Ликуйте, земля и небо: сегодня ко мне придет Зоя!..
— Сколько времени, мама?
— Десять било.
— Давно?
— Только сейчас пробило. Неужели не слыхал?
— Странно: не слыхал. А может-быть одиннадцать?
— Десять. Рано спустил ноги: устанешь. Она приедет в одиннадцать.
— Еще час. Целый час!
Не знаю, что делать. Разрешили смотреть в старой «Ниве» картинки, да надоели эти картинки. Рассматриваю в пятый раз. Буду разгадывать ребусы. Устают руки держать тяжелую книгу: этой книгой можно убить читателя. Трясутся еще от слабости руки… Устаешь… Пожалуй, лучше пока полежать.
— Мама, возьми эту пудовую книгу.
— Вот видишь! Говорила тебе, — рано сел.
Лежу во всем чистом, волосы рассыпались по подушке, одеяло лежит ровно и красиво; руки наверху, на одеяле, белые, с длинными кистями. Слушаю, как стукают в коридоре стенные часы, как за окном поют птицы, как свистят на Волге пароходы, как время от времени трещат где-то близко извозчичьи пролетки. Пугают эти пролетки: всё кажется, что кто-то подъехал к больнице, что этот «кто-то» — Зоя; вздрогнешь, сядешь в кровати и насторожишься. А сердце застучит громко и неровно.
— Ты что?
— Погоди, кто-то подъехал… Нет, показалось…
— Да ведь мимо не проедет. Чего же так беспокоиться!
Уф, даже в жар бросило…
— Мама, дай мне чистый носовой платок!.. И гребенку.
Какая, однако, шевелюра выросла. Хорошо, если бы волосы вились большими волнами, как у Калер… Ну ее к лешему! Покраснел, отбросил зеркало… Святотатством казалось самое произнесение этого имени… Словно грязнил чем-то свой светлый праздник…
— Мама, теперь уже не христосуются?
— Вот тебе раз! Шесть недель христосуются. Что ты, татарин, что ли?
— Забыл. Едет, едет… Она, мама… Зоя!.. Чувствую, чувствую…
— Да погоди…
Мама идет к окну. Протяжно бьют где-то часы одиннадцать.
— Одиннадцать!.. Она!..
— Да, она… Пойду встретить…
Мать вышла из палаты. Что делать?.. Лечь или сидеть?.. Господи, что это со мной! То жарко, палит лицо огонь, то холодно, так холодно, что стучат зубы… Забыл сегодня почистить зубы… Опять звонят в ушах стеклянными молоточками. Лучше лечь… Нет сил сидеть и ждать… Лег лицом к двери и жду в огне и трепете. Идут! Идут!..
— Можно? — прозвучал за дверью голос и ударил меня прямо в сердце.
— Можно, можно… Зоя!
Распахнулась дверь, и на пороге приостановилась стройная, высокая девушка, вся в белом, в пастушеской соломенной шляпе с загнутой голубенькой вуалеткой, с синими васильками и бело-желтыми ромашками, под шляпой тяжелая груда золотых волос, в одной руке перчатки и кружевной зонтик, в другой — куст белой сирени… Словно сама весна в ослепительном сиянии вошла с цветами родных полей и садов.
— Зоя! — прошептал я упавшим, не своим голосом, сел в постели и протянул к девушке руки.
Вспыхнуло розами милое лицо, схватилась милая рука за грудь, опрокинулась голова…
— Иди же, голубка!..
Рванулась от двери, упала на колени около постели и, спрятав свою голову у меня на груди, стала смеяться и плакать…
— Да погоди же, дай мне посмотреть на тебя…
Я хотел откинуть ее голову, а она не давалась и продолжала плакать. Я вытащил колючую булавку, сбросил шляпу с васильками и потонул губами в мягком, душистом и щекочущем золоте волос… А куст белой сирени валялся на полу и источал одуряющий аромат…
— Милый, милый… Я уже думала, что никогда… никогда больше не увижу!..
Кто-то сердито покашлял у двери. Зоя поднялась на ноги и, отскочив к окну, отвернулась и застыла в неподвижности.
