"Дом потомственного почетного гражданина Павла Ивановича Неверова. Отдается комната для одинокого".
В Плесе я был совершенно одинок и потому позвонил в маленькое парадное крыльчико трехоконного домика, выглядывающего из густых зарослей сирени с сочными тяжелыми кистями белых и лиловых цветов. Долго стоял и сердился, позвонил еще раз, и еще раз, тогда вдали послышался торопливый топот по полу босых ног, и грохнул тяжелый крюк запора.
-- Вам кого нужно? -- пугливо спросила рябая курносая девка.
-- Комнату посмотреть...
-- Хозяина-то нет... Удить ушел...
-- А без хозяина разве нельзя?
-- Уж не знаю как... Да поглядите, что ли!..
Маленькая уютная квартирка с странной смесью противоречивых признаков семейной и холостяцкой жизни: гостиная -- как полагается в порядочном семействе провинциала среднего достатка и средней культурности: мягкая мебель в чехлах, ковер, цветы на подоконниках, кисейные занавеси с амурами, миниатюрное пианино, вышитая подушечка на диване, массивный альбом с фотографическими портретами на преддиванном столе с малиновой скатертью, на стенах -- картины и этажерочки с безделушками, чистота и опрятность, свойственная только заботливой руке и эстетическим потребностям хозяйки-женщины; а дальше -- столовая, похожая на склад посуды и ненужных вещей, с красочным беспорядком неисправимого неряшливого холостяка. Узкий коридорчик, заставленный разнокалиберными и разноцветными бутылками из-под спиртных напитков, а из него две комнаты: одна с холостым, а другая с семейным оттенком.
-- Которая же комната отдается?
-- А вот эта... А там баринова спальня.
В бариновой спальне -- удилища, сетки, в углу -- весла от лодки, неряшливая постель, а в другой -- похоже на спальню молодого счастливого супружества: широкая кровать, покрытая белым кружевным одеялом, пышная горка накрытых узорной салфеточкой подушек, умывальник с мраморной доской и зеркалом, старое трюмо красного дерева, такой же дамский письменный столик, пузырьки с одеколоном и духами, коробочка с пудрой, розовый фонарик под потолком...
-- Барин у вас... женатый?
-- Холостые.
-- Недавно овдовел, должно быть?
-- Нет. Холостые. Может, еще и женятся...
-- Жених, стало быть!
-- Пожилые, пускай, уж... Все ждут чего-то, не женятся...
-- А кто же спит в этой комнате?
-- Никто не спит. Она у нас -- свободная. Для кого-нибудь, должно быть, приготовлена... А только третий год вот служу у них, а никто не приезжает...
И никто этой комнаты не касается... Не знаю, как уж это барину вздумалось квартиранта в нее пустить... От скуки верно... Все один. Одна радость рыбу ловить да в монастырь ходить или на пристани пароходы встречать...
-- А бутылки? Выпивает, должно быть, барин-то?
-- Случается, только редко. Не больше одного разу в месяц, хотя уж дня на три запивают. Только не сомневайтесь: они во хмелю смирные, плачут только, а мухи не обидят... У нас хорошо, спокойно. Садик и огород есть, и баня своя...
Должно быть, рябая девка хотела похвастать садом и баней -- повела меня к черному крыльцу во двор, но навстречу нам шел высокий, довольно красивый господин с седеющими вьющимися волосами под шляпой, с рыболовными принадлежностями в руках, и мы остановились в сенцах.
-- Вот они сами!.. Вот, Павел Иванович, комнату пришли смотреть.
Павел Иванович приподнял шляпу, вздохнул и грустно так произнес:
-- Что же... Очень приятно. Сделайте одолжение.
Бас довольно приятного тембра, с характерным волжским говором, грубоватым, ударяющим на "о", напоминающим о семинаристах, дьяконах и псаломщиках. Умное лицо, приятная улыбка, усталые мечтательные глаза.
-- Вы один, или... Я могу пустить только одинокого: имею некоторую слабость и... неудобно, если вы изволите быть... не одиноким... -- с милой застенчивостью начал Павел Иванович и попросил в гостиную.
