Когда дружинник столкнул Всеволожского с моста и он рухнул в Волхов, холодная вода вернула ему сознание; боярин опамятовался и, несмотря на сильную тупую боль в голове, вынырнул и напряг последние силы, чтобы доплыть до берега. Он напрягал последние усилия, но намокшая одежда мешала; боярин выбился из сил, кажется, два-три взмаха -- и он пойдёт ко дну.
Вдруг перед ним мелькнуло что-то тёмное; боярин последним усилием схватился за плывшее бревно, и течение понесло его.
Далеко уже остался позади мост, затихли шум и крики дравшихся вольных новгородцев, исчез и Новгород. Всеволожский потихоньку направляет бревно к берегу. Перекрестился боярин, когда почувствовал под ногами землю. Но потрясения, перенесённые им за этот день, сломили его, в глазах потемнело, голова закружилась, и он рухнул на землю.
Таким его и увидели с лодки проплывавшие мимо отец с сыном. Немало труда стоило перетащить боярина в лодку.
Солнце было уже низко, когда рыбаки добрались до своей избушки. С участием встретила старуха хозяйка неожиданного гостя, внимательно осмотрела его и улыбнулась.
-- Ничего, жив будет, -- проговорила она и принялась хлопотать около бесчувственного боярина.
Три недели пролежал Всеволожский. Наконец на четвёртой неделе, утром он открыл глаза и огляделся. Простая обстановка избы поразила его, он не мог понять, каким образом здесь очутился. С удивлением глядел боярин и на хозяев.
-- Скажите, добрые люди, кто вы такие? И почему я здесь?
Оторопелый старик, не отвечая, бросился за перегородку.
-- Авдотья, а Авдотья?! Никак, наш больной опамятовался!
-- Что, родимый? -- участливо обратилась вошедшая хозяйка. -- Полегчало тебе?
-- Да ничего, бабушка, -- проговорил боярин, -- только вот подняться не могу, словно всё не моё.
-- Известно, об этом что и говорить: три недели без памяти лежал!
-- Три недели?
-- День в день; и угодил же тебя лиходей какой-то!
Всеволожский начал припоминать, что с ним было, как он попал сюда. И память начала воскресать.
Три недели прошло с того страшного дня, и в три недели много воды утекло. Вороги одолели его, все планы рушились, всё пропало! Гневом закипело сердце: кабы сила, сейчас бы полетел в Великий Новгород, силушки оставили его.
-- А скажи, добрый человек, -- обратился старик ко Всеволожскому, -- кто таков ты будешь? Как нашли мы тебя, сумнение нас взяло: по облику да по одёже ты боярин, а как тебя занесло к нам всего мокрого да в крови, ума не приложим.
Этот простой вопрос смутил Всеволожского; скрываться не было ему причины, но и открываться не хотелось. Бог весть у кого находится он. Не вороги ли и они?
-- Вам не всё равно, кто я, за вашу доброту и уход я заплачу щедро! -- угрюмо проговорил Всеволожский.
-- Нам от тебя ничего не нужно, -- огорчившись, проговорил старик, -- коли и приютили и выходили тебя, так это мы по-человечески, не из-за корысти; а не хочешь открыться нам, так и не нужно, твоё дело. Только одно скажу: добрый человек скрываться не станет, а коли ты лиходей, так лучше бы оставался там на берегу!
-- Вишь, что вывез-то! -- с сердцем заметила старуха. -- До седины дожил, а ума не нажил.
Смутили Всеволожского слова старика.
-- Не лиходей я, дед, а боярин новгородский Всеволожский.
-- Ну, так и есть! То-то, вижу, обличье твоё мне знакомо: ведь ты кушать всегда изволишь мою рыбу; я тебе её поставляю.
Прошла ещё неделя. Всеволожский стал вставать с постели, силы заметно прибавлялись, могучая, крепкая натура брала своё.
-- Ну, теперь, скоро можно и домой отправляться. Ох, что-то дома-то делается, -- что Марфуша-то, чай, вдовой себя считает, эх, скорей бы, скорей.
Прошло ещё две недели. Всеволожский почти совсем окреп и начал собираться в Новгород.
В один день по Волхову пронёсся колокольный гул.
-- Что за праздник? -- тревожно спросил боярин.
-- Князя встречают! -- весело ответил хозяин.
-- Какого князя, что городишь-то? -- вскричал боярин.
-- Ничего не горожу! -- обиженно проговорил рыбак. -- А князя, говорю, встречают, Александра Ярославовича, какого же ещё другого!
