Спешно вбежала боярыня в свой терем и повалилась на лавку. У неё захватывало дыхание. Едва отдышавшись и чуть успокоившись, она почувствовала непреодолимое желание помолиться пред Пречистой, так кротко, милостиво глядевшей на её. Долго молилась она, горячо молилась, услышав тяжёлые шаги мужа, направлявшегося к ней в опочивальню.
Всеволожский вошёл в терем и при виде молящейся жены остановился у дверей. Лицо его было мрачно, глаза сурово глядели из-под седых, густо нависших бровей. Видно, что что-то тяготило. Он крякнул.
Боярыня медленно поворотила голову, и лицо её исказилось, тоска заблестела в её чёрных глазах. И болью, жгучею болью сжалось её сердце.
Красота боярыни поразила Всеволожского. Он невольно отвёл глаза, перед ним бледнела комета. Ещё суровее сделалось его лицо. "На грех лукавый наводит!" -- пронеслось в его голове.
-- Ты что же это растрепалась да опростоволосилась? -- сердито говорил он. -- Что не спишь? Тут знамение Господне, а она полуночничает!
-- За грехи, за князя Бог посылает знамение! -- резко сказала боярыня.
Этот тон, небывалый, никогда прежде им не слышанный, поразил боярина, он оглядел с ног до головы жену.
-- Не твоего бабьего ума это дело, ложись лучше спать, -- проговорил он.
Боярыня дрожащими руками начала раздеваться; она чувствовала себя как на пытке.
-- Спи одна, я к себе пойду, мне недосуг! -- молвил боярин, поворачиваясь к двери.
Боярыня вся вспыхнула, она не ожидала такого конца. Едва успел выйти Всеволожский, как она бросилась к двери и заперла её на задвижку. Благодарными глазами взглянула она на образ.
-- Господи, неужели моя грешная молитва услышана!
Весёлая, радостная, бросилась она в постель, но сон бежал от неё. Да и какой сон, когда она в эти минуты чувствовала себя счастливейшей на земле. Ведь с девичества, со дня замужества, не проводила Марфа такой ночи.
И вспоминается ей прошедшая жизнь. Помнит она себя девочкой, сурового, строго отца, добрую, ласковую мать. Помнит она и сад свой роскошный, в котором провела чуть не всё своё детство. Тенистый, хороший сад. Помнит раскидистую, увешанную красными большими плодами яблоню, под которой проводила чуть не целые дни.
Помнится ей и случай один. Сидела она под этой яблоней, вдруг на тыну послышался треск, она подняла голову и не без испуга увидела сидящего на тыне кудрявого, краснощёкого мальчишку; в одно мгновение он спрыгнул и был возле неё.
Марфуша от страха просто замерла.
Мальчишка, не обращая на неё ни малейшего внимания, взобрался до первой ветки, потряс -- и яблоки градом посыпались на землю. Он соскочил и начал их бесцеремонно подбирать в подол.
-- Ты зачем яблоки наши берёшь? -- решилась наконец спросить девочка.
-- А у нас нетути яблоков, а мне их хочется, каждый день буду сюда за ними ходить!
-- А я тятьке скажу! -- вздумала пугнуть его Марфуша.
-- А это ты видала! -- пугнул её в свою очередь мальчишка, показывая ей кулак.
Девочка притихла, глядя, как тот совершенно спокойно взобрался на плетень.
Прошло несколько дней; Марфуша боялась ходить в сад, но как-то они снова столкнулись у той же яблони. Мальчишка проворно собирал плоды, Марфуша боязливо остановилась, тот на неё покосился.
-- Говорила про меня тятьке или нет? -- подозрительно спросил он её, глядя исподлобья.
-- Нет, не говорила, -- пролепетала Марфуша.
-- Ну, на тебе за это, -- сказал тот, подавая ей в подарок её же яблоко. -- А тебя как зовут?
-- Марфуша! А тебя?
-- Меня-то? Меня Мишуткой кличут. Солнцев Мишутка, вот тут рядом живём с тятькой.
С этого дня между ними завязалось знакомство; чуть не целые дни проводили они вместе; но подошла осень, и свидания их прекратились. Вскоре старик Солнцев выехал с сыном из Новгорода во Псков.
Прошли годы. Марфуша сделалась красавицей невестой, на которую не один боярин зарился.
И вот Новгород встрепенулся. Ждали славного, прославившегося своею храбростью и умом князя Александра Ярославовича, призванного к себе на княжение новгородцами.
С раннего утра загудел в соборе Святой Софии колокол; со всех концов потянулись граждане в собор. Шла с отцом и Марфуша; хотелось и ей взглянуть на русское красное солнышко, как все называли Александра Ярославовича.