Усадив меня в кресло, он извинился, предложил посмотреть от скуки альбом с фотографиями, скрылся и скоро явился переодетым, причесанным, в галстуке. Только теперь он нашел возможным представиться.
-- Потомственный почетный гражданин Павел Иванович Неверов!.. Бывший капитан легкого парохода, а теперь... отдыхаю... на покое.
-- Так рано? Сколько же вам лет?
-- Да лет-то не так много... А так уж... не повезло в жизни... И разное. Как говорится у нас, волжан: на мель встал!..
-- Чем же теперь занимаетесь?
-- Да рыбу ловлю... -- с иронической улыбочкой ответил Павел Иванович. -- Всю жизнь на Волге капитаном проплавал и так с этим делом сроднился, что никакого другого занятия принять не могу, не способен.
-- Почему же капитанство бросили?
-- Теперь трудно: специальное образование требуется, а я его не имею; затем предпочитают молодых, которые, кроме своего дела, еще и для пароходной классной публики были бы приятны, поговорить бы умели с обществом, занять дам и прочее. На буксирный мог бы, и теперь зовут, да как-то на буксир идти после легкого обидно, не хочется. Нужды особенной нет: после родителей небольшой капиталец остался. В Костроме торговлю имели; пробовал было я вместе с братом торговлю продолжать да бросил: не могу, с души воротит, скука такая, что невыносимо. Привык к простору, к речной жизни. Сегодня здесь, а завтра там, двигаться привык. Плюнул, выделился и вот здесь поселился... Куда уж нам! Теперь не капитаны, а кавалеры требуются, а я старой школы, с лоцманов начал. Вот не угодно ли убедиться?
Павел Иванович раскрыл альбом и показал мне себя в молодости: на фотографии часть верхней рубки парохода, часть рулевого колеса и два лоцмана по пояс; один из них -- хмурый средних лет с огромной бородою, с строгим, орлиным взором, а другой -- молодой, здоровый, кудрявый парень в лихо сдвинутом на затылок картузе, с веселыми, радостными глазами, с хитроватой улыбочкой, "себе на уме" парень...
-- Вот я какой был... ухарь! А теперь вот ужу рыбу, зимой в соборе хором управляю, летом почти живу в лодке...
-- Не скучно?
-- Тоска бывает только весной, когда на Волге ледоход начинается и в затоне пароходы посвистывать начинают... Места себе не находишь! Точно в цепях. Плюнул бы на все да на пароход!.. Без жалованья поступил бы! И как пойдут первые пароходы -- сажусь и еду неизвестно куда и зачем...
-- Агентом на пристань поступили бы...
-- Это не стоит. К такому делу душа не лежит. Куда лучше рыбу удить да хором управлять... Плавать, двигаться и днем и ночью, Волгой-матушкой дышать -- вот это настоящее, а то... только растравлять себя, свою душу... Даша! Подай-ка нам по стаканчику чаю... Нынче у меня удача: хорошую стерлядку поймал, фунта на два с половиной... Вы как? Не любитель этого занятия?
-- Большой любитель. И поудить, и поохотиться с ружьем.
-- Я уж вижу!.. Вот такой-то квартирант мне и нужен... Даша! Скоро ты там, что ли?
Рябая курносая девка принесла на подносе чай, вазу с вареньем, молочник с густыми сливками, ватрушки с зарумяненным творогом. Пили чай и, как давно знакомые, разговаривали о рыбной ловле и о разных удивительных случаях с рыбаками. Только уходя, я осведомился о цене за комнату.
-- Это -- дело второе! Я ведь не для выгоды... А так... Очень уж по ночам тоскливо, мысли разные в голову лезут. А когда будет рядом живой человек, -- может, иначе будет...
Сговорились без всяких разногласий, к обоюдному удовольствию, и в тот же вечер я сделался квартирантом Павла Ивановича. Рыбная ловля и ночевки около костра на берегах Волги быстро сблизили нас, и очень скоро мы сделались настоящими приятелями.
-- Почему вы, Павел Иванович, остались холостяком?
-- Так... Не верю ни одной женщине.
-- Вот тебе раз!.. Всякие бывают...
-- Не верю-с...
