной борьбы с самодержавием, а всеми передовыми людьми как полное уклонение от гражданской борьбы со всяким социальным злом действительности, — и столичная, а за ней и провинциальная печать, литературные толстые журналы единым дружным фронтом обрушились на «толстовское лжеучение»[78]. Лягать Толстого за вредное учение сделалось приличным тоном журналистики.
— Учение, вытекавшее из рабского положения и терпения русского народа, очень выгодно для всех наших темных сил, — говорил Павел Николаевич, ковыряя спичкою в зубах после ужина, и многозначительно смотрел в сторону Григория. Тот отмалчивался. Только покашливал. А Дмитрий злился и старался побольнее уколоть брата, явно убегающего в «стан праздно болтающих»[79]. Прежде чем встать из-за стола, он выпил залпом стакан вина и произнес по неизвестному адресу:
— Слякоть! Любовь, любовь…
И довольно красиво продекламировал:
Любовь к нам является облитая кровью
С креста, на котором был распят Христос!
— Эх вы, фарисеи! — произнес не выдержавший молчания Григорий. — Все еще хватаетесь за Христа! Требуете отмены смертной казни, называете ее позором человечества, а сами казните без суда и следствия!
И Григорий предупредил Дмитрия: выскочил из-за стола первым, нечаянно уронил свой стул и скрылся за дверями столовой.
Наступила долгая и неловкая пауза. Григорий поразил братьев несвойственной его характеру вспышкой. Дмитрий проводил Григория недоумевающим взглядом и потом, ходя по столовой медленными шагами, точно оправдывался:
— Мы вынуждены прибегать к террору, потому что все другие пути у нас отрезаны… Наконец, мы имеем право защиты, право мстить за виселицы той же монетой… Любовь! Милосердие! Вон любвеобильный граф попробовал взывать к милосердию Александра III, а тот и положил на его письме резолюцию: «Немедленно повесить!»
Павел Николаевич как бы очутился между двух огней. Он не мог пристать ни туда, ни сюда. Вздохнул и лениво произнес:
— Ну что же отсюда следует? Только одно: царь поступил нехорошо и, главное, неполитично, невеликодушно. Никто не сомневался, что он может повесить кого угодно и когда угодно. Григорий упускает только из виду, что никакое прекрасное государство немыслимо без употребления насилия. Если отнять у власти это право, общество превратится в толпу, в стадо баранов…
— Я с этим совершенно не согласен! — оборвал брата Дмитрий. — Современное буржуазное общество без насилия, конечно, развалится, но в новом, социалистическом, будет полная гармония интересов, прав и обязанностей, и потому не будет ни преступлений, ни наказаний и не потребуется поэтому никакого насилия…
Павел Николаевич сладко зевнул и лениво протянул:
— Ну, брат, это такая же «маниловщина», только под другим соусом: у Григория — под соусом любви и братства, а у тебя под соусом равенства!
Появилась мать со свечою и тревожно спросила Павла Николаевича:
— А не забыл ты послать нарочного за ветеринаром?
Павел Николаевич испустил неопределенный звук досады и раздраженно ответил:
— Забыл! Почему никто не напомнил мне до сих пор? Не могу же я все время думать о больной кобыле?!
— Тебе докладывали три раза… А сейчас пришла кухарка и говорит, что кучер плачет… Такая лошадь! Ничего вам не жалко…
Как-то странно, насмешливо прозвучала эта печальная новость о подыхающей кобыле, над которой кучер проливает слезы.
— Накормил, идиот, сырым клевером, а теперь плачет! Не ему, а мне приходится плакать! — еще раздраженнее сказал Павел Николаевич.
Мать насмешливо посмотрела на братьев и, махнув рукой, уходя сказала:
— Ну, и скажите ему спасибо! Вам некогда, так он за вас и плачет!
На Дмитрия умирающая кобыла не произвела никакого впечатления. Это хозяйственное несчастье даже не дошло до его сознания. Он снова было начал:
— Конечно, мы сейчас не можем себе точно и ясно предугадать всех подробностей при социалистическом строе, однако…
— А ну вас, с вашим социализмом! — швырнул брату Павел Николаевич и пошел сделать распоряжение о посылке нарочного за ветеринаром.
Тот приехал, когда кобыла сдохла. Кучера прогнали.
IX
Мать приходила в отчаяние: все от рук отбились, никто помочь не хочет — как хочешь, так и справляйся с этой старой тяжелой машиной, как называл Павел Николаевич свое родовое имение в Никудышевке. Родное гнездо, отчий дом, а им всем наплевать! Все тут родились, вспоились-вскормились, да и теперь как-никак, а все кормятся: тут могилы дедов и прадедов, могила родного отца — ничего не жаль! Раньше хотя бы старший, Павел Николаевич, на помещика походил: хорошо ли, худо ли, а во все сам вникал, а теперь связался со своим земством — только ему и света в окошке… А разве одной женщине справиться? Разве углядишь за всем, когда старость подошла: ревматизмы да мигрени одолевают? Хорошо, что вовремя ревизию произвел и жулика управляющего на чистую воду вывел, а то так бы совсем и обворовал! Целую скирду хлеба, мерзавец, обмолотил, продал и денежки в свой карман положил… Полукровного жеребца, мерзавец, подменил! Ну разве порядочного воспитания женщина может что-нибудь в лошадях смыслить? К черту, говорит, вашего Мазепу![80] Покуда без них обойдемся, на два месяца отпуск получу и все сам приведу в порядок… Обрадовалась она, да, кажется, напрасно. Ленив к хозяйству стал. Вот недавно кобыла сдохла. Три раза докладывали, и никакого внимания! Кучер Трофим оказался виноватым! А вернее этого мужика на дворе не было. Он и про подмену жеребца раскрыл…
А уж про Дмитрия и Гришу и говорить нечего. Попрекнула Дмитрию, что лучше бы, чем на охоту ходить, пошел да посмотрел, как люди картошку окапывают, а он:
— Неинтересно, мама.
— Как же неинтересно, когда ты помещик и от земли кормишься?
Это, говорит, одно недоразумение…
А Гриша усмехнулся и сказал:
— Мы не сеем, не жнем, не собираем в житницы своя…[81]
— Вот ты, Гриша, столярному делу начал учиться. Неужели тебе это интереснее, чем свое родовое дело?
— А вот выучусь этому ремеслу и свой хлеб зарабатывать буду.
«Ничего не поймешь! Ум за разум у них заходит; столяром потомственному дворянину быть не стыдно, а помещиком стыдно… Вот и разбери ихнюю правду! Имение, говорят, надо продать мужикам по дешевой цене, потому что мы сами работать не умеем и либо нанимаем тех же мужиков, либо сдаем в аренду… Ну а как же иначе-то? Имение больше тысячи десятин, что же, разве можно без работников? Сами помогать не хотите, да еще и нанять нельзя! Стыдно, видите ли, им, что в аренду землю сдаю… Это, говорят, эксплуатация… грабеж народа… Уж про кого другого это можно сказать, а про нас, Кудышевых, — стыдно: покойный Николаевич[82] мужикам сто десятин родовой земли подарил, в позапрошлом году за бесценок двадцать десятин лесу им Павел Николаевич продал; в аренду за гроши им земля отдается: по четыре целковых с десятины! Да кто за такую цену в наших местах отдает? По правде сказать: никто столько народу не благодетельствовал, сколько мы, Кудышевы…»
На глазах Анны Михайловны сверкали слезы: «Если бы покойный Коля не вздумал мужикам землю подарить, так, наверное, и теперь жив еще был. Не пришлось бы без этого подарка и оплеуху жандармскому полковнику дать! За народ же пострадал…»
Раньше все-таки концы с концами сводили, а в последние годы начали родовое гнездо разорять: каждый год то там, то тут кусочек оторвут да продадут по дешевке мужикам, чтобы какую-нибудь новую дыру заткнуть. Слава Богу, новый царь заботился о дворянах-помещиках, а не об одних мужиках: и Крестьянский[83], и Дворянский банк[84] устроил. А то вся дворянская земля скоро из рук уплыла бы. Кабы пораньше этот Дворянский банк догадались устроить, так не пришлось бы им свой дом в Симбирске купцу Ананькину продать. Сколько купцов во дворяне пролезло! С суконным рылом да в калашный ряд. И дворян стали не в свое дело впутывать. Немало их с купцами и в суконное, и в стеклянное дело потянулось. За прибылями начали гоняться. И даже не в диковинку стало теперь родовому дворянину на купчихе жениться! Да вот, недалеко ходить: уж на что спесив сват-то, генерал Замураев, а с сиволапым Ананькиным за ручку здоровается и молодого Ананькина к своему дому приручает… Как видно, тоже не прочь свои дела поправить, породнившись с купцами через дочку свою Зиночку… Такую-то красавицу, институтку, козочку ангорскую, за Ваньку Ананькина отдать! В каком-то техническом училище в городе Кунгуре курс, видите ли, кончил и себя в инженеры произвел… Мадам Ананькина! Это ужасно!!!
О, как ненавидела купцов Ананькиных Анна Михайловна Кудышева! Всякий раз, когда ей приходится, бывая в Симбирске, проезжать мимо своего бывшего дома, принадлежащего теперь купцу Ананькину, ее грызет тоска и злоба. За что бы, казалось, ей так ненавидеть Якова Иваныча Ананькина, этого народного самородка, бывшего ярославского мужичка, а теперь одного из известных в Поволжье богатеев? Неужели только из-за того, что когда-то, не так, впрочем, давно, ей пришлось сперва заложить, а потом продать свой симбирский дворянский «ампир» Якову Иванычу?
Историческая достоверность в биографии этого волжского богатыря начинается уже с его зрелого возраста. Доисторическая — темна и построена на устном предании. Говорят, что Яков Иваныч Ананькин начал свою карьеру с постоялого двора на выезде из Ярославля на Рыбинский тракт. Там, говорят, он будто бы убил и обчистил двух проезжих, остановившихся ночевать у него на постоялом купцов и сразу разбогател. Однако по паспорту не видно, чтобы Яков Иваныч когда-нибудь судился за такое злодеяние. Потом перебрался в Симбирск и, владея большим капиталом, занялся хлебным делом. С этой поры молва имеет уже более или менее достоверный характер. Когда дело прибыльно, то его называют в Поволжье «хлебным делом». Значит, хлебное дело само по себе прибыльно. На таком деле нетрудно разбогатеть, если на плечах заместо головы тыква не посажена. Так нет, люди завистливы, любят порочить удачливых соперников. Вот они и пословицу придумали, будто от трудов праведных не наживешь палат каменных…
А Яков Иваныч нажил. Вот и начали говорить, будто бы тут труды-то, конечно, труды, а только неправедные. Начал свое дело с того, что скупкой мужицкого и дворянского хлеба занялся. Конечно, нет большого греха хлеб покупать. На то и торговля… Только Яков-то Иваныч разъезжал по селам в такое время, когда и мужикам и барам деньги дозарезу нужны, и скупал по дешевой цене. Свои лабазы у пароходных пристаней построил, крупным хлеботорговцем сделался. Многие помнят, как Якова Иваныча «хлебной крысой» называли. Ну, а дальше все уже достоверное начинается. Свою паровую мельницу на Свияге-реке[85] поставил. Пароход буксирный по случаю дешево купил, переделал заново и стал до Рыбинска пускать с караванами хлебными, а обратно товары до Астрахани тянул. А волжское дело — прибыльное, как и хлебное. Недаром Волгу «матушкой-кормилицей» зовут![86] У кого пароход завелся, так и другой будет. Только понюхивай, где что плохо лежит, где у кого что рвется. А нюх у Якова Иваныча прямо собачий был. За гроши чужое добро подбирать умел…
Где караван на мель станет, товар подмокнет — он тут как тут! Где пароходишко с торгов продается — без него не обойдется, он тут! А время смутное: одни богатеют, а другие беднеют. Знай только, где тонко и где рвется.
Хлебник, мукомол, пароходчик, домовладелец: барский дом с огромным садом у «княгини Кудышевой» с переводом долгов купил. Прямо, как губернаторский дворец. Для себя и своего дела приспособил. Тут эти «ампиры» да балконы ни к чему. И оранжереи эти — одно баловство. Все по-своему переделал. Однако столбы от ампира этого свалить пожалел, оставил; только в зеленую краску заодно с оградой чугунной окрасил и деревянные щиты поставил — вроде сеней сделал, а сад высоким забором обнес с гвоздями, чтобы яблоки не воровали. А у ворот собачью будку поставил и злого пса на цепь посадил, чтобы зря народ во двор не шастал. Пристройку к дому сделал: склады для товара, а на месте оранжереи хорошую баню поставил — попариться любил. Теперь все под руками: и склады, и контора пароходная, и приказчики живут на глазах. Всех этих голых баб гипсовых в саду повалил, потому — непристойность одна выходит: кто-то из приказчиков угольком нарисовал им то, чего не хватало.
— Вали их ко псам! В амбар! Похабщина нам не подходит…
Жуликоват был Яков Иванович, а башка хорошо работала, да и с работой не считался. Весь день в трудах. И своего дела по горло, а он еще и на чужое зарится. В гласные городской думы влез, потом в городскую управу членом выбрали. Не одним, видно, хлебом жив человек бывает. Не на жалованье польстился. Что ему гроши эти? А почет соблазнял. Медаль на шею имеет[87], а показать некому. Свое имя утвердить захотелось. Мост через Свиягу на свой счет заново отремонтировал. Иконостас в своем приходе позолотил и церковным старостой сделался. С самим губернатором стал за ручку здороваться. В первую гильдию переписался. Всем стал в городе известен. Даже господа дворяне перестали гнушаться. Когда денег взять больше негде — с поклоном к Якову Иванычу. Что ж, почему не выручить человека из беды, — не дать под закладную? Дело верное: земля всегда свою цену имеет, не прогадаешь. Вот из-за этой самой доброты своей и не хотел, да вдруг помещиком сделался… Родовое имение князей Ухтомских в руках у него завязло. Кабы с молотка продали, пожалуй, и по закладной ничего получить не пришлось бы. Купил, доплатил всего двадцать пять тысяч, все долги на себя принял и помещиком, соседом Кудышевых сделался! В первые годы только изредка наведывался — проверить управляющего из бывших своих приказчиков по хлебному делу… Барский дом заколоченным стоял. Приказчик во флигеле жил. Все соседи недовольны были: хамом называли нового помещика. Ну, и Павел Николаевич сперва гордо себя держал, хотя и к либеральному лагерю себя причислял. Кулаком называл он своего соседа. Однако однажды летом, когда Ананькин гостил в своем имении, проверяя своего приказчика, неожиданно приехал-таки с визитом к соседу.
До зарезу деньги понадобились. Сломил свою гордость и приехал. Знал, что Ананькин на его лесок, примыкавший к земле соседа, с вожделением поглядывал и стороною осведомлялся — не продаст ли? И всего-то лесу тут было десять десятин, да лес был старый березовый, и по веснам в нем больно грустно кукушки куковали. А Яков Иваныч до смерти любил кукушек слушать![88] Очень жалостливо поет кукушка. Всю жизнь вспомнишь, всех покойников, слушая, помянешь, свою молодость тоже и все грешное и святое, что в жизни случалось… Домик маленький в том лесу поставить бы и приезжать, когда кукушки поют!
— Чай, и в чужом лесу можно их послушать! — говорил приказчик.
— А я желаю, чтобы в моем лесу пели!
— Так ведь это как вам угодно… Можно поговорить — продаст, поди…
— Как-нибудь закинь словечко! Недорого запросит — куплю и келью поставлю…
— Вам бы, Яков Иваныч, чем вдовствовать-то да самому вроде как кукушке в чужие гнезда свои яички класть, — жениться бы следовало! Вся грусть у вас от самого этого.
— Ну, уж это не твое дело за моим поведением наблюдать… Для этого попы есть. Ты лучше лесок-то вот мне приторгуй. Понюхай-ка!
— Побываю-с. Понюхаю.
Приказчик побывал, понюхал еще зимой, а весной на ловца и зверь набежал.
Приехал сам Павел Николаевич Кудышев, и за чайком дело обделали: за пять тысяч березовый лес отдал. И оба друг другом довольны остались…
— Умный мужик! Приятно поговорить, — говорил Павел Николаевич дома, возвратившись с пятью тысячами.
— Ничего, господин порядочный! — отзывался о соседе Яков Иваныч, поглаживая бороду.
Яков Иванович — человек простой, дворянских правил не понимает. Считает так, что дважды из беды князей Кудышевых выручил: первый случай — дом у них купил, а второй — лесок приобрел. Видел, что люди из кожи лезут вон, а ему не все одно, что деньги в банке держать, что в недвижимой собственности? Значит, почему не выручить человека в беде? Был однажды по каким-то делам в имении у генерала Замураева, а тот в Никудышевку собирался.
— Ну, так и быть: поедем вместе! Я давно у Павла-то Николаевича хотел побывать, да как-то не приходило время-то… Поди, серчает на меня… Надо уважить…
Пришел в дом, точно тут его только и ждали. Всем грязноватую руку сует, со всеми на «ты» говорит. Прямо руками в сахарницу лезет. Увидал портреты кудышевских предков, спрашивает:
— Это ты что же каких идолов по стене-то развесил?
Про детей Анну Михайловну расспрашивал — кто по какой части пошел? Своим единственным сынком хвастался:
— По анжинерной части он у меня. Башку на плечах хорошо держит. Выучил! Как нынче без этого? По пароходной части его определяю. В нашем деле теперь свой образованный человек нужен. Не те уж времена, что раньше… Охотник и тот собаку в выучку отдает…
После этого неожиданного знакомства у Анны Михайловны мигрени возобновились. И все ей чудилось, что в гостиной кожей и крысами воняет.
X
Хотя Анна Михайловна усиленно называла свою Никудышевку «Отрадным», но отрадного для нее лично тут было очень мало. Летом наезжало много народа, родственников и знакомых всех трех братьев, и весь дом с двумя флигелями кишел гостями; между тем как раз в это время и наваливалась всей своей докучливой тяжестью и спешностью деревенская страда. Наем рабочих и работниц, косьба, жнитво, уборка урожая, молотьба, потом перепашка и посев озимых и между ними тысяча забот и думушек, тысяча мелочей, волнений, огорчений, хозяйственной суеты… Страшно раздражало заботливую хозяйскую душу веселое и шумное безделье, болтовня и хохот, устройство увеселительных прогулок, пикников, спектаклей, музыка, плясы и пение, бесконечные чаи, обеды и ужины, а потом по ночам амуры, скрип по лестницам, шепоты и прятки, маленькие драмы и примирения влюбленных, политические споры…
— Нечего людям делать! Точно в номерах или на постоялом дворе!
Одни приезжают, другие уезжают, третьи засели крепко и так зазнались, что начинают распоряжаться дворней, лошадьми, приглашают своих гостей в чужой дом…
— Прямо зверинец с отделениями!
Как в крепости, не взятой еще неприятелем, отсиживалась на антресолях Анна Михайловна. Здесь же жила невестка Леночка с ребятами Петей и Наташей. Один флигель, почти развалившийся, отдан под постой молодежи мужского пола с Дмитрием и Гришей во главе; другой, новый, от которого еще пахнет сосной и пихтой, отдан под гостей женского пола без различия возраста. Для персонально почетных гостей, большею частью мимолетных, — отведена библиотечная комната с двумя широкими диванами. Так иногда и то не хватает места! Ну, тогда уж извините: пожалуйте ночевать в баню! Баня в саду, на пруду. Там лавки, полок, а то можно и прямо на полу на сене. В крайнем случае — сеновал. Только это уж тайно от Анны Михайловны: она запрещает — мятое сено не любит скотина.
Особенно урожайно на гостей было это лето 1886 года. Кто не жил или не побывал тогда в Никудышевке! Гостила тетя Маша, сестра Анны Михайловны, приехавшая из города Алатыря с детьми: сыном, студентом Казанского университета Егором Алякринским[89] и дочкой Сашенькой, гимназисткой последнего класса, веселой и легкомысленной; Зиночка Замураева и ее брат, корнет Замураев, притащившие с собой Ваню Ананькина, усиленно, как выражалась мужская молодежь, ухлестывавшего за Зиночкой; друг Дмитрия, студент Саша Ульянов и его брат, только что окончивший симбирскую гимназию, Владимир, которого дразнили — «рыжий, красный, человек опасный» и никто не любил за болезненное самолюбие и обидчивость. Появился в это лето здесь и бывший репетитор Гришеньки, Елевферий Митрофанович, давно бросивший псаломскую деятельность и теперь студент Казанской духовной семинарии. Всех этих Павел Николаевич называл «гостями оседлыми», в отличие от многочисленных мимолетных ночевальщиков, которых он называл «гостями пришлыми»…
От молодежи, как говорят, дым стоял коромыслом. Мужское отделение, в котором так много сбилось мировых реформаторов, походило порою на какой-то съезд представителей всего человечества, призванных разрешить свои судьбы. Все считали себя «народниками», но до своего народа, казалось, им не было никакого дела. У всех народ играл только роль алгебраическую, отвлеченную, и распоряжались этой отмеченной величиной без всяких церемоний…
Особенно отличался этим Дмитрий и его друг. Оба они умели танцевать от одной печки, от Великой французской революции в ее романтическом освещении, и целиком переносили события прошлого столетия во Франции на Россию, причем подменяли «третье сословие» — каким-то «трудящимся элементом», а пролетариат — крестьянством или «народом». Бунтарское настроение так и клокотало в их темпераментных душах. Они жаждали революции и ждали ее начала не снизу, а сверху, от героев, обязанных встать впереди и, как Стенька Разин, увлечь за собою народные массы[90]. Героический террор у них — единственный путь борьбы, полезный еще и потому, что излечивает народ от богопочтения к царям и царизму… Особенно кровожадным проявлял себя Владимир, «рыжий, красный, человек опасный».
— Взорвать на воздух царский дворец и разом уничтожить все царское отродье!
— Как-с? И детей? — испуганно спросил Елевферий Крестовоздвиженский, давно уже попавший в русло революционных течений, но плохо еще разбиравшийся в них и сочинявший свои собственные проекты, как осчастливить русский народ.
— Всех, со всем двором, министрами и всякой сволочью… высокопоставленной! Надо изобрести такое вещество, чтобы достаточно было полфунта, чтобы на месте дворца осталась огромная яма…
Гриша изумленно посмотрел в сторону некрасивого сутуловатого юноши с рыжими вихрами и калмыцкими глазками[91], изложившего свой страшный проект совершенно бесстрастным спокойным голосом, и сразу возненавидел его, начал избегать его близости даже в играх в лапту, чушки, в шахматы… Гриша почувствовал к нему брезгливость, которую, неизвестно почему, проявляли к нему совершенно далекие от политики девушки Сашенька и Зиночка.
— Противный!
— Почему?
— Так…
Маленькая Наташа, случайно услыхавшая секреты взрослых девушек, громко и весело сказала:
— У него всегда мокрые руки! А вчера он убил из ружья котенка. Ей-богу! Право! Потом схватил его за хвост и бросил через забор! Ей-богу! Право!
Иногда, когда надоедали целый день с хозяйством, Павел Николаевич шел на огонь во флигеле, откуда доносился бурливый говор молодежи. Любопытно, что делается в этом, как выражался Павел Николаевич, буйном отделении сумасшедшего дома… Однажды вошел вот так, неожиданно, и все смолкли… В чем дело? Почему вдруг присмирели? Может быть, его присутствие стесняет?
Всех больше смутился сидевший с тетрадкой под лампой Елевферий.
— Может быть, мне уйти, господа?
Елевферий покашлял в руку, погладил себя по голове и сконфуженно признался:
— Нет, зачем же? Даже совсем напротив… Будем признательны выслушать ваше мнение… Я сделал доклад о новых путях в Царствие Божие. Для всеобщего примирения народа и интеллигенции…
— Любопытно! — отозвался Павел Николаевич, искусно скрывая внутреннюю улыбку морщинами на лбу.
— Так вот в чем дело… Как я тут развил свою тему…
И, заикаясь и сильно жестикулируя, Елевферий начал объяснять свой проект.
— Мы тут все рассуждаем, как Царствие Божие на земле установить, рай земной…
Павел Николаевич поморщился: пуганая ворона и куста боится. А тут зрелый человек, готовящийся принять священство, с мальчишками откровенничает. Хотя и давно знал Павел Николаевич этого чудака и философа из духовного звания, страшного любителя звонить на колокольне в Пасхальные дни, а все-таки напрасно мальчишки с ним так откровенны. Сколько уж раз такие с виду простачки водили за нос ротозеев и, сами вылезая из воды сухими, если не предавали, то подводили других, спасая свою шкуру!
Павел Николаевич сделал серьезно-хмурую физиономию, с упреком обвел взором молодежь и сказал:
— У меня столько хлопот со своим никудышевским раем, что я давно уже перестал интересоваться раем для всего человечества. Вот что, будущий отец Елевферий, я вам посоветую: удовольствуйтесь-ка лучше, как приличествует избранной вами профессии, раем небесным, а земной оставьте в покое!
Последовало общее смущение, которое нарушил Дмитрий:
— Мы раем небесным мало интересуемся.
Тогда воспрянул и Елевферий:
— Помилуйте! Разве я не понимаю, в каком обществе я нахожусь? Мы все знаем друг друга достаточно…
— Почему же, когда я вошел, вы, Елевферий Митрофанович, прервали чтение?
Елевферий покраснел и пожал плечами:
— Так неужели же вы думаете, что от недоверия к Вам? Я с юности своей знал, что вы за человек… знал, что вы не только словом, но и делом доказали и продолжаете доказывать…
Тут Елевферий опять покраснел и тихо, с обидою проговорил:
— А вот я, как видно, вашего доверия не заслужил… Это для меня печально и обидно. Я не только не с недоверием… к Вам, а совсем напротив. Вы единственный человек в окружности, в ком я надеялся обрести истинного ценителя и критика…
В лице, в голосе, во всей фигуре Елевферия было столько наивной искренности, что Павлу Николаевичу сделалось вдруг перед ним неловко, почти стыдно, как бывает это иногда с человеком, который, имея в кармане много денег, пройдет мимо протянутой руки по лености остановиться и полезть в карман за мелочью, а потом спохватится…
— Вы меня не совсем поняли, Елевферий Митрофанович. Я с удовольствием поделюсь с вами своими знанием и опытом, советами относительно источников, своими книгами из библиотеки. Я только не считаю себя вправе давать советы и указания относительно революции. По-моему, если ты сам в ней не участвуешь, то и права никакого не имеешь толкать туда других…
— Мы тут никого не толкаем, а просто разговариваем, обсуждаем, — глухо прозвучал из полутемного угла голос Гриши, и Павел Николаевич вдруг вспомнил, как сам он обвинял общество, педагогов и церковь в том, что они замалчивают те вопросы жизни, которыми горит молодежь.