На амвоне показался владыка в полном облачении, с крестом в руках, окружённый духовенством.
-- Идёт, идёт! -- пронёсся шёпот.
В собор вошёл князь. Его вид поразил всех, -- это действительно был красное солнышко. В блестящих воинских доспехах, с наброшенной на плечах малиновой мантией, высокий, стройный, с рассыпавшимися по плечам тёмными кудрями, небольшой бородкой, он светлым взглядом окинул собор и собравшийся в нём народ и начал проходить к амвону, приветливо раскланиваясь.
Его сопровождали несколько дружинников. Взглянула на одного из них Марфуша и зарделась; сердце забилось сильнее, она опустила глаза, потом снова подняла их на дружинника; тот тоже с краской в лице пристально всматривался в неё.
-- Мишутка, -- прошептала Марфуша, и чем-то родным повеяло от этого бравого, красивого дружинника.
Целой вечностью казалась Марфуше обедня. Ещё несколько раз взглядывала она на Солнцева и каждый раз встречалась с ним взглядом.
Наконец богослужение окончилось, но народ не выходил из собора в ожидании выхода князя. Приложившись к кресту, он пошёл к выходу, вслед за ним шёл и Солнцев. Поравнявшись с Марфушей, он отвесил ей низкий поклон, та слегка наклонила свою головку. Гневом сверкнули отцовские глаза, с силою схватил он и сжал её руку.
-- Давно ли с дружинниками шашни свела? -- прошипел старик, когда они вышли из собора. -- Кто таков, говори без утайки?
-- Не знаю, -- прошептала Марфуша, -- кажись, Солнцев, ребятами с ним в саду игрывали.
-- Гляди, ещё увижу поклоны, ни ему, ни тебе голов не сносить!
Больше ни одним словом не обмолвился старик о Солнцеве, только перепуганная гневом отца Марфуша затуманилась и закручинилась. Влекло её сердечко в собор, словно чуяло оно, что она увидит там друга сердечного, но и боязно было, не подумал бы чего отец.
Прошло две недели, наконец она не выдержала и отправилась ко всенощной. С бьющимся сердцем взошла она во храм и сразу же увидела его. Еле устояла на ногах она, не выстояла и половины, моченьки не хватало. Шатаючись вышла она из собора. На дворе темно, ничего не видно; идёт она тёмною улицею и слышит за собою шаги.
-- Добрый вечер, боярышня! -- раздаётся добрый, ласковый голос.
Вскрикнула она и отшатнулась: он перед нею.
-- Аль, боярышня, Мишутку не узнала?
-- Как? Вестимо, узнала, -- чуть не плача, говорит Марфуша, -- только уйди ты от меня, ради Создателя уйди!
-- За что же гонишь-то? -- дрогнувшим голосом спрашивал Солнцев.
-- Уйди, увидит кто, беды не оберёшься.
Но он всё-таки проводил её чуть не до самых ворот. С бьющимся сердцем, с раскрасневшимися щёчками и блестящими счастьем глазками возвратилась Марфуша домой.
И потянуло её с той поры на богомолье, ни одной всенощной не пропустит, только страшно боится, как бы не узнали об этих проводах.
Вспомнила Марфа и первый поцелуй, и объяснение их.
Теперь уже не нужно было искать свиданий на улице. Много было укромных мест в том саду, где они проводили детство.
Но и добрые люди не спали, удалось им подглядеть гулянки дружинника к боярской дочке; пошли разные слухи с разными небылицами, долетели эти слухи и до строго отца Марфуши. Как туча чёрная заходил старик. И раз всё-таки застал он их в саду, услыхал их нежный разговор и поцелуи.
Избитую Марфушу старик схватил за волосы и потащил в хоромы. В ужас пришла боярыня при виде окровавленной любимой дочки. Взвыла было она, но тотчас же должна была умолкнуть, когда зыкнул на неё не своим голосом старик.
Муки Марфуши не кончились; едва она пришла в себя, как по ней начала гулять ремённая плеть.
Вся избитая, с кровавыми рубцами, пролежала боярышня две недели без памяти. Да и опомнилась она не на радость. Потянулась жизнь хуже подневольной! Шагу из покоя нельзя сделать, да и в покое-то жизнь не радость: не отходит от неё мамка ни на шаг, дохнуть не даст свободно.
Прошла осень, наступила зима. Сохнет и чахнет Марфуша. Где-то теперь её милый, что думает, что делает, аль нашёл себе другую любушку? И слёзы, горючие слёзы ручьём льются из глаз её.
Но ещё пуще горе ждало Марфушу.