— Ах, это ты, мама…
— Я… Сирень-то что бросила?.. В воду ее надо…
Пошла искать посуду для сирени.
— Зоя!.. Она ушла… Да погляди же на меня!..
— Стыдно… Знаешь, папа уже согласился… А было раньше хуже тюрьмы… Я тебя ужасно люблю… Но доктор говорит, что тебе нельзя скоро жениться..
— Повернись же ко мне, Христа ради!.. Христос воскресе!.. Ты, мама?
— Я.
— Убеди Зою, что теперь еще христосуются!..
— Поди, сама знает. Не татарка…
— Вот слышишь, Зоя!.. Христос Воскресе!..
Обернулась, вся пунцовая подошла ко мне, наклонилась, опустила глаза:
— Ну, воистину воскресе!..
И чуть-чуть коснулась губами моих губ. И снова отвернулась.
— Если ты не будешь на меня смотреть, я рассержусь… Слышишь?
Улыбнулась, вскинула на меня глаза и села на стул у постели. Я пожирал ее глазами… Похудела, но стала еще прекраснее. Прямо изумительная, поразительная красота!.. Неужели она, эта самая девушка, будет скоро моей женой? Невероятно!..
— Посмотри же на меня!
— Я, Зоя, немного устал… Извини, я немного полежу…
— Конечно, голубчик!.. Меня не стесняйся, а то… не буду…
— Ну, чего не буду? Любить?..
Громко засмеялась, ударила белой шелковой перчаткой по руке и сказала, блеснув синими глазами:
— Ходить не буду, а не «любить»…
— А любить будешь?
Кинула взор на мать и, обернувшись ко мне, кивнула глазами… Ах, как передать это мимолетное движение прекрасных глаз? Нельзя передать: нет таких слов у человека. Вот если бы в черную ночь с черными ползущими тучами вдруг на одно только мгновение раскрылся кусочек синего неба и в это окошечко на одно же мгновение выглянуло всё солнце!.. Нет, не то… Солнце не пряталось: оно сидело рядом на стуле, и не было никаких туч, а было всё синее, и белое, и золотое… Только белое, синее и золотое.
— Ты похудела…
— И… подурнела…
— Ты? Какая ложь!.. Ты прекраснее всех ангелов на небе.
— Вот уж это, господа, грех… Ангелов-то уж не надо трогать…
— Ты, мама, смешная… Ей-Богу, ты смешная!..
— Нет, я сильно подурнела, Геня…
— Неправда!.. На вот волшебное зеркальце и спроси: «я ль на свете всех белей, всех румяней и умней?…». И оно тебе скажет, что — ты!.. Ах, Зойка… Съел бы я тебя!..
Мать расхохоталась и сказала:
— Еще долго, брат, на диэте просидишь… Не рассчитывай!.. Вон доктор идет…
— Ну-с… Счастливы? Только не так близко… Температура?
— 37,2.
— Желудок?..
Мы с Зоей отвернулись друг от друга. Чорт бы его взял, этого доктора, с глупыми, неуместными вопросами!..
— Всё, решительно всё хорошо… Ничего не надо, нигде не болит… Я совершенно здоров… И очень счастлив!..
— А всё-таки продолжительное волнение преждевременно. Сколько времени продолжается ваше счастье, то-есть свидание?
— Я только сейчас пришла. Ровно в одиннадцать.
— А сейчас, барышня, уже полчаса двенадцатого…
— Как так?.. Не может этого быть!.. Я только сейчас…
— Сейчас… В часу шестьдесят минут. Для первого знакомства достаточно…
— Ну, доктор!..
— До-ктор!..
— Не могу-с. Сегодня надо было всего десять минут, а завтра… Впрочем, завтра неприемный день. Придете послезавтра. А теперь прощайтесь!
Мы грустно переглянулись и стали в два голоса упрашивать, чтобы и завтра нам разрешили повидаться…
— Хоть на десять минут!
— Нет, на двадцать. Христа ради!..
— Гм… Откуда вы сирени достали?.. Так рано…
Зоя подразнила:
— Разрешите мне завтра придти с сиренью… для вас!