Белее мела сделался боярин, невольно схватился за сердце, готовое разорваться.
А звон продолжается и словно тяжёлым молотом бьёт по старой боярской голове, терзает его озлобленное, наболевшее сердце.
"Коли так, коли этот звон проклятый слышен, значит, Новгород не далеко. Может, хватит силушки добрести, -- раздумывает боярин, -- только бы на дорогу попасть".
-- Ну, прощайте, добрые люди, -- проговорил Всеволожский, входя в избу и обращаясь к хозяевам. -- Поблагодарил бы я вас за ваш уход, да ничего со мной нетути; будете в городе, заходите ко мне, будете дорогими гостями, в долгу не останусь, век буду вас помнить.
-- Да ты куда же это собрался-то? -- спросил старик.
-- Нужно в Новгород, ничего не знаю, что там деется.
-- Э, что ты, боярин, какой тебе Новгород! Ты ещё очухайся: тебе и до половины не добраться, свалишься, -- говорила хозяйка.
-- Как-нибудь добреду!
-- Нет, боярин, не пущу я тебя, -- решительна проговорил старик.
-- Нельзя мне оставаться больше, дело не терпит.
-- Ну, коли уж так хочешь в город, я свезу тебя в лодке, а так не пущу.
Начались сборы, и через полчаса рыбак работал вёслами, не без труда справляясь с течением Волхова.
Солнце всё ниже и ниже садится, быстро надвигается ночь, вдали чёрным пятном обрисовалась туча.
-- Быть грозе! -- промолвил рыбак.
Всеволожский тревожно взглянул на надвигающуюся тучу.
-- Успеем ли добраться до места? -- проговорил он.
-- Недалече осталось, -- успокоил его старик, налегая на весла.
Действительно, они въехали в город; вдали зачернел мост; невольная дрожь пробежала по телу боярина при виде этого моста. А вон вдали затемнели деревья и его собственного сада. "Жена небось спит уже, -- думается ему. -- Пожалуй, как увидит, перепугается насмерть; ведь без вести пропал, видели, как с моста свалили. Ох, попадись только мне этот молодчик, разведаюсь я с ним! Теперь Марфа небось за вдову слывёт; женихи, чай, присватываются. А что, как она замуж вышла?"
-- К саду аль к улице причаливать? -- перебил его думы вопросом рыбак.
-- К улице! -- отвечал Всеволожский.
Начал накрапывать дождь, сверкнула молния, вдали прогрохотал гром.
-- Ну, в пору приехали! -- говорил рыбак.
Лодка толкнулась носом в берег.
-- Ночуй у меня, -- говорил Всеволожский, -- куда ты ночью поедешь, в грозу-то?
-- Ничего, дело привычное! Теперь я по течению в один миг доберусь домой.
-- А то ночуй!
-- Благодарю, боярин! Дай тебе Бог час добрый, -- проговорил старик, отталкивая от берега лодку.
-- Заходи ко мне! -- крикнул ему вдогонку боярин и зашагал по улице.
А дождь лил всё сильнее и сильнее. Он подошёл к воротам и постучал молотом, но ответа не было никакого. Он постучал сильнее, послышались чьи-то шаги и ворчанье.
-- Ну уж день! Разносили черти гостей. Кто там? Чего нужно? -- послышался оклик челядинца.
-- Отвори! -- шумнул боярин.
Челядинец, услышав знакомый голос, оторопел и невольно перекрестился.
-- Отпирай же! -- начиная сердиться, кричал боярин.
-- Да кто ты таков будешь-то? -- дрожа от страха спрашивал слуга.
-- Аль господина своего не узнал, иродов сын?
Но иродов сын, вместо того чтобы отворить калитку, опрометью бросился в людскую.
-- Чур меня, чур! -- кричал он, поднимая на ноги всех и рассказывая о появлении покойника.
Дождь между тем усиливался; боярин вышел из себя и начал неистово стучать. На дворе появилось несколько челядинцев. Они со страхом подошли к воротам и отперли калитку. Увидев грозную фигуру Всеволожского, они на мгновение окаменели от ужаса, но, придя в себя, бросились бежать в разные стороны.
-- О, дьяволы! -- кричал боярин. -- Погодите-же, завтра я вас всех переберу.
Он направился к дому. Дверь была не заперта. Покои все пусты. Он вошёл в спальню, постель не была тронута.
-- Где же Марфа? Куда все провалились?