Выдался куда красен день. С самого утра заиграло солнышко, словно серебряная, кованная скатерть заблестел бриллиантами снег по саду. Взглянула в окно Марфуша, и словно легче стало на душе у неё. Но не долго радовалась красная девица. Около полудня к ней в покой вошла мать невесёлая, с заплаканными, распухшими, красными глазами. Взглянула на неё боярышня -- и сердце дрогнуло, чуя что-то недоброе.
-- Одевайся, Марфушенька, -- чуть не со слезами говорила старуха, -- одевайся, родимая; надень что ни на есть лучший сарафан свой.
Обомлела Марфуша, испугалась.
-- Зачем, матушка? -- спрашивает с тревогой.
-- Отец приказал; нынче твоё благословение, -- отвечала старуха, глядя жалостно на дочь.
-- Какое благословение? -- вся помертвев, спрашивала Марфуша.
-- Отец по рукам ударил с боярином Всеволожским, за него выдаёт тебя, -- говорила мать, а у самой слёзы так и виснут на ресницах.
-- Матушка родимая, вступись, голубушка! -- с рыданием взмолилась Марфуша, падая в ноги матери. -- Вступись, не губи ты свою дочку родимую!
-- Марфушенька, голубушка, что же я с отцом-то поделаю? Пойми сама, что мы с тобою перед ним? Он нас словно соломину какую сломит; что же с ним поделаешь, покориться нужно; одевайся-ка, сам прислал, уж гости собираются.
Обомлела боярышня, сердце перестало, кажись, биться у неё, кровинки не осталось в лице, словно закаменела она; поплакать бы, слёзы из глаз нейдут, словно повысохли все. Но вдруг, словно решилась она на что-то, поднялась со пола и молча, торопливо начала одеваться.
Хороша была Марфуша, одетая в серебряный парчовый сарафан. Её бледность, чёрные, блестящие глаза придавали особенную прелесть. С удовольствием взглянул на неё отец, когда она вышла к гостям, просиял жених, увидав красавицу невесту; ахнули гости. Точно мраморная статуя стояла Марфуша рядом с ненавистным женихом во время обряда благословения.
Обряд кончился. Сияет жених счастьем, только невеста как окаменелая стоит на месте.
-- Марфа! -- строго окликнул её отец.
Но боярышня, как подкошенный колос, без памяти повалилась на пол.
Все бросились к ней.
-- Ничего, пройдёт: все девки таковы; известно, на первый раз пред людьми стыдно, а там обойдётся, попривыкнет -- и самой любо будет!
Прошло три страшных, мучительных дня. Снова стали одевать Марфушу.
-- Погребают, погребают! Господи, хотя бы Михайло вступился, хотя бы он меня вырвал! А он, поди, ничего, не знает!
Безжизненную, полумёртвую свели Марфушу с крыльца. Бессознательная вошла Марфуша в церковь, бессознательно подошла к аналою и стала рядом с Всеволожским, только мертвенная бледность разливалась по лицу её.
"Что скажет Миша, что подумает обо мне? А что, коли он здесь!" -- невольно пришла ей в голову мысль, и она повела по сторонам глазами и чуть не упала.
В двух шагах от неё стоял Солнцев -- бледный, худой, по-видимому, не менее её мучившийся разлукой; глаза его чёрные, горящие впились в неё. Взглянула она на него, и столько было в этом взгляде любви, ласки, мольбы и вместе с тем отчаяния. А он глядел на неё с ужасом, понимая, что отнимается у него жизнь, всякая надежда на счастье.
Обряд окончился; старик нагнулся к ней за поцелуем; она стояла безжизненная, но едва коснулись её губ старческие, мёртвые губы мужа, она с отвращением отшатнулась назад, вскрикнула и зашаталась. Её подхватили под руки и вынесли из церкви.
Потянулись с той поры дни для Марфуши хуже адской жизни. Мается молодая день, мается она и ночь, нет ни минуты покоя бедной, и вечно перед её глазами торчит старый, постылый муж.
Наконец проглянуло для неё и солнышко. Нежданно-негаданно встретилась она с Солнцевым. Грустна, тяжела была первая их встреча. Потом боярыня ухитрилась свидываться с любым по-старому: теперь отца не было; если и грозен был для неё старый муж, так этого она не так и боялась, как отца, да и провести его умела. Уж больно он много думал об уме своём да хитрости, а таких-то перехитрить легче. Только после этих свиданий тяжко было ей возвращаться в свою опочивальню и глядеть на постылого мужа.
А ныне вот Бог и счастье послал. Угорела она от этого счастья; о чём думала, мечтала всю свою мученическую жизнь, всё сбылось нынче, и постылого нет, знать, знамения небесного испугался, и вправду, должно, говорил Михайло, что кому не к добру оно, а нам к счастью. Дай-то Бог!