— Да я и пришел послушать, что у вас тут делается… и сейчас не отказываюсь побеседовать… Только в порядке простого разговора, а не революционных дел и предприятий…
— Вот именно! Именно! — подхватил Елевферий. — Я ни в каких партиях не участвую физически, но духовно я тоже ищу «Града Незримого, взыскуемого»[92]. Сам Господь говорил о сем Граде… И литература наша: и Белинский, и Гоголь, и Достоевский, и Лев Толстой…
Павел Николаевич успокоился: в рамках «Незримого Града» можно и о революции говорить…
— Я, например, положительно отметаю террор… — добавил Елевферий.
Это еще больше успокоило Павла Николаевича.
— Ну, так в чем же дело, Елевферий Митрофанович?
Елевферий кашлянул, поерошил волосы и немного приподнятым тоном заговорил…
XI
— Так вот, господа, повторяю, что я терроризм этот начисто отвергаю… Я предлагаю идти в Царствие Божие другим путем, народным путем… Не красное знамя, а хоругви с нерукотворным Ликом Спасителя! И все христиане всех сословий должны перед сим знаменем преклониться… И преклонятся! Вся правда Божия в Евангелии Христовом нам дана и пути ко Граду Незримому указаны…
— Ну, так за чем дело стало? Идите в монастырь! — выкрикнул Дмитрий.
— Позвольте-с, не перебивайте!.. Так вот и говорю я: у нас революция должна быть Божественная… И будет когда-нибудь! Ни капли крови человеческой не должно быть пролито.
— А как же быть с атеистами? — снова задорно выкрикнул Дмитрий.
— А много ли их у нас? Горсточка! Отвести им особый край, остров какой-нибудь. Вроде чумных.
— Кормить, поить и прочее там. Живите без Бога и варитесь в своем соку! Всех черт раздерет. Друг дружку осатанеют! Напрасно смеетесь!
— Над собой смеетесь!..[93] — послышался тихий голос Гриши из угла.
— А не будет это поднятие хоругви вместо красного знамени тоже бунтом против существующего законопорядка? — искусил Павел Николаевич.
— Когда во имя правды Божией весь народ пойдет с хоругвями, с кем же идти царю, помазаннику Божьему? С народом пойдет. А если слуги царские не пойдут за царем, не они ли окажутся революционерами, восставшими против правды Божией!
— Ну, а если царь откажется идти?
— Значит, он откажется от власти Божией, коей правит народом. Убитый революционерами царь-освободитель не пошел ли против всех министров и помещиков, не желавших и мешавших ему раскрепостить народ?
— Ну, и что же дальше? Как вы будете строить свой рай?
— Один план: возлюби Господа и возлюби ближнего, как самого себя! Вон убитый царь начертал: «Правда и милость да царствует в судах»[94]. А надо сделать, чтобы правда и милость везде пребывала!
— Да, все это великолепно, но как это сделать?
— Вот этим именно вопросом я и занимаюсь теперь. Изучаю все революции, разные утопии, религии, секты.
Павел Николаевич улыбнулся:
— Ну, а как же с нами, помещиками?
— Помилуйте! Образованные и просвещенные люди с совестью сами поймут, что надо за народом пойти и во имя правды от излишка земли отказаться. Ну а которые не пожелают, пожалуйте к атеистам, на остров! Образованные люди и крестьянству нужны… Тут главный вопрос в земле…
— Вот то-то и есть!
— А вопрос этот легко разрешить, если по совести… Да если весь народ по десяти целковых с души внесет, так… Сколько это? (Елевферий быстро перемножил.) Один биллион двести миллионов рублей капиталу образуется. А сколько помещиков? По статистике 130 000, да из них больше половины в долгу казне, рады будут 50 процентов стоимости получить. Получай по полтине за рубль! На всех хватит, да еще и останется… Я в чем не согласен со Львом Толстым: конечно, Царствие Божие в нашей душе сперва должно водвориться, но этому делу помочь надо…[95] Надо по всей Руси, в один день и час знамена Христовы, хоругви поднять. Повинуйтеся и покоряйтеся, яко с нами Бог! Вот и выйдет Божия революция…
Павел Николаевич не без удивления и интереса слушал этого фантазера из духовного ведомства. Порою он задавал ему щекотливые вопросы, которые, казалось, должны были поставить в тупик фантазера. Но, к изумлению Павла Николаевича, тот на все такие вопросы находил самое неожиданное и простое разрешение, правда, тоже наивное, но вполне логичное.
— Вы говорите, — хоругви… А вот татары, башкиры, киргизы, евреи и прочие инородцы?
— Да много ли их? Опять горсточка! Поймут, что им выгодно, и не будут препятствовать…
— Боюсь, что вы придете не туда, куда думаете, Елевферий Митрофанович.
— Господь милостив. В душе у всех живет этот Град Незримый, у всех племен и народов. Я думаю, что если бы народу не мешали, а помогли, так он живо нашел бы пути и средства. Народ правду-то сердцем чует. Беда в том, что интеллигенция с путей сбилась, вразброд идет. Народ под благовест, а интеллигенция под музыку бесовскую. Будто бы с виду и в одну сторону идут, а дороги-то разные: одна — от Бога, другая — от дьявола, одна от любви христианской, а другая — от ненависти и мщения. Народ — за Христом, а интеллигенция — за Иудой!
— Ну, это уже слишком! — злобно крикнул Дмитрий и вышел, сердито хлопнув дверью.
За ним, сорвавшись с места, ушел на цыпочках Саша Ульянов. Владимир остался. Он жадно вслушивался, щуря свои калмыцкие глазки, и улыбочка подергивала его губы.
— Все духовенство должно подняться, а не Стенька Разин! — крикнул вдогонку уходящим Елевферий.
— Ну, я совершенно не представляю себе в такой роли наше духовенство, — тихо произнес Павел Николаевич. — Церковь в роли государственного строителя — дело прошлое, историческое…[96]
— Какой же иной путь вы предложите? — спросил Елевферий.
— Просвещение!
— А разве революционеры — темные, а не просвещенные люди? Все больше из студентов да курсисток выходят. Все, значит, гимназию либо реальное окончили. А кто за Христом пошел? Рыбаки неграмотные! Вот и землей революционеры народ подманивают, а он не идет, не верит им…
— Ну, значит, не стоит и бояться их? — спросил Павел Николаевич…
— Позвольте! Дороги-то все-таки в одну сторону идут. Сбить, сманить на свою дорогу они стараются. А вода по капле и камень точит…
Тут к столу подошел весь взъерошенный от напряженных дум Григорий и сказал, склонясь к Елевферию:
— Объясни брату свою схему!
— Хорошо. Это наглядно пояснит дело… Вот потрудитесь, Павел Николаевич, посмотреть! Присядьте поближе!
Елевферий начертил на бумаге две пересекающиеся под острым углом прямые линии и обозначил точку их скрещения буквой «3».
— Земля! — пояснил он и пометил буквами «ИС» и «НГ». Получился такой геометрический чертеж:
Потом Елевферий стал пояснять его:
— Здесь буквой «И» обозначена интеллигенция, она идет к букве «С», то есть к социализму. Буква «Н» обозначает народ, который идет к букве «Г», то есть ко Граду Незримому или Царствию Божиему на земле. Как видите, обе дороги сперва идут в одну сторону и все сближаются, пока не скрестятся и не сольются в точке «З». Вот здесь и кроется обман и опасность: у мужика тут — земля, а у революционеров — «Земля и воля»! Поняли? Народ через землю намерен по своей линии идти — ко Граду Божьему, а интеллигенция через ту же землю намерена тащить народ в царство социализма. Вот тут и сидит хитрая механика-то! Как сойдутся дороги-то в точке «3» — большой соблазн у народа будет за друзей и праведников принять волков в овечьей шкуре! Значит, надо сего перекрестка либо миновать, либо прийти туда раньше революционеров, предупредить их! Торопиться надо, Павел Николаевич: дороги-то все сближаются, точка-то опасная недалеко уж… Се жених грядет во полунощи, и блажен раб, иже обрящет его бдяща[97], как сказано в писаниях…
— Схема остроумная и убедительная, но она открывает давно уже открытую Америку, — сказал Павел Николаевич. — Дальновидные государственные люди давно указывают на необходимость коренной земельной реформы. К сожалению, таких дальнозорких у нас мало и слушать их наши чиновные мудрецы не хотят… Вместо земельной реформы и увеличения наделов увеличивают количество урядников, губернаторскую власть и даруют земских начальников, полагая, что вместе с этим на русской земле водворится мир и в русских человецах — благоволение…[98]
— Один в поле — не воин! — добавил Павел Николаевич после паузы и, вздохнувши, тихо вышел из флигеля.
Не спалось в эту ночь Павлу Николаевичу. Странно! Ничего нового простоватый Елевферий не сказал ему, но геометрическая схема произвела на него впечатление. До сих пор Павел Николаевич привык и в специальной литературе, и в докладах ученых специалистов видеть правду о земле в сотне скорлупок из затейливых цифр, статистических выкладок, туманных фраз, уснащенных различными терминами и иностранными словами, вообще так замаскированной, что никаких страхов не рождалось; а теперь, в этом схематическом оголении, эта правда вдруг взбудоражила всю душу такой острой тревогой, словно она подкарауливала вот тут где-то, в темном дворе с его закоулочками, дворовыми жилыми постройками…
— Кто тут ходит? — испуганно вскрикнул Павел Николаевич, вздрогнув всем телом и душой.
— Мы эта, караулим…
— Что же ты бродишь?..
— Караул держим…
— Ты обходи усадьбу, а… нас никто не украдет…
Никита вздохнул и пошел в темень. Застукала его колотушка, сдваиваясь эхом в ночной тишине, и поплыла все дальше и дальше…
Вся ночь, темная и молчаливая, казалась какой-то подозрительной. Ветерок донес осторожные голоса, мужской и женский. Около сеновала! Не вздумали бы там курить. Павел Николаевич тихо пошел на голоса и наткнулся на любовное свидание отставного корнета Замураева с коровницей Палашей. Павел Николаевич страшно озлобился: одни гости рассуждают и строят проекты отобрания земли у помещиков, а в их числе и от них, Кудышевых, другие развращают дворовых девок. Вот этот лоботряс мотал-мотал отцовское достояние, а когда мотать стало нечего, вышел в отставку и готовится к поступлению в земские начальники, будет опекать народ и убеждать его, что дело не в количестве надела, а в его интенсивной обработке, не в бедности, а в лености и пьянстве крестьян, не в темноте и невежестве, а в том, что слишком рано народу дана «воля»…
Коровница шмыгнула в темноту, а корнет остался и закурил папиросу.
— Ты что тут делаешь, будущий земский начальник?
— Не спится, Павел Николаевич… Прогуливаюсь.
Павел Николаевич помолчал, потом посоветовал:
— Вот что, ваше высокородие: нельзя ли, говоря словами Грибоедова[99], попросить тебя выбрать для таких прогулок подальше переулок! Здесь живут порядочные люди… И потом, пожалуйста, поосторожнее с папиросами! Сено принадлежит к материалам легковоспламеняющимся.
Повернулся и пошел прочь.
На другой день Анна Михайловна прогнала Палашку:
— Развратная баба!
XII
«Революционная болтовня» молодежи, совершенно отвлеченная, теоретическая, казалась Павлу Николаевичу совершенно безопасной. Потребность упражняться в спорах, вести так называемые умные разговоры, совершенно игнорируя окружающую действительность, — ах, это всегда было слабостью нашего молодого поколения! Потом выболтаются, и прежние Дон Кихоты превратятся в благонамереннейших Санча Пансов! Провинция кишела такими примерами. На словах и на языке — «народ», а на деле — не только полное равнодушие, а даже какая-то барская брезгливость к живому мужику и бабе. Говорят о каком-то долге перед народом — отвлеченном, а живой народ в образе какого-нибудь приглядевшегося Ивана, Никиты, Палаши, Марьи, Дарьи — какой же это народ? Это так, серая мелюзга, о которой не стоит и думать… Никаких долгов перед этими никто не чувствовал. Пусть упражняются! Никому от этого ни тепло, ни холодно. Опасные времена, казалось, миновали. С разгромом «Народной воли» вот уже несколько лет — мир, тишина и спокойствие[100]. Ни бомб, ни выстрелов, ни громких процессов, ни беспорядков с плюхами. Среди идейной интеллигенции полный разброд, уклоны в толстовщину, в культуртрегерство, тяга к маленьким делам и задачам[101]. Пусть хотя бы молодежь будоражит это болото тишины и спокойствия!
Павел Николаевич по временам уже чувствовал, что и сам он мало-помалу вязнет в этом болоте, а потому иногда не без удовольствия ходил во флигель освежиться и поболтать, приняв личное участие в умных разговорах, пофехтовать, как он говорил, языком и мозгами, тяжелеющими в условиях привычной однообразной работы провинциального бытия. Павел Николаевич всегда любил молодежь: с ней и сам молодеешь!
Любил он, отряхнувши с себя тягу мелочных повседневных забот, поваландаться в этом шумном темпераментном молодятнике. Какое разнообразие вносил этот молодятник в деревенскую жизнь! То разрешение мировых вопросов, то спектакль в каретнике, то музыкальный, то литературный вечер, то какой-нибудь именинный бал в старинном зале, который всю зиму необитаем, а теперь ожил, сверкает в темноту ночи огнями раскрытых окон, из которых несется шум молодых голосов, смех, вскрики или льется нежная музыка: то старинное фортепиано, то скрипка, то виолончель, то все вместе, — а потом начнут кружиться по окнам, как легкие призраки, пары танцующих, — и тогда кажется, что в деревенскую глушь упал метеором кусочек огромного города и продолжает еще по инерции жить иной, своей жизнью, не имеющей ничего общего со всем окружающим.
Дмитрий прекрасно декламирует и поет тенором, Сашенька и Зиночка прекрасно играют на рояле, а за неимением его — на старомодном фортепиано, Ваня Ананькин — скрипач, Павел Николаевич тоже недурно играет на виолончели, корнет Замураев мастерски рассказывает армянские и еврейские анекдоты, заставляя до слез хохотать все общество, Елена Владимировна имеет недурное сопрано и поет оперные арии и чувствительные романсы. Иногда совсем недурные концерты выходят.
Когда-то Павел Николаевич был страстным охотником, но за недугом и отрывом от деревни как-то отстал от этого удовольствия. Теперь, поддавшись охотничьему пафосу молодежи, частенько загорался былым огнем и отправлялся с ней на Свиягу порыбачить или побродить с ружьем по болотам и, увлекшись, забывал что-нибудь в хозяйском деле. Дошло до того, что согласился играть в домашнем спектакле в каретнике перед лицом гостей, дворни и припущенной ей на двор всей деревенской родни роль Любима Торцова в пьесе Островского «Бедность не порок»!
Лето. Страда. Деревенский люд от зари до зари — на работах. А когда случается ему мимо барского дома проходить, — точно всегда праздник. В кухне — стряпня и суматоха, жарится, варится, парится господская еда. На дворовом лужке — игры в мяч, в городки, в деревянные шары какие-то. То сборы на прогулочку: лошади в долгуши[102] запряжены, а долгуши коврами покрыты, — либо на купанье, либо на охоту, либо в лес с самоваром. А ночью до петухов в барском доме огни горят, из раскрытых окон музыка да песни…
Еще Павла Николаевича мужики с бабами видят занятым по хозяйственным делам. Тоже и старая барыня в другой раз кипятится да ругается. Ну а все остальные? Поют, пляшут, играют в игры разные, книжки читают, пьют да едят…
Всю жизнь живут рядом с барским домом, а все не могут привыкнуть: все он чудным им кажется.
— И днем и ночью у них праздник! Вроде как всегда свадьба.
— А что им делать-то? Целый день жрут да пьют, а надоест — на музыке играют.
— Как в раю живут!
— Нам бы с тобой, Настасья, так пожить!
— Где уж нам! Что будет на том свету разя…
— Жди! Они и там — в раю окажутся, а нам места не хватит: попы все грехи им отмолят.
— Чай, когда-нибудь придет же правда-то на землю?
— Жди!
Так разговаривали мужики с бабами между собою, прислушиваясь и приглядываясь к шумливому летом барскому дому…
В барском доме была огромная библиотека, была картинная галерея с ценными экземплярами знаменитых художников, была музыка, было кресло, на котором, по преданию, сиживал историк Карамзин; из этого дома выходили борцы за раскрепощение народа. Но какое дело было до этого мужикам и бабам? Все эти книжки, картинки, музыка, пение — только «барское баловство от безделья»!
Таково было общее правило… Тут нельзя промолчать про одно трогательное исключение в образе самого обыкновенного деревенского парнишки лет пятнадцати, которому барская музыка казалась непонятным чудом, делом волшебным, кладом, которым так хотелось бы завладеть, чтобы самому играть так же, как играют в барском доме…
Звали этого паренька Миколкой. Он с детства любил и хорошо играл на гармонии. Можно сказать, что особенный талант от Господа получил. Чуть послушает новую песню и сейчас же схватит и на гармошке изобразит. Вот он и пленился барской музыкой. Повадился к барскому дому бегать — музыку слушать. Как услышит вечером, что в барском доме музыка гремит, всякое дело бросит и на гору. До темноты издали слушает, а как стемнеет, перелезет через забор в парк и заберется в густую сирень под самые окна. Схоронится и слушает. Не оторвешься: точно хоры ангельские на небесах поют! Все слушал бы. Однажды не вытерпел: вскарабкался босыми ногами и на мгновение повис. Успел мельком увидать барышню Сашеньку, которая играла. Показалось, что раскрыт перед ней огромный ящик, а в нем лесенка с ладами, как на гармонии, а только целая дорога из этих ладов, белых и черных; барышня ручками своими по этой дорожке бегает, пальцы так и скачут — глазом не успеваешь их ловить! Прямо чудеса! Вот она какая — барская музыка. Не сосчитаешь, сколько ладов-то. А на гармонии разве можно так сыграть? Купил паренек новую двурядную гармонию. Все старался на манер барской музыки сыграть. Не выходит: ладов не хватает. В другой раз такая досада возьмет, что взял бы эту гармонию да об землю!
Когда Миколка сидел в сокрытии и слушал музыку, то и барышня Сашенька начинала ему казаться чудесной, святой, как ангел небесный. А барышня иногда и пела еще под музыку. Как заиграет да запоет, прямо заплакать Миколке хочется. Так побежал бы к барышне и упал бы ей в ноги: «Что хочешь заставь меня сделать, только научи этой музыке!»
Мужики и бабы смеялись над дурнем Миколкой, а он:
— Не могу отстать. Тянет меня, как барышня заиграет.
Сны стали ему сниться: будто играет на барской музыке, а барышня слушает и удивляется. А Миколка пальцами по ладам скачет, руку через руку перебрасывает и остановиться не может…
И вот однажды, когда в барском доме происходил один из балов, Миколкин сон наяву сбылся. День был воскресный, работать не полагалось, и парни и девки с молодыми бабами толпились около барской изгороди и слушали и смотрели, что делается у веселых господ. Павла Николаевича с матерью не было — они поехали в Замураевку, а молодежь вступила в непосредственное общение с народом: Григорий впустил толпу девок с бабами во двор. Те прилипли к окнам. Начались разговоры с барышнями, шутки через окна. Девки с бабами песенку спели. Их орехами да пряниками угостили… Очень понравилось это Сашеньке:
— Как в «Евгении Онегине»!..
Часть девок в барские хоромы втиснулась, а с ними и Миколка.
И вот барышня на музыке играет, а Миколка рядом стоит. И кажется ему, что вот сядет он на место барышни и тоже заиграет, как она. Когда барышня игру оборвала, Миколка полюбопытствовал:
— А что, барышня, дорого ли такая машина стоит?
— М-м… рублей восемьсот…
— За эти деньги можно новую избу поставить!
Бабы с девками захохотали: вот она, господская музыка-то!
— А трудно на ней играть? Долго ли учиться на ней надыть?
— Если слух хороший, выучиться можно, но чтобы играть, как я, надо годами учиться. Хорошие музыканты всю жизнь учатся! — с гордостью сказала Сашенька.
— Ну, а работают когда же?
И снова неудержимый хохот. Непонятное говорит барышня:
— Вот это и считается тогда работой.
Тут вставил слово и Миколка:
— А я вот на гармоньи ни у кого не учился!
Девки начали шутить над Миколкой:
— А ну-ка, барышня, посади Миколку. Пущай попытает на твоей музыке.
Барышня засмеялась и встала со стула:
— Садись!
При общем хохоте Миколка подсел к фортепианам и стал тыкать пальцами по клавишам. Потыкал-потыкал, и вдруг девки услыхали знакомую песенку. Опять радостный хохот. Барышня похвалила и сказала:
— Я тебя в год научила бы играть.
А кругом подшучивают:
— К барышне в ученье просись!
Насилу выпроводили из комнат баб с девками. Долго никто не решался. Наконец надоело это все корнету Замураеву:
— Ну, пора уходить! Марш, марш!
Смех, пискотня, вскрики… Корнет шепнул что-то караульному мужику, и общение с народом сразу оборвалось: мужик всех погнал со двора и запер ворота:
— Залетели вороны в барские хоромы!
Погуторили за воротами и с песням пошли к деревне. А Миколка спрятался на дворе и долго еще слушал барскую музыку. Не заметил, как караульный мужик, заслыша шорох в кустах, подкрался, изловил, надрал уши и потащил, приговаривая:
— Смородину воровать!
Миколка божился, что не воровал, а музыку слушал.
— Музыку! Знаем мы, какая это музыка…
Набил морду парнишке и вышвырнул за ворота.
XIII
Была этим летом большая неприятность по хозяйству, живо напомнившая Павлу Николаевичу схему двух перекрещивающихся дорог, изобретенную Елевферием Митрофановичем.
Когда-то Кудышевы владели огромной площадью земли в Алатырском уезде. Теперь от этого имения предков осталось одно воспоминание: старый дом в городе Алатыре и десятин двадцать пять поемных лугов около реки Суры. За дальностью от Никудышевки луга эти издавна сдавались в аренду мужикам, бывшим когда-то крепостными этого сурского имения Кудышевых. Хотя на эти луга давно зарился содержатель почтовой станции и каждый год соблазнял Павла Николаевича повышенной арендой, но тот, не желая поддерживать «кулаков», оставался верен старым арендаторам. Когда Павел Николаевич переехал в Симбирск и бразды правление попали снова к Анне Михайловне, содержатель станции Егор Курносов приналег с соблазном выгоды на «старую барыню». Уже дважды Анна Михайловна решала дело в пользу Егора Курносова, но в последнюю минуту изменяла свое решение. Мужики знали, как и чем растрогать барыню. Приходили толпой и говорили:
— Покойный барин, твой хозяин, дай ему Бог царствия небесного и вечный упокой, нам, хрестьянам, по нашей бедности сто десятин земли с лесом подарил. Добрый, хороший человек был. За него мы завсегда молитву возносим и во веки веков поминать будем. А вот ты, барыня, не исполняешь волю-то своего хозяина…
— Какую волю?
— Добрую то есть волю. Сам он, дай ему Бог царствия небесного и вечный упокой, по правде Божией поступил, да и твоей доброте, глядя с небес, порадовался бы. А ты вон что: «Ягору Курносову сдам, как он, значит, дороже тебе дает!» Не похвалит тебя покойный наш милостивец в небеси со всеми святыми. Чай, ты не бедна, — на что позарилась? Не руши память-то своего хозяина, нашего милостивца: грех, мать!
Анна Михайловна отирала платочком непрошеные слезы, а мужички, заметив это, не скупились на жалостливые слова. Выдвигался другой оратор и начинал усовещивать:
— А ты, милая, не скупись, не огорчай в небеси нашего благодетеля со всеми святыми! Пущай как раньше было, так и будет, то есть чтобы луга опять за нами остались. А мы, сударыня-барыня, панехидку по покойничке, твоем хозяине, отслужим да водочкой его помянем. Все по-хорошему и будет. Не греши, мать: всем нам придется ответ Господу Богу дать, а года твои тоже немалые. Свидишься на тоём свету с хозяином, не похвалит он тебя, ежели за рублем погонишься, а нас обидишь…
— Ну, Бог с вами! Пусть будет в этом году по-старому, — вздохнувши, говорила растроганная барыня, и луга оставались за мужиками.
По случаю своей победы над Егором Курносовым мужики делали складчину на помин души покойного барина, Николая Николаевича, покупали ведро водки, но когда начинался разговор про «панехидку», раздавался протест:
— Чего нам служить? Барыня уж отслужила. Нечего зря Господа беспокоить, а вот выпить за упокой его души можно.
Так вышло в прошлом году, а весной нынешнего Егор Курносов новое придумал:
— Продай навсегда! Хорошую цену дам.
Как-то случилась экстренная нужда в деньгах. Анна Михайловна вспомнила про Егора Курносова, посоветовалась с гостившим в Никудышевке Павлом Николаевичем, и они порешили продать луга сурские. Послали нового кучера Ивана Кудряшёва к Егору Курносову, — пусть тот прибудет в Никудышевку насчет продажи лугов поговорить. Кучер верхом поехал. Из любопытства сперва сам луга посмотреть захотел. Поглядывал да за ухом почесывал:
— Эх, хороши луга!
Спрыгнул с седла, ухватил в пригоршню травы, понюхал, пожевал, а лошадь наклонилась и вырвала мягкими губами траву из руки Ивана.
— Что, хороша травка-то? — спросил ее Иван. — Вот то-то и оно-то…
И так жадно смотрел Иван на луга, словно и сам он был лошадью.
По накатанной луговой дороге мужик порожняком ехал. Попридержал лошаденку:
— Ты, братец, нашто чужой травой свою лошадь кормишь?