Обойдя ещё раз дом, он заметил дверь в сад отворённой.
-- Неужто в дождь таскается по саду? -- с сердцем проговорил он и вышел в сад. До него донеслись голоса: один голос его жены, другой -- мужской. Недобрым сжалось боярское сердце.
-- С кем это она там? -- ворчал боярин и осторожно, крадучись, направился на голоса.
Сверкнула молния и осветила обнявшихся Солнцева и Марфушу. Заходила кровь боярина, кипучим ключом заклокотала в его жилах: ему хотелось броситься на них и задавить, задушить разом. Ещё более бешенство охватило его, когда он в своём сопернике узнал дружинника, своего убийцу, своего врага злейшего.
Настало прощанье. Марфуша обвила своими белыми, полными руками шею дружинника, впилась в его губы поцелуем да так и замерла.
"Меня никогда не обнимала так, всегда от меня рыло воротила", -- со злобой он подумал, и дикий, не человеческий, сатанинский хохот вырвался из его наболевшей, клокотавшей гневом-злобою груди.
Он бросился на врага, схватил его за горло, но, почувствовав удар, обессиленный долгой болезнью, свалился на землю.
Долго лежал без памяти боярин; чуть не вся ночь прошла, но живучая натура на этот раз не подвела.
С трудом приподнялся он с земли и обвёл вокруг себя мутным взглядом. Наконец мало-помалу к нему начала возвращаться память. Боль сдавила грудь. Слишком глубокое оскорбление было нанесено ему. У него во доме чужой, пришлый, пришлый из враждебного лагеря человек соблазняет его жену, обнимает, целует её, говорит при нём, при живом муже о свадьбе, наконец чуть не убивает его, и всё это разом обрушивается на его седую, опозоренную голову. У Всеволожского захватило дыхание, и жгучие, горькие, старческие слёзы ручьями хлынули из боярских глаз. Долго рыдал старик, долго не мог он удержаться от слёз, а вдали забелела полоска зари. Измученный, обессиленный, поднялся боярин, утёр полою кафтана глаза и направился к дому.
"Что же теперь сделать с ней, окаянной? -- думал он, едва плетясь. -- Что с ней сделать? Убить мало!"
Он вошёл в покои и, обессилев, прислонился к стене.
"Пойти к ней? Покончить с ней разом?"
Но вдруг какая-то мысль осенила его.
-- А! Управлюсь я с тобой, змеёй подколодной, отплачу тебе за ласки да поцелуи злому моему ворогу! -- шептал он яростно.
У дверей покоя, который служил для пирушек и заменял приёмную комнату, растянулась старуха, гнавшаяся вечером за Солнцевым; она сладко спала. Всеволожский со злобой толкнул её ногой. Старуха вскочила и, взглянув на боярина, обезумела от страха.
-- Что глаза таращишь, окаянная? -- зашумел на неё боярин.
-- Чур меня, чур, исчезни, исчезни! -- вопила ополоумевшая от страха старуха.
-- Вот я тебя, старая чертовка, почураюсь! -- кричал Всеволожский. -- Вставай, проклятая! Пойди побуди холопов да пришли ко мне!
Старуха опрометью бросилась из хором. Боярин вошёл в покой и бессильно опустился на скамью, обитую дорогим бархатом.
Через полчаса бледные, трепещущие холопы вваливались один за другим.
-- Хотел я вас, -- начал строго боярин, -- батожьём отодрать, оно и следовало бы, да черт с вами, на этот раз прощаю.
Вольные, свободные новгородцы, состоявшие, вследствие кабалы, холопами боярина Всеволожского, переглянулись и оправились. Во-первых, они узнали в боярине живого человека, во-вторых, избавлялись от порки.
-- Останьтесь здесь трое, а остальные отправляйтесь!
Холопы переминались, не зная, зачем оставаться: ну-ка друг друга драть прикажет?
-- Ну, что мнётесь?
-- Кому, боярин, прикажешь остаться, мы не вольны в этом! -- заявил робкий голос.
-- Останься ты, ты и ты! -- ткнув пальцем, проговорил боярин. -- А остальные пошли вон!
Указанные остались со страхом, остальные бросились в дверь.
-- Слушайте, -- обратился к оставшимся боярин, когда вышли остальные, -- слушайте и запомните то, что я вам скажу! Не легка ваша холопская доля, на воле куда веселее жить.
Холопы переглянулись, не понимая, к чему ведёт речь боярин.