— Ах, вы!.. Что с вами сделаешь?.. Ну уж несите взятку, так и быть.
— Мерси, доктор!
— А теперь пора… А то и завтра нельзя…
— Ухожу, ухожу… Моментально ухожу… Надеваю уже шляпку.
Доктор поклонился и ушел. Зоя растерянно ходила по комнате.
— Куда же я дела булавку от шляпы?.. Потерялась… Ты не видал, Геня?
— Булавку?.. Нет, не видал…
— Эх, вы… и булавки все растеряли…
Обе, и мама и Зоя, ищут булавку. Ах, Зойка, какая она хитренькая!.. Выбрала момент, когда мама нас не видит, быстро скользнула к кровати, наклонилась, поцеловала меня и, поднявшись с булавкой в руке, сказала радостным голоском:
— Мерси, не трудитесь. Я нашла…
А сама пунцовая и не смотрит на меня. Какая хитренькая… Вот не думал!.. Умница! Люблю. Безумно люблю!
— Как идет к тебе эта шляпа!
— Разве?
— Нарядная ты… модница…
— Для тебя!.. Всё только для тебя… Боюсь, что разлюбишь…
Пожала руку матери, послала мне воздушный поцелуй и выпорхнула, сверкнув белой легкой тенью, в дверях.
— Зойка!..
Не слыхала. Ушла моя весна. А в комнате всё еще витает ее белый призрак. Пахнет ландышем и сиренью. Пахнет ее золотыми волосами, ее легким платьем. Всё еще звучит в ушах ее голос, стоит ее радостное, улыбающееся лицо… Эх, вот счастье: на моей постели ее василек от шляпки!.. Синенький!.. Миленький!.. Вот я тебя поцелую и положу к себе под подушку…
— Мама! Посмотри: она потеряла василек со шляпки…
— Ничего не бережете… Девушка будто ничего себе…
— Ничего себе… Сама Красота, а вы… много вы понимаете!..
— Довольно ласковая со старшими… А полковник в Казани мне наговорил на нее… Я уж так испугалась за тебя…
— Совершенно зря пугаетесь… Радоваться за меня должны, а не пугаться.
— Слава Богу!.. Только жениться-то доктор велит повременить.
— А ты рада этому!
Я почувствовал усталость, лег и вытянул ноги. Закрыл глаза и вспоминал, как всё это было: как она вошла, не хотела на меня смотреть, потом бросилась на колени перед кроватью… Синеглазая… Золотоволосая… Люблю! Больше жизни люблю тебя, Зойка! Теперь уж до завтра. Завтра надо поговорить обо всем. Сегодня не успели… Не скоро это «завтра»…
Гудит пароход на Волге. Когда-нибудь мы с Зойкой будем ехать на пароходе, вдвоем только в каюте. Ах, как я счастлив, я самый счастливый человек на свете…
Я прикрылся одеялом, перекрестился и прошептал:
— Благодарю, Господи…
— Ты что там колдуешь?
— Какое, мама, счастье жить на свете!.. Спасибо, что родила ты меня…
— Не стоит благодарности…
— Как не стоит. Что ты!..
Я отбросил одеяло и стал хохотать. Мать — тоже.
— Ну, подойди, мамочка, я поцелую тебя…
Мать подошла. Я стал ласкать ее голову, поцеловал в щеку. Отвыкла старенькая от теплой ласки: расплакалась…
— Вот тебе раз! О чем?..
— Спасибо тебе, Геничка… Ты такой ласковый… Бог пошлет тебе много-много счастья!..
— Да, мама, много-много… И я буду делиться им с тобою…
— Нет, зачем… У тебя своя жизнь… Только не забывай… И за то спасибо…
— Благословляешь нас с Зоей?..
— Да, конечно… Вы такие добрые, милые, молодые ребятки…
— Спасибо, мамочка!.. Спасибо! А теперь я немного усну… Устал что-то.
— Поспи. Много волновался.
Я замолк и долго слышал, как мать ходила на цыпочках, оберегая мой покой. Потом сладко и крепко заснул…