— Вот жадный. Твоя, что ли, трава-то, что так бережешь.
— Наша трава.
— Была ваша, а, как видно, скоро будет не ваша. Я из Никудышевки, от господ к Ягору Курносову послан. Слышал так, что ему господа эти луга продали.
Ну и пошел среди мужиков переполох. А когда Егор Курносов в Никудышевке побывал, и свои, никудышевские, взбаламутились. Пока господа эти луга своим, сурским, сдавали, никудышевские мужики только ворчали, но не ввязывались: крайней нужды в лугах у них не было. Но когда узнали, что господа луга эти навеки хотят продать, и они галдеть начали.
И вот пошла деревенская свара. Барский двор с утра мужиками набит: выборные от сурских и никудышевских. И те и другие доказывают свое право на эти луга и что Павел Николаевич не может эти луга Егору Курносову продать, а обязан продать мужикам, причем каждая сторона отстаивает какие-то свои преимущества. Крик, брань, укоры, попреки и угрозы. Тут и Бог, и совесть, и правда Божия, и царь-батюшка-ослобонитель, и крепкое непристойное слово. За оградой двора-тоже мужики и бабы. Там тоже крик и ругань. Точно осада крепости. Всякое появление на крыльце Павла Николаевича сперва вызывает мгновенную тишину, а потом взрыв голосов, тревожных, обиженных, то умоляющих, то раздраженных, почти злобных.
— Побойся Бога-то!
— По совести надо!
— По правде сделай! Бог правду-то видит, хоть не сказывает!
Павел Николаевич пытается говорить, но ему мешают.
— Прежде всего не кричите! Не вы, а я — собственник лугов и по закону как сам решу, так и будет: захочу — продам, не захочу — и в аренду не отдам. Ты курицу свою можешь продать? Корову свою можешь зарезать? Так вот и мы не обязаны у вас согласия просить…
— Чай, земля не курица! Что ты нам про птицу да про скотину толкуешь. Разговор насчет земли, а он про курицу!
Смех и ропот. Машут руки. Злобно сверкают глаза. Павел Николаевич махнул рукой и ушел. Этим воспользовался корнет Замураев. Он давно слушал через окно эти разговоры и кипел негодованием: его возмущало не только поведение «народа», но и самого Павла Николаевича. Мужики обнаглели, а Павел Николаевич потворствует этой наглости. Чего тут с дураками объясняться? Вот они уже и в комнаты полезли. Корнет выскочил на крыльцо, объятый гневом:
— Довольно драть глотки! Расходитесь!
Мужики загалдели. Тогда корнет крикнул караульному мужику:
— Гони их со двора!
В это время Павел Николаевич возбужденно ходил по кабинету и разговаривал сам с собою:
— Извольте послушать! Оказывается, что мы владеем имением не на правах собственников и не имеем права продавать землю без разрешения этих дураков!
Когда Павел Николаевич снова вышел на крыльцо, мужики с ропотом уходили со двора.
— Почему они ушли? — удивился он.
— Я их выгнал…
— Кто тебя просил вмешиваться?
Павел Николаевич послал Ивана Кудряшёва вдогонку:
— Пусть выберут двоих поумнее, а ты проведи их ко мне в кабинет.
Иван Кудряшёв радостно побежал к воротам. Он, конечно, был на стороне мужиков и подмигнул им, когда барин упомянул про курицу: ловко, дескать, дураков обходит!
Привел Иван двух выборных стариков. Павел Николаевич думал, что они достаточно уже вразумлены по части частной собственности и вдруг опять то же самое:
— Мы этими лугами еще при твоем отце владели…
— Да не владели, а имели в аренде!
— Косили то есть. Сколь поту своего на них пролили. Надо решить по совести. Мы, хрестьяне, давно вам свое отработали и на такую, скажем, сумму, что не грех и нас уважить, а ты — Ягору Курносову! Да ты опомнись!..
— Так и знай: не владеть этими лугами Ягору Курносову!
Итак, ничего не выходит. Точно не в одной стране и не под одним законом живут. Точно и Богам разным молятся. Переговоры оборвались, а Никудышевка волновалась и галдела. Егор Курносов ночью к господам приехал. Днем боялся: грозили изуродовать. Павел Николаевич продажу затормозил: не то непонятный страх, не то передовой образ мыслей, не то отрыжка народничества мешали ему продать луга Егору Курносову. Тянул-тянул, и опять луга остались за прежними арендаторами. Но пока это свершилось, две неприятных истории уголовного характера стряслись. В день храмового праздника из-за этих лугов пьяные никудышевцы с пьяными сурскими жестоко подрались на принципиальной почве, и двоих в земскую больницу на операцию увезли, а ночью в тот же день Егора Курносова мертвым нашли на дороге в Никудышевку…
Павел Николаевич, встретив Елевферия Митрофановича, похлопал его по плечу и сказал:
— А хорошую схему вы начертали тогда относительно двух дорог и перекрестка!
Мужики же, как никудышевские, так и сурские, еще сильнее убедились, что земля — Божья, а не помещичья и что «все мы у Господа Бога — арендаторы»…
— Не посмел продать-то.
И все «курицу» вспоминали:
— Ловко он: вы, байт, продавайте без моего разрешения свою курицу, а я без вашего разрешения луга продам!
— Их только послушай — они наскажут!
— Закон, байт, такой!
— А кто эти законы пишет? Сами же они, господа. Может, и вправду так написали: мужику — курица, а барину — земля!
Мужики притихли, а в отчем доме из-за этих лугов своя принципиальная грызня началась: кто — за мужиков, кто — против них. Всю русскую историю на ноги поставили, философию права по косточкам разобрали — и Павел Николаевич с матерью эксплуататорами народа оказались.
XIV
Первого марта 1887 года в Петербурге, на Невском проспекте, были схвачены три студента[103] с огромными книгами в толстых переплетах. Книги эти оказались взрывными снарядами страшной силы и предназначались для убийства нового, благополучно царствовавшего уже шестой год царя…
Жители города Симбирска, как и все жители огромного русского царства, за пять лет общественной тишины и спокойствия привыкли уже думать, что с революционерами давно и навсегда покончено, — и вдруг, как гром в небесах в неурочное время года, опять «Первое марта»! Неописуемое волнение и движение в городе. Хотя первого марта в Симбирске еще не было никаких подтверждений этого события со стороны властей, но слухи о нем стали с быстротой расползаться по городу в тот же день вечером. Очевидно, даже и высшие сферы в Симбирске имели своих Добчинских и Бобчинских…[104]
По-разному воспринимали эти слухи горожане: одни испуганно, с трепетом, другие — с глубоким возмущением и проклятиями на голову злодеев, третьи — только с жадным любопытством к неизвестным пока подробностям происшествия, а были и такие, которые воспринимали эти слухи с затаенной злорадостной надеждой на то, что кончилось, наконец, гробовое молчание и прозвучал ответ общества на попытку реакции затоптать все освободительные реформы прошлого царствования.
Так воспринял на первых порах эти слухи Павел Николаевич, как и многие передовые люди того времени, обиженные умалением их гражданских и служебных прав. «Конечно, одобрить такое злодеяние нельзя со стороны моральной, но… понять и простить можно, даже должно». Однако насколько правдивы эти слухи? Павел Николаевич только что встретил правителя дел канцелярии губернатора: тот побожился, что ему ничего не известно. Правда, некоторое смущение на его деревянной физиономии Павел Николаевич заметил, и ему стало ясно, что нечто значительное в Петербурге действительно совершилось, но что именно — пока сказать трудно. Надо ждать официальных подтверждений и разъяснений. Мучительное состояние! А гг. Бобчинские и Добчинские несут такую околесную, что и поверить невозможно: будто бы одна из книг при аресте злодеев взорвалась и от этого взлетел на воздух весь Гостиный двор, и все, кто там находился, погибли, более будто бы тысячи человек. Явное вранье!
— Любопытно, что сейчас делается в Петербурге, — подумал вслух Павел Николаевич за вечерним чаем.
А Елена Владимировна вздохнула и сказала:
— Не наглупили бы там твои братцы! За Гришу я спокойна, а вот Дмитрий…
И вот тут тайное злорадство, как червячок крутившееся в глубинах его либеральной души, сменилось трусливым беспокойством. Беспокойство это все росло и росло и к десяти часам ночи сделалось нестерпимым. Оделся и поехал в типографию, где печатался местный «Листок», узнать, нет ли каких-нибудь положительных сведений о событиях в Петербурге.
— Есть телеграмма!
Прочитал и радостно улыбнулся. Как гора с плеч свалилась! Слух подтверждался. Действительно — покушение на убийство царя, книги с динамитом и арест трех студентов: Генералова, Осипанова и Андреюшкина. Совершенно неизвестные фамилии. Слава Богу: значит, Дмитрий с Григорием целы! А это самое главное, что ему надо было сейчас знать. Повеселел.
— А это что набираете?
— Объявление о благодарственном молебствии… Завтра в Троицком соборе, в 11 часов утра.
Павел Николаевич попрощался с метранпажем за руку, чего никогда раньше не делал, и помчался на извозчике домой, чтобы успокоить Елену Владимировну. Это было уже в полночь. Проезжая по Карамзинской улице, он встретился с кавалькадой: пять извозчиков, полных жандармами и полицейскими, впереди верховой. Вздрогнуло сердце: значит, обыски. Не в связи ли с петербургским событием? И снова в душе, как струна, зазвенела тревога. Куда помчались? Нет ничего невероятного, если эти гости побывают и у него в доме: в таких случаях не церемонятся — обыскивают и даже арестовывают «на всякий случай»… Выпустить, говорят, всегда можно.
Вернулся и успокоил жену: есть телеграмма, фамилии участников опубликованы, «наших» там нет, все превосходно, но по городу рыщут жандармы с обысками. Сам встретил.
— Ты, Лена, не испугайся, если они и у нас побывают. Это у них делается иногда без особенной надобности, а так, на всякий случай. У нас ведь все возможно.
Объяснил жене о «неприкосновенности личности» в других культурных государствах и о полном бесправии личности у нас. Ничего, казалось, скверного для них лично не случилось, но успокоение не приходило. Лена прилегла, не раздеваясь, на диване в столовой, а Павел Николаевич бодрствовал и тоже на всякий случай наскоро пересматривал письма и книги. Вспомнил вдруг, что в никудышевской библиотеке в какой-то книге у них спрятан портрет Софьи Перовской, завезенный Дмитрием в деревню года два тому назад. А вдруг надумают побывать и там?
— Черт бы их побрал! Вляпают в неприятность…
До свету не ложился. Прислушивался, посматривал из темной комнаты на улицу, и все ему чудилось, что кто-то подъехал к дому. Кто же может подъехать, кроме жандармов? Однако все страхи оказались напрасными — жандармы не появились, и на рассвете Павел Николаевич брякнулся в постель и заснул крепко и сладко, как невинный младенец, не боящийся ничего на свете.
За утренним чаем узнал от жены свежую новость: ночью был обыск у инспектора народных училищ Ульянова, и до сих пор у них на дворе жандармы и полицейские: в квартиру пускают, а из квартиры не выпускают.
— У Ильи Николаевича?
— Ну да!
— Что за история?
— Я ездила на базар и своими глазами видела…
Елена Владимировна рассказала, что на Карамзинской улице творится что-то необычайное. Дом, где живет Илья Николаевич[105], оцеплен полицией, около дома толпы любопытных, их разгоняют, извозчиков не пропускают.
— Не забудь, что тебе надо собираться на молебствие!
— Ах, да, да…
Молебствие отвлекло мысли в сторону от разных опасностей и тревог. Надо было торопиться. На всякий случай Павел Николаевич облекся в дворянский мундир. Прощаясь, Леночка крепко поцеловала мужа, и он помчался в собор на торжественное молебствие по случаю чудесного избавления Государя императора от грозившей ему смертной опасности.
Был Великий пост. Солнышко еще пряталось в холодноватом голубом тумане, под полозьями извозчичьих санок похрустывал тонкий ледок замерзших за ночь луж, но весна чуялась на каждом шагу: в дорогах уличных, с обнажившимися кое-где камнями мостовых, в попутных садах, за заборами, с потемневшими сочными уже узорами ветвей, в гомоне галок и воробьев, в собачьем лае, особенно же в стонах великопостных колоколов, призывавших грешников к весеннему покаянию перед близким уже Христовым Воскресением. По приказу полиции домовладельцы уже с ночи приладили выцветшие флаги, кто с подволоки[106], кто с балкона, но за отсутствием ветра, флаги скучно и беспомощно висли к земле отсыревшими полотнищами.
Улицы, казалось, прислушивались к грустному перезвону колоколов, похожему на звон погребальный, и, несмотря на флаги, радоваться не хотели. Не замечалось никакой радости и в жителях, торопливо шагавших в разные стороны. На Троицкой улице было людно, но молчаливо. Шагали в строевом порядке, под наблюдением педагогов учащиеся: гимназисты, гимназистки, ученики городских училищ все с креповыми повязками на рукаве. Тянулись извозчики с чиновными седоками, из которых некоторые бросались в глаза странными треуголками на головах. «Точно Наполеоны, спрятавшиеся в русских шубах», — подумал Павел Николаевич и вспомнил, что при мундире ему надо бы быть таким же Наполеоном, а он — в бобровой боярской шапке. Рассердился на себя и погнал извозчика обратно к дому. По дороге встретился с Яковом Иванычем Ананькиным: тоже тянулся к собору на своем жеребце в яблоках. На повороте съехались нос к носу, и Ананькин точно обрадовался. Остановил Павла Николаевича и сделал жест, после которого и Павел Николаевич попридержал своего возницу.
— А что, Павел Николаевич, как бы нам с тобой худа не было?
Потянул Павла Николаевича к панели, прижал к забору и, охраняясь от прохожих, заговорил таинственно и непонятно.
— В чем дело-то?
— Разя ты не знаешь?..
И тут Павел Николаевич узнал еще одну новость: в Петербурге арестован сын инспектора Ульянова, который на Карамзинской квартирует…
— А ты не знал? Он самый, Александр Ульянов. Он снаряды-то для убиения царя-батюшки сработал! Мой Ванька сказывает, что прошлое лето этот убийца у тебя в Никудышевке гостил? Смотри, как бы нам с тобой неприятности не было…
— Откуда вы это узнали?
— Ваньку в газету посылал — пропечатать распродажу, а там и сказали, что телеграмма такая есть и там про это самое объявлено правительством…
Павел Николаевич пожал плечами, даже засмеялся:
— Ну а мы тут при чем?
— Да оно, конешно: в человека не влезешь. А все-таки, знакомство. Я вот за Ваньку опасаюсь… Ты на молебствие-то, поди, приедешь? Я туда поспешаю…
— Конечно, конечно… Только на минутку домой и в собор!
— Вот сволочь эти студенты! По каким книгам науку разучивают! — пошутил Ананькин, усаживаясь в санки, и они разъехались.
Хорошо умел Павел Николаевич скрывать от людей свои мысли и чувства, сидел в санках по-прежнему гордо, независимо, с полным достоинством, но в душе его теперь не было ничего доблестного, а копошилось все самое рабье и маленькое, подленькое. Мысль походила на мышь, попавшую в мышеловку, чувства напоминали гимназиста, который не знает урока и боится, что его вызовут. Жена удивилась, что он вернулся так быстро. Оба искали треуголку и не нашли. Облекся в черный сюртук — нет траурного знака. Жена наскоро устроила его из каких-то старых тряпок…
— Что ты, Паша, такой взволнованный? Случилось что-нибудь?
— В Никудышевке, в библиотеке, идиоты наши спрятали портрет Софьи Перовской. Необходимо его поскорее отыскать и уничтожить… — сказал озабоченно, но с достоинством Павел Николаевич и, уходя, хлопнул сильно дверью.
Приехал в собор, когда там собрались все власти, представители земских и городских учреждений, школьники, масса чиновников, губернских дам и девиц, поторопившихся нарядиться в весеннее. Собор был битком набит, и полиция пропускала туда по своему выбору. Перед молебствием владыка сказал прочувственное слово о свершившемся злодеянии, остановленном рукою Всевышнего, назвал преступников «извергами рода человеческого» и призвал к сугубому покаянию, ибо один из злодеев, к стыду нашему, оказался родом из Симбирска…
— Восплачем же горькими слезами и вознесем благодарственное моление ко Господу, остановившему руку злодея, поднятую на помазанника Божия!
По окончании молебствия в строгом иерархическом порядке подходили под благословение владыки[107], и затем одни кланялись издали, а другие подходили к группе высших властей и как бы молча поздравляли друг друга с чудесным событием. Павел Николаевич, конечно, был в числе последних. Показалось ему, что как губернатор, так и жандармский полковник были с ним подозрительно холодны и сумрачны. После молебствия в соборе он поехал на молебствие в земскую управу, и здесь ему шепнули новую неприятную новость: служащий земства по вольному найму, «человек с прошлым», статистик Лукоянов, тот самый, через которого Павел Николаевич когда-то посылал за подписью «Здравомыслящего» статейки в заграничную нелегальную газетку, — арестован прошлой ночью… «Ну, началось!» — подумал Павел Николаевич, чувствуя надвигающуюся со всех сторон опасность, но усмехнулся и беспечно сказал:
— Одним дураком меньше…
XV
Выпущенная экстренно телеграмма гуляла по рукам горожан. В ней сообщалось о новых арестах в Петербурге в связи с покушением на царя. В числе их назывались студент духовной академии Новорусский[108], студент Пилсудский[109] и студенты университета Лукашевич[110] и Александр Ульянов. О последнем было сказано, что он изготовлял те снаряды в виде переплетенных книг, с которыми были пойманы на Невском проспекте поджидавшие проезда царя злоумышленники…
Когда Павел Николаевич вернулся домой, такая телеграмма лежала уже на его письменном столе. Елена Владимировна, встревоженная долгим отсутствием мужа, бросила детей на попечение старухи няньки, а сама исчезла, полная тревоги.
Павел Николаевич телеграмму уже видел в земской управе, но теперь прочитал внимательно еще раз и сделал открытие, которое показалось ему грозным и, подобно подброшенному в тлевший костер сушняку, снова объяло и душу и тело огнем тревоги и трусости. А и открытие-то это такое маленькое, с первого взгляда совсем незаметное: после перечисления фамилий вновь арестованных в телеграмме было «и др.». Вот в этом-то «и др.» и повисла над головой Павла Николаевича зловещая угроза. Кто знает? Возможно, что в этом и «и др.» пребывают уже и Дмитрий с Григорием. А тогда надо что-то немедля предпринять. Прежде всего очистку бумаг и книг в Никудышевке. И снова вспомнился портрет Софьи Перовской, черновик напечатанной в нелегальной газетке за границей статейки, писанный собственной рукой Павла Николаевича. Возможно, что там же где-нибудь завалилось гектографированное письмо[111] Льва Толстого к императору Александру III. Надо немедля либо послать в Никудышевку своего верного и пригодного для этого дела человека, либо — лучше и безопаснее — поехать туда самому, и как можно скорее.
Павел Николаевич торопливо обдумывал план действий.
Так как близка Пасха, которую они всегда встречали в Никудышевке, то вот и выход: они поедут туда, не дожидаясь Страстной недели. Ничего подозрительного в этом не будет: скоро начинается весенняя запашка, сеяние, и всякий помещик спешит побывать в своем имении по хозяйственным делам. Вернулась встревоженная жена, начиненная страшными городскими сплетнями. Заперлись в детской комнате и тихо совещались. Павел Николаевич предлагал завтра же ехать в Никудышевку. Елена Владимировна предлагала послать экстренную телеграмму в Петербург Григорию (братья жили врозь) с уплоченным ответом. Только два слова: «телеграфируй здоровье!». Дело решил пустой случай: увидали через окно удалявшегося по направлению ворот будочника. Павел Николаевич воспринял это дурным предзнаменованием. В тот же день он побывал в управе, сославшись на экстренные хозяйственные дела в деревне, передал свои обязанности другому члену управы, как нередко это делал и ранее, и на другой день поутру выехал на почтовых со всем семейством в Никудышевку. Телеграммы не послали: это лишь привлечет внимание и подаст повод к сплетням.
Весна была ранняя. Солнышко быстро растапливало снега, говорливые ручьи заливали овраги, испортили дороги, вздули лед на речках. Путь был тяжелый и местами небезопасный. Ехали в санях, а теперь ни сани, ни тарантасы не годились: то лед, то грязь, то снеговая каша. То и дело — зажоры[112]. Лошади терялись в догадках, как миновать поминутные препятствия, выбивались из сил, тяжело вздымали бока, дымились горячим потом. А солнце радостно смеялось земле, в придорожных перелесках ворковали горлицы, на старых березах по тракту гомонили черные, словно шелковые, грачи. Когда лошади останавливались, чтобы перевести дух, было слышно, как в синей сверкающей глубине небес заливаются жаворонки и позванивают ручьи и потоки. Благостная радость сверкала и звенела на земле и на небесах. Дети, Петя и Наташа, всецело отдавались этой радости в природе и сами напоминали каких-то птиц, без умолку звеневших вскриками радости и ручейку, и облитой солнечным блеском луже, в которой отражалась синева небесная, каждому мостику и овражку, в котором прячется ноздреватый и синеватый, похожий на сахар, снег. Каждый весенний пустячок останавливал их внимание, возбуждал интерес новизны и приводил в неистовый восторг. Только в матери находила отклик эта детская восторженность, заставлявшая Елену Владимировну забывать обо всех тревогах. Павел Николаевич оставался молчаливым и сосредоточенным. Он всю дорогу старался припомнить, в какой книге спрятан портрет Софьи Перовской, и никак не мог припомнить, и от этого сердился и на детей, и на жену, и на ямщика, который полз, как таракан. Изредка он произносил раздраженно «идиоты!» и сердито закуривал папиросы. Теплый игривый ветерок мешал ему закуривать, а грачи раздражали: казалось, что это вовсе не грачи, а люди; случилось будто бы какое-то происшествие, сбежалась толпа, кого-то поймали…
— Прибавь, прибавь! — ворчал Павел Николаевич, подтыкая ямщика в спину, и часто посматривал на карманные часы.
Дремавший под солнечным припеком ямщик, очнувшись, грозился кнутом, лошадки бежали проворнее, колокольчики начинали весело петь в одну линию без пауз, а из-под кованых лошадиных ног начинали прыгать комья грязи. Дети радостно вскрикивали и хохотали, поднимая возню в санях, а Павел Николаевич хмурился: колокольчики мешали думать…
Под Вязовкой, где предстояла вторая смена лошадей, их обогнала тройка, сопровождаемая тремя всадниками. Хотя Павел Николаевич успел обозреть только спины путешественников, но вещее сердце подсказало его глазам, что обогнали их давнишние знакомцы: прокурор и жандармский полковник. Догадку эту подтверждали конные жандармы. Страх и трусость всколыхнули душу Павла Николаевича и вдруг погасли. Теперь все равно. Все — в руках судьбы.
— Ну, вот… так я и знал.
— Одного я узнала: прокурор наш. А с кем? Какой-то военный…
— Военный! Жандармский полковник!
— Ты думаешь, к нам?
— Уверен в этом.
— Как же быть? Может быть, лучше нам вернуться?
— Глупее ничего нельзя придумать. Черт с ними. Где-то там, за тысячу верст, три идиота захотели выкинуть глупость, а я — виноват? Нет никакого основания бегать. Пожалуйте! Милости просим! В культурных странах существует неприкосновенность личности и жилищ, а у нас никаких этих предрассудков…
Трусость разом переродилась в гражданское возмущение всеми российскими порядками. Павел Николаевич неожиданно обрел утраченную было гордость и мужество. Он даже впал в шутливость:
— Ямщик! Не гони лошадей![113] Нам некуда больше спешить.
— Не к вам ли гости-то проехали? — спросил тот.
— Мимо не проедут, если к нам.
— Правильно, барин.
По старой революционной практике Павел Николаевич знал, что при обыске закон требует присутствия хозяина квартиры, и назло тормозил свой приезд. В Вязовке заказал самовар.
— Неужели ты, Паша, в состоянии заниматься чаепитием? — спросила Елена Владимировна.
— Нет никакого основания отказывать себе в этом удовольствии. Совесть моя чиста. Гостей к себе я не приглашал. Если я им нужен, подождут.
Елена Владимировна влюбленно посмотрела на своего рыцаря и начала не торопясь готовить чай. Дети были рады продолжительной остановке. Они моментально завели уличное знакомство и пускали с деревенскими мальчишками бумажные кораблики по бурливому потоку, скакавшему под окнами станции.
Павел Николаевич медленными глотками пил крепкий душистый чай, дымил папиросой и размышлял не без гордости: «Если вы желаете произвести обыск или арестовать меня, пожалуйте в мою собственную квартиру в городе, а не в имение и дом моей матери». Готовая давно тройка нетерпеливо побрякивала бубенчиками, вздрагивала колокольцами, и новый ямщик пугливо заглядывал в дверь.
— Надо бы ехать… Так оно того… Засветло надо вернуться. Дорога трудная.
После третьего понукания ямщика уложили ларец с закусками, уселись и поехали. Когда выехали за околицу, позади на приличном расстоянии заметили верхового. Павел Николаевич спросил про него у ямщика:
— Жандар это, барин. Их тут много проехало, а один отстал, задержался. Надо быть, лошадь заморилась, что ли, — разъяснил ямщик и в свою очередь попросил у барина разъяснения:
— А что, барин, правда али врут, будто в Питере студенты царя хотели убить…
— Гм… да. Было это.
— А верно ли у нас болтают, что царь, дескать, манихест новый приготовил касательно земли[114], а теперь — крышка. Постращали, дескать, что убьют, ну он испугался, изорвал этот свой манихест да в печку. Письмо, значит, подметное было ему, батюшке, и в том письме сказано, что ежели манихест выпустит в народ, так ему то же будет, как и родителю я во, Ляксандру второму…
Ямщик перекинулся с козел и даже лошадей попридержал, чтобы колокольчики слушать не помешали, что ответит барин.
— Врут. И кто только у вас эти слухи распускает?
— Ну а какая же причина этому делу, что второго царя добить стараются?
Павел Николаевич затруднился с ответом: как объяснить мужику эту охоту на своих царей? Если рассказать всю правду, то выйдет преступная пропаганда. Он наскоро обдумывал, а мужик сидел в той же позе ожидания.