-- Хотите, я отпущу вас на все четыре стороны? Будете жить по-старому своим хозяйством.
-- На твоём корму, боярин, нам вольготно: и жёнка и детишки сыты; а отпустишь нас, с голоду помрём или опять к тебе или другому кому в кабалу попадём, -- заявил один из холопов. Другие покосились на него.
-- А ты своего господина не перебивай, коли он говорит, -- непривычно мягко заговорил боярин. -- Нетто я отпущу вас на волю без всего, не наградив вас ничем за верную вашу службу, и денег дам, и землицы дам; стройтесь и живите себе с Богом; а коли какая нуждишка явится, смело ко мне приходите, николи не откажу, всегда помогу!
Поражённые холопы со слезами повалились ему в ноги.
-- Ну, будет, будет, вставайте, раньше времени нечего валяться. Говорю, сделаю вам добро на всю жизнь, только, чур, помнить то, что я скажу вам, -- переменил тон боярин. -- Даром я ничего этого не сделаю, должны вы мне службу сослужить!
-- Жизнь отдадим за тебя, благодетель!
-- Сегодня вы службу сослужите, да так, чтобы ни одна живая душа не ведала про это дело, так, чтобы самые стены ничего не видали и не слыхали. Ежели же кто-нибудь из вас проврётся аль слух какой пройдёт, не жить вам всем троим на белом свете. Каждый друг за дружкой следи и себя соблюдай! Чай, меня знаете, на дне морском найду, из-под земли выкопаю, умру, из могилы явлюсь и самую лютую казнь придумаю! -- гремел Всеволожский.
Холопы, поражённые таким резким переходом, стояли ни живы ни мертвы.
-- Так ежели хотите жить да благодушествовать, должны делать так, как я приказываю!
-- Что прикажешь, то и сделаем! -- подобострастно проговорили холопы.
-- Только, чур, уговор помнить! Или награда щедрая, или смерть! А теперь пойдёмте со мной, -- проговорил он, тяжело поднимаясь с места и направляясь к стене, на которой висело несколько массивных ключей. Подойдя к ним, он осмотрел их и один снял с гвоздя.
-- Теперь пойдёмте! -- проговорил он, направляясь к двери.
Холопы последовали за ним.
Проводив Солнцева, Марфа Акинфиевна долго не могла уснуть после таких страшных минут. Долго металась она, горя как в огне, наконец усталость и пережитые тревоги взяли своё, она закрыла глаза и забылась. Но и во сне не было ей покоя, и во сне мерещился ей страшный покойник, весь унизанный раками, окровавленный. К утру тяжёлый сон напал на неё, она едва дышала. В покое было душно; она бессознательно сбросила с себя одеяло и разбросалась на постели.
Из-под белой тонкой сорочки высунулась её роскошная нога с розовыми ноготками, из-за расстёгнутой сорочки тихо колыхалась белая лебединая грудь, чёрные распустившиеся косы рассыпались по плечам, на щеках играл румянец.
Вдруг дверь отворилась и на пороге показался боярин Всеволожский; из-за его спины выглядывали холопы.
При виде раскинувшейся красавицы жены на одно мгновение дрогнуло сердце боярина, и он остановился; но это продолжалось только мгновение. При воспоминании о вчерашней сцене, при мысли о том, что, может быть, эта красота, это роскошное тело служило утехой и радостью его злейшему врагу, его снова охватило бешенство.
-- Возьмите её! -- прошипел он охриплым от бешенства голосом. -- Возьмите!
Холопы подошли к боярыне и схватили её один за ноги, другой за плечи.
Боярыня проснулась и в испуге открыла глаза. При виде холопов, при взгляде на вновь явившегося мужа она вскрикнула и замерла.
-- Несите за мной! -- проговорил боярин, выходя из спальной.
Пройдя в сени, открыл творило и начал спускаться по лестнице. Холопы вслед за ним несли бесчувственную боярыню. Спустившись, Всеволожский оказался в коридоре, по обеим сторонам которого находились крепкие двери. Он подошёл к одной из них и отпер её.
Жалобно застонала она на своих заржавевших петлях. Боярин толкнул её и вошёл в небольшую конуру с каменным сводом; вверху, саженях в двух от пола, было пробито небольшое оконце, заделанное решёткой, сквозь которое едва пробивался дневной свет.
Оглядев внимательно этот каменный мешок, этот склеп для покойника, он обратился к холопам:
-- Ступай кто-нибудь один, -- принеси два снопа для соломы да рогожу!