-- Хорошенький домик у вас, и вот эта комната, которую вы мне сдали, точно обставлена для женщины... Даже трюмо, одеколон и духи готовы!.. -- шутил я. -- Куда приятнее было бы слышать женский голосок, смех и чувствовать не соседа, а соседку...
-- Может быть, и женился бы, да так случилось... И невеста была, и свадьба была назначена, а ничего не вышло...
-- Не вышло?
-- Гм... да. Волга-матушка помешала, -- покусывая бороду, задумчиво произнес Павел Иванович.
-- Что же, утонула невеста?..
-- Не утонула, а... длинная история. Когда-нибудь, может, и расскажу. Вы вот сочиняете, так прямо роман можно написать. Кабы я мог сочинять, я все это описал бы непременно... Живешь, знаете ли, обыкновенным порядком, как все смертные, и все идет своим чередом, как у всех людей, -- и вдруг, знаете ли, врывается в жизнь этакий случай, странный и неожиданный, и все -- вверх дном!..
-- Вы считаете виновницей несчастия Волгу?
-- Не скажу, чтобы это было несчастие... Кто знает, может быть, это было и счастие, самое настоящее, огромное счастие. Разве мы знаем, в чем оно, счастие? Я сказал только, что Волга-матушка жениться мне помешала, а счастья она дала мне много. Ни в чем я Волгу не обвиняю и люблю ее все так же, как любил и в молодости, а вернее -- еще больше и нежнее... Ничего ведь теперь у меня не осталось, кроме Волги, все прошло, как сон! И счастье мое было, как сон. Пришло, приснилось и отлетело. Волга мне этот сон рассказала, а сон был такой удивительный, что вся моя жизнь перевернулась... Всякое бывает на свете...
-- Не расскажете?
-- Когда-нибудь... Сны да сказки рассказывать можно, когда особенное расположение верить им есть... И рассказывать, и слушать не всегда их можно. Разве вам не случалось: увидишь сон удивительный, от которого долго опомниться не можешь, а как вздумаешь его словами передать -- ничего не выходит, и ничего прекрасного нет, и чепуха какая-то выходит. Самая сущность-то прекрасного сна, как дым от ветра, разлетается, и никак ее не поймаешь... Все это давно со мной было, туманом покрылось, и все реже с каждым годом в моей душе призраки эти воскрешают. А раньше как одурманенный жил; точно меня каким-нибудь зельем ведьма напоила... Меня даже ненормальным считали. Может быть, оно так и было. С годами отошло, затуманилось, отлетело, проснулся, так сказать, а и теперь иногда, очень редко впрочем, прилетит с Волги с ветерком и начнет, и начнет будоражить память и душу, и ходишь целый день, как пьяный, а ночью, как лунатик, бродишь... Забудешь, что было все это пятнадцать лет тому назад, что ты -- седой, хотя и кудрявый, что тебе не грешить, а замаливать свои грехи в пору, что забыть, крест поставить на всем надо... И недаром меня здешние жители чудаком называют и надо мной посмеиваются... Заслуживаю. Прилетит с ветерком с Волги и дня три держит, не отпускает. Тоска и бредни разные... Невозможное лезет в голову... Выпьешь -- тоска отойдет, и одни бредни останутся. Мечтаешь и ждешь, что опять все это тебе наяву приснится... А оно не снится... Ну и еще выпьешь, и еще... И забудешь, где правда, а где -- бредни...
-- Не расскажете?
-- Ей-Богу, сейчас не могу. Расположения нет. Времени у нас впереди много. Как-нибудь... в другое время. Вы мне говорили, что не всегда сочинять можете. Вот так же и я. Чтобы рассказать это -- вдохновение надо.
Я ждал, когда на Павла Ивановича снизойдет вдохновение, а пока приглядывался к этому милому чудаку, который в пятьдесят лет умеет быть таким непосредственным, наивным и так нежно, мечтательно любить свою Волгу, отдается, как мальчик, рыбной ловле и в минуты грусти, затворив плотно двери, садится к пианино и, аккомпанируя себе, тихо и мечтательно, как молитву, поет:
Я помню чудное мгновенье -- передо мной
явилась ты,
Как мимолетное виденье, как ангел
чистой красоты...