— Государственные преступники называются, — промычал он.
Елена Владимировна помогла:
— Они против Бога, царя и отечества… А ты поезжай поскорей!
Ямщик выпустил «гм» и стал сердито нахлестывать ленивую пристяжку, ругая ее барыней. Потом он уперся глазами в свой лапоть и стал тяжело думать: «Разя они скажут правду? Они друг за дружку держатся…»
Под самой Никудышевкой долго провозились, отыскивая брод через вскрывшуюся речку: мост поломался. Уже надвинулась темнота, когда через черные кружева безлистного сада сверкнули огни в усадьбе. Подъехали к воротам. Прежде чем отворить ворота, караульный мужик Никита, лет десять уже служивший на барском дворе, подбежал к господам и таинственно доложил:
— А у нас всякого начальства понаехало до пропасти. Везде печати приложили и чтобы ни туда ни сюда.
Потом отворил ворота, и тройка шагом подошла к крыльцу. Едва хозяева вошли в дом, как к воротам подъехал конный жандарм, издали следовавший за кудышевской тройкой.
Никита вышел за ворота, посмотрел в потемневшие небеса с мигавшими уже там и сям звездочками, помялся около привязывающего верховую лошадь жандарма и заискивающе полюбопытствовал:
— А что это: в гости али по каким делам приехали начальники?
— Тебе помолчать надо. Овес у вас есть?
— У меня нет, а у господ как не быть овсу! У них всего много. Ночуете, видно, у нас? А правду почтовый ямщик сказывает, будто в Питере опять царя убили?
— Убить не убили, а пытались.
— Очень даже просто. Чудны дела Твои, Господи!
Помолчал и опять точно пощупал жандармского унтера:
— Вон наша куфарка баит — не гости, а с обысками приехали. А я ей и говорю: поди, наши господа не воры и не разбойники, чтобы их обыскивать! Баба, конешно, глупая…
Жандарм поймался на заброшенную мужиком удочку:
— Всякие господа бывают. Другие не лучше разбойников. Императора Александра II образованные люди убили… И теперь покушение на здравствующего студенты произвели…
Мужик покачал головой и охнул. Вздумал, было, еще кое о чем начальственного человека выпытать, да тот вдруг вспомнил, что он — при исполнении секретных обязанностей:
— А ты вот что: прекрати эти разговоры! Дела государственные тебя не касаются.
Мужик решил подальше от греха уйти и поплелся от ворот по ограде, но жандарм остановил:
— Не смей отлучаться: можешь для допросу понадобиться.
Мужик испугался. До этой минуты он резко отделял себя от господ и чувствовал себя просто созерцателем загадочного происшествия в барском доме, а тут вдруг — «не отлучайся!»
— Дела господские… Мы люди темные, делов ихних не понимаем и не касаемся. Что нам прикажут, то мы и сполняем.
Никита притих. Робко посматривал на барский дом, в окнах которого пробегали огни. Там происходило что-то непонятное, угрожающее даже и ему, Никите — «допрашивать станут!» А кто Богу не грешен, царю не виноват? И тут Никита вспомнил, как года два-три тому назад летом, ночью, он слушал барские разговоры про убийство царя Ляксандра-ослобонителя:
— Вот они, образованные-то господа!
Из деревни сбегались любопытные, цеплялись за решетку ограды и, переговариваясь, смотрели, что делается на барском дворе.
XVI
Когда Кудашевы с ребятами ввалились в отчий дом, то сразу почувствовали, что не они сейчас здесь хозяева. Вместо лакея, любимца старой барыни, старичка Фомы Алексеича, носившего бакенбарды, их встретил усатый бритый жандармский унтер-офицер. Все комнаты нижнего этажа оказались запечатанными. Жандарм предложил им пройти на антресоли. Конечно, это страшно возмутило Павла Николаевича, особенно же Елену Владимировну. Они приехали не в гости, а домой.
— Так приказано господином полковником. Я доложу о вашем прибытии.
— А где полковник?
— Все власти во флигеле ожидают вашего прибытия.
— Это безобразие! — прошептала Елена Владимировна, уводя детей к бабушке.
Бабушка заперлась в своей комнате и не хотела никого впускать к себе. После долгих переговоров через дверь бабушка согласилась пустить к себе только внучат, Петю и Наташу. В распоряжении Кудышевых оказалась единственная комната на антресолях, которую зимой не топили. Как два пойманных и посаженных в клетку зверя, топтались в этой комнате супруги Кудышевы, пока вбежавший по лестнице жандарм не пригласил Павла Николаевича вниз. Елена Владимировна сбежала следом за мужем и столкнулась в коридорах передней с прокурором Петрушевским. Этот господин со светским лоском давно знаком с Кудышевыми, бывал у них с визитами, танцевал на благотворительных вечерах с Еленой Владимировной и был как будто бы к ней не совсем равнодушен. Конечно, это все только увеличивало гнев и возмущение Елены Владимировны. Руки ей не подал, а ограничился легким поклоном, как будто бы впервые встретились.
— Это безобразие! Мы устали с дороги, голодны, дети должны спать…
— Не волнуйтесь, милостивая государыня. Мы тоже устали, голодны, хотим спать, но мы здесь по обязанностям службы…
Петрушевский произнес эти слова холодно и спокойно, словно никогда не танцевал и не ухаживал за Еленой Владимировной. Она растерялась и, заплакав, побежала на антресоли. Воевавший в это время с жандармским полковником Павел Николаевич, заслыша истерически звеневший голос жены, бросил полковника, устремившись на женин голос. Жена уже исчезла, а прокурор виновато улыбался и пожимал плечами:
— Вы, Павел Николаевич, должны понять, что я сам не чувствую удовольствия в таком визите, но согласитесь, что закон выше всяких личных отношений. Предупредите вашу супругу сдерживаться от резкостей.
Переднюю запрудили жандармы и понятые. Полковник пригласил Павла Николаевича и прокурора, потом понятых, предложил осмотреть печать на дверях столовой и сорвал ее. Столовая превратилась в камеру следствия. Осветили комнату лампою над обеденным столом и в присутствии понятых, жавшихся за спины друг друга, торжественно объявили Павлу Николаевичу о том, что было и без того ему ясно: по распоряжению из Петербурга власти должны произвести обыск в усадьбе дворян Кудышевых при имении Отрадном, Никудышевка тож.
— Я желал бы выяснить вопрос: кто подлежит обыску? Лично я или также и моя мать, Анна Михайловна Кудышева?
Полковник пошушукался с прокурором и сказал:
— Помещение вашей матушки обыску подвергнуто не будет. Этому подлежат все прочие, где мы найдем это необходимым.
Затем полковник, пригласив Павла Николаевича присесть к столу, попросил его дать предварительную справку об имени, сословии, звании, летах, занятии, службе, когда последний раз проживал в Никудышевке и с какой целью он прибыл сюда теперь. Жандарм принес на подносе горячий ужин для Павла Николаевича, и ему любезно разрешили покушать. Пока он утолял свой волчий голод, полковник с прокурором обсуждали полушепотом, вероятно, порядок предстоящей работы, а понятые — волостной старшина из Замураевки, сельский староста и еще какой-то степенный мужик, показавшийся Павлу Николаевичу тоже знакомым, — тупо смотрели в пол и вздыхали.
— К вашим услугам, — спокойно сказал Павел Николаевич, отирая губы салфеткой. К нему вдруг вернулась прежняя способность владеть собою и носить на лице маску равнодушия и гордости.
— Могу я узнать, чем вызвано распоряжение из Петербурга?
— Это выяснится для вас при допросе. Потрудитесь указать, в каких комнатах проживали ваши братья, Дмитрий и Григорий Николаевичи, в бытность свою в имении?
Сразу все стало ясно. Прокурор объяснил понятым их роль и обязанности, и Павел Николаевич повел всю огромную компанию в тот флигель, где обосновались прокурор с полковником. Тут и была самая продолжительная и тщательная работа. Потребовались топоры, лопаты, кирки и лом: поднимали полы, взрывали под ними землю, сдирали обшивку, разломали на подволоке дымовой ход. Понятые смотрели с ужасом, а Павел Николаевич посмеивался. Ничего подозрительного не обнаружили. Только все вспотели, перепачкались. Сверх обыкновения в таких неудачных случаях на лице полковника сияло полное удовольствие: ведь он уже несколько лет давал о Павле Николаевиче благоприятные отзывы, — каково же было бы его положение, если бы они нашли теперь в Никудышевке динамит или что-нибудь подобное? Второй флигель, где живали гости женского пола, осматривали безнадежно: подняли только две половых доски, постукали по стенам, пошарили в чулане и на подволоке. Повеселели все трое: и полковник, и прокурор, и Павел Николаевич. Только понятые продолжали смотреть мрачно, почти с ужасом. Перешли в главный дом и начали с кабинета.
Тут для сокращения времени забрали и опечатали всю найденную в ящиках письменного стола переписку, визитные карточки, поинтересовались обивкой дивана, этажеркой с сельскохозяйственными книгами и брошюрками, задержались у портретов на стене. Знакомые все лица: Белинский, Некрасов, Михайловский…[115]
— А вот эта личность? — спросил полковник.
— Герцен! — невинно бросил Павел Николаевич.
— Удивительно напоминает Виктора Гюго, — вставил прокурор.
— Даже с автографом! Лично вам подарен? — поинтересовался полковник.
— К сожалению, я был еще мальчишкой, когда Герцен помер. Портрет подарен моему отцу.
Полковник поколебался, снял портрет, всмотрелся в надпись. Была у него мысль приобщить портрет к делу, но прокурор махнул рукой, и полковник приказал унтеру повесить Герцена на прежнее место. Сложнее было в библиотеке: три книжных шкафа, несколько деревянных полок с журналами. Работали все: и прокурор, и полковник, и особенно опытный в книжной нелегальщине один из унтер-офицеров. Прокурор делал работу так мило, словно он пересматривал своих любимых авторов, чувствуя лишь одно благоговение к литературе. Полковник откладывал все сомнительное — все книги с названиями «Революция», «Прогресс», «Политическая экономия»… А унтер, пересматривая эти книги вторично, ставил их на полку просмотренных, приговаривая с сожалением:
— Этих не отбираем! Абнаковенная.
Был, впрочем, трагический момент. Когда в руках полковника очутился «Обрыв» Гончарова, Павел Николаевич вспомнил, что именно в этом романе спрятан портрет Софьи Перовской. Он почувствовал себя как бы висящим над пропастью. Но тут словно кто подсказал ему, как провисеть и не оборваться в пропасть. Он улыбнулся и, склонясь к полковнику, вдохновенно соврал:
— Гончаров? Ведь это наш знаменитый симбирец[116]. Не раз он сиживал на этом самом кресле, на котором изволите теперь сидеть вы, господин полковник!
— Вот как? На этом самом кресле?
Полковник положил книгу в кучу просмотренных и, привстав, начал почтительно и с любопытством осматривать знаменитое кресло. Погладил его, вздохнул и глубокомысленно прошептал:
— Кресло осталось, а знаменитого человека нет!
Приблизился унтер и взглянул на кресло совсем с другой точки зрения: он наклонил кресло, заглянул ему под брюхо, постукал кулаком по зазвеневшим пружинам и снова поставил на все четыре ноги.
Кончался уже обыск в библиотеке. Прокурор и полковник чувствовали усталость, утомление. Может быть, им просто надоело это бесплодное дело. Тень разочарования лежала на лице полковника. Он испытывал двойное чувство: был очень доволен, что не обнаружено никаких вещественных доказательств прикосновенности Никудышевки к страшному злодеянию, но его беспокоило, что решительно нечего приобщить к делу обыска! Если бы обнаружил он вещественную связь с злодеянием, столичная власть сказала бы: хорош ротозей! У него под носом изготовляют бомбы или прокламации, а он аттестует преступников «благонадежными!» Ведь полковник доносил туда, что Павел Николаевич Кудышев «умеренно-либерален в пределах законности». А если совсем ничего не найдешь, там скажут: этот ротозей не способен раскрыть вовремя гнезд революции, накрыть распространителей нелегальной литературы и пр. Хотя бы что-нибудь этакое… что свидетельствовало бы о бдительности наблюдений в этом отношении! И вот радость для смущенного полковника: старательный унтер подал ему, наконец, словно из земли вырытую гектографированную брошюрку «В чем моя вера» Л. Толстого… Прокурор сказал: «Пустяки — эту вещь и во дворце читают». Но полковник все-таки приобщил. Шепнул прокурору:
— Пусть уж при деле останется. Я понимаю, что ничего страшного в ней нет и последствий никаких для хранителя такого произведения не будет, а все-таки… Видно, что не ротозейничали… И волки сыты и овцы целы!
Остальные комнаты прошли, лишь поверхностно осматривая их обстановку.
Когда в доме покончили, унтер напомнил полковнику про каретник, в котором летом поставили спектакль без разрешения для народа, — и вот снова двинулись процессией по двору к каретнику, около которого стояли полицейский и кучер Иван Кудряшёв. Снова встревожились дворовые собаки и подняли лай. Им ответили собаки в Никудышевке. Этот собачий лай вносил в тишину весенней темной ночи странную тревогу, словно оповещал всех жителей о необычайном происшествии на земле…
XVII
Вся взбаламученная дворня из мужиков и баб не смыкала глаз в эту памятную ночь, охваченная страхом и любопытством. Людская кухня с жилой пристройкой была насыщена шепотами, осторожными движениями и ожиданием, что теперь будет. Огонек потушили — будто бы спят, но никто не спал. Кто посмелее, сидели под покровом темноты на крылечке. Робкие поглядывали через окошко или из сеней. Бабы были настроены пугливо и смешливо, жались к мужикам и парням, а те этим пользовались, и часто ночная тишина оглашалась чуть осторожным, но злым бабьим протестом либо смешком и острым словцом вполголоса:
— Отцепись, окаянный!
Разлившийся собачий лай заставил снова всех насторожиться и направить жадные взоры по направлению окон барского дома, откуда вышла целая толпа всякого начальства. Зрелище было необычайное. Процессия шла, вереницею растянувшись по двору. Плыли огни ручных фонарей, поблескивали металлические пуговицы, позванивали шпоры. Под светом фонаря наблюдатели увидели хмурое лицо своего барина, окруженного властями.
— Мотрите, мотрите! Барина повели куда-то!
Измученный Павел Николаевич шел с опущенной головой, и действительно было похоже на то, что его ведут. Совсем непонятно: к нему приезжало всякое начальство в гости, однажды останавливался у него архиерей, и вдруг такая перемена. Одни жалели, другие изумлялись, а были и те, что злорадствовали:
— Повели бычка на веревочке!
Отчаянный Васька-пастух уходил из кухни в темноту ночи, шпионил и возвращался в кухню с новостями и слухами. Васька шептал, что баре опять хотели убить царя и что к делу этому причастны здешние господа. Прибег в кухню отпущенный жандармом от ворот караульный Никита — водицы испить:
— Чудны дела Твои, Господи! — с жадностью глотая из ковша воду, шептал он.
— А что слышно там, у ворот, Никита? Ты с начальством стоишь…
— Да все господа… царем недовольны… Сказывают, всех нас к допросу поведут. А что скажешь? Ничего хорошего я сказать не могу: сам раз слыхал, как наши господа про царей разговаривали…
Бабы шутят:
— Мотри, Никитушка, не причастен ли и сам-то ты к этому делу?
— Ты эти шутки не шути! Богу грешен, а царю не виноват. Как перед Богом, так всему миру скажу. В одном повинен: поленился тогда становому сказать.
— Куда, Никитушка, нашего барина-то провели?
— В каретник. Обыск там делают… О, Господи, и сам пропадешь с ними!
Никита перекрестился на ходу и побежал к воротам.
Только к рассвету кончили обыск и перешли в дом, в столовую, показания снимать да протокол составлять. Допросили Павла Николаевича о его братьях, об Александре Ульянове и его брате Владимире, не занимались ли они, проживая в Никудышевке, пропагандой, распространением нелегальной литературы. Павел Николаевич дал самый лучший отзыв обо всей молодежи и высказал предположение, что тут кроется какое-нибудь недоразумение или ошибка.
Допрашивали кухарку, горничную, кучера, работников. Все шло благополучно: либо «ничего не знаем и не ведаем, мы люди темные», либо «а кто их знат!».
— Мало ли каких гостей у господ бывает? Разя всех их упомнишь.
— Мы ихнего разговору не понимаем…
— В игры играли, пели да плясали — вот и все их занятие было!
Про братьев Дмитрия и Григория говорили:
— Хорошие господа. Никакого зла от них не видели.
Полковник показывал им фотографии пойманных на Невском проспекте преступников:
— Не были вот эти здесь в гостях? Припомните! Присмотритесь!
— А как их запомнишь? Они все на одно лицо!
Мужики и бабы были в ужасе и думали только об одном: как бы не припутали к этим господским делам! Замают допросами! Всех больше боялся Никита, и когда до него дошла очередь и прокурор, лениво позевывая, произнес заученную фразу с предупреждением говорить правду и с угрозою закона за лживое показание, — Никита грохнулся в ноги:
— Как перед Богом, так и перед вами, господа начальники… Что было — то было…
И, поднятый на ноги, он начал корявым языком, полным междометий и пауз, с жестами рассказывать о том, что когда-то услыхал под барским окошком:
Не отпирайся, барин!.. Того… Было! Было! Я тогда под окошком стоял…. Что касаемое тебя, ты злодейства не того… И вот тоже… как перед Богом, скажу… Вот крест! Братец твой Гришенька этих злодейств тоже того… Оба вы так прямо будем говорить, не того то есть. А Митрий Миколаевич, он одобрял, что царя Ляксандра-ослобонителя прикончили…
Павел Николаевич пожал плечами и сказал совершенно спокойно:
— Возможно, что этот дурак слышал какой-нибудь принципиальный спор, какие ведет молодежь, и ничего не понял…
— Как же ты, барин, отпираешься! Припомни-ка: ты братца-то Митрия Миколаевича тогда Христом пристыдил, а братец Гришенька очень даже рассердились…
— Значит, Павел Николаевич и Григорий Николаевич осуждали злодеяние? — громко переспросил прокурор.
— Правильно! — радостно выкрикнул Никита, отирая рукавом рубахи градом катившийся со лба пот.
— Ну а Дмитрий Николаевич? — спросил полковник.
— Тот соглашался… Так, байт, им, царям, и следует… Того значит… Приканчивать их то есть.
Бесконечно долго писали протокол обыска и допроса. Понятые истомились и сонно моргали глазами, ничего уже не понимая. Когда протокол был им прочитан и прокурор спросил:
— Так? Подтверждаете?
— Согласны! Все правильно! — хрипло в три голоса откликнулись очнувшиеся от дремы понятые.
— Господа понятые, вы свободны. Можете уходить!
Шумно и радостно двинулись понятые и вся толкавшаяся в передней дворня вон из барского дома, где царствовал теперь хаос, как выражался Павел Николаевич, неприятельского нашествия. Как бы то ни было, а Павел Николаевич чувствовал себя до некоторой степени победителем, блестяще отразившим нападение. Если бы не дурак Никита, полезший со своим покаянием, так и все было бы великолепно. Утопил, дурак, Дмитрия! Оставалась еще одна мучительная загадка: братья арестованы, но в чем и насколько они скомпрометированы в событии на Невском? При допросе это осталось туманным. Арест Гриши давал повод надеяться, что братья в этой истории, как говорится, сбоку припёка: Григорий, как толстовец, не мог принимать участия в этом кровавом предприятии, а тоже арестован…
Было уже утро, когда все кончилось, и на дворе стояла тройка, в которой незваные гости должны были уехать. Унтера запечатывали изъятые бумаги в пакеты. Прокурор тихо совещался с полковником. В чем-то было у них разногласие. Павел Николаевич чутьем понял, что вопрос идет о нем:
— Я могу считать себя свободным? — спросил он гордо и независимо.
— Видите ли, в чем дело…
Прокурор виновато и застенчиво объяснил, что временно, до ответа из Петербурга на телеграмму, Павлу Николаевичу придется пожить здесь…
— Домашний арест?
— Это лучшее, что мы в силах для вас сделать. Потрудитесь дать подписку о невыезде из своего имения впредь до распоряжения из Петербурга!
Павел Николаевич попробовал возмутиться: служба и ее обязанности требуют его пребывания в городе. Он никуда не убежит, потому что нет к тому никаких поводов. Но в дверях показалась истомленная и раздраженная Елена Владимировна и, игнорируя полковника и прокурора, громко сказала мужу:
— Да выдай ты, ради Бога, эту подписку! Пусть только поскорее… Я больше не могу выносить этого глумления!
Полковник обиделся:
— Если вашей супруге наша любезность кажется глумлением, то домашний арест можно заменить тюремным замком…
Прокурор успокоил полковника, а Павел Николаевич помог в этом прокурору:
— Нервозное состояние… Не спала всю ночь… Прошу в кабинет — закусить на дорожку чем Бог послал. После трудов праведных.
Полковник поблагодарил, найдя нетактичным принять эту любезность при исполнении служебных обязанностей, а прокурор соблазнился: на минуту юркнул в кабинет и, торопливо хлопнув подряд две рюмки водки, закусывая на ходу, пошел в переднюю. Павел Николаевич провожал. Полковник при нем дал инструкцию оставляемому унтер-офицеру: он должен неотлучно находиться при доме и немедленно донести курьером, если Павел Николаевич куда-нибудь выедет.
— А что касается продовольствия, будешь получать его из кухни.
— Слушаюсь.
Уехали. Старший унтер расположился в передней под лестницей, в комнате лакея Фомы Алексеича, который кормил его потом обедом и ужином, поил чаем и кофеем. Спрашивал даже:
— А, может, водочки, ваше благородие, выпьете?
Бабы, подоткнувшись, мыли в доме полы, топили печи. Елена Владимировна дезинфицировала воздух сосновой эссенцией. Получившие свободу дети вихрем носились по комнатам и кричали, как вылетевшие из клетки птицы.
— Папочка! Ведь это враки, что дядя Митя с дядей Гришей убили царя и за это их казнят?
— Кто набивает ваши головы этими глупостями?
— Мы в кухне слышали… Мужик говорил.
Дети очень заинтересовались жандармом под лестницей:
— Ты всегда будешь жить у нас? А сказки умеешь рассказывать?
Прислуга точно конфузилась господ: не смотрела им в глаза, и казалось, что прятала от них что-то новое, что засело в их души после этой страшной и непонятной ночи. Только жандарм чувствовал себя как дома, часто исполняя обязанности Фомы Алексеича.
Деревня долго не могла успокоиться. Мужики с бабами неустанно возвращались к событию в господском доме и держали связь с дворней. Опять по деревням побежали слухи о каком-то манифесте, которым отнималась земля от господ и передавалась крестьянам, о попытке убить за это и нового царя, о студентах, которые такую машину придумали, что человека на куски разрывает.
— Одну такую быдта нашли у наших господ под полом, под землей была сокрыта…
Целую неделю Павел Николаевич прожил в Никудышевке под арестом. Наконец его сняли, и жандарм, собрав вещи, поехал в город. Почему-то при его отъезде поплакала коровница.
Для Павла Николаевича все это кончилось сравнительно благополучно. Пришлось лишь, по совету губернатора, бросить службу в земской управе. Жаль было бросать работу по народному просвещению: столько лет работал, успел полюбить это дело. Сослуживцы провожали его обедом и подношениями папок с адресами, где упоминались все его заслуги перед народом. Пришлось со всей семьей вернуться в отчий дом и очутиться в первобытном состоянии управляющего хозяйством Никудышевки.
XVIII
Если вообще вся Россия была взволнована новым покушением на царя и интересовалась судьбой преступников, то жители Симбирска имели к тому же и другие поводы: в числе судимых были симбирцы, бывшие воспитанники местной гимназии — братья Ульяновы и братья Кудышевы. Волновались и интересовались, конечно, по-разному: одни с нетерпением ждали, когда повесят этих «братьев-разбойников», наложивших пятно на дворянство, город и гимназию, другие тайно считали их героями своего времени и задавались мучительным вопросом, «неужели царь и правительство проявят к этим героям свою обычную жестокость, то есть повесят?», третьи, далекие от всяких политических настроений, мучились неразрешимой загадкой: как могло случиться, что прекрасные, воспитанные, способные и добрые сперва мальчики, а потом юноши, какими они знали их в течение многих лет гимназического периода, могли пойти на такое страшное злодеяние? Такие сомневающиеся, в большинстве сами родители, имевшие детей, все надеялись, что тут произошла какая-нибудь ошибка, которая на суде выяснится, после чего правда восторжествует и эти юноши будут освобождены как невинные…
Сперва как будто бы эти надежды получили некоторое основание: младший Ульянов, Владимир, вернулся в Симбирск: подержав в тюрьме, его освободили и выслали на поруки родителям и под надзор полиции[117]. Все жаждали узнать правду и подробности о страшном событии через семью инспектора Ильи Николаевича Ульянова, но никто из их знакомых не решался пока навещать их из трусости, сами же Ульяновы нигде не появлялись и не проявляли никакого желания к общению. Домик во дворе, в котором они жили, казался таинственным, страшным, мертвым. Только полицейский пристав время от времени навещал этот домик, пугая соседних жителей.