Один бросился к выходу. Не прошло четверти часа, как приказание было исполнено.
-- Брось вон в этот угол! -- приказал Всеволожский.
-- Бросьте падаль-то на солому, -- последовало дальнейшее распоряжение.
Холопы ослушались боярина. Не бросили они бесчувственного тела, а положили бережно на солому. Что-то страшное чуялось в холопском сердце, и не рады были они боярской милости.
-- Ну, выходи теперь! -- продолжал распоряжаться боярин.
Бледные, трепещущие вышли холопы. Боярин вышел вслед за ними и запер на замок дверь.
-- Ступайте принесите кирпича и замуруйте эту дверь, -- проговорил боярин.
Ужас охватил холопов.
-- Боярин! -- робко заикнулся один из них.
Зверем взглянул на него Всеволожский.
-- Тебе что? -- спросил он его.
Холоп молчал.
-- Тебе что, спрашиваю я?
У холопа захолонуло от ужаса сердце.
-- Помилуй, боярин, -- всё-таки решился он промолвить, -- помилуй, христианская ведь душа!
Адским огнём сверкнули глаза боярина.
-- Делай то, что я приказываю, а будешь говорить, живой отсюда не выйдешь! Уговор знаешь? Когда кончите, приходите ко мне! -- закончил он, направляясь к лестнице.
Взойдя наверх, Всеволожский тяжело вздохнул, затем вышел в сад и направился к Волхову. Долго стоял он на берегу в тяжком раздумье, наконец решительно махнул рукой.
-- Э! Чего тут думать, собаке подлой подлая и смерть! -- проговорил он и взмахнул рукой. Тяжёлый ключ со свистом описал дугу и скрылся в Волхове.
Задумавшись шёл назад боярин. Подошёл к хоромам и начал рассматривать окна подвала.
Остановившись у одного из них, он толкнул его ногою. Разбитое стекло со звоном полетело вниз в подвал.
-- Оно самое и есть, -- проворчал боярин, -- нужно хлеба бросить, а то, пожалуй, с голода поколеет; пускай сначала маленько помучится, а там и уморить можно, -- решил он, направляясь в хоромы.
-- Ну, теперь и отдохнуть можно, с одной управился; теперь до доброго молодца нужно добраться, с ним счёты свести, а там уж и до князя с его другами доберёмся! -- заключил он.
Около обеда явились бледные, измученные холопы. Мрачны были их лица, недовольство собой выражалось на них. Вошли они в покой и остановились у дверей, опустив глаза в землю. Исподлобья поглядел на них боярин: как ни был он озлоблен, но в душе всё-таки был не совсем спокоен; неприятно было ему видеть участников своего преступления; многое он бы отдал, чтобы никогда не встречаться с ними, чтобы навеки сделать их немыми.
-- Покончили? -- спросил он их отрывисто, глядя в сторону.
-- Кончили, боярин!
-- Ну, ладно, подождите, я сейчас приду! -- проговорил Всеволожский, поднимаясь с места и выходя в другой покой.
Тишина наступила по уходе боярина. Кабальные стояли, переминаясь с ноги на ногу, словно боясь взглянуть друг на друга; на душе у них было нехорошо.
Один из них тяжело вздохнул.
-- Чего, Пётр, стонешь? -- чуть не с сердцем спросил его товарищ.
-- Тяжкий грех сотворили мы, не простит нас, окаянных, Бог! -- тихо промолвил Пётр.
-- Не простит? Чай мы не по своей воле сокаянствовали, приказано было. За то теперь будем на воле отмаливать свой невольный грех, а то нешто лучше бы, кабы он покончил с нами там, в подвале? Умерли бы всё равно без покаяния, а боярыню не мы, так другие бы замуровали!
-- Путь бы другие и грех этот на свою душу принимали.
-- Дурак ты, как погляжу я!
Послышались тяжёлые шаги, и боярин вошёл в покой.
-- Вот берите себе на обзаведение, -- сурово произнёс он, подавая каждому по объёмистому кошелю, -- землю сами выберете, какая понравится, только, чур, уговор, выбирайте подальше, так, чтобы никто из вас никогда не попадался мне на глаза, пока умру, чтобы я не видел вас!
Ежели же кто из вас проболтается про нынешний день, тому лучше было бы не жить на белом свете, того я везде найду, и помрёт тот самою лютою смертию! Так и помните, и теперь уходите на все четыре стороны!
Кабальные молча вышли из покоя; боярин задумчиво смотрел им вслед.