Так тянулось два месяца. В начале мая, когда весь город был в весеннем цвету и благоухал сиренью, цветущими яблонями и вишнями, всякие сомнения кончились: как раз в Николин день[118] симбирцы прочитали в своей газетке телеграмму из Петербурга, в которой сообщалось, что накануне, 8 мая, казнены повешением четверо, и в их числе Александр Ульянов, а все прочие, которые пребывали в таинственном «и др.» отделались каторгой на разные сроки. Дмитрий Кудышев на пять лет, с лишением всех прав. Григорий Кудышев только на два года одиночного заключения. (Потом выяснилось, что Владимир Ульянов и Григорий Кудышев, не принимавшие никакого участия в «Народовольческом кружке» террористов, устроивших покушение на убийство царя, пострадали «на всякий случай», первый как брат Александра Ульянова, а второй как брат Дмитрия Кудышева, бывший в момент ареста последнего в гостях у брата. Владимир Ульянов только 3 марта вышел из больницы, где лежал с 10 февраля, и это обстоятельство смягчило его участь. При обыске же на квартире Григория нашли учебник физики Краевича[119], помеченный фамилией А. Ульянова. Это обстоятельство в связи с арестом в квартире брата отягчило участь Григория Кудышева. А кроме того, они и на допросе держались по-разному: Григорий, которого, по выражению матери, заела правда, наговорил лишнего относительно собственных взглядов на царящую на Руси неправду, Владимир же, тайно благоговевший перед террористами, назвал их на допросе дураками.[120] )
Тяжело переживала эту жизненную катастрофу мать Кудышевых. Беспощадный удар нанесла она ее стародворянской гордости, материнству, любви к детям. Какой позор для всего рода дворян, бывших князей Кудышевых! Ее дети — политические преступники, единомышленники цареубийц! Она, она, когда-то имевшая счастие быть на придворном балу и протанцевать тур вальса с покойным государем, тогда еще наследником, она произвела на свет этих трех уродов! Только как ниспосланное Богом испытание можно пережить этот позор…
Передавши все хозяйственный дела и заботы снова Павлу Николаевичу, Анна Михайловна отсиживалась на своих антресолях, где все было по-старому, не желая никого видеть, слышать, ни с кем разговаривать. Даже внуки, в которых она недавно не чаяла души, перестали ее вдруг радовать. Ей страшно и стыдно было показаться на людях: не только выехать к родственникам в Замураевку, но даже в свою деревенскую церковь к обедне. Разве достойна она, родившая таких уродов, стоять в храме, прикладываться к кресту и святым? Как она почувствует себя, когда священник выйдет на амвон со Св. Дарами и провозгласит: «Благочестивейшего самодержавнейшего великого государя нашего»?
Анна Михайловна начала жить затворницей, наложив на себя молчание, пост и молитву. Горько точила слезы, тайные от людей, и молилась:
«Прости меня, Мать Пречистая Богородица! Не отврати меня, окаянную, от Лица Своего, ниспошли благость материнского милосердия Твоего…»
Медленно утихали боли материнской гордости сердца. Какие бы ни были, а все-таки дети, вскормленные ее грудью. От молитв к Богородице, как луч солнышка в темную комнату через щель в ставне, начинала теплиться в душе кроткая лампада материнской любви, и вот все чаще ее молитва обрывается шепотом сквозь слезы:
«Митенька… Гришенька, мои бедные мальчики!» Садилась в старинное глубокое кресло и вспоминала. И всегда Дмитрий и Григорий вспоминались ей маленькими. Оба были такие ласковые, такие добрые и жалостливые ко всем людям, как же могло случиться это страшное? Кто толкнул вас на этот проклятый путь злобы? И особенно непонятно было это, когда думала о младшем, своем любимчике, Грише. Он и после гимназии оставался таким тихим и кротким, верил в Бога, любил ходить по монастырям, такой стыдливый и застенчивый был Гришенька и так жалел всякую живую тварь. Курицы не мог зарезать! Как же и его приплели к такому злодейству? Нет. Если Митю успели смутить социалисты и запутать в свои тенета, то Гриша страдает неповинно!
Подолгу думала теперь Анна Михайловна об этих людях, которые убили самого светлого и доброго из русских царей, сделавшего столько добра русскому народу и России. За что убили? Как злые псы — волка, травили его всю жизнь: стреляли, делали подкопы под улицами, клали мины под мостами, под железными дорогами, взрывали дворец и, наконец, придумали какие-то снаряды и разорвали ими святого страдальца!
Вспоминалась Анне Михайловне далекая юность, полный света радостный зал дворца, мотив вальса… С благоговейной влюбленностью смотрит она издали на свое земное Божество и тайно завидует тем женщинам, с которыми наследник говорит. И вдруг чудо! Наследник около ее матери. Не помнит, как было дальше. Все было как во сне. Как на крыльях счастья, кружилась она в вальсе и не смела поднять глаз на царственного кавалера. И когда все кончилось, она точно проснулась, и ей не верилось, что она только что танцевала с будущим русским императором, к которому у нее, как у всех институток того времени[121], было и богопочитание, и особенная влюбленность, это странное чувство, в котором поклонение построено столько же и на святости, сколько и на грехе. Святой грех! Этот сон наяву долго потом повторялся во сне подлинном, осложненном бредом влюбленной девичьей фантазии. Снилось, что он поцеловал или тайно шепнул: «Я люблю тебя!», или что-нибудь другое, совсем уже невероятное, казавшееся наяву и глупым, и кощунственным.
И всякий раз эти далекие сладостные воспоминания сменялись теперь образом царя-мученика на смертном одре, как она видела его на гравюре, выпущенной в свет после цареубийства.
Извергами, исчадием ада казались ей тогда убившие царя люди, и виселица казалась малым наказанием для них. А вот теперь ее собственные дети на той же дорожке. Это так же непостижимо и омерзительно, как если бы она увидела, что ее дети точат ножи, чтобы зарезать отца своего.
Еще раньше, до постигшего семью несчастия, она старалась понять это «страшное» русской жизни и пыталась говорить на эту тему со старшим сыном Павлом, который когда-то путался с такими людьми, а потом опомнился и сделался порядочным человеком. Ничего не выходило. Павел сердился, когда она называла их извергами, и с раздражением объяснял, что они хорошие честные люди, желающие сделать всех людей счастливыми.
— Честные люди, а поступают, как самые обыкновенные воры и убийцы! Грабят казначейства, убивают из-за угла безоружных.
— Но они это делают не из корыстных целей.
— В старину были благородные разбойники, которые грабили богатых и отдавали бедным. А твои благородные рыцари грабят казну, где хранятся деньги, собранные с народа, да и не слышно, чтобы они раздавали их бедным.
— Я вам и говорю, мама: цель благородная, а средства дурные.
— Не дурные, а разбойничьи.
— Но они и сами жертвуют своей жизнью.
— Чужой они жертвуют, а свою даже очень берегут и всегда стараются скрыться и остаться безнаказанными. А когда этих разбойников-убийц правительство наказывает по заслугам, то вот такие, как вы, кричите о жестокости. Они, видите ли, могут убивать, и это не жестокость, а вот когда им платят той же монетой, то это варварство, зверство, жестокость! Все вы гоняетесь за какой-то особенной правдой, а тут точно ослепли!
— С вами, мама, трудно говорить. Вы не видите сущности вещей и путаетесь в мелочах…
— Хороша мелочь — чужая жизнь!
— Трудно с вами. На разных языках объясняемся.
— Я говорю на родном, на русском языке, а вот ты говоришь на чужом и непонятном. На моем — разбойник и убийца, а на твоем — герой, на моем — негодяй и мерзавец, а на твоем — благородный человек.
Павел, махнув рукою, бросал разговор и уходил. И оба оставались с одним раздражением и обидой друг на друга.
Так было когда-то. А вот теперь снова вставал проклятый вопрос об этих людях, осложненный раздвоением души. Ведь Дмитрий и Гриша не разбойники, не грабители, не люди без чести и совести, не кровожадные звери, — а вот случилось. Знала она семью Ульяновых и повешенного Сашу. Самая обыкновенная и порядочная дворянская семья, а Саша умный, воспитанный гимназист, прекрасно учившийся, всегда был на хорошем счету в гимназии, кончил с золотой медалью.
Тут Анна Михайловна вынимала платочек и отирала слезы: Сашу, этого мальчика, которого не раз сама она ставила в пример ленивому и дерзкому Дмитрию, повесили! Разве не могло того же случиться и с ее детьми?..
Непостижимо. Страшно думать…
Заговорила как-то с Павлом о Саше Ульянове. Павел рассказал, что Саша героем держал себя и на суде, и во время казни[122]. Он отказался от защитника, заявил, что сознательно хотел отдать жизнь на благо народу и родине, что не боится смерти, потому что на смену ему придут другие и добьются освобождения народа и родины. Открыто заявил, что он делал разрывные снаряды. Обо всем этом было напечатано после казни.
— Непостижимо!
Так хотелось Анне Михайловне побывать в церкви, помолиться и за своих детей, и за бедного повешенного Сашу, но так тяжело было вынести свою скорбь из одинокой комнаты и очутиться под любопытными взглядами чужих и грубых людей. Думала: хорошо бы поехать в какой-нибудь глухой монастырь, где никто ее не знает, встать в полутемном уголке и очутиться только перед лицом Бога! В своей деревенской церкви это невозможно: до сих пор мужики и бабы с ребятишками смотрят через решетку дворовой ограды и сада так, как смотрят люди в зоологическом саду на клетки с редкостными зверями.
XIX
Совсем по-другому переживал катастрофу Павел Николаевич.
Точно случилась неожиданно страшная гроза, и была опасность быть убитым случайно ударившей очень близко молнией, убившей или оглушившей рядом с ним стоявших людей, и хотя его маленько опалило, но он, слава Богу, остался жив и здоров. Грозу пронесло, тучи расползаются, снова обнажая понемногу небесную синеву, горизонты снова раскрываются.
«Все хорошо, что хорошо кончается», — думал Павел Николаевич. И в самом деле. Братьев Дмитрия и Григория могли повесить («у нас это не представляет особых затруднений!») и не повесили. А его, Павла Николаевича, могли запрятать в тюрьму или отправить в места не столь отдаленные («у нас расплачиваются этим за один образ мыслей!»). Жаль, конечно, выпустить из рук налаженное маленькое дело народного просвещения в губернии, но, в сущности, он давно уже убедился, что все, чего можно было при существующих условиях земского дела добиться, сделано и перспектив не имеется, и вместо движения вперед приходится не только на мертвой точке стоять, а даже пятиться. Теперь уже как белка в колесе: с виду бежит, а все на том же месте колеса, а колесо отодвигается все вправо вместе с усиливающейся с каждым годом общей реакцией во внутренней жизни страны. Это надоедает, раздражает и утомляет. Не раз уже и сам он подумывал бросить службу в губернской управе, бросить город с его сплетниками и вернуться в отчий дом, чтобы упорядочить расстроенные дела имения и сделать его более доходным, в чем теперь явилась настоятельная необходимость. Хотя оба брата и очутились на казенных хлебах и квартирах, но все же и увеличенные для политических дворянского происхождения кормовые[123] совсем недостаточны для порядочного человека с развитыми потребностями духа и тела. Значит, обоих братьев придется взять на отеческое попечение, тем более что лишенный прав состояния Дмитрий на долгие годы обрекается на материальную беспомощность. С Григорием лучше, но все же в течение двух лет он пребудет в тюремном чреве питерских «Крестов»[124], этого усовершенствованного зверинца для политических арестантов. Так или иначе, а все равно — пришлось бы бросить земство и сесть на землю предков. Перспектива тоже не из важных: не научился, как иные помещики, интенсивному извлечению доходов из народного горба, да и народ-то в Никудышевке отучен благородством Кудышевых. Однако другого выхода нет и пока не предвидится, а потому назвался грибом, полезай в кузов — изображай помещика!
Елена Владимировна, давно уже объевшаяся городскими радостями, удовольствиями, сплетнями, благотворительными балами и заседаниями в разных дамских комитетах под председательством губернаторши, получила склонность к тихой семейной радости и приняла поэтому перемену города на Никудышевку тоже с удовольствием и говорит, что никуда из деревни больше не поедет. А про ребят и говорить нечего. Одно их огорчило: не нашли они под лестницей своего приятеля, усатого жандармского унтера, с которым сдружились за две недели и рассчитывали встретиться.
Вышло так, словно и вправду, все, что ни делается — к лучшему.
Судьба братьев не особенно смущала и беспокоила Павла Николаевича. Плох тот интеллигент, говорил он, который не сиживал в одиночном заключении. Все перемелется. Григорий через два года выйдет на свободу и докончит оборванное образование, а Дмитрий, отбыв пять лет каторги и выйдя на поселение, бежит за границу, как делают все порядочные революционеры. Для этого опять-таки потребуются средства. Павел Николаевич считает большим счастьем для братьев, что катастрофа лишь слегка задела лично его. Оставшись на свободе, он теперь может сделаться их материальным оплотом.
Раздражало одно: так глупо, как бараны, полезли на заклание в жертву, а жертва-то эта не только никому не нужна, а прямо вредна в современный исторический момент.
— Идиоты!
И все-таки тайно, в душе он нередко гордился этими родными идиотами. Ведь эти идиоты ныне в глазах всех передовых людей общественных, политических и литературных кругов облеклись в ризы мучеников за священное дело любви[125] и предстают с венцами мучеников за идею на главах своих!
Некоторый отсвет от этих риз и венцов падал и на их брата, Павла Николаевича Кудышева. За последние годы сильно увеличивалась склонность Павла Николаевича к компромиссам с властями, и это давало повод революционно настроенному «третьему элементу» городского и земского самоуправления обвинить Павла Николаевича в отступничестве, ренегатстве, в подыгрывании дворянству (родство с генералом Замураевым) и буржуазии (разумели знакомство с купцом Ананькиным), в заискивании у губернатора (однажды был у него на торжественном обеде во дни дворянских выборов). Вообще грехов числилось за ним немало. Теперь, когда Павел Николаевич, хотя косвенно, но все же приобщился к такому крупному событию исторического характера, каким считалось второе «Первое марта», когда Никудышевка подверглась нападению, так сказать, общего врага и когда Павла Николаевича как бы изгнали из губернского земства и сослали в глушь, — над главой его снова воссиял нимб «борца с самодержавием» и акции его на бирже Революции сильно поднялись. Сразу все грехи искупил, рот злословия революционно настроенного «третьего элемента», земского и городского, заткнул и опять был зачислен в «стан погибающих за священное дело любви» вместе со своими братьями. Ничего этого Павел Николаевич не хотел и не добивался. Все произошло, как по щучьему веленью. Словно дали орден от Революции. И беда в том, что не было инстанции, куда он мог бы обратиться с отказом от незаслуженного награждения. Хочешь не хочешь, а орден этот носи! И вот что странно: наградить-то наградили, а никто не приезжал поздравить. Все, как тараканы, запрятались в свои щели и точно позабыли, что на свете существует Никудышевка, а в ней проживает награжденный орденом Павел Николаевич. Единственным исключением в этом отношении был купец Яков Иваныч Ананькин. Сильно удивил он Павла Николаевича. Приезжал в построенную в березовой роще, купленной у Кудышевых, келью слушать пение кукушек, изрядно там выпил и на обратном пути завернул в Никудышевку. Спросил у ворот кого-то:
— А что, жандар не живет у вас больше?
Узнав, что жандарма давно уже нет, Яков Иваныч слез с тарантаса, с оглядкою вошел во двор и прошел черным ходом в дом. Девка кухонная провела его в кабинет барина.
— К тебе мимоездом, Павел Николаевич! Как живешь-можешь?
— Ничего себе.
— Пронесло, значит? Ну, а как здоровьице мамаши твоей?
— Слава Богу, помаленьку.
— А я приезжал кукушек слушать. Кабы не дела, так бы и не уехал. Уж больно жалостливо поют.
— Вот и мать моя любит кукушек…[126] Больше любит, чем соловьев.
— Поживи с наше, сам поймешь, что кукушка мудрая птица. Обо всем мире она тоскует, и о нас с тобой тоскует, обо всех живых и мертвых тоскует! Извини, что водочкой от меня припахивает. Невозможно, когда кукушки поют, без энтого. Пущай твоя мамаша съездит туда послушать. Скорби утихнут, а только сладкая печаль останется… Мудрая птица! Ну а что слыхать про брательников-то?
— Дмитрия в каторгу направили, а Григорий в тюрьме сидит.
— Ну что ж? На все воля Господня. От сумы да от тюрьмы, сказывается, никто страхования не принимает. Слава Богу, что сам ты благополучен. Вот и захотел в том убедиться самолично и проздравить. Больше ничего! Счастливо оставаться. Тороплюсь.
От чая отказался, попросил мамаше поклон передать и попрощался. Уходя, таинственно шепотом произнес:
— Не горюй! Все перемелется, мука первого сорта останется… крупчатка[127]!
Быстро прошел к воротам, залез в тарантас и уехал.
Елена Владимировна за два месяца в деревне успокоилась, похорошела, зарумянилась под солнцем и ветрами. Она казалась теперь счастливой женой и матерью. В ней проснулась былая влюбленность в мужа: такой храбрый, гордый, крепкий и сильный, с бронзовым загаром лица красавец, умные глаза горят молодым огнем энергии и власти. С таким достоинством переносит несчастие. С таким человеком — не страшно, как за каменной стеной. Только теперь она поняла и оценила своего мужа, которого так легко могла бы потерять. Потерять? Нет, никогда! Она поехала бы за ним на край света. В Елене Владимировне тайно жила боязнь потерять эту драгоценность. Она готова была положить эту драгоценность под стеклянный колпак, никого к этому колпаку не подпускать и только самой любоваться драгоценной собственностью. Вспыхнуло с новым жаром в Елене Владимировне и поблекшее было в городе материнство. Удар, нанесенный материнскому сердцу Анны Михайловны, слезы которой по ночам не раз слыхивала счастливая Елена Владимировна, заставляли ее порою вскакивать с супружеского ложа и бежать к кроваткам Пети и Наташи. Любуясь спящими детьми, которые, казалось, сразу выросли, она испытывала безграничную радость, которая захватывала ее душу, как порыв бури. Елене Владимировне хотелось плакать, смеяться, молиться. Она осторожно целовала ручки своих ангелов, ниспосланных ей, конечно, Богом взамен всех пережитых огорчений, и, счастливая от головы до пяток, возвращалась к мужу. И вся радость и весь порыв счастливой матери изливался тогда на Павла Николаевича бурным весенним потоком. От неожиданных названий, подсказанных женским экстазом, Павлу Николаевичу становилось неловко. В самом деле, какой же он «Пончик», «Пупсик» или «Малявочка», когда, как маленькую девочку, носит на руках свою неистовую Леночку? И все-таки он радовался как мальчишка и начинал хохотать среди ночи, пугая мать-затворницу, погруженную по обыкновению в неотступные воспоминания о покойном муже и отнятых детях.
XX
Жизнь прожить — не поле перейти. Не счесть путей жизни, не изведать всех дорог ее. Идет человек по большой знакомой дороге, а навстречу нежданный «случай» кричит: «Сворачивай!» И нельзя не послушаться, сворачивает. Если пристальнее вглядеться в чужую и свою жизнь, то непременно откроешь эти всемогущие случаи, от которых начинаются крутые повороты нашей жизни.
Пошел в юности Павел Николаевич правду искать русскую, дошел до бунтарской «Золотой грамоты»[128], — случай: зашел к сотоварищу, а там — обыск.
— Сворачивай с дороги!
Бывший революционер сделался почтенным земским деятелем и мирно пошел новой дорогой, уверенный в том, что никуда сворачивать не придется.
Но вот в Петербурге на Невском проспекте поймали трех студентов с метательными разрывными снарядами, — и снова:
— Сворачивай с дороги!
И вот снова в отчем доме в шкуре помещика.
Сперва совсем счастливым себя почувствовал, но скоро опять голова кругом пошла от хлопот и забот по расстроенному имению. Никак всех концов не соберешь. Никак спутанного годами хозяйственного клубка не размотаешь. Начал все в систему приводить, всех жуликов на чистую воду вывел и вышвырнул. Весь образ жизни своей перевернул: раньше, в городе в десять утра вставал, часа в два ночи ложился. Теперь с шести на ногах, в десять — в постели. Про фраки и визитки и думать перестал, лакированные ботинки от тоски скоробились и высохли. Всегда в поддевке и высоких сапогах. Чуть-чуть пообедать поспевает. Так в новое дело ушел, что и без общества не скучает. Никого ему не надо. Хозяйство да семья. И так кстати соседи и знакомые заглядывать боялись. В уезде долго слухи ходили, что в никудышевской усадьбе вместе с хозяевами жандарм проживает.
Павел Николаевич и фундамент новый под новую жизнь подвел. Не революция, а эволюция. И главное — эволюция культурная. Политическая в свое время сама придет. Какая может быть революция в стране безграмотных полуварваров? Мужик словно только что вылупился из пещерного человека. Надо поднимать народ не убийствами царей, жандармов и разных генералов, а терпеливой культурной работой. И для этого не надо ходить в народ с пропагандой чуждых народу социалистических утопий, а просто жить на глазах народа, непрестанно общаясь с ним на деловой почве. Если бы интеллигенция не разбегалась по центрам в погоне за исполинскими делами, а делала крепко, сидя на местах своих по провинции, добросовестно свое маленькое дело, то вся Россия давно покрылась бы маленькими культурными клетками и постепенно бы образовала культурную ткань, захватывающую и самый народ. Не надо опускаться по-толстовски до народа, а надо поднимать его. Если каждый культурный образованный человек, живущий среди народа, поднимет хотя бы двадцать, десять человек, полуварваров, на два вершка выше, — в общем это уже шаг в истории. История и сама ходит не гигантскими, а маленькими шажками. И ее не обогнать никаким героям. Глупо воображать, что мы, русские, едва выскочив из пеленок крепостного права, можем перескочить в социализм или даже в республику.
Так рассуждал теперь Павел Николаевич, когда после трудового дня подводил его итоги. Вот сегодня. Двух крестьянских коров случил со своим породистым быком; уговорил мужиков купить миром веялку; рассказал одной бабе, почему не следует новорожденного ребенка кормить собственной хлебной жвачкой; объяснил пещерным людям, почему следует чаще мыться: ты дышишь не только легкими, но и порами кожи, и объяснил, что такое эти поры… Еще что-то было! Ах, да… Ну, это уж просто доброе дело, заставляющее и дающего и берущего помнить о самой главной истине, что все мы прежде всего — люди, а потом уж мужики или помещики. А было так.
Поймал в своем лесу порубщика и подарил ему два дерева, которые он успел срубить, причем объяснил, что дело тут не в одной собственности, а в том, что если каждый мужик будет рубить самовольно лес, где ему вздумается, то скоро Россия останется без лесов, реки обмелеют, наступят засухи и неурожаи, а потом — голодуха; пожертвовал кишку к сельской пожарной машине — общественная вся в дырах; подарил Мишке книжку — «Как и откуда пошла Русская земля»[129], — народ совершенно не знает истории своего государства, а книжка одобрена министерством.
Перед самым сном подумал: надо убедить никудышевцев построить мирскую баню. Прошлой зимой ночью погорели все бани, рядком стоявшие у замерзшей речонки. Строиться не на что, да и скупятся, а потому ходят немытыми или парятся в печке. Обовшивят все. Лесу он, так и быть, даст, даже и печь на свой счет сложит, а работают пусть сами мирской помощью. У них есть плотники.
Свободные от хозяйства часы Павел Николаевич отдавал семье, детям и вопросам их воспитания. Близился школьный возраст, но они решили с гимназией не торопиться: наша средняя школа коверкает ребят и физически и духовно да притом еще плодит недозрелых революционеров. Лучше подольше не отдавать их в гимназию. Вот тут и не выходило согласия.
Павел Николаевич находил, что жена и бабушка смешивают понятие о воспитании с хорошим тоном, упуская из виду, что времена барства и всяких сантиментов прошли и что родина требует не чувствительных и мечтательных идеалистов и утопистов, а людей крепкого здоровья и трезвой мысли, труда и практического опыта. Павел Николаевич — позитивист и реалист. Он хочет сделать из детей, особенно из сына, полезного гражданина. А воспитывать гражданское сознание следует с раннего детства на живом примере. По теории Павла Николаевича никаких прав у ребенка не оказывалось, а были только обязанности. Право всякой шалости и озорства оказывалось всегда в противоречии с каким-нибудь гражданским долгом. Как гуманист, Павел Николаевич признавал лишь моральные наказания: вразумление и разъяснение, пробуждение совести и стыда, возбуждение раскаяния в содеянном или сказанном. В крайности — лишение общения с людьми, животными и растениями, ибо одиночество содействует нравственному самосозерцанию.
— Где бы мальчишку хорошенько отодрать — целая история! — ворчала бабушка.
Елена Владимировна не соглашалась:
— Бить нельзя. Шалости у детей так же естественны, как смех или слезы.
Однако обе были против одиночного заключения и отцовских речей. Эти обвинительные и обличительные речи пробуждали в ребятах непролазную скуку и ненависть к гражданским обязанностям. Бабушка ворчала:
— Сам болтун смолоду был и детей болтунами сделает!
Мать жалела детей, скрывала их шалости от отца, а бабушка, когда не было поблизости родителей, выправляла родительскую систему, давая то шлепок, то подзатыльник внукам, приговаривая:
— Я по старому способу. Еще и ремнем выдеру…
В то время как Павел Николаевич находил совершенно ненужным скрывать от детей правду жизни, даже самую грубую, мать с бабушкой старались держать их подальше от всякой прозы и грязи житейской действительности.
— Никаких аистов, — говорил Павел Николаевич и таскал Петю с собой на скотный двор, где раскрывались все тайны половой жизни животных.
Из-за этой именно крайности между Малявочкой и его женой и произошла первая крупная ссора, после которой дети были как бы поделены и лишь озорник Петя остался под опекой отца. Относительно сына Павел Николаевич не шел ни на какие уступки жене и бабушке, и им приходилось действовать подпольными путями, пользуясь отсутствием отца. Мать любила наряжать детей в изящные костюмчики, завивала им волосы. Отец сперва мирился с этими пустяками, но в один прекрасный день, увидавши Петю в костюме пастушка из «Пиковой дамы», остриг его под гребенку и сердито сказал в пространство:
— Никаких кудрей! От них только вши разводятся.
Отец дарил детям исключительно полезные назидательные игрушки: лопату, тачку, лейку, модель паровой машины, атлас домашних животных. Мать дарила игрушечный театр, рыцарские доспехи, волшебную флейту, ящик с фокусами, сказки Андерсена. Отец старательно искоренял предрассудки и суеверия, а попутно с ними, и суеверия религиозные, которые понимались им довольно расширительно, а мать с бабушкой наполняли души детей Богом и религиозной мистикой.
Елена Владимировна получила типичное для столбового дворянства того времени воспитание[130]. И дома, и в Институте благородных девиц, куда она попала с девяти лет, ее отстраняли от всех забот и мелочей повседневной жизни. И дома, когда-то в богатой помещичьей семье, и в институте она оставалась «птичкой Божией, не знавшей ни заботы, ни труда», или нарядной и веселой стрекозой, для которой «под каждым кустом был готов и стол и дом»[131]. Дома она по малолетству не успела разглядеть оборотной черной стороны человеческой жизни, а в институте, в этом волшебном, отрезанном от действительной жизни замке, тщательно берегли чистоту душ и прелестную наивность своих «принцесс» и лишь изредка показывали уголки подлинной жизни «избранного общества» в праздничном облачении душ и тела: раз в год вывозили в театр, в оперу, где все, от театральных подмостков до капельдинеров, изображало счастливых людей; раз в год устраивали торжественный бал в институте, куда допускалась публика лишь по особому строгому выбору. Даже Богу молились они в отдельной своей церкви. Они беспечно порхали по наукам и искусствам, раскрывавшим им жизнь тоже с одной величественной и красивой стороны, изучали очищенную от прозы жизни литературу, обучались музыке, новым языкам, танцам, хорошим манерам, красивому рукоделью, красивым разговорам. Они выпускались из волшебного замка радостными, наивно-счастливыми, мечтательно-чувствительными, влюбленными в жизнь, добрыми ко всем людям.
Встреча с подлинной неприкрашенной жизнью не всегда для этих принцесс проходила благополучно. Так случилось с Еленой.
Отец ее, генерал Замураев, был настоящим столбовым дворянином: полагал, что на сем столбе зиждится если не весь мир, то все русское государство, с царем во главе. Он не понимал, что так было, но с падением крепостного права стало иначе. Не понимал, что освобождение народа и последовавшие за ним реформы — неизбежная дань времени, и искренно был убежден в том, что Александр II, выпустив из рук вожжи, сам подготовил свою гибель. Не один генерал Замураев так думал. У него было много единомышленников в среде разоряющегося дворянства того времени. Конечно, генерал Замураев слышать равнодушно не мог о соседях Кудышевых, весь род которых был заражен свободомыслием и зловредными идеями освободительного движения. Только деловая необходимость и глубокое уважение и жалость к бывшей княгине Кудышевой заставляли его изредка сталкиваться с ее старшим сыном, самому заезжать к Анне Михайловне и принимать у себя в доме Павла Николаевича, этого «бунтаря и мошенника, придумавшего поднять мужичье фальшивой царской грамотой против помещиков».
И вдруг скандал на всю губернию: роман дочери с этим ненавистным субъектом!
И вот мечтательная влюбленная принцесса из волшебного замка впервые сталкивается с оборотной стороной жизни, где столько непонятной злобы, столько обиды, несправедливости и жестокости. Храбрый генерал, принимавший участие в войне с турками за освобождение славян[132], не раз побеждавший в открытой схватке турок, не одержал победы в войне с дочерью: она бежала из родительского дома и повенчалась со своим рыцарем. Жалко было бедного глупого папочку, убегала вся в слезах и захватила с собой папочкин портрет, но под венцом стояла счастливая и поморщилась досадливо, когда священник спросил, не обещалась ли кому другому. Разве есть еще другие такие, как ее рыцарь?
Давно все это было. Быльем поросло. Папочка сперва видеть не хотел и пророчил, что ее муж, а с ним и сама Елена в тюрьме сгниют, но когда Павел Николаевич сделался членом губернской земской управы[133] — сменил гнев на милость: простил их. Приехал посмотреть внучат, поплакал и задним числом благословил иконою Спасителя.
Конечно, семейная катастрофа, неожиданно обрушившаяся на братьев Кудышевых в связи с новым злодейством революционеров, оглушила генерала не меньше, чем Анну Михайловну. Поднялась в душе вся прежняя боль от нежеланного родства. Генерал прекратил всякое общение с Никудышевкой и два месяца строго выдерживал этот карантин. Но потом, повидавшись с губернатором и узнавши лично от него, что его зять в деле совершенно не замешан, и особенно после того, как губернатор пожалел, что случайные, не зависящие от него обстоятельства отняли у земства столь просвещенного и полезного работника, и высказал при этом надежду, что все это перемелется и Павел Николаевич вернется к общественной деятельности, генерал Замураев заехал в Никудышевку и не только ни единым словом не попрекнул дочери, но даже занял у зятя пятьсот рублей.
— Свои люди — сочтемся.
Навестила Никудышевку тетя Маша, сестра Анны Михайловны, с дочкой Сашенькой. Не узнать было прежней жизнерадостной хохотуньи, гимназистки из уездного городка Алатыря. Как послушница из монастыря: молчаливая, испуганная, бледная, не знает, куда девать себя.
Тетя Маша тоже печальная, растерянная. Заперлись две старухи в комнате на антресолях и долго шептались там. Позвали к себе Елену и снова заперлись. К обеденному столу все три пришли с заплаканными глазами и с испугом мимолетно посматривали на Сашеньку, которая ничего не ела и точно дремала с раскрытыми глазами.
Сашенька кончила гимназию и поступила учительницей в городскую школу в Алатыре, но мать говорит, что Сашенька все прихварывает, страдает головными болями и доктор советует отказаться от места, потому что шум в классе и ребячья суматоха расстраивают ей нервы.
Когда говорили про Сашеньку за обедом, она не поднимала глаз на родных и сутулилась, как старушка.
— Все в монастырь ходит…
— Уж ты, Саша, не влюбилась ли в какого-нибудь монаха? — пошутил Павел Николаевич.
Сашенька выскочила из-за стола и убежала на антресоли. Сколько ни звали, не шла. Заперлась в теткиной комнате.
— Не шути с ней так глупо, — строго сказала Елена мужу.
Ночью Елена раскрыла мужу тайну. Саша позапрошлым летом, когда гостила в Никудышевке, влюбилась в Александра Ульянова и, когда прочитала, что его повесили, повесилась. Только случайно удалось спасти: мать услыхала ночью стук от падения стула и побежала посмотреть. Нашла на столе записку: «Проклятые люди!» — и больше ничего. Теперь хочет уйти в монастырь…
Долго не спали и говорили о Сашеньке. Елена тогда заметила, что Сашенька неравнодушна к Ульянову, но не придала этому особенного значения. Молодежь всегда влюблена. Зиночка Замураева была, кажется, влюблена в Ваню Ананькина, Григорий — в Сашеньку. Как же быть? Надо что-нибудь предпринять. Придумали взять Сашеньку к себе — пусть занимается с Петей и Наташей…
Тетя Маша прогостила целую неделю и уехала, а Сашеньку уговорили остаться. Елена Владимировна и тетя Аня своим теплым и осторожным участием сразу привязали к себе несчастную девушку, и она почувствовала себя лучше, чем дома, с матерью, безжалостно растравлявшей ее пораненную душу своими вразумлениями опомниться, понять, что таких негодяев, как этот Ульянов, нельзя не вешать, что вся жизнь впереди и еще не раз будешь влюбляться:
— Если бы все после первой неудачной любви вешались, так на земле, милая, давно и людей не осталось бы! Да и нашла же кого полюбить!
Слишком проста и старомодна была тетя Маша, чтобы понять и глубже взглянуть на страшную драму молоденькой порывистой девушки, с виду такой легкомысленной, а по натуре глубокой. Тетя Аня только на два года моложе ее, так же простовата и старомодна в своих взглядах на девичьи увлечения и любовь вообще, но переживаемое страдание и пережитая уже угроза потерять детей на виселице, как стало с Ульяновым, сделали ей понятным и близким несчастье Сашеньки.
Сашенька стала освобождаться от преследующих ее мыслей о смерти и монастыре, чему так хорошо помогали дети, Петя с Наташей. Незаменимое чудодейственное средство — дети около нас, постигнутых несчастьем, потерей близких и любимых. Давно ли Анна Михайловна пребывала в полном отчаянии и мрачно отсиживалась в запертой комнате, не желая никого видеть и слышать? Внучата вернули ее к жизни. Разве можно не отворить комнаты, когда тоненький чистенький голосок за дверью с обидой, чуть не со слезами, требует:
— Бабуся, пусти же меня!
Разве можно остаться холодным и не вернуться к жизни, когда маленькие теплые руки обовьют шею и лизнут мокрыми губами? А потом очень просительно протянут:
— Бабуся! Давай играть: я буду Красная шапочка, Петя — бабушка, а ты — волк!
А теперь вместо бабуси — Сашенька. Целый день с маленькими радостными, любопытными людьми. Не дают ни тосковать, ни думать о смерти и монастыре. Поминутно смешные неожиданности, смешные вопросы, открытия. Правда, и дом, и двор, и флигель, теперь пустой и заколоченный, — все напоминает о лете 1886 года, о Саше Ульянове, а в парке все по-прежнему стоит под дубом покривившаяся, врытая в землю скамья, на которой они сидели в лунную ночь и чуть-чуть не объяснились в любви. Но это такое сладкое страдание! Ведь это правда: люди сперва страдают, потом начинают любить свои страдания.
Все довольны, что есть в доме Сашенька. Все ее здесь любят: и дети, и взрослые, и прислуга. Как-то и война из-за воспитания оборвалась. Точно перемирие заключили. Впрочем, Павел Николаевич и так находился в отступлении. Хозяйственные дела заедали. Вот сейчас только ушли мужики, с которыми все еще продолжаются разговоры о постройке мирской бани. Уговорил уже однажды, согласились, а толку никакого нет. Сегодня пришли аренду внести. Один протянул деньги, а на рукаве вошь. Павел Николаевич увидал вошь и вспомнил про баню. И опять целый час разговоры. Как будто бы согласны, а все, дураки, чего-то боятся.
— Баня оно, конешно… без бани несподручно. Вот сход будет, мир свое решение даст.
— Да ведь сход был и согласились?
— Бабы мутят маленько… Малолюдно, дескать, было, не всем миром, значит.
— А мы что же? Мы не препятствуем, строй!
— Стройте сами, я дам лесу и поставлю печь. А труд ваш.
— Почему для вашей милости не потрудиться?
— Не для меня будете трудиться, а для себя. Не я, вы будете мыться!
— Правильно.
Мужики ушли. «Кажется, уговорил-таки», — думал Павел Николаевич.
А мужики после этого такой разговор вели между собою:
— И почему им охота нас в бане мыть? Своего, говорит, лесу не пожалею, печь и котел поставлю, только стройте…
— Что-нибудь не зря же.
— Гигиену, байт, надо соблюдать…
— Они вымоют, — шутил деревенский остряк. — Заместо веников розгами станут нас парить. Соскучились, что царь Ляксандра ослобонил нас.
— Баню поставим, а потом взыскивать будут. Взыщут, сколько и вся баня не стоит. Чисто вымоют!
Мужики с бабами хохотали и над барином, и над самими собой.
— Аренду сбавил. А про то не думает, сколь денег мы за нее на своем веку переплатили. Сосчитать, так и земля-то эта давно наша.
— Раньше выкупными маяли, а теперь арендой. Одно на другое и вышло.
— Царя-ослобонителя убили, а теперь нового хотят…
— Сказывают, что испугался новый-то, а то уж и манихест в кармашке держал, чтобы всю землю нам…
— И что такое? — пищала бабенка. — Быдта добрые они, зря не обижают, а все что-то в своем уме прячут, не показывают наружу.
XXI
В старомодном поместительном рессорном экипаже, запряженном тройкой сытых лошадей, обложившись подушками, чемоданами и ларцами, ехала никудышевская старая барыня в Симбирск хлопотать о дополнительной ссуде из Дворянского банка.
С Ванькой Кудряшёвым Анна Михайловна боялась ездить: гонит лошадей, не разбирая места, того и гляди — вывалит, и никак не углядишь — непременно ухитрится на остановках выпить; а тогда не разбирает ни гор, ни оврагов, свистит, как Соловей-разбойник, с ним недолго и голову сломить…
На козлах сидел любимец старой барыни, караульный мужик Никита, тот самый, который при обыске и допросах рассказал всю правду о барских разговорах. Павел Николаевич его прогнал, но спустя месяц старая барыня заступилась и уговорила сына принять Никиту на старое место. А Никита и лошадей жалеет, да и сам быстрой езды побаивается. Осторожный человек, и никогда пьяным не увидишь.
Мягко раскачивался и нырял на выбоинах экипаж с опущенным верхом, от которого пахло старой кожей и молью, и так умильно и ласково пели колокольчики под аккомпанемент бубенцов, что почти всю дорогу Анна Михайловна дремала, носясь смутными воспоминаниями в золотом веке прошлого. Чего не вспомнишь, чего не увидишь и где не побываешь долгой дорогой под ласковую воркотню колокольчиков и бубенчиков? Повидала себя девочкой, повидала папу, маму, бабушку с дедушкой, побывала в Смольном институте, повидалась со всеми учителями, классными дамами, даже со швейцаром! Была на придворном балу и протанцевала там тур вальса с наследником-цесаревичем, потом встретилась с красавцем корнетом Кудышевым и влюбилась в него, потому что он был очень похож на наследника: такие же усы и прическа… Никого нет! Все умерли!
Вздрогнув, раскрыла глаза и ненадолго возвратилась в мир настоящего.
Здесь все печально, все беспокоит и раздражает.
— Что у тебя экипаж-то скрипит, как немазаная телега?
— Мазал, ваше сиятельство, да не выходит. Старый он уж. Значит, так уж скрипеть ему полагается… Ничего, ваше сиятельство, не сделаешь. Человек, ежели старый, и тот скрипит. Тарантасу-то этому, поди, не меньше годов, чем нам с тобой вместе!..
Да, конечно: деды оставили.
И вот снова мысль убегает в золотой век прошлого…
Был тихий августовский вечер, когда окончательно покинули Анну Михайловну дорожные грезы. Открыла глаза: лошади стоят, Никита подвязывал колокольчики. На вечернем небе возносились румяно-золотистые перистые облака. На синеве небес по горизонту, словно четкий рисунок на земле, вставал силуэт родного города, тонущего в садах, над которыми вздымаются купола и кресты с детства знакомых храмов. В грустной тишине вечера гудели далекие колокола, от которых щемило сердце грустью невозвратимости…
Так давно уже Анна Михайловна не была в Симбирске!
Милый, родной, близкий, как мать, город. Она привыкла гордиться им. Да и как было не гордиться? Столько славных имен дал этот город России!
Одни имена связаны с большими историческими событиями, другие — с царским троном, иные с литературой или наукой. Отсюда вышли герои, спасшие государство от кровавого разгрома Стеньки Разина, — князь Юрий Барятинский[134] и Иван Милославский[135], отсюда знаменитый первый историк государства Российского Карамзин, отсюда Тургеневы[136], один учитель Карамзина, другой поборник освобождения крестьян, отсюда Языковы[137], один знаменитый в свое время ученый, другой — знаменитый поэт, отсюда романист граф Соллогуб[138], изъездивший на своем «тарантасе» весь Симбирский край, отсюда родом Аксаковы[139], один из которых написал бессмертную «Семейную хронику», отсюда писатель Гончаров, поэт Минаев[140], отсюда давшие столько известных государственных людей родовитые дворяне — князья Вяземские, Трубецкие, Баратаевы, Орловы, Зубовы, Бестужевы, Анненковы. Казалось, так прочно связали эти имена родной город с русской историей, с государственным и культурным строительством русского государства, с самим троном царей Романовых. Куда же подевались все культурные дворянские гнезда, эти оазисы в пустыне непроходимой темноты и невежества населения, густо перемешанного с мордвой, чувашами и татарами? Как памятники на могилах, сохранились эти имена в некоторых названиях сел и деревень: Аксаково[141], Языково[142], Карамзинка[143], Баратаевка. Вместо именитых дворян в их былых гнездах сидят купцы да фабриканты-суконщики: Шихобаловы[144], Скурлыгины, Виноградовы, Ананькины…
Тут Анна Михайловна вздохнула — она подумала: «Да вот еще цареубийцы Ульяновы да помогающие им Кудышевы!»
Она отерла слезу и впилась затуманенным взором в приближавшийся с каждой минутой, развертывающийся вширь и вглубь город. С невыразимой тоской и любовью, с горьким упреком и с нежным любованием смотрела она на блудную столицу старого столбового дворянства. Вот так же она часто смотрела теперь на фотографические портреты Дмитрия и Григория, навеки запятнавших и род бывших князей Кудышевых, и все столбовое дворянство Симбирской губернии.
Немало горькой правды в мыслях старой никудышевской барыни.
Ни памятью к своему прошлому, ни благодарностью к предкам, творцам своей культуры и государственности, мы, русские, не отличаемся. Симбирцы не были в этом случае исключением. Они не помнили и не гордились. Для живых симбирцев история и культура казались скучной мертвечиной, бесполезной и ненужной живым людям. Были, конечно, исключения в виде одиночек, любителей своей губернской археологии и древностей, но не с кем было им делиться своими изысканиями. Никто не интересовался. Некогда! Разве иногда летом, путешествуя по Волге, столичный житель или обрусевший иностранец вздумают остановиться в Симбирске и осмотреть город. И достанется же тогда этому любознательному человеку! Любители местных древностей и археологии затаскают по городу и его окрестностям, удивляя его множеством достопримечательнейших мест и предметов. А так, вообще-то, никто из жителей не интересуется и знает свою историю не больше Никиты, раза три-четыре в жизни побывавшего в Симбирске и теперь при въезде в город почувствовавшего себя, как в чужом незнакомом лесу.
А вот Анне Михайловне так знакомы эти тихие улицы, прячущиеся в садах дома, длинные заборы, магазины, площади-лужайки с белыми разгуливающими на них гусями. Точно всю жизнь прожила в этом городе и никуда не уезжала!
— Поезжай к памятнику Карамзина!
— Это что же такое будет, про что говоришь-то?
На лице Никиты тупое выражение растерянности.
— Не знаешь памятника Карамзину?
Никита развел руками.
— Поезжай налево, потом свернешь на площадь!
Когда выехали на площадь с памятником, Анна Михайловна сказала:
— Ну вот он, памятник. Видишь?
— Мы зовем энту штуку чугунной бабой. Кабы ты, ваше сиятельство, сказала — к чугунной бабе, я бы знал куда.
Вот уже лет около пятидесяти стоит в Симбирске памятник Карамзину[145] в форме вознесенной на пьедестал музы Клио, — и все нечиновные, а простые жители, не знающие, что на свете существует какая-то история, называют памятник чугунной бабой.
— А почему, барыня, эта голая баба здесь поставлена?
— Как тебе сказать… На память об одном ученом человеке.
— А нашто голая?
— Муза эта. Клио называется. Богиня.
— Не православный, значит, был, что идолицу поставили?
Поди вот тут, объясни! Вспомнила, как однажды была в Баратаевке. Там в бывшем барском парке сохранилась еще пещера, в которой когда-то происходили собрания масонской ложи «Ключ добродетели»[146], основанной князем Баратаевым. Когда-то в этой пещере на каменном столе лежали меч и череп.
Мужики меч украли, а пещеру обратили в отхожее место.
На повороте Анна Михайловна узнала исторический дом, в котором родился писатель Гончаров, на этом доме прибита памятная дощечка, которой старый дом продолжает гордиться перед новыми, но жители этого не замечают: они полагают, что на дощечке значится фамилия домовладельца. Кстати сказать, есть в городе номера, когда-то названные в честь поэта «языковскими». Написано «Номера для г.г. приезжающих», но, за неимением таковых, туда пускают блудных горожан с проститутками. А было время, когда в этом старом доме жил поэт Языков и принимал своего друга Александра Сергеевича Пушкина.
Все жители знали Бову-королевича, Соловья-разбойника, Стеньку Разина и Емельку Пугачёва, но лишь избранные знали Пушкина и слыхали о том, что на свете жил-был поэт Языков. А вообще-то порядочные люди стараются о «языковских номерах» умалчивать, а непорядочные при упоминании о них подмигивают многозначительно. Зато всякий от мала до велика знает живую знаменитость — Якова Иваныча Ананькина. Горожанин удивленно посмотрел бы на вас, если бы вы вздумали спросить его, кто такой и где живет Яков Иваныч. Ни Пушкина, ни Языкова, ни Карамзина не знали, а про Якова Иваныча рассказали бы вам столько, что целую книгу можно было бы написать.
Пришлось Анне Михайловне проехать и мимо этой знаменитости. Увидала свой дом, бывший «дворянский ампир», и отерла платочком слезу. Так жаль и стыдно. Точно купец Ананькин, изуродовавши купленный дом, оскорбил лично и ее, и всех ее предков. И обиднее всего, что придется сломить свою гордость и побывать у этого богатого мужлана: всего легче и скорее продать этому Ананькину новый урожай.
— Поезжай поскорее! — приказала Анна Михайловна Никите, желая быстрее оставить позади свой бывший дом.
Никита ударил по лошадям, и экипаж затарахтел, как чахоточный, быстро покатившись по булыжной мостовой, привлекая внимание и вызывая улыбочки прохожих и проезжих.
Проехали «Дворянские бани», «Дворянские номера», «Дворянский банк» и «Дворянскую опеку», подъехали к небольшому особняку, на парадной двери которого до сих пор еще блестела медью дощечка с надписью «Павел Николаевич Кудышев».
Одновременно с обыском в Никудышевке по особому распоряжению из Петербурга был произведен тщательный обыск и в покинутой только что Кудышевыми городской квартире. Павел Николаевич приехал в город сдавать свои служебные дела, прислугу рассчитал, квартиры не привел в порядок, запер и уехал в Никудышевку.
— Точно Мамай прошел, — ворчала Анна Михайловна, глядя на хаос в комнатах. Приказала поставить лошадей на постоялом дворе, задать корму, а самому Никите вернуться: надо хоть мебель-то на места поставить.
Никита задержался часа на два. Когда пришел, Анна Михайловна сделала ему выговор и приказала поставить самовар (провизия с собой). Никита не принял выговора:
— Ты вот, ваше сиятельство, небось чайку попить захотела, а ведь никого не везла, а в подушках ехала. А как полагаешь: не грех лошадок, на которых мы с тобой, ваше сиятельство, ехали, напоить да накормить?
— Долго ли это сделать!
— Скоро только слово сказывается. Не напимшись, лошадь кушать не будет. Вот и ты, ваше сиятельство, сперва чайку запросила. А поить лошадей сразу нельзя, надо чтобы осстыли. Вот и высчитай время-то!
Анна Михайловна сразу смирилась, улыбнулась. Нравилась ей в Никите прямота слов и правдивость, с которой он всегда говорил со всеми, не исключая господ и властей. А главное лошадей уж очень любит. С двенадцати лет до поступления к ним в караульщики на почтовом пункте служил. До пяти-десяти лет ямщичил. Бросил это дело только потому, что «оторвалось что-то внутрях, не то почки, не то печенка, дохтур сказывал, помрешь, брат, ежели на козлах трястись и дальше будешь».
Пили чай вместе: барыня за большим столом около самовара, а Никиту за маленький, в уголок, посадила. Во время чаепития и разговоров понюхала, повела носом и говорит:
— Откуда это винищем понесло?
Посмотрела на подававшего чашку Никиту и спрашивает:
— Не от тебя ли это?
— Верно, ваше сиятельство. Стаканчик выпил с устатку.
— А я думала, что ты не пьешь.
— Да ведь это как сказать, ваше сиятельство. Ты меня пьяным видела? Вот то-то и оно-то. Я с умом пью, не как другие. А при нашем деле невозможно. Я стаканчик выпью, у меня опять и почка, и печенка на своем месте. Я с двенадцати годков на козлах сидел. У меня на эфтом месте — кора, вроде как на пятке…
Опять рассмешил старую барыню, даже чаем поперхнулась.
— Что же ты землей не занимался?
— А ты, ваше сиятельство, перво-наперво дай ее мне, землю-то! Как молодой был, все думал: вот, дескать, деньжонок заработаю, своих лошадок заведу, станцию буду держать. А теперь куда уж!
— Ты вдовый или…
— Вдовый, ваше сиятельство, полагаю так, а сказать достоверно не могу тебе. Ушла от меня баба-то да и пропала без вести. А все из-за лошадей же. Бывало: брось да брось свою должность. Ни одной, дескать, ночки тебя на месте нет: то в разъезде, то в конюшне. Скучно оно, конешно, одной, бабенка молодая да озорная попалась. А я не могу без лошадей. Ну вот и убегла в город, в кухарки, что ли… Искал я ее сперво-началу-то. Думал — баба не иголка, в щель не завалится. А вот не нашел. Сказывали здесь, что в Нижний на ярманку поехала да и не вернулась.
— А ты через полицию поискал бы.
— Я уж это, ваше сиятельство, пробовал. Есть, говорят, время нам ваших баб искать, у нас, дескать, своей работы по горлышко. Конешно, ежели какая благородная пропадет — найдут, а наших баб разя станут искать? Кому нужно?
— Променял семейную жизнь на лошадиную, — сказала Анна Михайловна с упреком.
— Я сызмальства к лошадям привык. Я каждую лошадь наскрозь вижу. Вот как скажу: ваши барские лошади, хоша и много жрут овса, а для разгону не годятся. Зажирели от господских хлебов. Если их поставить на правильную работу, и года не выдержат. Вот у меня была парочка: прямо собаки, не лошади!
— Ты говорил, что своих у тебя не было?
— Да не мои, хозяйские, а я только в своем распоряжении эту парочку имел. Я на ней за полчаса вашу тройку обошел бы.
— Чужим добром расхвастался.
Никита маленько обиделся, насмешки не принял.
— А это как сказать, ваше сиятельство. Своих лошадей мне Господь не даровал. Может, оно и лучше. Христос-то сказал: кому много дано, с того много и спросится. Значит, грех тебе меня чужим добром попрекать. Вон царь Ляксандра хотел сделать поправку, чтобы ни вам, ни нам обидно не было, а его, батюшку, убили. Что будет впереди, может, теперешний царь нас вспомнит. Окромя Бога да царя некому нас пожалеть…
Анна Михайловна вспомнила про никитинское покаяние при допросе и решила прекратить щекотливый разговор. Не поймет, переврет, и выйдет опять неприятность. Послала Никиту ковры на дворе выбить от пыли, а сама стала раздумывать и записывать, что из бросаемой квартиры в деревню взять, а что из мебели наскоро продать за бесценок скупщикам. И все ей было жалко. Каждая вещь — как родная. С каждой связано какое-нибудь воспоминание, какая-нибудь радость, убежавшая в невозвратность…
На другой день проснулась рано: колокола разбудили. Господи, да сегодня Спасов день[147]! Вспомнился любимый Спасский монастырь и неудержимо потянул к себе встревоженную душу. Вот какая память: свой поминальник в сафьяновом переплете на столике оставила; нарочно приготовила с вечера накануне отъезда и позабыла. На листочке стала имена писать, сперва за здравие, потом за упокой. За здравие — написала и удивилась: «Неужели некого больше?» Даже страшно сделалось: так мало живых осталось, всех смерть покосила. Вздохнула и за упокой стала писать. Написала раньше всех «В бозе почившего Государя императора Александра Николаевича», и тут точно дьявол созорничал: вспомнила про повешенного Сашу Ульянова. Остановилась рука. Великое смущение в душу толкнулось и влезло. Как же это можно и за царя, и за убийцу — на одном листочке. Писала имена умерших родных и близких, а мысль о Саше Ульянове не отходила, мешала вспоминать по порядку и близости. И точно кто-то напомнил, как распятый Христос за врагов своих молился. Пошла, но вернулась и дрожащей рукой приписала в конце имен «за упокой» еще одно — Александра. Вздохнула. Там уж как сам Господь рассудит. Наняла извозчика и поехала в Спасский монастырь.
Утро было светлое, радостное, прозрачное и со всех сторон из садов наносило ароматом спелых яблок: то румяного аниса, то пудовщины, то антоновки. Такие знакомые запахи, уносящие детство и рождающие грустную радость. Сверкнула в прорезь поперечной улицы зеркальной гладью Волга, и опять в душу птицей вещей влетела грустная радость далеких-далеких воспоминаний: вспомнилось вот такое же радостное утро и первое путешествие по Волге с молодым мужем. Забилась в душе залетевшая птица порывом в невозвратность и улетела, оставив тоску одинокой старости…
С тоской этой вошла она и в старый, знакомый с детства монастырь. Все здесь как было. Ничто не изменилось. Как будто бы и монахини с монашками и клирошанками все те же самые. Только у Господа все неизменно. И поют все так же сладостно, плакать хочется, и солнышко все так же лучами огненными через окно в куполе храм озаряет, словно мечом архангельским, и большой образ Спаса Нерукотворного смотрит в полумраке притвора.
Почти всю обедню на коленях простояла в полутемном притворе. За всех молилась, за живых и за мертвых, за убийц и ими убиенных. Поплакала незаметно для людей, и тихая кротость в душу низошла. Вчера еще была мысль несчастных родителей Саши Ульянова навестить, да ночью раздумала: не вышло бы какой-нибудь неприятности. А теперь все страхи прошли, и она решила после обедни побывать в несчастной семье.
XXII
И все-таки, когда Анна Михайловна подошла к воротам и заглянула в глубь двора, где стоял флигель, в котором жили Ульяновы, душа поддалась непонятному страху. Не того теперь испугалась Анна Михайловна, что пугало ее накануне.
Что-то иное, значительное и страшно волнующее, смутило душу. Испугал самый домик, в котором затаилась неразрешимая тайна: и великая скорбь человеческая, и торжество дьявольское. Самый домик показался необыкновенным, загадочно-страшным. отмеченным гневом Господа и радостью дьявола. Если нам вообще бывает страшно входить в дом великого несчастья, то войти в этот дом было и страшно, и тяжело.
Анна Михайловна остановилась на дворе, не дойдя до домика с палисадником, чтобы перевести дух от волнения. Но тут случилось нечто пустячное, что помогло ей побороть мистический страх перед роковым домиком. Она увидала на лужке двора, перед самым крыльцом домика двух плохо еще владевших своими движениями щенят, которые неуклюже прыгали, изображая драку. Такие они были смешные и милые: беспечно кувыркались, наваливаясь друг на друга, ворчали. прыгали, повизгивали. Трудно было удержаться от улыбки. И всё вдруг: и двор, и крыльцо, и самый дом — тоже словно улыбнулись Анне Михайловне и показались самыми обыкновенными и перестали пугать ее мистической тайной. Так бывает, когда, постояв в могильном склепе, выйдешь на волю и тебя сразу обольют лучи солнца, птичий гомон, зеленый шум кладбищенской рощи и беспредельный простор голубых небес. Анна Михайловна решительно пошла вперед и позвонила в домик. Очень долго не открывали двери. Это снова смутило решительность Анны Михайловны, и она ушла бы, если не послышалось бы в этот момент шагов по лестнице. Дверь приоткрылась, и в нее выглянула девушка, гладко причесанная, длиннолицая, с некрасивыми чертами лица, узкоплечая, в мужском воротничке с галстухом, с испуганными и злыми острыми карими глазками.
— Вам что угодно?
— Не узнала меня?
— Нет, — тихо ответила девушка, остановив испытующий взгляд на Анне Михайловне.
Та назвала свою фамилию, и девушка растерялась не то от испуга, не то от неожиданности.
— Я сейчас… позову маму…
Девушка убежала вверх по лестнице, и спустя минут пять оттуда медленно, едва волоча ноги, спустилась пожилая полная дама[148] с пергаментным лицом и опухшими красными глазами.
— Вы к нам?
— К вам, к вам!
Дама рванулась к Анне Михайловне, прижалась головой к ее груди и разрыдалась. Анна Михайловна гладила ее по растрепанной седеющей уже голове, целовала, стараясь поймать лицо, пыталась что-то говорить и давилась слезами. И так, обняв друг друга, они долго стояли, точно боясь посмотреть друг другу в глаза; наконец, Анна Михайловна произнесла шепотом, суя в руки той просфору:
— От обедни я. В Спасском была. За упокой вашего Сашу помянула…
Тогда та громко разрыдалась. С лестницы торопливо сбежала та же девушка и почти закричала:
— Мама! Не смей плакать! Пожалей папу.
— Не буду, не буду, не буду… Я ведь, Олечка, от радости: никто к нам не ходит и вдруг вот… Анна Михайловна пришла…
Понемногу все успокоились и пошли наверх.
— Ничего сами не говорите про Сашу с папой[149], — шепнула девушка, когда они поднимались по лестнице. — Не надо утешать. Если сам заговорит, тогда можно.
Вошли в переднюю, заставленную шкафами, сундуками, душную и неряшливую комнату, в которой пахло мехом, нафталином и мылом. Тихо, на цыпочках шагнули через приотворенную дверь в шаблонное провинциальное зальце или гостиную — не разберешь. Кто-то осторожно изнутри притворил дверь в соседнюю комнату. В квартире было напряженно тихо и только где-то медленно стучали маятником стенные часы, подчеркивая лишь сильнее напряженное молчание. Страшно было нарушать это зловещее молчание, и долго все молчали, точно перед покойником. Потом мать сказала Оле шепотом:
— Посмотри, закрыта ли дверь в кабинет папы. Мы пройдем ко мне. — Потом еще тише, склоняясь к уху Анны Михайловны: — Ильюша избегает… даже своими тяготится. Ему очень тяжело. Все ночи курит, ходя по комнатам.
— Помоги вам Господь, — шепнула Анна Михайловна, покачивая трагически головой.
Показалась на мгновение Оля и кивком головы показала, чтобы шли.
Прошли столовую, коридор, заставленный полками книг, пахнущих особенной книжной пылью, и очутились в большой комнате с низким потолком. От желтых стен, от желтых одеял на кроватях, от цветного стекла теплящейся на столе в углу лампады в комнате плавал янтарный полусумрак, напоминавший вечерний солнечный свет в церкви. В углу под образом возвышался алтарем столик, обтянутый шелковой шалью ярко-красного цвета, на котором что-то возвышалось, напоминая сорокоустовскую пирамидку из восковых свеч. Анна Михайловна невольно перекрестилась в ту сторону, прежде чем сесть около хозяйки. Тогда хозяйка сказала гостье:
— Там у меня могилка Сашеньки. Ведь мне некуда сходить поплакать. Никогда не узнаю, где зарыли моего мальчика…
Подвела гостью к столику. Теперь Анна Михайловна рассмотрела: на фарфоровом прямоугольном блюде — подобие могильного холма из мха и бессмертников; за ним высился портрет казненного сына в траурной раме. Саша был в студенческом мундире и лицом походил на Олю, свою старшую сестру[150], но казался красивее ее и, как живой, смотрел из рамки строгими не по-юношески глазами на подошедших мать и ее гостью. Перед портретом стояла зажженная лампадка, бросавшая светотени на лицо Саши, и от этого временами чудилось, что портрет вздрагивает и то прикрывает, то раскрывает глаза. Все, что увидала Анна Михайловна, не привлекло, а отпугнуло ее душу… Фальшивая могила, лампадка как перед образом. Кощунство какое-то.
Потом хозяйка снова усадила гостью и, подсев, начала вспоминать: рассказывать, какой умный и хороший был Сашенька. Вспоминала разные случаи из его недолгой жизни, иногда даже смешные случаи, а сама захлебывалась в слезах. Она торопилась, не договаривала про одно и хваталась за другое. Всякий пустяк и мелочь, связанные с казненным сыном, получали теперь в ее передаче таинственную мистическую окраску. И одно из таких воспоминаний прорвалось снова взрывом бессильных слез и стенаний. Вбежала Оля со стаканом воды. Потом появился низкорослый коренастый и сутуловатый юноша, рыжий, с калмыцкими скулами и глазками. Он угрюмо кивнул гостье круглой головой на короткой шее. зло сверкнул взором и, обращаясь к матери, пьющей жадными глотками воду, начал скрипеть ржавым голосом:
— Опять? Это невыносимо. Точно на кладбище живешь!
Он шагнул к столику с могилкой и задул лампадку. Мать метнулась, чтобы помешать ему, но не успела. Тогда она тоскливо опустила голову и пожаловалась:
— Я никому не мешаю. Вы не верите, а я верю. Ну и оставьте меня в покое!
Владимир спокойно и холодно начал урезонивать мать: во-первых, слезами не воскресишь, а во-вторых, глупо играть в эти могилки и лампадочки и только растравлять этим горе, а в-третьих, слезы и истерика мешают заниматься…
— И папочку надо пожалеть, — добавила Ольга.
Владимир ушел. За ним и Ольга. Мать отерла слезы и, зажигая потушенную лампадку, прошептала:
— И плакать мне не велят…
Анна Михайловна стала извиняться: может быть, лучше ей было не тревожить их своим визитом. Мать не ответила, только снова обняла и крепко поцеловала гостью. Когда они проходили через столовую, боковая дверь раскрылась и появился Илья Николаевич: громоздкий растрепанный человек с большим лбом, длинными спутанными волосами, с широкой мужицкой бородой. Немытый, нечесаный, с мешками под глазами, он испугал Анну Михайловну. Похож в своем пестром татарском халате на сумасшедшего.
— Простите меня, что я в таком виде. Почил от всех дел своих… Вот я все хожу и думаю: кто виноват? Кто, спрашиваю я, виноват, что наши дети берут бомбы и бегут на Невский проспект? Всех не перевешаешь. Мученики не ослабляют, а укрепляют идеи. Вот они теперь мстят. Хотя вчера и получено разрешение перейти моему Владимиру в Казанский университет, но пойдут ли ему в голову науки, когда туда посадили злобу. Затем третий сын, гимназист…[151] Меня просят взять его из гимназии. За что? И вот тоже… известно вам, за что попали в тюрьмы ваши дети. Допустим, что Дмитрий Николаевич и Саша мой были друзьями, и потому трудно допустить, чтобы ваш сын не знал о том, что готовилось на Невском. Знал и не донес. Не мог предать, как Иуда, своего друга. Так за это на пять лет в каторгу и лишение всех гражданских и прочих прав да еще вечное поселение в Сибирь? Хороша правда и милость в судах, завещанная царственным отцом сыну!.. Ну а Григорий Николаевич? Его за что?.. Ведь мне доподлинно известно, что мой сын и ваш Гришенька были совершенно на разных политических полюсах. Я готов отдать руку на отсечение, что ваш сын упрятан безвинно, за компанию… Ну и что же дальше? Посидит, озлобится и выйдет из тюрьмы настоящим революционером, возьмет бомбу и пойдет на Невский проспект!
Он говорил таким тоном, точно обвинял растерявшуюся гостью.
— Избави и сохрани, Господи, от этого, — прошептала Анна Михайловна и стала прощаться.
Илья Николаевич провожал и говорил:
— Спасибо, что не побоялись заглянуть. Мы теперь, как прокаженные. Вон в нижнем этаже друзья жили, а как все это совершилось — и квартиру бросили. Я очень рад и поздравляю вас, что у вас никого не повесили…
— Папочка, не говори так громко…
— А мне чего бояться и кого бояться? Смерти? — Так она все равно скоро придет. Страшного суда? — Так я убежден, что на моей могиле базаровский лопух[152] вырастет…
И старик неестественно, как актеры на сцене, захохотал…
Этот хохот еще больше испугал Анну Михайловну. «Он — сумасшедший», — подумала она, торопясь поскорее захлопнуть за собою входную дверь. Очутившись на дворе, она глубоко вздохнула и торопливо пошла к воротам. При выходе из ворот на мгновение оглянулась, и снова оставленный домик показался ей страшным: в страданиях матери — порыв к Господу, а в хохоте несчастного отца — дьявол.
XXIII
Трудна была роль помещика Павлу Николаевичу Кудышеву. Нельзя сказать, чтобы он был плохим хозяином. Были у него и знания, и опыт, и инициатива, было и широкое поле для развертывания этих положительных качеств. Не было главного, на чем держится хозяйственное равновесие: терпения и способности к спокойному и равномерному расходованию своей энергии. Есть такие лошади: круто берут с места и норовят всех обогнать, а потому и в гору не хотят смириться и идти шагом, и быстро истрачивают свою силу и теряют охоту бежать. Всякое дело Павел Николаевич начинал рьяно, но первая же неудача его расхолаживала, и он терял интерес к нему. Мешали ему еще и интеллигентские добродетели, вечно пребывающие в противоречии с добродетелями хорошего помещика-хозяина. «Ни Богу свечка ни черту кочерга!» — смеялся он порой над самим собою. Затевал разные новшества, производил опыты: разведение племенного скота, травосеяние, картофельный завод, но ничто не ладилось. Скот подыхал от плохого ухода деревенского пастуха, мешал свою породистую кровь с демократической; клевер воровали, топтали скотиной и уничтожали «потравами» мимоезжие крестьяне; крахмальный завод постоянно ломался и вместо исчисленного на бумаге барыша давал убыток. Бросал:
— С таким народом ничего невозможно, — говорил он. — Нет в служащих и в рабочих ни сознания долга, ни умения, ни желания добросовестно трудиться над чужой землей. Никакими земскими начальниками не втолкнуть в него, что идея прав неразрывна с идеей обязанностей. И притом у него весьма примитивные понятия о собственности. Нет честности труда. А у меня нет в распоряжении оборотного капитала, чтобы все побороть и поставить на крепкую дисциплинированную основу.
Относительно «оборотного капитала» Павел Николаевич, конечно, был прав: развертываться с размахом, как бы ему хотелось, было невозможно. Но дело в том, что у него еще не было способности «рубить дерево по плечу». Что дерево не по плечу — он никогда не предвидел. Эта печальная истина постигалась всегда поздно. Другие помещики ухитрялись по годам не платить налогов, отсрочивать уплату процентов по закладным, выклянчивать отсрочки, ссуды, какие-то субсидии на несуществующие предприятия. Павел Николаевич не умел, да и не хотел этого. Не любил клянчить и унижаться, показывать свое денежное неблагополучие даже родственникам, а главное — в нем жила особая гражданская добродетель: деликатность к интересам казны и сознание законности, совершенно неразвитое в большинстве помещиков, мало отличавшихся в этом отношении от крестьян. «У нас признают и держатся за закон только в тех случаях, когда он оказывается выгодным самому себе», — сетовал часто Павел Николаевич. А бывали и такие огорчительные минуты, когда он и вообще о законах в России выражался саркастически, повторяя пушкинское:
В России нет закона.
А столб, и на столбе корона! [153]
И вот частенько бывали дни, когда Павел Николаевич впадал в помещичье отчаяние, хватался за голову и кричал:
— Возьмите от меня бразды правления и дайте мне отдохнуть от этой каторги!
А мать при слове «каторга» сейчас же вспоминала несчастных отнятых детей, Митю и Гришу, и озабоченно, со вздохом, спрашивала:
— А не пора ли уже послать денег в тюрьму и каторгу?
Павел Николаевич раздражался еще более;
— Что у меня, крахмальный завод или фабрика фальшивых денег? Я сам с удовольствием сел бы в тюрьму, согласился бы на ссылку к чертям на кулички, если бы кто-нибудь взял на себя обязанность получать доход с нашего Монрепо и снабжать меня ни к чему не обязывающей пенсией[154]!
— И не грех тебе, Павел, говорить такое про несчастных братьев? Мы с тобой живем, слава Богу; а они несут тяжелый крест!
— Я сам сидел в тюрьме, мама, и чувствовал себя героем, а вас с отцом, как теперь Дмитрий с Григорием — меня, считал эксплуататорами народа.
Тут Павел Николаевич колотил себя кулаком в грудь:
— Если я и согласился играть роль помещика, так только для вас и для наших героев. С нетерпением жду их возвращения: милости прошу попробовать управлять имением и оставаться в геройских светлых ризах!
Так повторялось в различных вариациях всякий раз, когда приходил срок высылки братьям денег, которых не было. И однажды произошла сильно драматическая сцена. Только что Павел Николаевич схватился за голову и начал иронизировать насчет пенсии героям, как мать подала ему письмо от Григория. Он прочитал и, покрасневши до ушей, замолчал. А в письме было написано:
Милостью Божией я здоров и ни на что не могу пожаловаться. Благодарю за денежную помощь. Она не нужна мне. Я считаю своим нравственным долгом жить не лучше, чем живут другие. Все мои удовольствия здесь денег не требуют, а в питании я, как вы знаете, нетребователен, и всегда сыт. Всем низко кланяюсь и прошу не жалеть меня и не беспокоиться о моей судьбе: моя совесть спокойна, а это главное для души человека. Григорий Кудышев.
— Точно почувствовал Гришенька твои упреки, — прошептала Анна Михайловна и, заплакав, вышла из кабинета, оставивши растерявшегося Павла Николаевича.
Ему сделалось стыдно. Взял брошенное на столе письмо, рассматривал со всех сторон: штемпель «Просмотрено», начальные слова «Милостью Божией» почему-то зачеркнуты красными чернилами, но прочитать их легко.
Странное письмо. Аскетическое. Не видно, чтобы Григорий чувствовал себя героем, как это проскальзывает в письме, полученном с дороги от Дмитрия.
Елена Владимировна в таких неприятных случаях выдерживала нейтралитет. Она до болезненности боялась всяких семейных ссор и дрязг, денежных подсчетов и недоразумений. Ей противно было, например, пересчитать принесенную прислугой сдачу, брать расписки. Она чувствовала брезгливость к деньгам и совсем не знала им цены. Не любила крика и вообще повышенного разговора, а редкие ссоры Малявочки с матерью из-за денег и хозяйственных дел приводили ее в отчаяние. В этих случаях она или убегала в парк к детям, или затворялась в зале и гремела на фортепиано, заглушая Бетховеном или Мендельсоном все противные мелочи жизни. Она словно берегла свою душу от всего некрасивого, избегала грубых слов и движений. Когда муж приходил с поля или двора, она морщила свой тонкий изящный носик:
— Вот тебе мыло и одеколон. От тебя, Малявочка, мужиком пахнет…
— А что такое помещик? Тот же мужик, только с образованием повыше…
Павла Николаевича всегда раздражало в жене это подчеркивание своей белой кости.
— Помещик, Елена Владимировна, есть не что иное, как культурный мужик. Все люди, милая, родятся голыми. Ничего унижающего человеческое достоинство в слове «мужик» нет. Мужик значит собственно — муж. Поэтому бабы и называют своих мужей — «мой мужик»…
— Ну, хорошо, хорошо. Я тоже буду называть тебя своим мужиком. А все-таки бери мыло и одеколон и иди умываться и переодеваться. Лучше, если только в твоем кабинете будет пахнуть лошадьми и коровами!
Павел Николаевич не оставался в долгу:
— Это в тебе замураевская порода говорит, замураевская дворянская спесь и чванство.
Так говорилось по кодексу либерализма, а чувствовалось совсем по-другому.
Втайне Павлу Николаевичу был мил прирожденный аристократизм, породистость жены, ее изощренность чувств и восприятий, ее устремленность ко всяческой красоте. Правда, эти достоинства часто воплощались в невинную наивность, но это только смешило и радовало Павла Николаевича. В этом он находил, как некогда в сказке, отдых от утомляющей здравой реальности, от докучливых будничных забот, это помогало вылезать из железного круга дней, в которых было столько здравых и скучных повторений. Вернется иногда домой утомленный, рассерженный неудачами или мужицкой глупостью и недобросовестностью, промокший от осеннего дождя, грязный, всклокоченный, а в зале — празднично, культурно, уютно. Там скучные сумерки дня прогнаны лампами под цветными абажурами, грязная осень — комнатными растениями, серость крестьянских одежд — нарядностью и чистотой, изяществом костюмов жены, Сашеньки, детей. Там какой-то особенный аромат культурного общества. Вместо мычания коров и блеянья овец гремит фортепиано.
— А! Мой мужик пришел! Сашенька, дайте ему одеколон и душистое мыло!
И вот преобразившийся мужик блаженствует.
— Хочешь, спою твое любимое?
И красивая изящная женщина поет:
Мне минуло шестнадцать лет,
Шестнадцать лет мне было… [155]
«Милая, — думает Павел Николаевич, глядя на жену, — да тебе и сейчас не больше шестнадцати лет!» Засмотрится, залюбуется, загордится. С улыбкой вспомнит «Птичку Божию», и сразу, словно дым под ветром, сдунет всю слякоть настроения.
Даже в печальную Сашеньку Елена Владимировна вошла своей беспечной радостью, приветливостью к жизни и людям, чистотой и красотой своих порывов к красоте жизни. Сашенька вылезла уже из монашеского одеяния, стала принаряживаться, смеяться, интересоваться людьми. Тетя Маша не знает как и благодарить Елену Владимировну, называет ее волшебницей. Ведь Сашенька и про монастырь теперь уже не говорит, а нет-нет да пококетничает с молодым заезжим гостем, каким-нибудь земским статистиком или страховым агентом земства.
Теперь уездная интеллигенция уже совсем перестала бояться, и гости сделались совсем не редкостью. Даже алатырский исправник решился лично, мимоездом, навестить почтенную Анну Михайловну. Повадился вновь испеченный земский начальник, брат Елены Владимировны, Николай Владимирович Замураев. Не Сашенька ли тут причиной? Павел Николаевич его недолюбливает и даже не уважает. Таких оболтусов назначают опекать мужика! Из гимназии вылетел за преждевременное «пробуждение весны»[156] — соблазнил директорскую горничную и сделался в восемнадцать лет отцом незаконного младенца, подкинутого купцу Ананькину в Симбирске…
Продолжает носить военную форму и шпоры, штаны в обтяжку, того и гляди, что лопнут, картавит, гнусавит, пестрит свою речь французскими инкрустациями, командует мужиками, как ротный — солдатами, заявляет, что никаких законов не изучал и не будет изучать: лучше, чем изучать, по какой статье мужика посадить под арест, дать ему несколько раз по морде — это выгоднее для мужика и для государства.
Павел Николаевич привык не любить военных вообще. Это осталось в нем от былой интеллигентской революционности: «война — зло, солдаты — пушечное мясо, офицеры — привилегированная каста бесполезных членов общества». Но этого своего родственника презирал вдвойне: он еще и земский начальник! «И это на правительственном языке называется отеческой, близкой к народу властью», — думал он, глядя на этого Нарцисса, незаметно поглядывавшего на себя и свою прическу в маленькое карманное зеркальце.
Но когда этот земский начальник пел арии из опер и чувствительные романсы, Павел Николаевич все прощал ему и удивлялся: этот аристократический лоботряс, как мысленно называл его Павел Николаевич, словно перерождался, умнел, облагораживался…
— В опере, Николай, ты был бы более на месте, чем в земских начальниках!
Когда кончилась помещичья страда и деревенскую Русь завалило белыми сугробами, когда над оснеженными полями и лесами воцарился молчаливый похрустывающий лаптями Дедушка Мороз и единственной связью с культурным миром в доме сделались «Русские ведомости»[157] и «Русское богатство»[158], которые читались оптом и в розницу, — всякая пара или тройка с колокольчиками, подъехавшая к воротам, рождала радость новизны и оживление. Еще не знали, кто там в санях, а уже в доме шла суматоха: гости приехали! Тут всякому заезжему человеку обрадуешься. И какая же радость бывала в доме, когда сразу подъезжали две тройки, полные гостями, когда в числе вылезавших из подкативших к крыльцу саней через окно узнавали Ваню Ананькина со скрипкой в футляре, земского начальника Замураева с виолончелью и Зиночку с папкой нот! Это значит — сегодня будет музыкальный вечер, похожий на концерт, какие бывают там, далеко, за долами за лесами, в горящих огнями городах, где живут культурные просвещенные люди. И еще увеличивалась общая радость, когда в числе гостей узнавали заезжего из Симбирска Дмитрия Николаевича Садовникова[159], признанного уже и печатавшегося в журналах поэта, певца Волги. Значит, и литературное отделение будет! Это Ваня Ананькин привез с собой из Симбирска поэта Садовникова сперва в Замураевку, куда притягивает его Зиночка, которую он тайно любит уже третий год и все не осмеливается сделать предложение, а теперь все гуртом вздумали махнуть на троечках к Кудышевым. Любит Ваня колобродить. Он не только со скрипкой путешествует — из его саней целую корзину в кухню принесли: вина, закуски, фрукты. Так кстати: ничего здесь вкусненького не достанешь.
— Мамаша, — шепчет Ваня кухарке, — ты бы нам к ужину поросеночка жареного, чтобы корочка на зубах хрустела… Я уж сам посмотрю тут: надо, чтобы корочка была в самую точку…
Ваня всегда точно навеселе. От молодости, здоровья и близости любимой девушки. Не для себя он про поросеночка заговорил. Знает, что Зиночке поросеночек нравится. Ей угодить.
Пошла кухарка тормошиться: есть поросята, да барин их бережет. Побежала к барину: как быть, гость, которого Ваней зовут, поросенка требует. На мгновение Павел Николаевич нахмурился: поросята есть, да породистые, на племя оставлены. Однако радость гостям побеждает в нем хозяйственный интерес:
— А, все равно! Вели заколоть одного… Впрочем, двух надо — народу много. Только боровков берите! Избави Бог, самочек трогать!
И вот среди снегов, среди пустыни, засыпанной сугробами, из которых чуть выглядывают деревни, как горсточки рассыпанной кем-то кучками соломы, среди беззвучной зимней ночи, сияющей далекими звездами и сверкающей синими огоньками снежного инея, вдруг появляется чертог, празднично залитый огнями, а в чертоге нарядные люди нездешнего мира, говорящие на своем изысканном языке, поющие свои непонятные песни, танцующие свои замысловатые танцы, шумные, радостные, смеющиеся.
Любопытно на них хоть в щелочку посмотреть. Дворня либо придумает предлог зайти в кухню, либо в окошки подглядывает. К дворовым из деревни будто по делам бабы зашли, а тоже на господ поглядеть, узнать, не свадьба ли заехала, потому что ряженым рано: пост еще. Исподволь, потихоньку да помаленьку полная кухня набилась. Осмелели и дальше лезут: из передней выглядывают. А господа за столом отпировали, и теперь все в залу перешли…
Непонятно, а складно поют… то в одиночку, то парами, а то и втроем…
А господа даже не замечают, что полна передняя незваных гостей.
Елена Владимировна спела «Мне минуло шестнадцать лет» Даргомыжского, «Средь шумного бала» Чайковского и раскраснелась от дружных аплодисментов. Ваня потрясен: романс-то больно к его чувствам подошел. Потом земский начальник «Вы мне писали» пропел из «Евгения Онегина», потом «Смейся, паяц!»[160] фурор в зале произвел, а бабы в передней перепугались, некоторые из передней в кухню перебегли и шепчут кухарке: «Сперва я думала, ругаться и кричать на кого стал, а потом как захохочет! У меня так сердечко и упало…» Пели дуэты: «Не искушай меня без нужды»[161], из «Пиковой дамы» пастораль[162], «На севере диком»[163], Ваня сыграл мазурку Венявского[164]. Потом упросили поэта продекламировать свои стихи. Он сперва прочитал свое любимое — про Стеньку Разина: «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны, выплывают расписные Стеньки Разина челны», потом на бис:
Я пришел посланником свободы
Вас спасти от вражеского гнета.
Серп готов, давно созрели всходы.
Впереди — кровавая работа!..
Анна Михайловна встала и ушла. Она поняла по-своему эти стихи, обращенные вовсе не к сидевшей в зале публике, а к черногорцам от имени Степана Малого[165], который в 1767 году пытался поднять их против турок-угнетателей. Анна Михайловна подумала о цареубийцах, вспомнила Дмитрия и Гришу.
Внизу играли тихо: Зиночка на фортепиано, Ваня на скрипке, а земский начальник на виолончели. Когда заиграли «Уймитесь, волнения страсти»[166] Глинки, Анна Михайловна сидела на антресолях в старом кресле и плакала…
Конечно, гостей не отпустили и оставили ночевать. Куда ехать, когда уже третий час ночи, а на дворе метелица? Разбрелись по своим местам, но долго не могли заснуть: взбудоражили души музыкой, вином и разговорами.
Поэта Павел Николаевич с собой, в кабинете на диване положил. Поговорить со свежим человеком хотелось: Садовников недавно был в Петербурге по литературным делам, потом в Казань заезжал. Знал, что на свете делается. Поэт революционером не был, но настроен был революционно.
— Жив, жив курилка! — говорил он, сверкая в темноте огоньком папиросы. — Это нам, в глуши, в медвежьих углах кажется, что всю Русь они мертвой водой спрыснули и что все высокие идеи и идеалы в могилу закопали и осиновый кол вбили. Они вогнали только все революционные болячки внутрь. Вот нам и не видать в провинции-то. Будто бы тишь да гладь да охранная благодать. А в действительности далеко не так благополучно…
И гость стал рассказывать: снова беспорядки по всем университетам покатились. Министр народного просвещения глупый циркуляр выпустил, в котором заявил, что гимназии и университеты предназначены не для кухаркиных детей[167]! Наша чуткая к несправедливости молодежь ответила беспорядками и плюхами. И в Казани были беспорядки — и в университете, и в ветеринарном институте, и в духовной академии. «Между прочим, исключены и высланы и наши симбирцы!» — не без гордости заметил гость.
— Кто же?
— Наши общие знакомые: Елевферий Крестовоздвиженский и Ульянов, брат повешенного. И ведь как глупо кидаются на людей. Я видел обоих: Владимир Ульянов не принимал никакого участия в беспорядках[168]. Этот философ изобретает новую идеологию борьбы. Прочитал Карла Маркса и помешался. А Крестовоздвиженский, хотя на сходке и был, но, как я заключаю из его личных объяснений, не возбуждал студентов, а говорил о бесполезности террора и беспорядков, призывал взять знаменем образ Нерукотворенного Спаса! Оба свихнулись… Ульянов в Марксе Архимедову точку опоры открыл…
Павел Николаевич вспомнил изобретенную Елевферием «схему», и они проболтали до свету.
XXIV
А уезжали гости, и снова тянулись деревенские будни с их деревенской бестолковщиной.
Перед Рождеством снова всплыла старая история с придуманной на свою голову Павлом Николаевичем «мирской баней».
С наступлением зимы дело с баней как будто бы двинулось. Начали ее ставить. Нарубили дарового барского лесу и поставили срубы. А потом бросили работу: повздорили о чем-то и отложили. А когда решили продолжать, так остановка вышла: заготовленного с разрешения барина леса не хватило. Оказалось, что сами мужики лес-то разворовали. Пришли выборные к Павлу Николаевичу: разреши еще порубить. Рассердился Павел Николаевич, узнавши, что лес разворован, но смилостивился и решил дать еще партию: в деревне от грязи ребята чесоткой болели.
Прошло две недели, опять пришли просить лесу. Теперь не свои, а зареченские мужики нарубленный лес по своим дворам развезли.
— Не вам одним барским лесом пользоваться, — кричали они, ссорясь с никудышевскими. — Мы тоже покойного барина крепостные были, стало быть, тоже свои права имеем!
Когда свои мужики пришли жаловаться на заречных и барин назвал сгоряча мужиков ворами, один из пришедших обиделся:
— Никакого воровства не было, а обидно, конешно: одним дал, а другим нет ничего.
— Как нет воровства? Да если я заявлю земскому начальнику, так вас за кражу судить будут!
— А ты, ваше сиятельство, пойми! Как мы, так и зареченские в стары годы одним господам, стало быть, дедам твоим, служили.
— Ну!
— А ты, стало быть, неправильно поступил: одни получили, а другим — ничего. Вот они, зареченские, и бают: поровну надо. Вы, дескать, в срубе двадцать венцов имеете, кажный по четыре бревна, всего, стало быть, выходит восемьдесят бревен. Мы, бают, увезли всего тридцать шесть дерев. Выходит у них, что им еще сорок четыре дерева надо с тебя получить… Вот как, а не воры…
Мужик говорил это таким тоном, словно и сам был в числе воров. Сперва рассмешило Павла Николаевича, а потом взорвало:
— Уходите! Ко всем чертям!
Старик обиделся:
— Как же так теперь, ваше сиятельство, это самое выходит? К чертям посылашь! Сам ты нам с этой баней навязался, мы тебя послушали, сколько трудов положили на это дело: и лес рубили и возили его за пятнадцать верст, и сруб поставили, а теперь — подите к чертям?
— Идите с Богом! Ваши воры так обленились, что подай им срубленное дерево. Наплевать мне, коли своей же пользы не понимаете…
— Мы, ваше сиятельство, завсегда Бога помним, а вот ты все черта поминашь! Грех так-то… По правде надо…
Мужики ушли с обидой. Потом Павел Николаевич узнал, что и сруба на месте нет: пустили в жеребьевку и тоже развезли по своим дворам.
Вот как-то раз поймал на барском дворе Павла Николаевича озорной мужичонка, по батракам ходит, бобылек, Лукашка шестипалый, и прицепился: какие-то деньги с барина требует.
— Я пять суток дерева рубил, а ни копейки не получил!
— За какие дерева? Кто тебя нанимал? Когда?
Дело объяснилось: Лукашка рубил лес для бани.
— С кого я должен теперь за убытки получить?
Вся дворня покатывалась со смеху. Лукашка сам по себе комик, а тут еще выпимши!
— Никудышеские мужики не хотят платить, потому что срубленные дерева украли зареченские, а зареченские — иди к тому, с кем рядился. Кто же, окромя тебя, должен заплатить? Больше некому. Твой лес-то.
И Лукашку Павел Николаевич к чертям послал. Повернулся и ушел. А дворня давай пьяненького Лукашку подзадоривать:
— А ты, Лукаша, к земскому жалобу на барина подай!
А Лукашка куражился и убытки высчитывал:
— Я по-божески требую: пять ден рубил, по четвертаку на своих харчах, — и всего-то — рупь с четвертаком.
— А в бане мылся?
И снова раздался дружный хохот. Иван Кудряшёв хорошо шутит, да и Никита прибавляет:
— Ты бы догадался лесом получить. Спер бы бревна два — и квиты!
Идет обратно Павел Николаевич, а на дворе Лукашка народ потешает.
— Что тут такое?
— Медведь на пляске! Вот Лукашка убытки требует…
— Я ему уже сказал, чтобы к чертям убирался.
— Иди, Лукашка. Нехорошо. Барин обижается…
— Вы скажите, православные, с кого же я, бедный человек, должен за свой труд награжденье получить?
— А ты иди, иди! На том святу все получишь, — говорит Никита, ласково выпроваживая со двора Лукашку.
— Спокаешься, барин, что бедного человека обсчитал! Получишь от меня свое!
В голосе полупьяненького прозвенела угроза. А что может удержать этого идиота: возьмет да подпалит хлебный амбар.
Павел Николаевич сунул Кудряшёву Ивану целковый:
— Догони дурака и дай ему целковый на похмелье!
А что же делать? Жаловаться на всякую мелочь начальству? И кому? Колечке Замураеву? Это и противно, да и смешно: точно взрослый подрался с маленьким. Долго ходил в кабинете, недовольный сам собою: зачем дал этому пьяному лентяю и нахалу рубль? Испугался? Но ведь этим только больше портишь и затемняешь мужицкое правосознание! Лукашка, наверное, убедился, что его иск к барину направлен правильно. Потом оправдывался перед собой: пока народное правосознание не введено в русло всесословного закона, пока мужика не сделают равноправным со всеми прочими сословиями, он будет пребывать в правосознании своем не выше Лукашки.
Кудряшёв рассказал потом Павлу Николаевичу, что, получив рубль, Лукашка продолжал ругаться:
— Обсчитал, говорит, на целый четвертак.
Никита вздохнул и сказал:
— Надо уж было, ваше сиятельство, не удерживать, а сполна отдать!
Павел Николаевич опять расхохотался: так удивило его сожаление Никиты.
Откуда у него это? Из каких посылок юридических? Стал с Никитой разговаривать дальше. Оказалось, что в мужицких юридических абсурдах есть и своя чисто мужицкая логика. Дело оказалось весьма сложным. Вот как толковал Никита:
— Все мужики, которые околь бани работали, бревнами свою плату получили, а Лукашке не дали. А почему не дали? Лукашка еще допрежде бани из барского, то есть вашей милости, лесу, не во гнев вашему сиятельству, два дерева для себя срубил…
— Украл?
— Ну, уж это как хошь зови… А он, Лукашка, оправдался: эти два дерева не рубил, дескать, в барском лесу, а отбил у зареченских мужиков, когда они лес на баню к себе волокли. Значит, его счастие. За эти, говорит, дерева он, Лукашка то есть, в драке полбороды лишился. Значит, правду сказал, что за свой труд, за порубку-то, ни с кого не получил, ни деньгами, ни бревнами…
А кончилось все это глупое предприятие по сооружению мирской бани очень неприятно и неожиданно для Павла Николаевича.
Никита возил старую барыню в церковь и все рассказал ей про неудачу с баней и про Лукашку, который за недоданный четвертак угрозу сделал.
Анна Михайловна возмутилась, что Павел Николаевич лес разрешает рубить, а главное, не только оставил угрозу Лукашки безнаказанной, а даже еще за нее и рубль подарил. И при первом же свидании с земским начальником Замураевым все ему рассказала и попросила вразумить мерзавца Лукашку…
Земский не только Лукашке морду набил, но еще на трое суток на хлеб и воду в темную посадил.
А в ночь под Рождество у Кудышевых в лугах сенницу с сеном кто-то запалил. Павел Николаевич был убежден, что это дело Лукашки, но никаких улик не было. Следы пурга замела.
Снова ссора с матерью:
— Зачем ты вмешала в мои отношения с крестьянами этого дурака?
— Какого это дурака?
— Замураевского болвана! Если ты еще раз обратишься к нему с жалобами на мужиков, я брошу дело. Управляй сама! Сегодня подожгли сенницы, а завтра подожгут дом или хлебный амбар… Пойми, что услужливый дурак опаснее врага! Эти господа забывают, что крепостное право миновало…
Под «господами» Павел Николаевич подразумевает своего тестя, генерала Замураева, избранного в уездные предводители, его сынка, земского начальника, и всю «замураевскую партию», победившую на последних дворянских выборах.
«Наше русское несчастие: нет умеренного прогрессивного центра. На одном конце революционеры, утописты, фанатики, на другом — закоснелые в старине бегемоты столбового дворянства, а в середине — пусто», — жаловался Павел Николаевич, отводя душу в разговоре с каким-нибудь заезжим служилым интеллигентом прогрессивного образа мыслей, и начинал жестоко критиковать внутреннюю политику, особенно же институт земских начальников, которые все казались Павлу Николаевичу похожими на родственничка, Николая Замураева. Впрочем, тут Павел Николаевич выражал лишь прогрессивное общественное мнение, которое мало интересовало теперь правительство.
Прогрессисты-либералы считали институт земских начальников оскорблением суда и освободительных реформ прошлого царствования. Нельзя сказать, чтобы не было к этому оснований. В земские начальники шли по преимуществу захудалые дворяне, часто из современных «Митрофанушек»[169]. Шли как на приличное кормление. Все они были давно уже оскорблены в своих дворянских чувствах своей бедностью и ничтожностью, а потому с необыкновенным пылом принимались за исправление «испорченного» разными вольностями мужика и за поднятие престижа дворянина-помещика. Пробовали идти в земские начальники и интеллигенты-университанты с туманным славянофильским настроением, наивно думавшие, что как раз вот такие люди и требуются для воспитательной миссии среди народа. Но такие идейные друзья народа очень быстро вступали в конфликты с дворянскими бегемотами и убирались с мест. Зато прочно себя чувствовали вот такие, как Николай Замураев, изумлявший мирок ученых юристов своими мудрыми распоряжениями и решениями. Один воспретит петь песни и играть на гармошке после восьми часов вечера, другой станет штрафовать за скверную привычку народа — матерщинничать, оставляя это право исключительно за собой, третий арестует весь мирской сход.
Николай Замураев в этом отношении прославился еще прошлым летом. Он сделал распоряжение по своему участку, чтобы в каждой бесцерковной деревушке был поставлен жителями столб, а на столбе висел колокол для тревог в случае пожара — набат бить. В его участке было немало татарских и черемисских деревень. Колокол был ими воспринят как тайное намерение властей обратить население в христианскую веру. Вышли беспорядки с сопротивлением властям, и в своем донесении губернатору Замураев назвал их почему-то «аграрными». Павел Николаевич напечатал об этой смешной истории в «Русских ведомостях», и Замураев сделался знаменитым.
Втайне земский начальник был убежден, что корреспонденция о нем — дело рук Павла Николаевича, и обратил особенное внимание на исправление никудышевского населения, развращаемого «вольнодумцем».
А мать Павла Николаевича тайно помогала в этом своему родственному земскому начальнику. В своей Замураевке земский начальник чувствовал себя губернатором: не свернет мужик вовремя с дороги — нагайкой! Не снимет шапки перед господами — нагайкой! Сгрубит — на трое суток под арест. Обругается скверным словом — по морде! Заберет мужик у помещика задаток под жнитво или косьбу, да не придет на работы — выпороть! Права на это земскому начальнику не дано, но стоит только внушительно посоветовать волостному суду и там выпорют на законном основании. И общественные сходы, и волостные суды[170], формально совершенно самостоятельные, фактически очутились под опекой земских начальников. А ведь общественный приговор мог любого члена общины, как зловредного, сослать в Сибирь на поселение. Как же было не трепетать мужикам и бабам перед замураевскими господами?
И в Замураевке трепетали. А теперь начали трепетать и в Никудышевке. Если земский не приезжал часто в Никудышевку для исправления избалованного Павлом Николаевичем народа, побаиваясь бывавших уже стычек с либералом и семейных неприятностей, то вызывал провинившихся в свою камеру и воспитывал. А все неприятности свои от земского никудышевские крестьяне не умели отделять от своего барского дома. Бабы приходили к Павлу Николаевичу жаловаться на его сродственника, барыниного брата, падали в ноги и умоляли простить провинившегося в чем-то мужа, а Павел Николаевич никак не мог растолковать бабе, что, хотя земский ему и родственник, но сделать все-таки ничего не может, потому что ему земский не подчинен.
— Чай, ты постарше его… Скажи, чтобы не озоровал. Должен старшого послушать.
Ловили молодую барыню, плакали и просили заставить братца родного отменить арест. Иногда растроганной Елене Владимировне и удавалось упросить братца Коленьку снять с мужика наказание, но это только сильнее укрепляло мужицкое убеждение, что наказания земского накладываются не без ведома и желания никудышевских господ:
— Они все друг за дружку держатся…
Когда Елене Владимировне не удавалось отстоять и она об этом сообщала бабе, та, хлюпая носом, говорила:
— На все ваша господская воля!
И, уходя с барского двора с затаенной обидою, шептала:
— Погодите, когда-нибудь отольются вам наши слезки… Господь правду-то видит, хоть и не сказывает…
XXV
Подобно былинному богатырю, новый царь попридержал на перекрестке дорог своего коня, всмотрелся в туманные дали и, повернувши коня, медленно поехал назад. Сперва надо свой Дом в порядок привести.
И всю жизнь он провел дома, занимаясь хлопотливым хозяйским делом. Человек большой воли и сильного характера, он и внешним образом своим напоминал русского былинного богатыря из тех, что помогали своей богатырской силой Святую Русь от всякой бродячей нехристи спасать.
Великую опасность почуял он от занесенной западными ветрами крамолы, толкавшей землю Русскую в пропасть революции, и, как всякий хороший хозяин, взял в руки метлу и прежде всего начал накопившийся сор из своей избы выметать. Старовера бородатого новый царь напоминал: старозаветных привычек и взглядов придерживался и никаких заморских новшеств не любил. Тяжело вздыхал, вспоминая, чем кончилась эта затея для отца родного. А как подмел наскоро избу, осмотрелся и подумал: «Много тут разных затей заморских покойный родитель понастроил, не подходит это русскому человеку». Помолился да и за перестройку принялся. Ученых строителей да архитекторов на подмогу себе не взял: своим умом, по своему вкусу, хозяйственным порядком дело начал.
В стародавнее «окно в Европу» двойную раму вставил и зановесочку повесил, чтобы ротозеи русские туда не заглядывались. У всех заморских птиц, что свободами называются, крылья и хвосты подрезал, чтобы зря не летали, а как птица домашняя на глазах по двору ходили. Университеты да разные бабьи курсы поприжал: вместо верных царских слуг да хороших матерей и жен глупых умников да умных дур плодят[171]. Чтобы поменьше болтали расплодившиеся умники, везде языки подрезал: и в судах, и в печати, и на собраниях. Городские и земские самоуправления в правах урезал[172], чтобы не в свое дело не совались, а своим хозяйством занимались. Сам экономный был и слугам своим казенную копеечку беречь приказал. Круто с ворами расправляться начал. Воевать не охоч был: некогда, дома дела много, пускай другие воюют, а мы поглядим, чужого нам не надо, а своего тоже не отдадим!
И стало великое царство русское богатеть на страх и зависть всем иноземным народам. Плохо знали они русского человека и царство русское царством варваров называли. А ну как этот великан-варвар, медведь русский, что лежит на одной шестой части всего земного шара да сосет свою лапу, вдруг на дыбы встанет да на Европу полезет? На земле его сто пятьдесят миллионов варваров, а в земле — богатства не счесть!
И стали все народы света, не исключая тайных врагов и завистников, у царя варваров дружбы искать, а он посмеивался, широкую бороду поглаживал и говорил: «Подождем, торопиться нам некуда!» Поглядывал и думал: «Потише стало, а все еще настоящей тишины да порядку нет», — и на ленивых слуг покрикивал за недоглядки в Доме.
Крамола притихла, в подполье либо за границы ушла, а все нет-нет да и вылезет наружу, точно от старого пня молодые побеги выбиваются. Оно и немудрено: шестьдесят лет через «окно в Европу» крамольный ветер поддувал и царский трон расшатывал. Еще в 1825 году умники из дворян поход против самодержавия начали! Простой народ всегда в Бога да в царя веровал, а крамола сверху ползла. Откуда вышли декабристы, Бакунин[173], Кропоткин[174], Софья Перовская? А ведь дворянство искони опорою трона было, недаром и столбовым названо. Подгнили эти столбы, сами шататься стали: земля из-под ног их стала уходить после того, как покойный родитель вольнодумцев послушался. Значит, надо исконную опору утвердить…
Может быть, и на великую дорогу этот царь русский народ вывел, если бы в свое время догадался, что прошлого не воротишь и что старые столбы подгнили и в дело не годятся, что под царский трон надо новый фундамент заложить: сделаться царем крестьянским, а не дворянским. А и сделать-то для этого пришлось немного бы: выкупить заложенные да перезаложенные земли дворянские и передать их мужику, который веками за свою «правду» держался и при каждом новом царе этой правды от него ждал, а не дождавшись, говорил: «Господ боится!» Вот и теперь вместо земли земских начальников получили:
— Все господа крепостное право воротить желают!
За границей царя побаивались и уважали. Дома побаивались, а уважать и любить, кроме тех, кому это было выгодно, было некому. Для миллионов мужицкого царства он стоял выше любви:
— До Бога высоко, до царя далеко. Молитва за Богом не пропадает, а до царя наша нужда и слезы не доходят!
Вот покойного царя, Александра II, любили по-человечески: из рабства господского высвободил, а новый царь остался мистической отвлеченностью в ореоле недосягаемого величия и всемогущества. Как чудотворная икона, которой не дано помолиться и испросить милости, — «Господа прячут».
Интеллигенция, в большинстве своем окрашенная духом наследственного революционного народничества или политическим западничеством, царя не любила и не уважала: «не дорожим мы шагом к крупному прогрессу и с треском пятимся назад»[175], «были накануне конституции и снова вернулись к домострою». Потихоньку ворчали, потихоньку, где было можно, — пакостили, называли между собой «фельдфебелем в Вольтерах»[176] и все чаще жалели, что нет больше «Народной воли». Спрятавшиеся в подполье революционеры царя ненавидели и писали в заграничных газетах о нем, как о кровожадном деспоте, каких еще не бывало на свете, а свою родину и свой народ изображали стонущим под пятой этого варварского тигра. И тут революционерам сильно помогали вообще все передовые люди. И те и другие оплевывали и настоящее, и прошлое своей родины. За границей им верили охотно. Врагам России это было выгодно, ибо сплачивало их между собой и утверждало их культурную гордость перед «варварской страной».
«Отцы» носили маску верноподданничества, а «дети» не умели и не хотели этого делать. Молодость всегда прямодушна и прямолинейна, чем всегда и пользовались расплодившиеся в неимоверном количестве подпольные еропкины.
Продолжая гореть искренней любовью к родине и своему народу, полная жажды самопожертвования во имя благородных идей, молодежь, подстрекаемая этими Еропкиными, летела на огонь революции, как бабочка на свет. Без серьезных знаний, без опыта жизни, с единой верой в благородную идею молодежь продолжала отдавать все, что имела: свое пылающее сердце!
А революционерам помогали и ретивые царские слуги. Вот министр Делянов издал циркуляр, в котором повелительно разъяснил, что гимназии и университеты устроены вовсе не для бедных людей, не имеющих средств прилично кормить и одевать своих детей. Значит, только для богатых? Могла ли молодежь равнодушно промолчать, чувствуя острое оскорбление благородному чувству справедливости? Какой цинизм в устах государственного мужа, который призван руководить просвещением темного русского народа! А разве этот циркуляр не был в духе своего времени и задачи обосновать благоденствие многомиллионного царства на государственном откармливании разорившегося и вырождавшегося дворянства?
И вот по всем высшим учебным заведениям покатились беспорядки, и тысяча молодежи очутилась с «волчьим билетом», и свершилась новая революционная мобилизация.
Всплыла на свет «Молодая народная воля». В 1889 году из Сибири бежали двое бывших народовольцев и, передвигаясь от Нижнего до Астрахани на плотах, останавливались в попутных городах и вербовали молодежь в организацию новой нелегальной партии[177]. А за ними по пятам двигались шпионы, и, когда созрела нива, по всей Волге пошли аресты. Урожай оказался хорошим.
Казалось, что революционный сор выметен начисто. В русской избе на долгие годы утвердились полная тишина и спокойствие.
Некому было любить царя. Кто любил — любил корыстно. Любили только «дворянские бегемоты», вроде Замураевых, да промышленники и фабриканты, вроде пронырливых Ананькиных, ибо торговля и промышленность расцветать начали.
Все надежды интеллигенции рухнули, вера в свою победу исчезла, руки опустились. Оставалось только тайно ненавидеть, тайно мстить, ворчать и с понурой головой ждать лучших времен. Воплотивший эти интеллигентские чувства поэт Надсон[178], любимец своего времени, писал:
Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытою кровью землей.
Пусть разбит и поруган святой идеал,
И струится невинная кровь!
Верь — настанет пора, и погибнет Ваал
И на землю вернется любовь! [179]
Все понимали под «невинной кровью» кровь погибших революционеров, под Ваалом — русское самодержавие, а под ожидаемой «порою» — будущую революцию.